Глава 9
Эй, свинка
Да не скроет земля крови, на тебя пролившейся
Херби Шопенхауэр вылетел из единогласной ночи. Его оккамьево-златые крылья трепетали, когда он оставлял позади несокрушимую, неизмеримую, ясную и неизбывно безупречную пустоту.
Konzentrationslagers не только наделили его даром речи, но за последнее время деталям его дарована была способность левитировать. Поистине сами по себе чужие страданья окупаются.
– Буп-буп диддам даддум ваддум чу, – громко распевал маленький «фольксваген». – Буп-буп диттем доттем чоттем чу! Плывите, рыбки, плывите, ежели вам не лень, – и рыбки переплывали плотину весь божий день.
– Ебаные срановятники! – Менг перегнулся с пассажирского места и яростно загрохотал в дверцу Херби. – А ну прекращай этот гам, говенная жестянка! – Настроенье у него было не из лучших. Кошачий концерт Херби разбудил его, а ему как раз снилось, что он хлещет и ебет пятижопого четверонога. – Comprendo, пизда?
– Праздиди, бозз, – пискнул Херби. – Проздо ж дагое облегченье – выежжадь из бесконечной пустоты.
– Я тебя от рычага передач, блядь, облегчу, если варежку себе не заткнешь. – Получеловека стиснуло своею хваткой Бенгальское Пузо. Из его штанишек доносилось тихое рычанье.
– Разум есть узор, воспринимаемый разумом, – произнес Экер; лицо его за рулем летающего автомобиля было не лик, а кремень.
Вот что слышать Херби нравилось. Ученый Наставник делится своим знаньем. Как это эллиптично, как эпиграмматично, как энигматично! Радостно иметь у себя на руле такие знающие руки. Он довольно замычал про себя, медленно огибая стаю пролетающих лебедей. Вот он влетел в розовое облако и спланировал ниже. В раннем свете утра вся местность вокруг Аушвица была до жестокости прекрасна.
Липы, прозрачные, как телешишки на Марсе, усеивали редкие поля. К востоку метели вспахивали снежные вершины Канченджунги. Под ним своры песьеликих Херманов на бегу неслись по сточным канавам и бороздам, густым от тягучести, бурлящих вод и жидкой грязи полям под паром вдалеке.
Херби мчался невысоко от земли, отыскивая удобную дорогу, по которой можно поехать. Близнецы нацелились на пикник. Всю эфиристую ночь Менг набивал себе утробу пирогами с угрем, абрикосовыми булочками, ленточками животного сала, винными кексами, набитыми засахаренными говяжьими пальчиками и запивал все это пинтами ньюкаслского бурого и шнапсом. Отчего и возникло нынешнее его настроенье.
С восходящим солнцем перед Херби распахивалась вся округа, и вот на горизонте возникла тягучая струйка коричневого дыма – то был сигнал приближенья знакомой машины.
По вьющимся рельсам подскакивал Царь Курц, ужасный паровозик из Треблинки. Следом за ним катили ряды подвижного состава, под обрез набитые вигвамами мертвых евреев. Большое румянощекое лицо на переде паровозика дикарски ухмылялось маленькой машинке, выставляя напоказ линейки «Пеппердайново»-белых зубов.
Зияя ртом, он посмотрел на Херби и произнес:
– Big ans Ende der Welt.
Ходу при этом он так и не сбавил.
Его рожа Жирика Арбакла захрустела.
Его гигантский флаг со свастикой спиралил на ветру.
Его колеса лязгали «Не-Слух-Мяч-Ик».
Две могучие жучиные ноги, торчавшие по обе стороны его барвинково-синего двигателя, мололи воздух. В топке его жило некое жуткое метаморфическое существо, подогревавшееся солями.
– Я везу бейгловых дыроделов из Аушвица в Большой Шум из Уиннетки, – гордо крикнул Херби паровозик, пыхтя человечьим творожком из своей беловерхой трубы.
– Ни на секунду в вас не сомневаюсь, – дипломатично отвечал автомобильчик.
– И никакие рыданья Покахонтас меня не остановят… ТуТу… прямиком в Котельную. – Жучиные лапки принялись одновременно охорашивать и натирать тело паровозика, а тот мчался себе дальше; они же взбегали по бокам его трубы, вяло полировали ее замшевыми брусками. Вскоре паровозик уже сиял, как с иголочки. – И… БУМ… в бесконечность соль летит.
– Ха, да, Теория Повторно Используемого Астронавта, з эттим я снакком. – За последнее время смертоносный автомобильчик кое-чему научился у своих новых хозяев. – Только мне самому законами производства не дозволено сознательно отнимать ничью жизнь. Несчастные случаи со смертельным исходом – чисто вопросы случайности. И если мне случается миновать такой несчастный случай, – (что, признался он себе, нынче превратилось в печальную норму), – я же просто что – я беру себе под капот и говорю: «Ваше горе – мое горе; мы едины в различающей пустоте…»
– А теперь пшел нахуй! – перебил его Царь Курц. – Всем отлично известно, что в твоем присутствии смерть себя рекламирует.
– Ни о чем таком понятия не имею, месье, могу вас заверить. – Херби блюл свою честь. – Кое-кто в смерти обвинял бы и самого Святого Христа, дай им хоть полвозможности.
– А ты тут не изображай мне инженера по прекращенью, – проворчал паровозик, скрежеща тормозами и вписываясь на двух колесах в особо злобный поворот. Его долгие жучиные лапки поспешно высунулись из провала в его металлическом брюхе и прижались к стенкам скального утеса, дабы уравновесить проезд. А когда поезд выехал на прямую, паровозик осведомился у летящей машинки: – А ты, блядь, вообще откуда тут взялся?
– Из пустоты, – лукаво отвечал Херби, разбрасывая семена возможной философской дискуссии.
– Это еще что за херня?
В яблочко! Вот к этому «фольксваген» аккуратно и подводил – вот она, возможность прочесть лекцию и наставить машинного собрата на истинный путь. Как сладка жизнь. Херби на лету собрал воедино все свои мыслительные способности и красноречие. С чего ж начать? Он откашлялся, изготовившись к выступлению.
– Пустота… – Фары его затрепетали. Сноп солнечного света омыл его теплым своим сияньем. – …есть то, что стоит между «этим» и «тем». Пустота всеобъемлюща, у нее нет противоположности – не существует ничего такого, что исключает она или чему противостоит. Пустота – живая, ибо из нее являются все формы, и кто б ни осознал пустоту, он полон жизни и силы, а также любови ко всему…
– В чем разница между евреем и пиццей? – перебил его Курц, многозначительно подмигнув на свой несомый груз.
– Пардон, месье? – в растерянности переспросил Херби.
– Пицца, – пробибикал паровозик, – не орет, когда суешь ее в печь. – Свисток его дунул матросскою волынкой.
– Tapette. – Машиною он был скромных нужд и тонких желаний – и лишь недавно покинул утробу архаичной ночи; то яркое лоно, из коего проистекает все грядущее.
– Что за солнечный денек! – продолжал паровозик. – Ты знаешь, я становлюсь собою, лишь когда смотрю «Toter überführ zwei Kinder». – Меж губ его скользнул язычок из бронзового гибкого кабеля и размазал тавот по его двойному подбородку. – Подчиняюсь тебе, D’ou vient le darkie?
– Тшшш, бога ради, чтоб только Менг не услыхал, что вы так говорите. – Херби встревоженно приподнял зеркальце заднего вида, тщась разглядеть, по-прежнему ль спит получеловек. Тот спал.
Утопающее белое дитя – хрупкая Персефона в кишках Преисподней.
Благодаря тому, что он был с Менгом и Экером, Херби теперь начал подозревать, что всё не так, как оно должно быть.
Дабы поставить положение в перспективу, Херби читал «Человек ли это?» Примо Леви и «Брекинриджа Элкинза» Роберта Э. Хауарда, проворно проглядывая перемежающиеся страницы книг в попытке лучше понять ту землю, что ныне медленно ему открывалась.
– Да ладно, чего же ты хочешь? Не могу я весь день с тобой тут пыхтеть. – Изнутри разгонявшегося паровозика донесся шутливый толчок. Херби ощутил движенье в том его нутре, где шевелилось злонамеренное насекоморфное существо. На себе он почуял взгляд холодных глаз. Щелкающие ноги паровозика задрожали. Сквозь отдушины на подножках выдавились крохотные рудиментарные вымена. Из топливной трубы локомотива выстрелило голым евреем, тот взлетел на двадцать футов в небеса, после чего врезался в ствол липы.
Выхлоп Херби сочувственно щелкнул.
С востока налетел кольцехвостый циклон, взметнув змеиный аркан евреев меж землей и тучей, – он направлялся к участку храненья в Собиборе.
– Вам известно тут хорошее местечко для пикника? – привлекательно осведомился Херби.
