Испещренное болячками, крупнокостое лицо лорда Хоррора исхитрилось генетическим оскалом. Он потуже запахнул на своей голой груди хлорвиниловую куртку от Жана-Поля Готье. С купола его скальпа спиралью и локонами вился побег черных дредов в ярд длиною. В паутине его прически белая сперма стеклась в густую лужу. Жженные красные вишни, золотые абрикосы и припорошенные корицей мандарины плавали по ее млечной поверхности. Под бледной своею маской безмятежности Хоррор полуподъял тонкую длань.

– Вы играете в Мертвеца? – Это его приглашал иронически улыбавшийся ирландец. Натрий мигал. Комнату темнил поглощающий круг мрака.

– Напротив, – успокоительно отвечал Хоррор. Он выложил черную карту лицом вверх. – Бритва Оккэма – Entia non sunt multiplicanda.

Уильям Джойс свои карты держал вялым веером. Он сложил две из колоды и оставил их достоинствами вверх на хромовом столике.

– Висящая Луна в сопоставленье с Конем и Задней Лукой. – В голосе лорда Хо-Хо слышался след провинциального ирландского выговора; он истаивал от него, мягкий и мелодичный.

Словно бы отдавая на храненье предмет глубочайшей ценности, Хоррор разместил на столе костяную свою руку, мимоходом перебирая во мраке три карты. По обычаю игры Хоррор называл их по именам.

– Корявая Крыса, Мыльная Луна и Сумма Ничто.

Слева от Хоррора в шварце шевельнулись мрачные фигуры.

Звякнули злокрючки и бубенцешляпки. Именно в сей миг воздух в помещенье сжался, и на сидевших в нем людей опал тихий стон.

Хоррор перетянул тонкую сигарету в угол своих жестоких уст, удовлетворившись, что игра теперь – его.

– Через вашу голову, я полагаю, сквозь ваше тело распадается ваша душа.

– Женитьба. – Лицо ирландца ничего не выражало. – Первый поцелуй за день.

– Моя рука вступает в вашу. – Хоррор услышал глухой удар боя его сердца и ритмичный скрежет крутящегося шара. Здесь, подземном этом склепе, проходя сквозь недра земли, вид и звук были приглушены, косвенны, гасящи. – Все ровно так, как оно есть.

– За исключеньем биологического спорта. – Джойс снял широкополую шляпу и пару очков на ленточке. Хоррору он улыбнулся. – Ползучая плоть по чистой Земле.

– Когда я впервые поехал в Атланту, – размышлял Хоррор, – повсюду стройки. – Он вытянул длинные ноги. На нем были одноцветные защитные брюки от Кэтрин Хэмнетт. В их подкладку была вшита дюжина «против-лучей» «Серебряная рыбка». – Вздымая красную глину Джорджии, возносились зданья там, где даже еще не проложили шоссе. Несмолкаемый грохот отбойных молотков и рев пневматики. Танцы песконасосов. – Он умолк.

Его пробило невротическою дрожью.

Запах – обезьян и роз – Junculiaii или Japasima – вполз в Хоррора, а также нечто, предполагавшее Торжественную Обедню… благовонья, хористы поют вечерню. Воспоминанье детства. Пиэрпойнт, презренный вешатель… двигался в тенях позади. Он производил впечатленье фигуры могучей, прямо гигант, подползающий сквозь мрак к их столу.

– Знаете, в чем ваша беда, Уилли? – Возбужденье выказывал лишь безумнотрепет приспущенных век Хоррора.

– Я уверен, вы мне сейчас сообщите.

Лорд показал ему раскрытые ладони.

– Вы сопротивлялись системе не в то время.

– Так просто? – На черной рубашке ирландца возникли кислотные отложенья Хорророва банка спермы – белые, как забагренный тунец на пляже в лунном свете.

По руке Хоррора скатилась красная вишенка.

– Научитесь. – Кулак его сжался, и он быстро закинул вишенку в рот.

– Когда я вещал по «Радио Reichsrundfunk», – сказал Джойс, – правительства прислушивались.

– Когда я вещал по «Радио Reichsrundfunk»… – непринужденно передразнил его Хоррор, – меня слушали Алан Фрид и Элвис Аарон Пресли.

– Королевна говорила, у вас сарковый язычок. – Хо-Хо собрал со стола карты и сунул в карман брюк.

– А я всегда полагал, что сие рек Джеймз. – Хоррор говорил отвлеченно. Таковы были крохотные приращенья жизни. Он скорбел по истине истории. Новый мир изобретал собственные мифологии. И тигель Америки отнюдь не Нью-Йорк, а Нью-Орлинз. Такая странная смесь печали, отчаянья и возбужденья. Хотя Нью-Орлинз – едва ли вообще Америка… скорее похож на Марсель.

Хоррор припомнил свое заданье с агентом Энотрисом Джонсоном. Они проникли в Город Полумесяца на заре на борту туристского колесного парохода. Энотрис дал крупную промашку, убил Козимо Матассу на берегах бурой полуразлившейся Миссиссиппи.

