В Дахау то был день как день, ничем не отличался от прочих, когда из-за холма вырулил маленький красный «фольксваген».

Красная машинка со скрежетом остановилась. Шины ее поскрипывали, и она возбужденно взревывала двигателем.

– Mon cheri, mon amour!

Голос, выкатившийся из серебряного крыла, удивил автомобильчик. Он никогда прежде не слышал собственного голоса. Пока не переехал через пограничье в Дахау, он не произнес в жизни ни единого слова.

– Я Херби Шопенхауэр! – возбужденно провозгласил «фольксваген». И с гордостью погремел фарами. – Я возил Бенито Муссолини, фрау Гёринг, Марлен Дитрих, Великого де Голля, Еву, Адольфа Хитлера, Блондинку и еще Бена Тёрпина. Мое имя – синоним рыцарства, ибо я обожаю дам, cieste se l’amour pa la frite.

Зажужжали его дворники на ветровом стекле.

– Я б отдал жизнь свою за их честь.

Весь пылая в ярком солнечном свете, Дахау выглядел милее некуда. Трубы его пыхали изящными мазками дыма и копоти на деревушку и прилежащий лагерь.

– Тюк-тяк, трепки-тряк… – пел счастливый Херби, – …эта машинка катит домой!

Он поглядел на деревянный столб – нет ли там знака, куда ехать. Был. «Путешествующим в сердце Дахау, – гласил он. – Езжайте влево с авеню Ницше, мимо Желтой Заколдованной Церкви к Эмпорию Уменьшенья, далее проезжайте по бульвару Хегеля к Часовне Рассеянья, после чего по площади Расселла к Хоббзову Дворцу Бестелесности. Там и найдете то, чего сердце ваше желает».

– Так, я, кажется, все запомнил. – Херби привел свои передачи в движенье и покатил вниз по склону – и вскоре проехал великолепнейшую усыпальницу на всем белом свете.

Рощица лип вывела его на бульвар Хегеля, где ему навстречу побежал горящий человек и стек ему по капоту.

– Enchante, – произнес Херби. Повращал фарами.

Это и впрямь было благородное приветствие.

– Ладно, всё, проезжай, – сказал полицейский, соскребая с капота Херби клей, – покуда я тебе в выхлоп свою дубинку не засунул.

– Благодарю вас, офицер, – учтиво ответил Херби, и – и вам доброго дня!

Лазарету Красного Креста с дюжиною трупов, раскачивающихся на парадном входе, не удалось пригасить восторгов автомобильчика.

В соре грязи и свалявшегося жира возникло несколько неповоротливых скелетов восьми или девяти футов в вышину.

Они стояли, безмолвно наблюдая за крейсирующим «фольксвагеном».

Затем появился выводок хмурых пигмеев, и эти окружили его своими любопытными рожицами. Амахэггеры были расой крохотных людоедов, изгнанных прочь от их бессмертной царицы Аеши, из романа Х. Райдера Хаггарда «Она».

Любопытно бездвижный пигмей в футболке с надписью «Поп против гомофобии» попытался открыть дверцу.

Херби громко задудел в клаксон.

– Месье, – сказал он, – руки прочь от хрома, будьте так добры.

– Не будь кисляем, – отвечал ему пигмей. – Покатай нас, нахуй.

– Nein! – заверил его автомобильчик. – Вы чересчур вульгарны, чтоб ездить на Шопенхауэре.

Придавив акселератор, Херби быстро покатил к Хоббзову Дворцу Бестелесности.

Дахау продувал безысходный ветерок.

– Дахау, так прекрасно и странно, так ново, – размышлял Херби. – Раз ему суждено так скоро завершиться, я почти жалею, что никогда его не навещал… – Машинку сотряс дорожный ухаб, который мог оказаться и несколькими трупами в объятьях друг друга. – …ибо он возбуждает во мне томленье, кое есть боль… – «Фольксваген» подпрыгивал дальше. – …а его музыка навевает такой сон и так нежна; трагедия, что маскируется витальностью жизни. – Он промурлыкал несколько тактов «Таннхойзера».

Заблудшая муха-поденка шатко выписывала кренделя, опьяненная, над лужею, переполненной кровью. Колесики Херби прошлепали по жидкости, и он резким юзом остановился перед самой прекрасной женщиной, которую вообще когда-либо видел.

– Совокупнемся? – с надеждою вопросил он. Женщина была тоща и вострочерта. Голову ей обрили, и он заметил, что на руке у нее привлекательно вытатуирован номер. Закутана она была в тряпье.