– А чего ж сразу, как есть, не спросил? С каждой секундою мы все дальше отъезжаем от места околдовывающей красы. – Из Царя Курца метнулся удовлетворительный гудок зеленого дыма. – Каждый день мой кузен Рафаэль, итальянский буксир, подведомственный Бенито Муссолини, возит счастливых отдыхающих гуляк по великолепной гавани Бельзена-Бергена. Море там – вороненой синевы, как горящий уголь, пляж песчано-бел, что тебе изысканнейший труп, а галька чище обглоданной кости. Ловишь картинку? О да, Рафаэля поистине осенило балдахином медленного времени. – Паровозик говорил доверительно, а затем прибавил: – Как хотел бы я выйти на пенсию со службы у der Grovaz, чтоб оказаться в таком месте, какое населяет он. Мне это нужно для восстановленья Entwürdigung.
– Благодарю вас за совет, – официально заявил Херби, уже удостоверившись, в какой стороне залегает Бельзенская гавань, – bon soir.
– Не стоит благодарности, жопа с дыркой. – Едва ли глянув на машинку, Царь Курц погнал себе дальше. Несколько мгновений Херби висел над пролетавшими под ним открытыми платформами евреев.
Ближе к концу состава мчались запечатанные товарные вагоны, превращенные в амбулаторные тюрьмы: в них содержались прессованные евреи из Салоник. Затем – опять открытые вагоны для сыпучих грузов, по большей части – плотно упакованные толпами живых евреев. Группами пели они на идише. Завидя Херби, они грянули веселый напев:
– Мы девочки и мальчики
Для смеха беспечального,
На радость всем начальникам —
Вперед, Старые Нарковяне!
Последний вагон без крыши занимала крокодилова линейка изголодавшихся евреев – они трусили оквадраченными кружка́ми. Вниманье Херби тут же захватила самая сказочная на вид еврейская принцесса, что он в жизни своей видел. В ней наблюдалось изобилье костей – будущая мать Страйсэнд. У нее были такие огромные, сияющие, сластолюбивые глаза, от каких у него всегда начинало сильнее биться сердце.
– Месье и медамы. – Он снизился до уровня крыши, дабы обратиться к этой бесцельно бредущей череде. – Если вы мне простите это непрошенное вторженье… – Он надеялся, что соблюл все формальности. Но в подобных обстоятельствах время было существенно. Он подлетел на несколько футов к предмету его воздыханий и дерзко провозгласил: – Принцесса, я люблю вас с тою страстью, что портит мои футбольные купоны.
Женщина рухнула на колени. Как будто секундная стрелка на часах, кровь от нее отхлынула.
– Изыди, проклятая машина, – крикнул ему еврей. – Неужто мы и без того страдаем недостаточно?
– Как пожелаете, – в негодовании ответствовал Херби. – Я никогда доселе не злоупотреблял ничьим гостеприимством. Ухаживанья свои я отзываю.
– В Тиши Ночной… – понесся из вагона напряженный вой ду-уопа.
– Эй, Свинка! – Косматая спина Менга нависла над дверцею Херби, словно ощерившаяся луна. – Я ж тебе уже раз сказал. – Получеловек взялся миктурировать. – Кто-нибудь прекратите уже страданья этой ебаной машинке.
Херби быстро взмыл в воздух, дабы золотой ливень безвредно каскадировал на пустые рельсы.
– Згоро приеттем, Хызяин. – Херби торопливо наддал. Земля под ним смазалась.
Менг рухнул обратно на свое сиденье и запел буйный припев «Амбара бедного засранца» – все во славу коровьих лепешек и триумфов любви. Песня, подумал Херби, не без своего вульгарного шарма. Немного погодя Менг опять уснул сном упившегося.
Маленький «фольксваген» тоже чувствовал себя отчетливо усталым. Напряжение ночного полета начинало сказываться на деталях его корпуса. Крылья его ныли, аккумуляторы текли от внутренней опустошенности, а из перегретого двигателя непрерывно било кольцами пара. Вскоре придется ему упереться колесами в прочную почву – либо рискнуть и сломаться совсем.
Заметив внизу дорогу, ведущую к редколесью, он медленно стал к ней падать. Должно быть, от моря они недалеко. Носом он ощущал его пикантное присутствие. Решившись рискнуть преждевременною посадкой, он выпустил все свои четыре колеса. С мягким толчком и подскоком приземлился засим и поехал уже по гудронированному шоссе.
Херби затаил дыханье. Но Экер, в глубокой своей задумчивости – а размышлял он о веганских банкетах – не сказал ничего. Менг оставался пребывать в коме.
Ожидаемой выволочки не последовало, и «жучок» взял постоянный темп езды, смакуя мгновенье. Утреннее солнце было поцелуйным камешком – красное, как разверстая рана. На Хумбольдтовыми горами вспыхивали сполохи Бычьего Пламени. Все горящие тучи от далекого Аушвица двигались по небесам расползавшейся патокой. Он ехал как будто по Марсу.
Миновал компанию улюлюкавших детей – их невинные личики отразились в его зеркальных бляхах, их тонкие ручки взметнулись клешнями мелких крабов.
Классический пример, подумал Херби, Принципа Неопределенности Хайзенберга; при наблюденье за предметом сам акт наблюденья воздействует на наблюдаемый предмет.
Средь деревьев мелькала еще детвора: их вазелиновые лица – как мелькающие кляксы. У дороги кто-то бросил телегу для сена. В ней ярусами были навалены разнообразные крохотные конечности – каждая четко отдельна и перевязана белыми бинтами. К мертвой плоти были приколоты бурые ярлыки.
Девочка-подросток в драном гибком платьице стояла одна, безмолвно тая. Херби отвел взгляд.
На дороге впереди показался белый «мерседес-бенц». Гудя турбиною, он быстро катил к ним.
– Пук-пук!
От такого выдоха маленький «фольксваген» подпрыгнул.
Когда другая машина вместе со своим водителем подъехала ближе, его осенило frisson-ом узнаванья. Он дал себе по тормозам.
– Машинка делала пук-пук, – окликнул его знакомый голос. – Пук-пук, ббрррр… и я поехал!
«Мерс» с разгону подкатил к бамперу Херби и резко остановился.
– Кто это встал на пути у Достославного Жаба? – потребовал знать голос из-за баранки.
– Инспектор дорожного движенья, – сострил в ответ Херби. – А это кто? – (Как будто этого он и так не знал.)
– Ужас Всех Трасс, Повелитель Одинокой Тропы. – За рулем «мерседеса» форсил мистер Жаб, облаченный в очки-консервы, гамаши и огромную шинель. Он натянул краги. – Сегодня здесь, а завтра на будущей неделе!
– Подумать только, – пробормотал Херби. Как обычно, сарказм его пропал втуне и на глупое земноводное не подействовал.
– Привет, ребятки! – бодро вскричал мистер Жаб. – Что за радостный денек!
– Вполне мог быть, – безучастно проговорил Херби. Мистер Жаб был по-прежнему разряжен в ту же нелепую экипировку, что он таскал на себе в «Ветре в ивах». – Все еще путешествуете, я погляжу.
Из десятков стеклянных банок, притороченных к автомобилю мистера Жаба, неслись шумы – неотесанные и отвратительные. За головой у него свисали кровеносные трубки. Путаница плексигласовых капилляров гоняла кроветок плазмы по всем четырем углам его транспортного средства.
– Путешествия расширяют ум. За эти последние несколько лет я повидал крайне причудливых событий. – Мистер Жаб сдвинул консервы повыше на голову и отер потный лоб. – На такой работе вынужден сталкиваться с отпетейшими мерзавцами… – Искренний тон его дал сбой.
– А это что за работа? – Херби заметил, что в ближайших к нему стеклянных банках побулькивают человечьи органы. В большой зеленой, например, содержались мужские гениталии, сцепленные вместе, словно плавучие осьминоги. Из фиала на длинной ножке, как нитки жемчугов, сыпались глаза.
– Странствующая Органная Служба Доктора Менгеле. – Мистер Жаб горделиво приосанился, заметив, на что упал взгляд Херби. Руки его экспансивно обвели товар. – Закупаем оптом, старый псих, продаем публике по дешевке – вот и весь секрет нашего успеха. Уверяю тебя, лучше не бывает.
– Вы торгуете у доктора Менгеле человечьими органами? – недоверчиво переспросил Херби.
– Ты, ебать-твою-мать, опять глумишься. – Широкое лицо Жаба ощерилось. – Уж твое-то говнишко не пахнет никогда. Я тебя помню, ты все тот же. Нет машинок лучше тебя. Ну так вот – с таким блядским отношеньем ты тут не замай! – Губы его усеивали крапчатые бородавки. – Пусть с тобою сейчас и Золотая Молодежь доктора, но время за меня, мальчоночка.
– Дорогой мой Жаб, я и впрямь, похоже, вас расстроил. – Херби переполняло раскаянье. Он сокрушенно поморгал, и в игру вступили его дворники, со свистом смахивая громадные слезы, покатившиеся по его ветровому стеклу. – В прошлом, – всхлипнул он, – я так ценил ваше товарищество.