То был вечер, когда он в итоге обнаружил «Настойку Опия Синее Пламя». Креол праздно сидел в кресле в садах имперского плантаторского особняка с белыми колоннами, располагавшегося в глубине, среди плакучих ив. От береговых бульваров озера Поншартрен Хоррор переместился на запад, протискиваясь трупным своим туловищем средь облеченных лианами дерев, что застили собою луну. В садах плантации плавали в вечернем воздухе гнусавые голоса, блямкающие гитары и госпельные распевы. Что они играли? Хоррор прижал к подбородку долгий свой бескровный палец. «Тюфяк на полу»… «Большой вождь»? Все ж это чисто академическое. Он нацелился на биенье ударного автомата, кое было звукоусиленными мыслительными процессами креола. С «Опийной Настойкой Синее Пламя» он разобрался быстро, перерезав два его горла зазубренною бритвой. Припадочным раком к небесам ползла и карабкалась кровь.

Энотриса в последний раз он видел в Альбукёрки, Нью-Мексико: в руке у него была банка «Бадвайзера», на дикарски прекрасном орлином индейском лице – загадочность.

Все мы части Гераклитова потока.

Старина Том Элиот определял британскую культуру в понятиях: «Финал кубка, собачьи бега, доска для дротиков, Уэнзлидейлский Сыр». Его раздумье прервалось учтивым покашливаньем.

Он посмотрел на Джойса и ровно проговорил:

– Его ищут регуляторы.

– Кто? – вздернул вопросительную бровь Джойс.

– Джоузи Уэйлз, – мимоходом ответил Хоррор. – Он был Бобби Дэззлером, и никаких сомнений!

– Пока его не шарахнуло еврейской молнией.

– Экзистенциальная тревога, Утя Моя, не подводит никогда, – пренебрежительно молвил Хоррор. Моллюски, кальмары, прилипалы плавали в пальмовидной акропоре. Голова тигровой акулы парила меж кружевными миниатюрными пагодами. Колониальные организмы. Морские зомби. Капли дождя размеров с полукроны. Ирландия, Милая Зеленая Земля, Sean-Bhean-Bhoch, Старуха Скорбей. Прекрасная Мод Гонн, пленившая сердце Ейца, облаченная в компенсатор пловучести, чтоб вечно оставалась заякоренной ко дну океана. Хоррор поскреб болячку. – Водою не пользуйтесь.

Густой ток крови нахлывом кинулся из мрака, и вздыбленные бритвы неслись по его волнам. Он вихрился вокруг стола к этим двоим намеренным змееньем, и Хоррор подумал, будто слышит в его субстанции одинокий свисток товарняка, низкий и скорбный, где-то на рельсах. Власы его взлизались дыбом.

– Романтическая Ирландия мертва и больше нет ее, она в могиле вместе с О’Лири. – Лицо его пересекла презрительная усмешка, сперма окутывала ему дреды мерзлыми звездокаплями. – А то, бля! От дохлых героев-феньев у меня ятые зубы сводит.

Хоррор придвинул стул ближе: пусть кровь льется алчным каскадом по столу ему на колени, промачивает его интимные места желанною охрой.

– Я рыба старая. – По чертам его расползлась блаженная ухмылка. – Уж крюк-то распознаю, коль увижу. – Он преднамеренно опустил свой прогонистый торс, плоско прижав локти, и всем весом тела скользнул по столу в кровь. Голова его притопилась пониже. Под вздетыми бровями глаза Хоррора сверкали мрачной краснотою. Голос его осекся до угрюмой монотонности. – Элвис меня спросил: «Думаешь, я играю музыку Дьявола?» – Хоррор издал злобный хохоток. – Я ответил: «Черт, парнишка, ты сам Дьявол». – Из его прядей выпал полусгнивший абрикос и насадился на бритву. – Трать побольше доллара, – высказался Хоррор, в последнем спазме своем глотая полный рот крови. Брезгливо утер он уста. – Покупай апельсины, вот что надо.

Джойс посмотрел на простертого лорда. Видели б они его сейчас! Вот уж и впрямь гордость Англии! Что он там такое говорил? Он подался ближе, стараясь разобрать в эллиптической речи Хоррора еще хоть что-нибудь.

– Только не я. Землю контролирует вторая луна. Больше не спи, нерожденная моя сестра. В укусе вампира содержится антикоагулянт, и жертвы продолжают истекать кровию часами после того, как вампир сошел со сцены. Жулье большого города. Нарушители зон. Иерархические миры огромных небоскребов. Эфировые прыгуны фантомной имперьи.

Джойс поднялся. Ничто из услышанного им не имело смысла. Он извлек из кармана карту и оставил ее покоиться в испаряющейся крови. От стола миниатюрными облачками бромного цвета валил пар. Он задумчиво вперился в «Le Maison Dure» («Паденье дома Божия»). Недостаточно. Никогда не хватает.

Сколько уж раз они с Хоррором играли в эту игру? Точно не больше полудюжины за последние полвека. Он часто спрашивал себя, не есть ли игра эта – часть некой предопределенной свыше шарады. Что за к странному и таинственному миру он привык… тут, в лимбе рассудка.

Он больше не верил, что лорд Хоррор – такой умелый игрок, каким поначалу казался. То обстоятельство, что он всегда выигрывал, – всего-навсего жестокие увертки судьбы. Хоррор попросту был запрограммирован выигрывать – как сам он запрограммирован был проигрывать.

Это ли цена, которую платил он за предательство Англии?