– Желаемая девица, кости моего сердца, c’est si bon. – Он кокетливо помигал подфарниками. – Ярчайший из цветков, тончайший из цветков, сосуд злоумышленности. Ты слаще изящной лани, миловидней непостоянной русалки…

– Автомобильчик. Избавь меня от амурных своих увещеваний. Сделай что-нибудь полезное. Отними у меня жизнь и освободи меня из этого ада.

– Так, мадемуазель, чего вы желаете от меня – Lebensfrage («вопроса жизни») или, быть может, того, что Хайдеггер зовет Seinfrage («вопрос бытия»)? – В мареве под аркой крематория карлик-иудей свершал позорную службу. – Я вам повинуюсь, – продолжал Херби, – коли брошен мне такой вызов. – Его сплошь окружили танцующие зайцы. – Сколь малым знаньем я б ни обладал, оно послужит вам. Честь – Франции. Удовольствие – мое. Дань – Германии.

Ее молчанье и черный воздух будоражили Херби.

– Надменная дамочка, освободите свое сердце… – взмолился он, – …и тело ваше непременно подчинится. – Масло невольно пролилось из его мотора. – Юнг некогда определил грезу как удачную мысль, возникшую из «темного, всеобъединяющего мира души»… Вот, – продолжал Херби, и ходовая часть его трепетала от чувств. Любовь – страшное дело. – Разве не решает это вашей задачи?

Из крематория вырвалась тучка сырно-зеленого горчичного газа и обволокла его.

От шайки ласок это пропищал голос – конского регистра. Вооружены они были до зубов и быстро подкрались к рейдовому отряду горностаев. Вскоре уже все собранье воюющих животных карабкалось на автомобильчик. Кузов Херби заляпали драный мех и кровь, забрызгали ему обивку.

– Sacre Bleu! – сердито вскричал авто. – Подайте мне мой боевой меч.

Он встревоженно вглядывался в зеленый газ. Видно ничего не было.

– Pardon, mademoiselle. – Вокруг него бушевала схватка. – Вы пропали с моих глаз, но не из моего сердца… а, вот вы где! – Вновь возник ее безмолвный очерк. – Божье воссозданье!

На его рулевое колесо вскочил спасавшийся бегством горностай. Животные разбегались от него, по-прежнему между собой сражаясь. Последнею бежала согбенная ласка – она спрыгнула с капота и махнула тонким клинком снизу вверх по женщине. Кинжал полоснул по горлу, и та замертво рухнула наземь.

– Pissoire, – всхлипнул Херби. – Ласка меня погубила.

В скорби своей автомобильчик замигал фарами. Его покрывала красная ультима. Его как будто осквернили. Он попробовал стряхнуть каплющую бурую шкурку, застрявшую в дверце.

– Эгей, Жестянщик Дики Сэм! – Деревянная дубинка загромыхала по его заднему крылу. Херби поднял плачущие свои фары. За ним – ноги колесом – стоял полицейский. – Если ты себе думаешь, будто можно эдак фланировать по Дахау с видом беженца из проекта по изнасилованью, тогда Папа Римский – ебаный еврей.

– Офицер, – жалобно произнес Херби. – Я перенес тяжелую утрату.

– А мне плевать, даже если ты срешь пурпуром. – Полисмен прошелся вокруг «фольксвагена», ведя дубинкою по потекам крови. Остановился перед Херби, лицо сердитое. – Стыдно, блядь, на тебя смотреть.

– Я чистая машинка, – возмущенно ответил Херби.

– Ты грязный ублюдок и дело с концом. А ну приводи себя в порядок. Мы своим лагерем гордимся… – Полицейский показал на крупное здание, несшее на себе вывеску «BRAUSEBAD» («Душевая»). – Крути-ка туда свои ебаные колеса.

– Боже вас благослови, офицер. Должен признаться, славный горячий душ будет мне весьма пользителен. – Херби начал приободряться. В конце концов, жизнь еще не кончена.

После помывки и приборки ему станет лучше.

Он переехал поле, все яростное от перегноя. Там было захоронено столько тел, что вся земля походила на белую грязь. В этом битуме сияли плоть и кости.

Маленький «фольксваген» встал в очередь голых мужчин, женщин и детей, выстроившуюся перед душевыми. Скоро он станет чист, как новенькая иголочка. Мотор Херби урчал, и он принялся насвистывать несколько тактов из «Парсифаля».