– Будет, будет. – Мистер Жаб несколько смягчился. – Хоть ты никогда и рта не открывал, мне думается, ты всегда был неблагоразумным автомобилем.
– Именно так, – признал Херби, вытирая насухо свои фары дальнего света. Пришлось задавить в себе ответный удар с отреченьем. Жаб всегда был нравственным вероотступником. – Ваши тонкие чувства делают вам честь, – солгал он.
– Мне сообщали, – самодовольно согласился Жаб.
– К тому ж… – Херби мазал густо, стараясь поскорей перевести их беседу на более двусмысленные рельсы, – я уверен, что вы с доктором Менгеле лишь работаете на благо всего человечества.
– Вот это уж, блядь, вряд ли! – фыркнул в ответ Жаб. – Мы оба хотим выйти на пенсию и поселиться в Брайтоне.
– Дабы продолжать свою полезную работу, вне всяких сомнений. – Херби стоял на своем. – За все возможные безосновательно клеветнические слова я приношу свои глубочайшие извиненья.
– Ты в скверной форме, Старина, – благодушно произнес Жаб. Тихонько помычал себе под нос. – Крутелки-вертелки, откуль у тебя такие гляделки?
Автомобильчик нахмурился.
– Я нынче такой раздражительный. Наверное, сию цену приходится платить за то, что больше очеловечиваешься. Не знаю. Содействующее обстоятельство, если и не вполне смягчающее – та среда, в которой я вынужден учиться.
– Пиздец, это уж точно, – вздохнул мистер Жаб. – Самому всех водить вокруг пальцев приходится.
– Не понял? – удивленно не понял Херби.
– Я торгую частями тел по всему побережью, – терпеливо объяснил мистер Жаб. – Повсюду людям нужны новые члены, – со знаньем дела добавил он. – Ты не поверишь, какой спрос. Те, кто сбегает из лагерей, часто вынуждены оставлять там колено, стопу, а то и какую-то более интимную деталь.
– У меня та же беда с тестом Министерства Транспорта, – сочувственно произнес Херби.
Жаб устало оглядел его.
– Снова за свой сарказм?
– Нет, разумеется, ничуть, – быстро ответил Херби. – Но отчего ж побережье?
– Много пенсионеров и крупные отпускные районы охвата. – Жаб сунул пальцы с перепонками в краге поглубже в карман брюк. – Это доктор Менгеле придумал. И придумал он верно. Здравый же смысл – у этих людей есть деньжата. 1 и 9 пенсов за палец. Десять шиллингов за стопу. Хуи и пёзды по гинее. Очень популярны, особенно хуи обрезанные. Люди часто себе и не по одному берут. Запасные, понимаешь. Или в помощь браку. Джон Томас и Леди Джейн, если брать их парой, дают тебе скидку в десять процентов. – Улыбка его полусрезалась.
Мимо на задних лапах прошел Шняжка, Забывчивый Слон. Вокруг его размашистого хобота роились волшебные бесенята. Волшебной палочкой своею он постукал по падшему трупу, который немедленно заерзал прочь и сам зарылся в землю, будто громадная белая многоножка. За Шняжкой в отдалении следовали члены «Уилфридианской Лиги Гагнанков», скромно теоретизируя.
– К счастью для ближайшего будущего, поставки у нас не отстают от спроса, – продолжал Жаб, провожая взглядом исчезавшего вдали слона. – У дока весь палисад органами забит, маринованные в уксусе, поэтому не протухнут… сам понимаешь… нюх, нюх. – Открытая физиономия Жаба невыразительно воззрилась на Херби.
– О, разумеется, мудрая предосторожность. – Автомобильчик решил, что прежний Жаб ему определенно нравился больше. А эта новая модель – дегенерат какой-то. Пора, решил он, вежливо откланяться. – Что ж, было очень приятно вновь с вами повидаться. Вскорости нужно будет с вами кофию испить.
– Когда угодно, – незаинтересованно отвечал Жаб, снова усаживаясь за баранку «мерседеса». Вокруг плескались банки. Повсюду от внезапных притоков крови дергались ганглии вен. – А теперь сдвинься-ка обок дороги, Сынок Джим. Пускай пес увидит кролика, как сказал бы Крот.
– Пес? Какой еще, блядь, пес? Где? – Из спящей фигуры Менга раздался либидинозный его голос.
Все небо было исполосовано провалившимися тучами.
– Стало быть, желаю вам доброго дня и приятного путешествования, – произнес Херби, съезжая задним ходом с дороги в песок. Капот свой он направил на гряду песчаных дюн и медленно отъехал.
Жаб тоже тронулся, и фигуру его оплетали ползучие трупно-синие трубки. К маленькому красному «фольксвагену» он обратился через плечо:
– В общем. Уебывай! Ты настоящий Иона. Вокруг тебя люди, как мухи, мрут. Я ни о чем не жалею; этим ты и знаменит. По следам твоих шин идут крысы, чтоб кормиться твоими объедками… – Голос его раздробился и убыл до полного ничто.
Ясно, что мистер Жаб болеет. Прежняя спесь его хотя бы притягивала очарованьем глупости. Колеса Херби карабкались по скопившимся здесь крутобоким дюнам. Никакая деятельность ума никогда не бывает сознательна, как записывал психолог Карл Лэшли. Херби ощутил, как кузов его освежает прохладный морской бриз, сдувает с него все инфицированное присутствие его бывшего друга.
Херби резко остановился. Он выкатился на высокий плоский полуостров. Отсюда вид на зловещую крючковатую гавань Бергена-Бельзена ошеломлял. Красное полуденное солнце посверкивало на море цвета вара, кое, будь у него ложка, он бы черпал и черпал, словно черничное пюре в сиропе.
В правом углу гавани, в вышине на скалистом утесе гнездился обширный и таинственный, эмпирейский и уединенный Концентрационный Лагерь Бельзен.
Слева от Херби по склону слоями спускалась расползающаяся промышленная конурбация, из которой выходила длинная труба. Из зева ее, нависавшего над морем, исторгался непрерывный поток тел. Мелких, крупных, старых и молодых, сплошь изнуренная плоть и хрупкая кость – все они наслаждались мигом свободы, а затем их всасывала под себя schwarz мерзость вод.
Херби глазел на плывущие цепи трупов, склеенные вместе в смерти, они пульсировали, как варикозные вены гангренозной и усохшей ноги, распределяясь по всей гавани и рептилируя к океану пошире – Священному Стиксу.
– Уииихиии, малыша, Валяй Джека, Щелкай-По-Щелкам, Валяй Джека.
При зове экстатического этого гласа Херби развернулся на месте. Он никого не видел. Рокот в одной из труб, что повсеместно торчали тут из песка, его насторожил. Обычно трубы изрыгали из своих подземных печей пламенный дым. Он обращал на них какое-то вниманье, только если ездил ночью. Множество перспективных автомобилей впарывалось в их навязчиво выступавшее присутствие.
– Давай, кошак, дуй. Валяй стену! – От верхушки одной трубы, тлея, поднялась черная глобула продуктов разложения и поплыла к нему. Он рассмотрел, что из глубин теплящейся черноты на него глядят самые испуганные глаза на белом свете. Он проводил глобулу взглядом – та ныряла и покачивалась над гаванью, покуда тоже не скрылась под всеобъемлющими водами Бельзена.
– Слишком качко внизу! – прокричал голос из трубы. – О боженька, я в Качко-Билльных Небесах. Гори, детка, пылай – ууууй, йип-йип-йип-йип. Черт бы драл, такой отпад… – Засим последовало долгое молчанье, после чего оттуда дунуло еврейской пудрою, что белей гуферной пыли.
Херби содрогнулся.
Земля под низом, подумал он, вероятно, обескураживает своею бесчеловечностью сильней, чем та, что наверху.
Он переключился на первую передачу и принялся медленно спускаться к пляжу, огибая высокие пальмы и с трудом перебираясь через кочки конского волоса. В мелкой лужице воды чуть не заглох, до того густо засосала она ему протекторы. Фар он не спускал с приближавшегося неземного великолепья гавани.
Херби полагал, что смотрит на колыбель Райского Сада.
Если Рай представлял собою совершенное равновесие Чело века и Природы, почему ж он располагался в начале человечьей истории, а не в ее конце?
Если Бог желал, чтоб мы оставались мартышками, почему Он в тот миг не прекратил эволюцию?
Очевидным ответом здесь было то, что Господь так и не выгнал Человека из Сада. Он этот Сад просто спрятал.
Человеку требовалось доказать, что он достоин, – и лишь после этого Бог явит ему присутствие Сада, позволив Человеку его открыть для себя заново. Здесь, под сенью Бельзена его красота и безумие вновь явились к новой жизни.
Автомобильчик била дрожь.
Отыскал ли он рассадник человечьей жизни, исток всего знанья?
Ну не так же скоро. Он рассчитывал на многолетье изматывающей учебы и приложения усилий. Или такова особая магия Менга и Экера?
В физике Галилея и Ньютона как пространство, так и время «десакрализованы» – ни одно место или период не значительнее любых других.