Такого он не делал никогда… Англии не предавал, чтоб там ни говорили на суде, несмотря на Алберта Пиэрпойнта. Он коснулся шрама на правой стороне своего лица. Тот бежал из-за уха прямо к углу его рта. Отведя от него палец, он знал: тот будет весь в свежей крови, – так оно и оказалось. Когда Пиэрпойнт его повесил, шрам этот раскрылся в самый миг его смерти. С тех пор ему так толком и не удалось соединить края плоти.

Его всеохватным чувством было облегченье. Уж лучше он и не будет тем, кто выигрывает. Пусть Хоррор бродит по легко достижимой земле. Человечество следует презирать, а не обхаживать его. Хотя бы этому его научили прошедшие годы. А у Хоррора проклятье – возвращаться.

Он вполне утратил волю к участию.

Одною лишь волею я привожу в движенье разум.

Проблематичным было общепринятое заблужденье: дескать Преисподняя – царство воображаемое, нелепый котел искупленья, вины и скуки. В действительности, Ад – мир ощутимый. Блистательная графиня Маркевич, бродившая по улицам Дублина с револьвером и в шляпке с огромным плюмажем, некогда говорила ему, что он получит то, чего хочет, но потеряет то, что имеет. Предсказанье, как оказалось, точное.

Ад существовал под землею всюду, где бы на почве земной ни существовали страданья.

Он скитался по гротам и бункерам нутра Земли с 1946 года. Бог свидетель, этого времени довольно, чтобы прикинуть географическое положенье Ада, если не определить точное его место. Но его внутреннее судно не было экипировано для такого путешествия. Компас, нацеленный на широту и долготу Ада, был ненадежен, карта частенько заводила не туда, границы постоянно изменялись, смазывались, ускользали.

А твердо знал он вот что: левиафаньи ады были громадными приливными ураганами, сметали все на своем пути, испускались непрестанными волнами из точки страданья, пятнанья, загрязненья земной коры: из Аушвица, Дахау, Бельзена, тех жарящихся адов, что вечно странствуют сквозь землю.

И Хиросима, конечно, – но то был чистый ад, незапятнанный белый саван, почти что небеса.

Камбоджа, Иран, Афганистан, Югославия и подобные им – это фантомные преисподние, что некоторое время держались, а затем теряли свою мощь: сферы внутри адов, лишь кратко пробивались они сквозь землю, а после распадались.

Ирландия, родина его, была преисподней матерою, вызревшей из фантомного ада в натуральный – ад древности, фантомный ад, повышенный в чине.

Хоррор удивился от внезапной этой мысли. На подсознательном уровне пробился он в ум ирландца. Что там брат его Джеймз писал о Преисподней? «Земное пламя поглощает то, что сжигает, огнь Адский же располагает тем свойством, что он сохраняет то, что жжет, и пусть неистовствует он с невероятной силою, ярится он вечно».

Один из тех братниных пассажей, где чувствуется хоть какое-то вдохновенье.

Хоррор знал, что они с Уильямом Джойсом находятся в Выползалище – вездесущем дополненье ко всем преисподним; что Существо во тьме слева от него – символ того ада, к коему он как победитель в игре сейчас получит доступ.

Но что ж это за существо? Хоррор утер губы.

Он мотнул головою. Высохшая пудра спермы неохотно отправилась в сумрак.

– Нахуй! – Он срежет их, аки пшеницу пред серпом.

Никаких парадоксов он не принимал. На ощупь он отыскал бритву. Она, недвижная, теплая и уютная, лежала у него в кармане. Голова его болела. Кровь стучала в ней, вынуждая вену на виске выступать, синюю и медную. Он расправил руки по столу, чтобы себя упрочить.

Еще в 1920-х они с Джесси делили сцену Мюзик-холла «Паровые часы» в Бёрминэме с Нелли Уоллес, Королевой Топота. Хоть ей тогда и было уже далеко за 60, она пела симпатичный дуэт с Остином Раддом – «Покачиваясь вверх и вниз вот так» – и тем заслужила толику вежливых аплодисментов вечерней публики. В антракте он уговорил Джесси посостязаться, и они тоже спели вместе дуэт. «Лучший друг мальчика – его мама». Нагло вообще-то, ибо то была коронка Нелли Уоллес, и публика быстро дала им это понять! Он улыбнулся. В них швырнули цветную капусту, и кочан отскочил от его головы, едва не попав в Малютку Тича, которому как раз случилось стоять за кулисами.

В тот день, когда он накачал воздухом Одно-Минутчика, бродячего Вождя Уззуриев, Бобби Сэндз предстал у Врат Небесных, а «Долгий Кеш» намертво вошел в Аль-Арааф. Горнило долгого опыта, примасово наследье – выхватить пораженье из зубов победы.

В Фёрмэне, Южный Тирон, за Бобби Сэндза проголосовало зо ооо. Помогло ли это, когда предстал он пред Джином Саладином? Хоррор всегда ценил добрую шутку; Железная Леди, атраментальная, електрицкая Мать Скорпионов, торговая агентесса тестрального дигитального ангста, содомическая и зоофильная.

Да-с, сударь мой, Шуткомайстеры способны зализать в жизнь реальные адища, говно вопрос, быдлянин.

Воздух возбудился дальним грохотом.

Он глянул в сумрак. Пористее для воображенья. Простофилей дважды он не будет. Расправив свои этиолированные очертанья, рукам он позволил снова вяло утопнуть в карманах.

– Я не принес никакой замши. – Голос его был низок, выдавая в себе безмозглый гул.