Перед ним ближняя голая женщина располагала прекрасною фигурой. Голени у нее были тонкие – так любят французы. Единственный предмет ее одежды – пара деревянных сабо – смотрелся вполне приятственно. Она обратила на авто взгляд самых сверкающих глаз на свете. Сердце у него взбрыкнуло, отчего мотор чуть не заглох.

Капо сунул ему на приборную доску кусок мыла и бросил на переднее сиденье полотенце. Очередь медленно шаркала ногами к двум металлическим распашным дверям – и вот уж сам Херби оказался в бане. Ярко освещенная комната в длину оказалась ярдов 200, пол кафельный, стены беленые.

Осторожно рассматривая череду раструбов в потолке, Херби надеялся, что напор окажется не слишком силен, а вода не слишком горяча, чтоб испортить на нем краску.

В толпе тревожно зашевелились. Мужчины гавкали, а женщины пронзительно выли. Автомобильчик предполагал, что они не слишком-то чистюли, поэтому, вероятно, просто не хотят мыться.

Он объехал помещение, скромно взревывая двигателем, – старался хоть краем глаза заметить женщину в сабо.

– Я простой солдат, – тихо напевал он любимый свой гимн, – и возвращаюсь домой.

Все трубы, сопла, наконечники и краны тут были какие-то заржавленные. Хоть и запоздало, но Херби подумал, что душевая вода может оказаться отравлена.

Ему вспомнился монолог Хуссерля о том, что микробов, плодящихся в суспензии скотского навоза, можно использовать для очистки зараженной воды.

Вода Дахау была Мистером Любовью.

Вода, которой промывали крематорий, была чистейшей водою на всем белом свете, ее благословили Папы.

Сквозь помещенье «BRAUSEBAD» потекли звуки какой-то оперетты – «Этюда Бабочка» Шопена.

Музыка вызвала мгновенную неразбериху, люди заметались по всем углам, стараясь отыскать выходы. Двери теперь накрепко закрыли.

Через Херби заскакал кордебалет. В строю было, должно быть, с полсотни человек. Красные глаза, синие губы, щелкающие зубы и эти лысые кукушечьи головы – они все боповали, сияли, вздымались в безумной страсти. Все в этом кордебалете либо мочились, либо испражнялись на него. Херби не мог себе поверить. С каждой секундою он все больше пачкался.

– Што этто? – Он пытался не путаться у них под ногами, но в него вцепились двадцать мужчин, и ему пришлось тащить их за собою по полу. Он терялся: как объяснить подобные действия? Никогда он не видел, чтобы люди так возбуждались из-за душа.

Заболевания нервной системы порождали у интернированных крепкую жизнедеятельность. Он редко наблюдал такую эйфорию. Музыка заиграла громче. Из кранов вниз потек зеленый газ… и люди завопили.

Должно быть, автомобильчик заело. Когда ж его мотор заработал снова, газ рассеивался, и всасыванье зеленого воздуха прекратилось. Кошмарная тишина, к счастью, прервалась вентиляторами «Экзатор» – они ожили и зажужжали.

Колеса его, казалось, отлиты из свинца.

В центре камеры возник бездвижный конус – груда тел. Большинство женщин и детей было распределено внизу, наподобье ингредиентов в основе огромного кровавого пирога. Карлики занимали положенье на полпути вверх. В человеческую массу вплелись случайные ласка-другая, забредшие в камеру скорее по ошибке или из дурновкусия, нежели по этническим причинам.

Все тела были исцарапаны и в синяках от борьбы, стравившей их друг с дружкою. Из их носов и ртов сочилась кровь; лица, вздутые и посиневшие, были обезображены до полной неузнаваемости.

На вершине кучи, едва не касаясь потолка, возлежал огромный барсук – габаритами с небольшого гиппопотама, он растянулся там, как царь. Херби с изумленьем глазел на этого зверя. Должно быть, сражался он ужасно. Со шкуры его пламенем скатывались кровавые глобулы. Пустые глазницы, вырванные из живой плоти, глядели гротесково.

– О Боже! – вскричал Херби, и фары его потускнели. – Даже ради целого мира я б не позволил такому случиться.

Из чтений своих по философии он знал, что за миф об арийской расе ответственность несет французский аристократ граф Жозеф де Гобино (1816–1882). Вероятно, и гены французов ответственны за сегодняшнее кровавое злоключенье.

Гёте был неправ, говоря, что сокрытые порывы человека ведут его в общем верном направленьи.

Нипочем не доверяйте искусству отчужденности.

Ход мыслей его прервали двери «BRAUSEBAD» – они распахнулись.

– Просыпушки-потягушки все тут! У меня с собою шестерик… кто хочет дунуть?