В пощелкиванье Разума мы прибываем к «банальности всех начал».
Херби обогнул полупогруженную печь, ржавую и засыпанную песком. Из-за угла печи возникло низкое пловучее облачко – не более двадцати футов от земли. Книзу его прижимала сотня черных ворон, угнездившихся на карнизах его пуховых подушек.
На две свои ноги воздвиглась просоленная птица.
– Если я тебе так люба, – спела она автомобильчику с тучки, – где твое кольцо, голуба?
– Мадам, – посмотрел на ворону Херби. – Вас ввели в заблужденье. Боюсь, вас обманул самозванец. Мы друг другу не представлены.
– Все так говорят, – произнесла дородногрудая птица. Ворона метнула в Херби взгляд до того злобный, что кровь бы хлынула даже у трупа.
(Я это уже слышал, подумал Херби.)
– После того, разумеется, – продолжала вторая ворона, – как они тобою коварно воспользуются. Моя сестра Бьюлаляндия никогда не врет. Матримония тотчас – либо навсегда живи во грехе.
– Эт точно, – согласным хором вторила ей стая. – Загладь свою вину, – посоветовала вторая ворона.
Облачко продрейфовало своим путем мимо Херби.
– Если соблаговолите подождать, – учтиво крикнул птицам он, – мне кажется, я сумею доказать, что вы меня не за того приняли.
– Не можем бы, блядь, ждать, – обреченно ответствовала вся туча ворон. – Мы прикованы к этой ебаной тучке!
– То есть, – пояснила ворона с самой вершины облачка, – никто не может с него слететь, пока сестру не выдадим замуж. – Она показала крылом на ту ворону, что говорила первой. Теперь она стояла на самом кончике облачка и озирала Херби.
– Хотя если присмотреться, он, ять, совсем не мой тип, – подвела итог она. – А кроме того – и вообще, блядь, машина. Мне цыпляток от него нипочем не родить.
– В этом, мадам, вы можете быть совершенно уверены. – Фары Херби провожали взглядом удалявшееся облачко. С востока дул жесткий ветерок.
– Корова ты мягкотелая, так мы никогда не слетим с этой ебаной тучи. – Одна старая птица раздраженно стукнула пером по лбу несговорчивой невесты. – Так и вижу, что сдохну в этой кучевой хуйне. Я уже устала питаться другими птицами. Как же хочется мне хоть клювик макнуть в сочного дождевого червячка – да хоть и в какую-нибудь старую мышь-полевку! Блин, видела б тебя сейчас твоя мать. – Ворона в отвращенье отвернулась. – Ее стошнило бы зелеными лягушками.
– Мне тоже своих проблем хватает, – крикнул им вслед Херби, – но я вижу, что беседа наша пресеклась раньше времени.
Облачко яростно тряслось от спорящих птиц. Свара быстро набирала обороты, и вот уже сколько-то раздосадованных ворон быстро вонзали свои острые клювы друг в друга.
А некоторые принялись воздвигать флаг с девизом caput corvi (Ворона и Дракон – Херби признал в них архетипические символы Первоматерии в ее Платоническом состоянии тьмы).
Воздух вдруг потемнел – это вторая стая кубических и сферических птиц опустилась на дерущихся ворон.
Летучая воронья тюрьма начала распадаться, и отсеченные птичьи головы дождем пролились на пляж. Оттуда градиной вылетело чириканье:
– О, снова питаться чистым зерном, не облепленным всем ароматом творенья!
На песке под обреченной тучкою играли школьники. Те, что посерьезней, скакали на деревянных лошадках или гусях, либо просто на палочках верхом: с одной стороны к палочкам были приделаны головы лошадей, львов или гусей, а с другой— колесики.
По ебаному этому песку шаркали ногами компашки голозадых живых мертвецов – все тела в громадных и омерзительным на вид сочащихся болячках и нарывающих язвах.
На радиевых женщинах висели крохотные наросты – словно недосформированные зародыши или потеющее мясо, они непристойно болтались у них и меж лопаток, и между мягкими внутренними сторонами их веретенообразных ног.
Одна несчастная боролась сразу с тремя выростами человечьей грибницы у себя на ебаной голове; вылепленные Менгеле, сплошь ручки, как у гончих, рожденные от лучей талидомида, до отключки избитые спазмо-кузены.
Клочья болезного мяса, бурливые, как газировка, связанные вместе вьюнками, лежали яйцами-мутантами, будто оставленные инопланетными марионетками из какой-то заблудшей торпедирующей галактики.
Эти нечаянные урожаи регулярно изрыгались на алчные пески Бельзенского побережья, где их прожорливо сжирали тралящие армии голодающих, привлеченных к знаменитым свалкам внутренностей этого курорта.
Коммандос работали пляжечесами – сдирали с тел узловатые шнурки, которые те носили на запястьях, и наводили их на громадные известково-хлорные ямы.
В разгар сезона, когда златой час зари сиял цитринитасом и рубедо, и орды живых мертвецов чумою и пиздецом наползали на пляжи, Верховный Капо открывал бензиновые ванны, где плоть и жир счищало с человечьего скелета быстрей крыс в канализации.
На Херби упал человек с волглой и сухменной гангреной, стекавшей с его тела, а миниатюрная дырочка у него в сердце, проделанная иглой от шприца с хлороформом, была у него по-прежнему отчетливо видна.
– Пассажиров не берем, лапа, – нежно сказал Экер, рукою смахивая человека с крыши машины. – Через минуту подойдет другой автобус. – Он обратился к автомобилю: – Поезжайте, маэстро.
Запоздало Экер перекрестился, после чего и рухнул назад, побежденный.
Не сводя взгляда ни с чего, упиваясь этою землей многообразья, Херби был заворожен. Редкие и драгоценные минералы, ярь-медянка, бораль, бол аммиачный, негашеная известь пронизывали эреальные и волатильные черные скальные пруды и альбедный песок.
Истребленье – панацея, на коей мы и плывем.
Они выехали на чистый участок пляжа невдалеке от моря.
– Вот местечко не хуже прочих, – вздохнул Экер. – Тут и устроим пикник.
Херби исправно остановился. Пар громыхал крышкою его капота, а ядовитый воздух бился в параличе и мрачных предчувствиях.
– Прежде, чем запаркуете сюда свои тушки, вам понадобится шезлонг – и блядь-билетик. – К ним подошла громадная ласка с антикварной жестяной машинкой, перекинутой поперек могучей груди. – 3 и 11 пенсов за славный денек на солнышке, дружок, или уебывайте под пирс ко всякой накипи, к горностаям, хорькам, барсукам и едва терпимой крысе.
Только не это, еще один аватар невежества, подумал Херби (как мухи летят на патоку).
– Ты считаешь, что разговариваешь с Кинем и Подбросем? – раздраженно осведомился Экер, и желтушный тон лишь подчеркивал его слова.
От ласки последовал треск барабанных палочек.
– Ладно, какого вида вам нужен, блядь-билетик… Элвис-Люксовый?
– Смари у меня. Пизденыш. – Это проснулся Менг. – Или пожевать кастетный сэндвич желаешь?
– Я б не прочь, – уверенно ответил ласка. – Больше ни слова. – Менг выпрыгнул из Херби и засветил животному свой коронный. К удовлетворенью получеловека, ласка рухнул, как мешок дерьма.
– Раз плюнуть. – Он отряхнул руки. – Ну, и где тут блядский хавчик?
Двадцать девять евреев обрушились на оглушенного ласку и потащили его, уже полусъеденного, за незаметную дюну.
Весь еще вымоченный сном, Экер опустил с размаху учтивые ноги свои наземь и сел по-турецки на песок; со всех сторон его окружали четыре песчаных замка, торчавших, как соски́.
Менг с треском вскрыл жестянку «Ньюки-бурого» и, жаждая, отхлебнул. Обозрел пляж.
– Куда тут к талантам? Боже, у меня тут настоящий сталкер встал. – Дабы подчеркнуть габариты проблемы, он сунул кулак себе в трусики и рычагом выдвинул одеянье вперед. Покричал симпатичной горностайке, в бикини нежившейся на солнышке невдалеке. Та повернула голову и окинула Менга оценивающим взглядом.
– Я так рада, – пропела ему она, – я так рада, я рада, я рада, я рада.
– Так что, Киса. – Менг подгреб к ней поощрительно. – Тебя звать Глэдис. – Он присел перед нею на ведерко так, чтоб она уж наверняка оценила, что́ ему есть предложить. – Ого, – польстил он ей, – симпатишная у тебя пара верхних мудей.
Какой-то миг – а то и полчаса – Херби практиковал медитацию, стараясь прочувствовать всю душу этого места. Фары свои он вперил в причудливо красную полосу песка. Его навестил доктор Иллюминат (как его называли иногда суеверные) с профилактикою идей, кою можно послать в Институт биолого-расовых и эволюционных исследований в Берлин-Далем.
И вот он услышал, как возвращается получеловек.