Из облекающего сумрака он услышал ответный «щелк» – словно из тела резко вывернули косточку.

– Но не беспокойтесь. – Это он выкрикнул громко. Бритва его утешительно и туго гнездилась у него в кулаке. – Мой тестер гемоглобина тут.

Он ощутил, как сквозь его черепную коробку проносится прилив крови, и по губам его сочится красная струйка. Густые дредлоки побрякивали вокруг его угрюмых черт, едва не облачая собою всю его главу. Воздух, расталкиваемый пред ним, был сыр, зловонен, как надушенный мускус обезьяны в клетке. Что-то спешно подступало…

– Безумный Том Бедламский. – Радужки Хоррора закатились под свод его черепа. – В нескончаемой вековечной милости своей.

Рассеянно принялся он подслушивать за собственным своим умом, а тот широковещал бессвязный эллиптичный гомон на той частоте, к коей у него редко бывал доступ.

(Дабы заглядывать так далеко в будущность он воспринимал собственную спину слишком далеко вперед чтоб навсегда удержать собственную жизнь чтоб самому себе ответить на собственный Пентрэвис Пендрагон Пендлбёри так трудно что он не мог разглядеть столько своей жизни чтоб удержать достаточно так переживал что не способен призвать собственную жизнь к его ответу к его молитве удержать вниманье на его ответах удержать слово достаточное для того чтоб удержать свою жизнь никогда не видеть а уж тем боле не ухватить я держу волны довольно никогда не рассматриваю жизнь твою в понятьях столького оголенного никогда и в глаза не видал собственную жизнь свою дабы жизнь поджигать я никогда не смотрю как она искупает поэтому ответь на это завтра я никогда не вижу столько беспокойства за его дыханье я б нипочем чтоб держать шляпу страсти я страсть я обретаю радость на Небеси я прозреваю мышат-слепышат я никогда не могу видеть свою жизнь Эфесским навеки эскалопом дабы держаться за ожог повсюду навсегда.)

Банальность его потрясла.

– А вы чудак, Хорэс. – Голос лорда Хо-Хо раздался, как пощечина. – Доводите себя невесть до чего из-за пустяков. В чем беда-то? Вы выиграли…

Из сумрака поспешно выскочила белая штуковина. На Хоррора она налетела так быстро, что он не увидел ничего – лишь смазанный образ кости. Он вымахнул свою бритву и исторг дорожку слабой крови из силуэта, который уже скатился, цокая, ему по спине. Казалось, штукенция впилась зубами ему в куртку, и он изогнулся, стаскивая с себя одеянье. Оно упало на пол. Хоррор отступил на шаг и чиркнул лезвием вперед. Вокруг него затанцевали серые волосы и покрытье шкурки. Он перевел взгляд вниз. На падшей куртке его, обнимая ее, свернувшись эмбрионом, лежала истощенная изможденная фигура человека. Погребальная фигура, обернутая в куртку, в зародышевой хватке.

– Земля Манделы! – воскликнул Хоррор. Экзотические анютины глазки, настурции, морские анемоны. Флора и грибы полуночного солнца. Этиолированные духи и отсеченные головы. Электронные обезьяны.

Обезьяно-троника. Клей. Утиные пресервы, обогащенные gavage, приготовленные так, что мясо тает. Cassoulets. Тушеные бычьи хвосты. Foie Gras. Линии прыщиков. Фаршированные гуси. Маринованные колбаски. Живи хорошо, умирай трудно.

– Лишь налейте мне рюмашку Стар-Златого Арманьяка, – хмыкнул Хоррор. – С его букетом давленого кармелского чернослива. – Ноздри его расширились, дыханье поступало тяжкими рывками.

На него кинулась еще одна белая фигура, суетясь поближе к земле. Хоррор поначалу думал, что это пес-альбинос, потому выкинул вперед ногу. Но то была женщина. Он попал ей в ребра, и она опрокинулась набок. Какой-то миг ее изнуренное белое лицо с большими скорбными глазами впитывало его. Один проворный взмах бритвою закрыл ее.

Хоррор выпел:

В голове Хоррора звенели ирландские волынки.

– Хорэс, вы что это делаете? – Озадаченный Уильям Джойс наблюдал за тем, как Хоррор выписывает пируэты, изрекает белиберду и сам с собою танцует. Лишь тревожное присутствие двух бритв с костяными рукоятками отделяло эту сцену от фарса. Хоррор передал слишком уж много домовин.

Шварц покинула еще одна белая тварь и перелетела через стол. В ее крабьем рту мелькнул яростный красный язык, и все запрокинутое лицо Хоррора обдало моросью слюны, черной и густой, как нефть-сырец.

С уст его сорвалась симфонья гиканья. Он отпал назад, подхватив фигуру – туго сжав ее руками – в злорадной жиге. Хоррор дозволил этому человеку всего один поцелуй, затем бритва его безмятежно подкралась ниже, кастрируя его единым решительным росчерком.

– Подлинная Романтика, – посоветовал Хоррор, – означает отказ от всего, что мы любим. – Он тихонько подул человеку в ухо. Снизу аромат цветущих свежих роз заполнил комнату. – Оп-ля! – Хоррор поднялся в воздух. Несколько минут фигуры неистово танцевали, после чего белая соль в его объятьях скончалась. Хоррор засадил обе свои бритвы торчком человеку в голову – на храненье и для удобства – и еще интимнее прижал к груди мешок костей. – Не сачковать, ну!