Чередою петлявых движений ног в душевую камеру вступил Терьерщик Датый. Он возглавлял бригаду капо. Зондеркоммандос с лопатами и ведрами замыкали ряды его отряда.

– Дамсики. Датый пришел. – Голос его боролся по всему обширному помещенью. – Дуем в горн, лупим в гонг!

Херби следил за головою Терьерщика, когда та странствовала вниз меж плеч. С каждой стороны его брыжастого лица антеннами подергивались бакенбарды – двух футов длиною и толстые, как закручивавшиеся петлями хвосты. Обряжен он был в красный цилиндр и жилетку Джона Булла. Грудь его раздувалась.

– Еть мя, да. Взвод Курантов Датого. Лучший в ебаных землях… дальше некуда.

– Почему? – закашлялся Херби. Фары его выхватили массу тел. В уголках камеры по-прежнему зависали изолированные карманы газа, для всего прочего мира похожие на заблудившихся детишек.

– Потому что во всем мире пуль не хватит. – Терьерщик холодно посмотрел на автомобильчик.

– Датый, – спросил озадаченный Херби, – а вы случайно не шотландский терьер?

Носком сапога Терьерщик приподнял безжизненную голову. К трупу подбежал капо и охватил его шею металлическими клещами. Когда клещи надежно закрепились, труп головою вперед потащили на солнечный свет.

Далекий гром взметнул к небесам черное пламя.

– Я делаю так. – Терьерщик подскочил к борту Херби и указательным и большим своими пальцами вцепился в нос капо и крепко сжал его. Тот задохнулся на месте и рухнул мертвый. Не шевелясь, он лежал у ног Датого. – Я говорю так. – Его мощные пальцы сомкнулись, и опрокинулся другой капо. – Я пробую так. – Еще один капо умер, не успел он его коснуться. – Я делаю вот как…

– Остановитесь, пожалуйста! – вскричал Херби. – Я уже все понял.

– Прогрессивные методы сельского хозяйства. Ходу, парни, давайте вычистим эти валентинки. – Датый раздавил коленом младенца и поддел его ногою в рот ожидавшего капо.

– Я вот тебе вам скажу – у Роберта Джонсона сделка вышла удачней. – Херби высокомерно выехал на двор позади и включил шланг – пусть вода смоет все с его кузова. – Хочешь, чтобы работу сделали… – безропотно вздохнул он.

Как заново родился на свет. Аж сияет. Боже благослови мистера Порше, чей «жук»-прототип был создан еще в середине 30-х. У Херби потеплело внутри. Производство «KdFWagen» («Kraft-Durch-Freude-Wagen», сиречь «Машины-Силы-Через-Радость») многим было обязано Хитлеру и его поддержке автомобиля для народа. Сам Der Führer возложил руки на крышу Херби, когда тот съезжал с пандуса, – первый «фольксваген», произведенный в Свободной Германии.

Херби гордился своею родословной.

Вскоре он уже был сверкающе красен, как в тот самый день, когда выкатился с конвейерной линии.

– Так, на чем мы остановились? – Он доехал до ближайшей уличной таблички. – Хмм, переулок Кьеркегора… местечко вроде б ничего.

Перед ним расстилался стеклянный отель, на фасаде – неоновая вывеска: «ЭМПОРИЙ УМЕНЫПЕНЬЯ». Здание окружалось аккуратно подстриженной зеленою лужайкой, в центре – одинокая яблоня. В голубом небе плыла гладкая серебряная ракета. Херби узнал флаг, весело трепетавший на ветру: то были цвета «Флибустьерских Хрононавтов Хоррора». Высовывая свои поворотники-семафоры, он почтительно отдал честь летательному аппарату.

Это лорд и его летный экипаж, очевидно, направлялись к лагерям уничтоженья за Хумбольдтовыми горами.

Херби поглядел вдаль. Горную цепь прочесывали безмолвные молнии, и ракету в ее миссии по освобожденью душ сопровождало огромное насекомое – фрактал сияющей красоты; они неслись по небесам наперегонки.

– Раскрои мне клюв.

Херби услышал мелодичную дробь первого голоса Свободной Германии. Какая-то труба без приглашенья ввелась в его топливный бак, и он почуял, как у него крадут драгоценные жидкости.

– Черт стрелочный, да шевелись же ты!

Время для автомобильчика остановилось. Его ошеломило до онеменья. Кто же способен на такое преступленье против него?

Он попробовал быстрый разворот, но кто-то выпустил весь воздух из его шин. Колеса его бросили якоря в землю.