Менг бормотал себе под нос:
– Эта ебаная горностайка сдохнет от сифилиса.
– Горностаи больше не дохнут от сифилиса, – проинформировал его Экер.
– А вот, блядь, и дохнут, когда меня заражают, – прорычал в ответ Менг, разглядывая свой воспаленный член.
Скользнув в полупрозрачное розовое неглиже (подаренное Джейн Мэнсфилд после ночного обслуживанья) и применив иотический блеск для губ ярче пурпуровеющей розы Дахау, Менг отправился к дальнейшим своим победам, и на лике его крупным шрифтом была выписана альголагния, а обезьянье тело искрило лагнейей, груди стояли бодрым торчком, бедра вертелись невольной поебкой, а красная мясопалка его (как всегда) вела его в неплатонову тьму.
Ясность пола делает возможным человечий диалект, размышлял Херби, глядя в исчезающую спину получеловека, всю натянутую мускулатурой. Пусть же линии уравновешенных напряжений расслабятся, и структурна рассосется жижею андрогинии и нарциссизма.
Менг был «циклоном-Б», сброшенным в биологический бассейн.
На Плешке Эн и Чжан доктора Менгеле разочаровали. То есть, он со своим красненьким ножиком на сотню лет опоздал.
Анти-Время-Подпирательные Цифровые Шахматные Часы Бобби Фишера.
Любовь была хераледлой.
– Знай, оно прекрасное, если белое и красное. – Рыжевласая, веснушчатая, голубоглазая, ухмыляющаяся во все зубы, деревянноглавая кукла, мгновенно узнаваемая по черно-белому телевизору «Коссер», установленному в Аушвице, как Драсьте-Пожалте, вела свою постоянную труппу других кукол – Клоуна Кларабеля, Принцессу Лето-Осень-Зиму-Весну, Туда-Сюда и мистера Буйнера – вокруг клочков луж, запутавшихся в морской траве. Воды куклы избегали (ни от чего деревянные ноги не гниют так, как от соленой воды). Лишь Буйвол Боб Смит беспечно забредал в извилистые излучины пониженного давленья на Бельзеновском пляже.
– Ну и прелестный же денек для такого, – сказал Драсьте «жуку».
– И не говорите, – согласился Херби.
– У тя не с собой «Королевские желатинные десерты»? – Драсьте в надежде подсмыкнул штаны. – Они у мя любимые.
– Извините.
– На что спорнем, те пёзды с «Британского радио» все умыкнули.
– Иссфинитте? – повторил Херби.
– Арчи Блядь Эндрюз, Питер Бро, Макс Байгрейвз и тот чокнутый кусок вонючей пузырчатой нектандры, Джимми Клитероу. Им же мало на меня походить… Эндрюз еще и мой ебаный десерт подрезал.
– Ну явно же из-за войны это, что все деревянные куклы выглядят одинаково, – невинненько произнес автомобильчик. – Им так пазы в деревяхе нарезали. А кроме того, Джимми Клитероу и вообще человек.
– А вот и нет, блядь, он ебаный гном! – Драсьте повертел свои шестизарядники. – Как «Мусью» Эдди Грей и Робертсон Хэйр. Хошь, свинцом тя накачаю? Я те могу еврейский билетик выписать, коль захочу.
– Да, я уверен, если вы мне расскажете больше, – (он знал, что узнает меньше), сказал Херби.
Драсьте пустился в свинговый фокстрот, а его кукольная труппа подхватила. Все они запели:
Би-Боп Любовь Еврейская,
Шимми Шим-Шэм,
Вставай, Сэлли, вставай,
Сверкучими ножами,
Плакучими глазами.
Вдруг Херби сообразил, что распевает дерзкую песню во славу своих наставников. Вот и Драсьте принялся изливать свои чувства бок о бок с ним:
Менг и Экер машину ведут,
Херби Шопенхауэр ее зовут.
Менг и Экер не задают вопросов:
Один ебет флору, другой – негритосов.
Менг и Экер убьют за любовь —
Сожрут твою жену и выпьют твою кровь.
Менгу и Экеру жить хорошо —
Кончат тебя штопором, а могут и ножом.
– Ковбои и ковбойки, еще разок! – подбодрил всех Драсьте. С его кукольного лица сходила стружка – столько сил он вкладывал в эту песню. Это всегда признак настоящего артиста, подумал Херби.
За труппой бежали изголодавшиеся иммигранты, передавая в толпе миски для подаяний. Вскоре уже весело голосящего Драсьте придушили массой любящих костей.
«Я хочу себе такого» – Кай Рей.
Горящие евреи. Сосущие угри. Стив Ривз. Волнивая Подлива. Так держать. Наезжачка. Отцова любовь. Вжик-вжик-вжик. Красный мараскин. Пламенное сердце Диавола.
Что сделала Природа – того не изменить.
Чарли Фезерз. Воющий Волк.
Игги Поп, Могучий Чпок, «Я хочу быть тебе псом» (детка).
В последний миг. Истина временно пребывающего.
Разъединенные соединенья.
Сзываем всех коров.
Евреи мерли у моей двери, от звука моего голоса.
Щелк, пощелк.
Лучше конец с Хоррором, чем Хоррор без конца – Адольф Хитлер.
Торчит по Смегме.
Sulcus Labionfemoralis. Comissura Labiourum. Labium Majus Pudendi. Sulcus Nympholabialis. Sulcus Preputiolabialis. Preputum Clitordis. Labium Minus Pudendi. Ostium Orethrae, Ostium Vaginae. Portio Vaginalis Cervicis Uteri. Ostium Uteri.
Зоны голода. Тоньше Хакаби. Лихоманка сосиски трясет. Похвальные человечьи корабли плывут по предельным зонам прыгай-беги.
Рок-эй-Билли был тем ритмом, что синхронизировал лагеря уничтоженья.
Вековечны – большие флаги hakenkreuz-а.
Беспризорники Бельзена играли в свои бабки. Лимон Злата петлял средь облаков. Примиряющие монстры аранжировали оркестры лир и гонгов. На пляже оставались ракушки, когда рыбы, в них жившие, мерли. И чванливые пацапсы, их капоры ухарски заломлены на скошенных головах, на плечах бит-боксы, из коих громыхают электрические рок-фракталы звука («Так звучит Техас, мальчонка. Здоровенный, как мой старый хер. Южный Техас Рио-Гранде. Тим «Красная маска» Холт. Сэм – Понтяра Шэм. Трехнутый Фридмен. Черномазый Гаер. Хрякоебы. Покажь еврею трюк-другой».)
Пузырьки строфантина, пилюли кардиазола и пакетики траченного «Дурекса» валялись в отбросах, выкинутых океаном. Колеса Херби хрустели по разнообразной дряни. Он чуть не заглох, когда у него в крыле застряла связка насквозь промокших разнарядок на уничтоженье из печально известного лагеря Эстервеген близ Папенбурга.
Оставив Экера удовлетворенно кушать, Херби подъехал к плещущим волнам океана. Меланоз тут был выражен как нигде слабо, и свой естественный рак в глубины распространяли первые стадии меланодермы.
Зараженное равноденствие.
Живой Околоток только что похоронил жену и детей в черных водах Исса. Он забрел в океан, умоляя воды прикончить его. Рука его массировала то место над сердцем, куда доктор Менгеле вкалывал Фенол, Тюрю, Бензин, Вимто, Эвипал, Айрн-Брю, Хлороформ, Корнфлексы и Сжатый Воздух для его увядающей циркуляции.
– Вливайте, – понуждал доктор, закатывая охочий рукав; подразумевая, что Околоток силен, как мартышка, и что предстоит проделать большую работу прежде, чем ему выпадет роскошь почвы.
Для Большого Вождя Пасть-Пасть мертвые были кубиками говна.
Ебучие ласки сгибались и ржали, распарывая настежь шеи плакавших, кровохлещущих евреев. Животные из жоп своих выпускали немногих мартышек – еще одно убийство из милости при последнем полночном ударе Wilde Jaged.
Из-под коралловой скалы за Херби следили глаза, как у крысы из сральника. Жрущие легкое. Подстегиваемые голодом. Начался громоносный бой барабанов – он выбивал ритм «раз-два, два». Хлопками вступил контрабас, и вот уже Херби различал уверенный голос, оравший из-под низу:
– Плих, плюх, летать, а коль помру – плевать… – Из-под вращающейся скалы, полупогребенной в вихре волн, эхом вторил ответный голос:
– И буду по Убанги топотать, пока с копыт не кинусь.
Вскоре уже сотня голосов состязалась за то, чтоб их услышали, после чего рассыпались в отчаивающейся Ноосфере.
Себе под нос Херби проворчал пару строк из «Недоброчела, монстра суеты» э. э. каммингза:
«…диагноз, бог-ты-с ним: чертовски
тот космос по соседству мил; идем».
У буддистов есть для этого слово, Шуньята – «пустота», сиречь «отсутствие» (повсеместное). Утверждение, что пустотность это живая и рождает все формы Феноменального.