С него спала литания улюлюканий и ликований.

– Пошли, пошли, пошли, пошли, пошли, пошли! – Хоррор высоко подкидывал ноги и пустился в какую-то безумную Казацкую Ламбаду, а труп уютно прижимался к его голой плоти. – Давай, Ушастый, спляшем так, что обезьянам, блядь, жарко станет! Во всю Ивановскую – и никаких гвоздей… – Уста его кривились и щелкали, тощие бедра непристойно изгибались. – …давай, давай, давай, давай, вай, вай, вай!

Словно попавшись в ураган, дреды его тряслись и дрожали. В воздух взметались конусы спермы. Из сердцевины волос его сбегал вихрь семени. Когтистою рукой своею он стиснул чахлую шейку партнера и быстро извернул ее на 100 градусов. Расстались кости и ткани. Он вынул бритвы и небрежно швырнул тушку обратно в сумрак.

– Он за билет не уплатил.

Хоррор стер жаркую жидкость с лица и сложил руки на голой груди. С его крючковатого носа капнула прядка семени. Зубы его стучали. Он в нетерпенье ждал. Алхимическая тьма, окружавшая двоих, казалось, рассасывается. На той части стола, что раньше пряталась в сумраке, проступило одинокое голое тело. Лежало оно само по себе, обескровленное, пустой сосуд спутанных костей и кожи.

Указатель Порожденный на Указатель Братский на Указатель Порожденный на Братский на Порожденный на Щелк-Перещелк – Порожденная Королева Пиздотриппера – Бей-Давай Покуда Флик на Фляке. ПанНаезд Нулевое Время Простоя.

Хоррор хлестнул, срубая с трупа серую плоть. Тот едва шевельнулся.

Кевин Бэрри, повешен в Тюрьме Маунтджой. Джеймз Коннолли, Роджер Кейсмент, обречены подлодкою. Эдди Кантор, Джо Э. Льюис, великолепные певцы-танцоры… Да и весельчаки. Киран Дохёрти, Джо МакДоннелл, Мики Девайн, Пэтси О'Хара, Фрэнк Хьюз, Том МакЭлви, Реймонд МакКриш, Мартин Хёрстон, Кевин Линч. Джин выполнил лишь одно желанье Бобби Сэндза: Маунтбэттен будет погребен без своего деньрожденного костюма.

– Ко-Лайджа. – Мысли Хоррора отвлеклись машинным голосом. Казалось, он слышит, как тот вопиет из самого сердца тьмы. – Уильям Джойс, Хорэс Джойс, Джеймз Джойс. – Вокруг него разносился скрежет хохота. – Сладенький тармангани. – Голос вознесся на октаву. – Святая Троица Англии, нечего удивляться, что ее об-Доналд-Уткили! – С некоторым усильем он узнал свой собственный голос. Отдаленные шестерни застопорились.

В Хоррора врезалась головная боль. Обширная и тошнотворная, мягкая, как теплый сыр. В его рот поступил сахар. Крик умирающих могуч. Мегаватты возбуждают Землю. То, что умирающие хнычут, – заблужденье: смерть людей злит. Они раскрывают свои легкие и принимают в себя дух Земли. Воздух дышит лишним пламенем, освящая, эротичный и неуловимый. Вокруг негативных солей на фоне образуется пурпурный оттенок, а отлетающая жизнь проливается в Небеса, или же Чистилище, или же в раскрытые объятья Капитанов Преисподней.

Мертвые символизируют вульгарность, эндемичную для человечества.

Полумертвым недостает достоинства или хороших манер.

Поистине мертвые – дрянь.

Его охватил озноб, и вслед за ним – боль головы от безысходного льда. Затем он запылал. Его всего томило отделить больную ебку от ее носков.

Стремительно и крепко налетел маловероятный ветер.

Сумрак отступил, и Хоррор пал на колени. Пред ним расстилались массы мертвых Аушвица.

Мертвые двигались единым существом, приседая и колыхаясь долгою просачивающейся милею плоти, судя по всему – приваренной воедино. Тела, выгибаясь, тыча, сминались в интимном объятьи. Восставший человечий прилив вздымался и опадал, словно белые валы по великому океану. Почти математическое собранье членов. Поэзия квазаров, раковых диаграмм, бинарных цифр, музыки Вареза, Кшенека, Шёнберга. Эфировые призраки, шербет, прозорливость.

Пейзаж трупов шагал по жалкой мешанине рук и ног, что всплывали случайно и двигались осмосом, бессмысленно следуя по одному и тому же маленькому периметру пространства.

Под домом трупов по полу перекатывались личинки. Крови никакой не текло. Седые пейсы червей липли к трупной плоти. Собравшиеся в ульи личинки – нескольких футов высотою – жужжали от полнокровья, тряслись, как вигвамы на ветру. Хоррор различал множество неопределимых насекомых – те ползали по мертвым лицам, вводили длинные клешни в высохшие участки плоти, надеясь извлечь хоть малую толику жидкостей. Насытившиеся человечьи клещи́ отпадали от главного тела осеннею листвой.

Он смотрел, как три обнаженные фигуры отбыли от соли «Босс» и принялись за натиск на него.