Крыло Херби изогнулось в невольной улыбке: когда виселица высока, путешествие к Небесам короче.
Ласки в хватке лхасской лихорадки и дюжина иных заразных организмов струею били в волны, и окровавленные пур-пурно-красные младенцы колотились меж их челюстей, а из ноздрей тянулись розовые вымпелы жженой плоти.
– Сеньориты. – Крупная ласка тявкнул, рассмеявшись. Он манил к группе загорающих мамаш. – Видите… fari vagnari u pizzu… видите? – Шкворчащее лицо младенца – оно жарилось, цвета пикантного шлака, – изрыгнулось из пасти ласки и затонуло под Стиксом.
– Жить несущественно, – это «фольксваген» подслушал, как лорд Хоррор признавался Экеру. – Важно только, как умираешь. Честь лишь у мертвых. Нирване уютно у тебя в гробу.
Херби ехал дальше, следуя за береговою полосой к пирсу. В волнах резвились изящные лебеди. На много миль расстилался золотой ковер… сверкающих златых зерен чистого, крепкого песка. Ковер из детской бробдингнегских габаритов. Херби сглотнул аккумуляторной кислоты. Вот тут уж точно Рай для детворы, их Эльдорадо Всяческого Счастья. Будущие архитекторы радостно возводили фантастические замки, после чего блаженно сносили их вновь. Детские требованья в полной мере удовлетворялись волнующими поездками на осликах. Хриплый движок Херби исполнил чух-чух.
Тигр Тим романтично прохаживался рука-об-руку со своей нареченной – Тигровой Лилией. В опрометчиво размещенных ямах с мертвыми рылись гадаринские свиньи. Ханс и Фриц – Детки Каценъяммеры – играли в роллербол с Близняшками Боббзи. Матт и Джефф играли в ладушки с Кокнутым Котом. Тинтин примерял хула-хуп, но какое-то нервное дитя все время швырялось ракушками в его вращавшиеся бедра. Проходившие отпечатки в песке выказывали неуклюжую походочку долговязого Алли Слоупера.
Чревовещатели – Панч и Джуди с Песиком Тоби – вместе исторгали визг хохота из крохотных душонок, оказавшихся на седьмом небе восторга. И кому какое дело, что юбки или брюки полумертвых чуточку забрызжутся, когда забредут они в артериальные лужи? Уж точно не Херби, который бодро катил вперед по береговой полосе, а фары его не спускались с железного пирса, торчавшего прямо в черное море. Там набились тысячи людей. En masse они, казалось, исполняли румбу или выполняли нежные, изысканные па велеты.
Никакого им, блядь, имбирного пива, сушеной картошки и мороженого. Колеса его хрустели по мигрирующим мечехвостам.
Ебаное солнце, жгущее из радио-вселенной, заливало хром Херби. Устричник – белый фартук его и шляпа-пирожок излохмачены – окликнул его от прилавка, когда он проезжал мимо.
– Свежие устрицы, браток; в них тебе все сливки моря.
От долгой череды беременных евреек, которых по Золотой Миле конвоировали эсэсовцы на ослах, донеслось страдательное жалобное мычанье. Голые, рука у каждой на плече сестры, они уходили в море, всхлипывая, негритосски-счастливые наваливались в черные воды.
На ум Херби взбрел уместный куплет из старой Пенгборновой матросской песни:
У Капитана дочка
Притоплена чуточка —
Все морские угри
Так и вьются, смотри,
У венерина бугорочка.
– Давайте, Сиськи, шире шаг, – аранжировал широкобедрый Blockälteste, уродливый, как лопаточная кость; он метал харчки в лысые женские головы. – О Да, устроим отмороженное рождество. Подымайте свои пиздейные стебельки, выше, выше, выше!
Херби нахмурился. В сотне ярдов подале желто-зеленый луч сиял в толще бурливых вод, где плавали или зависали без движенья рыбы, а под волнами маленький «фольксваген» различал толпы склеенных желейными детками евреек – они парили русалками, и их мертвопиздые лица с глазами как грецкие орехи глядели, не мигая, ввысь, в водянистое небо негреско.
За спиной он услыхал высокий жалобный голос – то запел устричник:
Вот бабы Вавилонские, вот Папа, вот и Дьявол,
Вот девочка болтается – повешена по праву.
Богач вот, а вот Лазарь и все Творенье Божье,
И Дылды вот, кого народ своими звать не сможет.
Сонно бибикнув, Херби признал свою песенку.
– Майстер Дитрих Экхарт не смог бы выразить этого лучше. – Голос его был одним долгим наркотическим затягом.
Тележки с «горячими собаками», электромобильчики с автодрома, ослики для прогулок и разнообразные киоски… где торговали Шутками, Фокусами, Париками, Оригинальными Сувенирами и Головоломками, усеивали этот район пляжа. Пустые пакетики из-под «Орешных Мятников» вихрились вослед Херби, а он бойко продвигался к пирсу – задерживали его лишь лужи крови, что с готовностью подпитывались импортированными трупами, которые грузовиками свозили из лагерей помельче – Белжеца, Майданека, Треблинки и Собибора.
Идиотские уточки, Кролик Питер в ярком и новом синем пальтишке, котята, обернутые пудингами с вареньем. А пламя лобзало щеку ея, лобзало ей уши и челку; все прекрасное тело ласкал ей огонь – вся горела рождественской елкой.
После Вагнерова Sturm und Drang музыкальный примитивизм Аушвица варился между «Приступаем медленно» Воющего Волка и «Едва могу стерпеть» Чарли Фезерза. Рокабилли располагал естественным нацистским шиком и блеском, в нем бился восторг освобожденья. Лишь классический рок-н-ролл – «Разительная мисс Лиззи» – еще точней мог определить его громоздящееся зло и неуклонную мерзость.
Рок никогда не бывал жестче.
По мере того, как война с каждым годом, что смешивались воедино, близилась к концу, во всех лагерях все больше слушали рокабилли. Его регулярно передавал лорд Хо-Хо. Равно как и Месье Радиоло, лорд Хоррор, с «Радио Reichsrundfunk», который всегда склонялся в пользу эзотерических своясей Славо-Рока… «Эскерита и Вула», «Крокодилье вино», «Папа ум-мо-мо».
Под эфиром.
Таинственность голосов, пробивавшихся сквозь эфир в лагеря, многим слушателям дарила обостренное чувство интимности. То, что слушатели считали, будто голоса эти обращаются к ним непосредственно либо предназначены лишь им, иногда подводило одиноких или неуравновешенных людей к сложным маниям преследованья – или же попыткам самоубийств.
Выход из Аушвица обычно был через ебаную трубу. Херби кашлянул. Если война скоро не кончится, вся Польша превратится в Бельзен или Биркенау. Как Топси, она бы все росла и росла.
Красный «жучок» подскакивал и уворачивался в толпах пляжных бродяг. Гомон с пирса с каждою секундой становился все громче, а к чумазому чаду от капризных колпаков Бельзенских труб подмешивался темный пыхтящий дым Буксира Рафаэля с горизонта, и совместно они расплывались ореолом дымчатого призрака.
– Меня спросили, откуда… – прошептал Херби слова к песенке, – …я знаю, что любовь есть чудо. – Херби пел сладко. – Нимагу сказать… но стыдно отрицать… дым попал в глаза.
Одна красивая мамаша – едва ли одиннадцати лет, по догадке Херби, – со всеми признаками химиотерапии голой присела на корточки у переполненной артериальной лужи. Херби резко остановился. С удивленьем видел он на ее обнаженном теле десятки крупных пиявок. Мамаша извлекла из лужи еще двух и прилепила их себе к тонким, как палочки, рукам. Во впадинке ближайшей дюны брошенной валялась тележка «Теско» (изгнанная из «Кей-Марта») с костями ее мертвого младенца. Из ее ссохшегося скальпа торчали клочья волос, а от ее истощенной фигуры его рычаг переключения передач отвердел накрепко. Его обуяли любопытство и amour. Он подъехал ближе рассмотреть пристальней.
– Мадам, – завел свои речи Херби, урча мотором. – Мне едва ли о вас что-либо известно… но у меня такое ощущенье, что я мог бы извлечь много радости из познанья вас, даже если в наших беседах на людях нам придется выдерживать банальный тон. Мадам, слова эти произносятся без раздумья, ибо, задумайся я слишком, я б не разговаривал с вами в столь интимных обстоятельствах. Очевидно, у вас имеется приятель, а то и супруг, кому вы декламируете – при сходных обстоятельствах интимности – те симпатичные стишки, что мы слышим издаля. Быть может, подмигнете, дабы просигналить мне свою готовность сорвать с себя покровы вашей безымянности?
Мамаша обернулась и непонимающе поглядела на автомобильчик. Рот ее сложился в распухающую ухмылку, и нижняя челюсть отпала. Наружу вывалился язык, испятнанный черными пиявками.
– Святой Форд! – выдохнул Херби, отвращая свои фары. – Что за футеровочный способ покончить с такою молодою жизнью… и своею же рукой да в такой яркий солнечный денек!
Молитва безмятежности Райхольда Нибура далась ему легко: «Боже, дай мне безмятежности принимать то, что я не могу изменить, мужества менять то, что могу, и мудрости отличать одно от другого».
Громилы Моузли в комплексном отпуском туре из Блятьки отодвинули плечами кучку прокаженных в сторонку. Херби поморщился. После этой встречи несколько пляжечесов устроили себе трапезу из питательного ассортимента отделенных от тел конечностей.
Единственное средство от проказы – омыться кровью.
От оспы ноги тряслись.
Оказавшийся поблизости Docteur Feville сильно дернул прокаженного за ступню, пошевелил пальцами на ногах, прикончил хуй и разрисовал кровью лодыжку крестиками и кружочками, все это время монотонно напевая. Затем изготовил припарку из листьев sureau и barrachin-а, кою и привязал под компресс из горячей поленты, перемотал туго. Заставил прокаженного выпить афродизиак под названьем «chat rouge», бутылками продаваемый колдуньями: изготовляют его из маленького осьминогоподобного кальмара – его сушат и перемалывают в порошок, а затем растворяют в роме.
Когда прокаженный взорвался, вокруг полетела кровь, как из лейки, и всего Херби окатило густою краснотой бычачьей юшки.
Он поспешно отъехал. В воздухе проплывало несколько грозовых туч. Muspel свет озарял маленький «KdFWagen». Ulfre и Jale освещали крохотных клещиков с обручами и палочками, которые троглодировали по песку, загорая в ярком красном сиянье, исходившем от Херби.
Под гнетущими неотступными небесами Херби мог бы сойти за, блядь, обед собачий. Его окутывали прозрачнейший пеньюар крови и кусочки недужной плоти. Его милемер отмерял нехоженые философии.
За дюнами и Мускусными сопками, тускло-желтыми и дымно-зелеными, прямыми рядами средь белых морских полей маиса (из белого молока получается желтое масло) выса дили жидострючки. Проклевываясь по пояс в земле из весенних побегов, на весеннем ветерке мягко покачивались голые изможденные евреи. Лишь их слепые головы двигались целенаправленно – поворачивались туда и сюда, выискивали черную тушу их торговца – Kamp Kommandant-а Йозефа Крамера, Бельзенского Зверя, и его «бон-тон-рулетских» штурмовиков СС, играющих зайдеко.
Зачем немцам вообще выращивать евреев, для Херби оставалось загадкой. У них же вроде бы и так хлопот полон рот с теми миллионами, что уже есть. Но немецкий ум вечно оставался загадочен, погружен в nostalgie de la bove (ностальгию по грязи). Луна подключалась проволокой.
Сэмми-Акула, В Зубах Его Слава. Томми Вульфрам, В Сребряной Руце Шарм. Тедди Хвост, В «Ежедневной Почте» Пост. Рисовачки-Тянучки. Уолли Жвак, Мастер Врак. Железная Рыба. Берти Слойк, Мальчишка Пекаря. Большой Я-йцо. Бухой Дока, Волшба Его Дорога.
Пока Херби подбирался к пирсу Рафаэля, вокруг него густели толпы, а двигатель его подвергся вони Черной Чумы. Старые друзья, как рисованные, так и живые, поступали покачивающимся наплывом зараженной мясопродукции, и мириады совсем чужих людей расплескивались закупоривающим супом танцующих костей. Он медленно проехал сквозь них и с трудом взобрался на последний скат травянистых песчаных дюн; колеса его взбивали тучи песка мягкими желтыми волнами. К своему облегченью он наконец доехал до пирса, уже не стал тратить времени и тут же вкатился на его деревянный помост. По ходу почистившись о железные перила, он сумел отскоблить свои боковые дверцы от крови.
Группки утомленных чумою колыхались под последнее танцевальное помешательство – нечто вроде средневекового рэпа, коим во всю дурь трещали крестьяне-жидяры, одетые скелетами. Мимо «жука», медленно ехавшего сквозь толпы, жужжали ножками худые, как палочки, обнаженки. Воздух тщетно пытались очистить от его горького сернистого привкуса костры из оранжевой листвы, камфары и шалфея. Танцующие мертвяки напоминали Херби, что в Бельзене все скоро будет «мертвым, нагим, прогнившим и смердящим», и что в конечном счете «власть, честь и богатства» ничего не значат, они пусты, как вьющаяся Ориноко, великая венесуэльская река, что бескрайне затопляет все, изливаясь в Стикс, а с каждою милей все больше чернеет, мучительная и хрякогонная.
Компании Шутов звенели бубенцами, дабы развеять страх чумы проказами и шутками о мертвой родне. Даже Херби попытался издать хриплый смешок, когда один жидяра в бреду – микроб чумы прочно и туго засел у него в легком – сморкнулся искоса в него кровью.
Под пирсом трудящихся рисовачек наняли копать огромные ямы и хоронить в них мертвых. Слои трупов они пересыпали песком – как сыр между слоями лазаньи.
Все вот это вот – в потоке истории, напомнил себе Херби, ricorso минувших событий. Под его колесами вместе хрустели два еврея в жевательной резинке сладких красок.
Еще в 1351 году, вскоре после Великого Падежа в Центральной Европе в живых не осталось почти не одного жиденыша. Жертвы чумы в истерике обвиняли евреев в том, что те дескать отравили воду в колодцах и «разложили воздух». Должники и бедняки принялись за дело с упорством – истребляли евреев массовыми жертвоприношениями. В некоторых городах толпы католиков крепко прибивали евреев к колам, после чего зажаривали их, а других евреев запечатывали в винные бочки и спускали вниз по мерзкому ебаному Райну.
Частенько жиды отказывали своим гонителям-пироманам в удовлетворении, сжигая себя сами в собственных домах.
Поэтому отнюдь не случайно в сей погожий день банды черных хлыстов бродили по забитому евреями пирсу, хлеща себя узловатою кожей и железными шипами. Их непрестанно осаждали жидовские семьи, умоляя о, блядь, жертвоприношеньи.
Мужчины и женщины сбрасывали одежды, бичуя друг друга на распятьях из Звезд Давида, распевая скорбные песни Фюреру, императору их обманчивых грез.
Вскоре Херби заплутал в их кровавом представленьи. Танцоров, казалось, все это глубоко трогает – они тряслись и неистово всхлипывали, их слезы и вопли экстаза заглушали рев его мотора. Когда один флагеллянт в неистовстве умер, швырнув свой окровавленный бич Херби на заднее сиденье, автомобильчик предпринял решительную попытку оказаться где-то в другом месте.
Там и сям Херби различал, как на пирсе пылают одинокие евреи: их белые головы безмолвны, от них тянется черный дым, забивающий своею неразберихой небеса и зачинающий садомазохистские половые оргии средь издыхающих костей.
Смертью был бойкий, костлявый и прямой парняга – он танцевал, пел и совокуплялся безо всякого стыда. У Смерти была издевательская ухмылка. Он носил с собою «О трагическом чувстве жизни» Унамуно. Уравнитель часто бродил по гавани Бельзена. Его можно было встретить ранними часами перед самою зарей – он тралил черное море и золотой песок, в обтянутых перчатками руках коса и песочные часы.
У Св. Симеона Столпника из кожи выползало столько червей, что гостям было невмочь на него смотреть.
Херби отпрянул. Кожа рассевалась, чешуйчатая и потрескавшаяся. Псориаз, экзема, грибок, лейкодерма и спорынья цвели на обитателях Бельзенского Пирса, словно, блядь, в саду.
От пустул в море крови таяли лица и спины.
Грубую костяную силу Хоррора питало топливо Führergewalt-а.
Риккетсии брюшного тифа напоминали стул мышей. У бацилл чумы была форма желейных бобов.
Не человек, а высокий желтый комар, изображая всей своею персоной унынье и мизантропию в духе Иа-Иа, подскочил к Херби и сказал:
– Я раньше танцовал Изгиб, но меня излечили Заксенхаузен и Бухенвальд. В моей душе поселилась радость.
Из жестяного звуком транзистора, полупогребенного в песке, Месье Радиоло передавал «Соверши преступленье» Воющего Волка и «Трубу» «Шантэев». Оба эти номера, похоже, расширяли страсть и таинство Бельзен-Бергена.
Дурная слава лорда Хоррора достигла самых дальних краев земли.
Лорд Хоррор. Царственный ЗВЕРЬ Аушвица.
Ползучий ЕВРЕЕгуб во плоти; Хоррор всего мира. Достославное вожделенье всего желанного.
ХРИСТОСЪ бралъ псовъ мужами Содомы и каждый день пилъ изъ мульего мотовила.
А въ нѣкоторый разъ шелъ онъ на ораторію Св. Іоанна, что мѣсто имѣла на вершинѣ горы: древній врагъ рода человѣчьяго верхомъ на мулѣ, аки лѣкарь, встрѣтилъ его, держа въ руцѣ своей рогъ и ступу. И затѣмъ вопросилъ его, куда ето онъ грядетъ. Къ монахамъ твоимъ гряду (рѣкъ тотъ въ отвѣтъ) влить въ нихъ лекарствіе.