Он встал. Боль кольнула от кончиков его пальцев на ногах к верхушке черепа. Он сложил обе бритвы у груди и скривился, чуя запах подступавшей крови и издыхающих роз. Без обычных своих модуляций голос его превратился в мертвую монотонность и разносился по всей пустоте зловещею мантрой:

Хоррор расположил обе бритвы спиральною дугою, яростно кромсая налево и направо. Обе фигуры раскрылись и отстали. Он легонько шагнул вперед и резким ударом головою разобрался с третьею. Хоррор схватил ее – истощенного старика лет под 70, – согнул в безмолвном пасодобле и рассек ей трахею. Небрежно швырнул он ее наземь. Можно поспорить: у Салмана Рушди таких проблем никогда не возникало. С волос его разлетались фрукты и сперма. Его руки покрывал сумрачный ритм крови. Неуклюжею походкой надвинулся он к каравану фургонов мертвых, и голос его запел едва ль не тихо и проникновенно:

Он откинул голову – ржаньем из него понесся долгий бессмысленный смех. Хоррор воздел руки, вялые запястья дрожат, передразнивая марионетку.

– Я раскрою ебаные шеи серийным убийцам… в любой миг. Кровь торчков буду насильно вливать через капельницы голодающим чадам.

Он себя чувствовал старым и ненужным – одиноко и позабыто лежа в темном углу какого-нибудь приюта для умирающих, истерзанный раком, немощный. На нем мигали синие язычки пламени, словно девочки звездами в викторианских небесах.

Тоун-Лоук из «Ча-Пака-Шавизов», Черепная Видео-Шантёзка из «Перевертышей», кто электродрелью просверлил голову с тела Рамзеса III на его гробнице, что на Нильих берегах.

Истолочь Изиду и Нефтиду в ступке; встроить Птаха и Осириса в углы Дома; разметать банки и ларцы с ожерельями мертвых принцесс по хлопковым полям – она больше любила яростных богов, правивших ночью, Властителей Аменти – Дома Безмолвия. Кевин Бэрри, болтается на виселице повыше.

Хоррор наблюдал, как из-за хвоста солей пред глазами в танце возникает большая золотая обезьяна. Хоть и отстояла на милю, выставлялась ему на погляд она кокетливо – неохватная, величественная и тревожно эротичная. Хоррор ощутил, как по его желудку пробегает дрожь и внедряется ему в кишки.

Обезьяна исполняла Верхний Брейк-Дэнс Стоймя, изящно виляя своею неолитическою тушей из стороны в сторону медленным параличом. Качая массивными своими ручищами полукругом вверх и вниз, нагибаясь вперед объятьем гузноеба. Давая Джека в такт ритма Мертвых.

Ртутно, флиртово, скошенные зубы ее, белые, как слоновья кость, контрастные черной коже обезьяньих губ и медово-златым волосом черепа и тела. Скользя своею тушею в извилистой похабени, симулируя совокупленье, пихая костылем бугор ноги, по-верблюжьи. Монотонно распевая и насасывая торчащий ссохшийся Аушвицев член.

Обезьяна целенаправленно избирала женщин, судя по всему – шепча им в глаза, нежно, импотентно и меланхолично их целуя, проводя жесткошкурою лапою по их истощенным телам. Ее голова глядела прямо вверх, в ясную дымку, что подрагивала над солями в зловонном мареве. Губы ее трепетали и дрожали, словно поедала она редчайший фрукт – саскуош, киви, гуаву, кумкват. Будто отвергнутый любовник, она отшвырнула одну женщину на движущийся пейзаж трупов, где ту быстро и ассимилировали.

Время от времени она вытягивала белое мужское тело из главной пирамиды солей и сминала в комок, скатывая вещества в своих кожистых ладонях, покуда труп не сжимался до гигантского совиного катышка. Дрянь эту обезьяна засовывала себе в рот, словно бы пробуя редкий трюфель. Затем выталкивала катышек в перед своего рта. Крепко держа его стиснутыми зубами, она дула, и катышек раскрывался розовой нижнею юбкой кожи. Изо рта примата лился и танцевал парашют вен и связок; свешиваясь, подобно морскому пузырю, актинии или крабовой медузе, парящей средь кораллов. Хоррору стало стыдно за свое тело.

– Нет, сэр. У доктора Выкла закончилась память. – Глаза его крутнулись, как на вертлюге. – Сосчитайте их, при полном владенье моими мегабайтами… один-к-десяти, десять-к-одному. Кое-кто зовет это мозгом – моя Нейронная Сеть не обманута. Вот, давайте я подключу свой Клеткожог. – Бритва его вымахнула дугою.

Мимо обезьяны он промазал на милю.

– Так-то лучше. – Хоррор опасался, что хакеры дискорпорируют его образцовую эргономику. Но он различал все до единой цветные полосы на Электролюминесцентном примате. Красным был любой цвет по его выбору, и оптимизация не должна была компенсировать небрежное программирование.

Обезьяна была слепа. Глаза ее – зеркально-белы и серебряно-хромовы.

– Где эта блядская Мышь с Высоким Разрешеньем?

Схвативши худую конечность, навощенную салом, обезьяна вырвала ее из гнезда. Раскрутивши и забросивши ее на плечо и вокруг своей рычащей головы-пули с такою же легкостью, как чирлидерша жонглировала бы своим жезлом с помпонами.

– Срезана злым и отравленным шквалом.