Вышел ночью
Против правил
Мулу углежога
Свою штуку вправил
Евреи были давнею НЕМОЧЬЮ в жизни Хоррора.
Эпилептики и хореатики, а также и жидовины ползали в грязи творенья. Болотная и свинская лихоманки кормились их кровью, вышибая соседские жизни. Еврей Мусс из Тура подле Веве поднял пиздогруз жижи, беременной Иудою, и разместил ее на незанятой спинке каплехуя.
И вот из смертельного Стикса явился Буксир Рафаэль, его обширное конфетно-розовое лицо сияло в сверхъестественном свете. Косяки крыс и каракатиц, а также возросшие скаты-манты плыли обок его широких бимсом бортов. Из колодца выдвижного киля его высовывались две голые мускулистые руки и проталкивали буксир сквозь густые воды Бельзенской гавани; он быстро надвигался на Херби. Мокрота, перемешанная с кровью, обрызгала автомобильчик, а от дыханья, смердящего, как Ируэлл в разгар лета, краска с капота «фольксвагена» истаяла, словно сугроб в оттепель.
– Я мертвым родился, – фыркнул буксир, покачиваясь в великом море. – Ты разве не признаешь Дьявола, когда он выкрасится заново? – На лице его торчали чирьи, приметы и прыщи, и Херби тут же признал в нем недужную физиономию синьора Муссолини – Il Duce.
Муссо-макаронник (мудила всесторонний).
Фон Концекапп.
«Полагаю, никто не почитает Муссолини больше меня» – Стравинский.
Первоклассный ремесленник вытесал профиль государственного мужа волшебными руками – подобье было замечательно! Много лет назад Херби выпала честь возить Муссолини на множество встреч с Адольфом, и Дуче всегда очень бережно относился к обивке салона, а пепельницею пользовался как джентльмен.
Херби оторвался на свободу от мрачных гуморов, окружавших его, и в изумлении воззрился на падучие волны черного океана. На палубах буксира он видел миллионы ползучих, шныряющих, едящих, переваривающих тварей: Aspergillus, Strongyloides, Cryptosporidium, Coccidioides, Nocardia – все они пировали отчаявшеюся плотью и костьми, вели себя, как мародеры после стихийного бедствия.
На Рафаэлевом лице вырисовывался силуэт обнаженной женщины, и Херби следил взглядом за ее движениями. Она распадалась на куски в состоянии живого гниения.
Даже Черничный Пират позавидовал бы походке ее и страдающей распределяющей плоти.
– Я не делаю, маэстро, аз есмь. – Долгая пасть рта Рафаэля хохотнула. – Zecken Raus. («Пошли вон, паразиты».)
С палуб Рафаэля только скатывались мертвые соки, уступая место новым импортациям гуморов.
Все экскурсанты буксира, оставшиеся в живых, ковыляли по опускавшимся трапам, заболеваньям в них уже дан ход, смертельным.
Бандитоно – Вилльнёфский Еврей – со своим лучшим нег ром под боком едва не спрыгнул на пирс. На борт он всходил чистым, но теперь же за него схватились сифаки-близняшки, Variola Major и Minor, не говоря уж о Aёdes Aegypti, и окрас его ныне был так же желт, как кукурузно-лунные поля на Всесвятейшество.
Варшавский постижёр Юда Кляйн, ныне – обладатель седловидного носа, – исполнил сумятицу, а жизненный дух меж тем – то, что греки называют пневмою, – пшикал из него, как шербет из бутылки.
Шмуль-Кебаб, разбрасывая всякое налево и направо верхом на Mycobacterium leprae – скача на ней, как уж, блядь, мог, – изящно скользнул под черные воды.
Непокорные евреи с сухопарым чахотошным видом туберкулезных больных пили из глиняных кружек, переполненных «Королевским злом» (взывая к силе Тресь-Пом-Пума).
Две монашки с Treponema ballidum, посасывая «Черные леденцы Кендала», благословляли собравшихся Animalculae и Spirochaete.
Ебаный воздух жалили мистическая высокая волшба, низкая волшба, худу, ориша, сантерна и обея. С тучки Leben ist quatsch слетела еврейка на метле и закувыркалась над капотом Херби, взоры свои прочно устремив на путь к Голгофе. В отчаянии навела она трагичные магичные чары, исполненные Катр-приходов вселенной – земли, ветра, огня и воды, – вызывав дух цели тельного мяса; лающее тленье Елиезера и Питера-Тыковки.
По ебаному еврейскому закону в каждом ебаном поколенье надежда мира покоится на десяти чистых душах – цаддикин, – без кого вселенная рассыплется на части.
– Вот место, где не говорится лжи, – с сожаленьем произнес Херби. – Ведра-крови посреди Нигде. – Его колесные колпаки сердито загрохотали. – Алабамская Хрякова Рощица.
Херби вернулся туда, где никогда не бывал, и вокруг него вращался сахарноухий уроженец Бельзена. Две женщины с носами – шоколадными пуговками «Кэдбёри» – жадно хлебали из пыльных лоханок, а голый паломник – его плоть воедино стягивали потеки карамели – убивал «БигМэк».
Земля Живот-Болита рокотала.
Медленно голодали сосуды Сахарного Пудинга с Изюмом.
Болезнь была единственным веществом, которое питалось регулярно; нежась в свете Христа.
Автомобильчику было так, словно он огибал Рог под северо-северо-восточным ветром, а в выхлопе его выл шквал размерами с Техас.
Держа в одной лапе бутыль красного пойла, а в другой косяк, дородный гончий, которого не так давно выпустил Менг, уселся к Херби на водительское место.
– Я рос, питаясь andouille и путешествуя в пироге, – заявил гончий, и челюсть его намыливало пеною.
– Если у него есть лицо, я сожру эту ебучку. – Предостереженье Рафаэля разнеслось над воющими толпами на пирсе.
Перекоммутировав проводку, Херби отправил резкий электрический заряд в свое рулевое колесо.
– Христос-в-моей-сраке! – Гончий выпрыгнул из малютки-«фольксвагена» и приземлился на собственную шею, изливая чувства подобно Гаю Ломбардо. Несколько секунд спустя под ебаным широким синим небом ему раскроил череп жидовин с тростью, сделанной из дюжины бычьих пенисов. Херби тихонько запел:
Fe dodo mon petit bebe
Crabe dans cal al lou
Maman li couri la reviere
Fe dodo mon petit bebe
Двойница Наоми Кэмбл выступала не по тем подмосткам – пятнадцать сверкавших зубами евреев брали ее от ног вверх, а у головы вызывали секундантов.
– Мои глаза чеканят злато, – простонал Рафаэль.
Двигатель Херби спекся.
Тележки тестикул и яичников сбились вместе, мешая бегству Херби. Маленький «фольксваген» рискнул бросить один прощальный взгляд на буксир.
– Я родился хромым. – Над ним возвышалась брыжастая длинная голова Рафаэля под шляпу-пирожок. Море Бёрна Хогарта, экспрессионистское, бурное и психотическое, хлестало кораблик в неистовое лицо. Вопль сощипнулся с его красных губ.
Демонтированным оружием устрашенья были пластинки Мелкого Ричарда, выпущенные «Особицей». Безжалостный стартстопный бит, этот экстатический голос, весь истекающий под нескончаемый рифф, – страдальческий голос Аушвица, поставленный на поток.
Херби чуял силу в выплеске мотора. По небреженью крушил он разнообразных автотуристов и Funktioners в ускоренье своем. Накрененным прыжком воспарил он в воздух. Яркое прозрачное небо, что пологом занавешивало Бельзен, выбросило вокруг него психованно-розовые облачка, и он исчез, размазав из своего выхлопа коркусную пагубу.
Казалось, Стикс встал на дыбы, и Херби в ужасе смотрел, как пирс и его насельники уходят в волны, черные, как конфорки преисподней.
– А ты родился из механического лона… выссался из пущенных в переплавку крыльев, высрался из мягкой плоти рук Фюрера, обречен на пожизненное услуженье в песьей хватке самых крупных на свете чурбанов. Прекрати существовать, ахх!
Хохот Рафаэля криком донесся до Херби, сотрясая ходовую его часть, вывинчивая болты из рамы.
– Нет, я так не думаю, – заверил себя Херби.
– Сам поймешь: все, что больше одного глотка, тратится впустую, маленький четырехколесный ублюдок!
Херби лебедем вильнул под облако, заиндевевшее от паутинок спермы.
Для бравого автомобильчика полет никогда не был приемлемым решеньем. Его достоинство, может, и расколото, рассуждал он, но завтра – следующий день. Фары его обшаривали кишащие пляжи, выискивая наставников. В следующий раз он не позволит своей робости и бессмысленному любопытству так легко и кривоного увести его прочь от смысла жизни. В грядущем он будет цепляться за каждое, блядь, слово, что б ни произнесли Менг и Экер.