Мертвецы Аушвица двигались тустепом в спонтанной синкопации, и обезьяна быстро взгромоздилась на ритмичный семинар плоти. Под весом обезьяноподобья из трупа моросливым дождиком выжалась кровь. Обезьяна заскользила заднею своею частью по холодному мясу, оставляя поблескивающий одноцветный крест на дюжине взаимосвязанных тел. Лопались кости. Зверь загреб крови из нутра молодого человека и обратил слепые свои зеницы на Хоррора. Подал ему знак знающим кивком.

– 40 ждеш? – Губы скривились, обезьяна запрыгала вперед короткими скачками.

Внезапно Хоррору пришло на ум, что смотрит он на ОСЛА КОНГА – обезьяну из аркадных игр, что затеяла чехарду с Аушвицевыми мертвецами. Лязгали электрические искры.

Он подъял ногу в сапоге и оставил ее покоиться на белой спине. Он улюлюкнул. Из горла его разнеслась трель бубенцов. Купол его главы зазевался, и над ним прокатилась волна спермяного масла ар-нуво. Он ухватился и приподнялся. Ноги разъехались, Хоррор шатко стоял на мертвых.

Не раз и не два его называли чудищем Франкенштейна или Носферату. Озирая головоломку, волновавшуюся пред ним, он думал, что подобные обозначенья не так уж неуместны. Сочувствие мертвым ему ведомо. В ответ на его присутствие плоть, казалось, тлела. Ему это напомнило Иллюминации Блэкпула.

– Когда синь ночи льнет к злату дня, – тихонько промурлыкал он себе под нос, – я знаю, кто-то ждет меня.

На него обрушился запах роз, и ему захотелось дотянуться донизу и коснуться той плоти, из коей он выварился.

Вместо этого Хоррор с прямою спиной прошагал по земле костей и костяшек, то и дело оскальзываясь на влажной плоти и падая на колени, а зеркала «против-лучей» стоп-кадрами фиксировали тысячу пренебрегаемых жестов.

Умерли десятеро. Он спорил с Маргарет, но она разбила ему сердце. Он ей сказал, что интернирование Фолкнера нипочем не сработает. Ирландия чествует своих мучеников. Парламенту известно, что людей, вынужденных жить в клетках, как обезьяны в зоопарке, нипочем не победить. Такого он дохуя видел, блядь, в Германии – а теперь и его любимая Англия возводит концентрационные лагеря… будь Хитлер по-прежнему жив, он бы плясал хряком. «Природа возьмет свое». Он так и слышал высокий фыркающий голос Фюрера.

«Судьба свое возьмет. Я вам говорил…» Закон о чрезвычайных полномочиях. Хоррор прыснул. Это лишь научит английских солдат, как умеют сражаться ирландцы. Заройте меня в том зеленом садочке с Союзничками по бокам… восстанем же утром с Компанией Фениев.

От кружащего голову аромата мертвых под ногами веки его сонно затрепетали. Волосы в паху у Хоррора ощетинились. Он скользнул вперед и цапнул кочку костей, покрытую растянутой паутинкою кожи. По нему пробежала некрофильская дрожь. Под опухолью его члена потрескивала сухая кровь.

Из Хоррора исторгся стон. Он-то считал все эти фетишистские аберрации делом прошлым. Выхватив бритву, он вырезал глаз у безмолвного трупа. Глаз этот он прилепил себе на лоб.

Устало возложил он руки свои на шеи пары мужских близнецов, что по пояс высовывались из солей. Пейзаж просел, словно внезапным приливом волны, и его понесло вниз, в долину. Когда же он поднялся сызнова, ближний к нему близнец повернул хладную свою главу и укусил его в голую грудь. Губы Хоррора насасывали эротичным фанком. С любовью проделал он гладкий круговой надрез, коим обезглавил близнеца на уровне плеч. Разрез вскрыл ему кожу и все мягкие структуры промежуточного хряща между 6-м и 7-м шейными позвонками.

Вот наконец от Хоррора понеслось запоздалое гиканье. Казалось, он услышал, как к нему поверх мертвых чередою Мышиных Щелчков вернулось его эхо.

Вдали к востоку он едва мог различить золотую обезьяну, что покачивалась за циркулирующими белыми членами. Либо пейзаж мертвецов вырос в размере, либо сократилась само обезьяноподобье. Обезьяну относило от него вихрящимся красным туманом.

Поверху его поля зренья возникла Строка Меню, по низу – Панель Иконок. Семицветная Минипалетка; Многоцветный Кластер, используемый Градиентыми Чернилами, и Цвет Золотой Ключик – все это быстро просквозило мимо. Ключевой Цвет он применил как Ластик. Когда золото потускнело, сепиевая обезьяна исчезла совсем.

Хоррор принялся исполнять Па-Де-Бурре. Перемещаясь быстрыми боковыми шажками, ноги его поочередно скрещивались друг с дружкою, и он, запинаясь, продвигался вперед. На сотню ярдов вперед – и его поглотила красная обволакивающая дымка. Он совершил балетный подскок, колени его вывернулись наружу, а каждая стопа по очереди подымалась до уровня противного колена. Весь корпус его сотряс гуляцкий йодль.

– Как вот так!

Я сказал.

Черная накидка дредов упала Хоррору на лицо. Тело его секла сперма. Он был что муха, прилипшая к говну.

– Сгазамщик.

Он слышал нахлыв крови меж столпов костей. Кровь в его собственных венах продвинулась на стопу.

– Нет разрешенья!

Левый глаз его занозило гроздью радужных огоньков. Он знал, что ему светит классическая тейхопсия. Уже происходили серьезные искажения. Левая его рука выглядела вдвое больше нормального размера. Он поднес к своему лицу бритву. Та была не больше швейной иголки.

В горле его взбурлила густая желчь.

За ногу его схватил рот. Он пнул его невыразительную голову. Изо рта пузырем засочилось что-то черное. Он нагнулся и из лужицы, угнездившейся в расселине плоти, поднял пригоршню крови. Жидкость он поднес к губам. Такого он, будучи живым, никогда не делал – не пил кровь мертвецов Аушвица. В рот ему попало кислое масло, и он раскрыл ладонь, позволив жидкости стечь прочь нетронутой.

Теперь один уголок его зренья был пуст. Горизонты его слабли. Вокруг, казалось, вдруг и невозместимо развертывается рдеющий отлив, грозя высосать его из него же.

Он услышал шорох и чуть приподнял голову. Изможденная рука висела вверх тормашками в тумане, а костлявые пальцы ее ерошили его дреды. В голове у Хоррора внезапно вскинулся чаячий вопль. Его волосы уплывали, как сорняки с солеными краями.

– Скажить-ка. – Хоррор напряг свой крупный корпус.

– Еть меня. – Его овевали порывы спермы.

– Ну ты и молодчина. – Его лицо раскололось залихватской улыбкою.

Хоррор дернулся в пространство, крутя кувырки во вращавшемся чертовом колесе волос и прорывавшихся членов. Он дотянулся и схватился за руку – и повис там, покачиваясь.

– Боже вас благослови, сквайр.

Дыханье его поступало малыми мерами.

– Я уж думал, что пропустил этот ебаный автобус.

Он принялся подтягиваться вверх по руке. Он смеялся.

– Кстати, о соусе. – Хоррор подумал, что кости его, должно быть, обратились в гелий, раз рука выдерживает его вес. Получаемое посланье было просто. Проход вверх на Землю возможен по мертвецам Аушвица. Он ощущал: агенты Хаоса играют с ним ироничную шутку – но ему было не слишком уж различно. Сверху докатился тупой удар, мимо него проплыл тухлый ливень горячей плоти – и спорхнул на поверхность движущихся солей, словно клочки рваной бумаги.

– Все начинается на «Е». – Он продолжал взбираться все выше – и вот вступил в красную дымку. Сладкий запах розовых садов тут же обрушился на него, ошеломительный и эмпирейский.

Влажная плоть под касаньем его распухала, и он понимал, что карабкается по гигантскому пилону мертвых.

В одной язве у него на лице заерзала личинка. Он ее выколупнул и опустил в глотку. На его спине и груди копошилась кружевная накидка таких же червей.

Чем выше он взбирался, тем больше распадалась у него в руках плоть, словно вся она была неотвердевшею замазкой. К кончикам его пальцев липла кожа. Вскоре он уже выискивал лишь складки надежной кости. Толкался в слизистые трупы, покуда не касался вывернутой кости.

Карта Висельника красна.

Так вот, думал Уильям Джойс, это и есть конец пути – окончательный выход. Такого он и ожидал. Он сидел на краю хромового стола, медленно растирая себе загривок, одна нога небрежно заброшена на другую, и пялился на Хоррора, который левитировал в сотне футов над землею – ползал по облаку пара, словно ссохшийся жук-навозник, полускрытый сумраком, и его фигурку с ложку величиной окружало изобилье мух. Перемещаясь сперва влево, затем вправо – полукругом, обреченным на провал.

Ему всегда было известно, что рассудок у Хоррора до крайности нестоек. В нынешнем его положенье для того, чтоб вынянчить его и восстановить ему здоровье, понадобится целая небольшая армия врачей.

Хоррор и впрямь проходил через Ад.

Ну вот и весь итог его победного расклада.

Он полагал, что пропуском Хоррору обратно к живущим станет дезориентация… но в каком же Бельзене он вынырнет?

С Хоррора лился утомительный жар. Джойс чувствовал, как он овевает ему щеку, будто дыханье черта. На память ему пришла песенка, которую им, детям, в Дублине пела Королевна. (Она им пела много песен, чьи слова лишь зеркалили предсмертие жизни Хоррора. Ну или так он стал верить потом.) Подоткнув им чистые хлопковые простынки, своим ясным нежным голоском она убаюкивала их. Колыбельную эту он не забыл и посейчас:

Хоррор от такого отмахивался: дескать китч. Но слова Королевны казались уместными для его нынешнего возвышенного положенья.

Он решил уйти, покуда братнина деменция еще обладала хоть толикой достоинства.

Он бросил последний затянутый взгляд.

Пред взором его в воздухе висел Хоррор, смотрясь до невозможности героично, его черные волосы изливали изобильный каскад гнилых фруктов под сливками, а сам он размахивал одиноким стиснутым кулаком, хватаясь за какие-то воображаемые снасти, и с его трепещущего надгортанника срывалась кода безумного злорадного улюлюканья, он же пригибался и делал ложные выпады своим тощим телом, как Даглас Фэрбенкс, или же Эррол Флинн в роли Капитана Блада.

Из-под руки, поднесенной рупором ко рту, сумасшедший голос Хоррора слетел вниз, будто из эфира:

– Я, блядь, лучшее сотворенное Господом Богом.