– Не оборачивайся, Кореш, – окликнул его зловещий голос.

– Возбудившись, – предупредил Херби, – я не сробею ни перед чем.

Ему вовсе не нужно было разворачиваться, чтоб увидеть Рыло с Суковатого конца: его облитая латексом голова метаморфировала в подобье отца всея Германьи, – он стоял у заднего торца Херби, в руке – крокодилов хлыст. Рыло согнал воедино и связал вместе сорок евреев, и они теперь толпились вокруг Херби, как группа отдыхающих отпускников.

Свободная рука Рыла удерживала иссохшую шею того еврея, который жадно сосал трубку, торчавшую из бензобака. Топливо плескалось в его глотке.

Херби зачарованно наблюдал в заднее зеркальце, как у этого человека разбухает живот. Кожа на нем натянулась, как на барабане. Похоже было, что он проглотил футбольный мяч. С каждою секундой маленький «фольксваген» все больше слабнул.

– C’est l’emphit! Милостивые государи, цена на меня упадет, если вы и дальше будете возиться с моими часами. – Херби говорил взвешенно, стараясь скрыть панику. – Вот как относитесь вы к автомобилю, который сам из лучших побуждений приходит к вам в лагерь?

– Что? – Рыло оттащил от трубы кормившегося еврея. Тот отшатнулся назад, изо рта его расплескался бензин. Он зло заговорил: – Хочешь, чтоб я пиздою был, как все остальные?

– Быстро, доставьте меня в гараж. – Херби ничего уже не мог поделать с тою настоятельностью, что вкралась теперь к нему в голос. – Покуда не поздно.

– А с ним как быть? – Рыло постукал по еврею. – А со всем вот этим вот? – Он обвел рукою массу вокруг. – Где же твое состраданье?

– В нормальных условиях, – попытался звучать разумно Херби, – я б ни за что не пожалел своему собрату доброй трапезы. Но мне едва хватает и на собственные нужды. Вы ж сами знаете, как Господь не терпит пустых сосудов.

– Все так говорят. – Рыло это не убедило.

– Моя лицензия продлена.

– Так!.. – заорал еврею Рыло. – Я, очевидно, в трусах тут стою. Сотри этот ебаный конфитюр с морды! И верни ему немного топлива.

Человек исторг немного непереваренного бензина обратно в бак Херби. Фары автомобильчика кратко мигнули, ожив.

– Merçi, – выдохнул Херби.

– Довольно, – велен Рыло, отдергивая еврея от трубы. Его чужеродная форма ферментировалась. Из рук порхала пылью осенняя листва. Множество ног его целилось. – А вам, ребята, лучше подтянуться, если хотите опять увидеть Иерусалим.

Каждый еврей был интимно связан со своим соседом толстой хлопковой веревкой, пропитанной парафином. Веревками были туго обмотаны их тулова, и только ноги оставались свободны.

– Ну-ка живей… – обратился Рыло к своему личному составу: тот разбредался, и все естественным порядком выстраивались в очередь, готовясь продолжить свое путешествие. – … до Суковатого конца и Моновица всего двадцать миль. Мне нужен от вас ровный легкий галоп, никакого расслабона или нарушенья очереди, а чтоб двигались с огоньком… – Рыло вывел человека со вздувшимся животом во главу линии. Вынул большой коробок спичек. Взял одну и чиркнул ею. Голубой огонек забился в непосредственной близости от человека, и по всей лини евреев пробежала волна ужаса.

Херби старался припомнить уместную цитату из Хуссерля. Но на ум взбредал только «Кайрос и логос» Одена: «Коли глазам мы верим – замечаем: язык на истину наводит тень». За разъясненьем своего нынешнего затруднения ему придется обращаться куда-либо еще. Не в духе ль Дерриды уместнее считать сие иронией?

– Чакра-аборты, – воззвал Рыло, подъяв еще одну зажженную спичку. – На счет три.

Нога его притопнула три такта.

– Карачо, Карачо, – завопил он.

Как говно с палки, как летучая мышь из преисподней, словно свора коней в лихорадке, стадо бизонов в панике, Рыло и его ватага евреев снялись в клубящейся туче алой пыли и с грохотом вывалили из переулка Кьеркегора, а ноги-поршни их ходили в единой насекомой линии – все они рвались к Хумбольдтовым горам, и Рыло заорал:

– Хай-хо, блядь, Серебряный, пашшёл! – вслед за чем и сам сокрылся в дымке Дахау.

Данте, достигши замерзшего озера Коцит в девятом и нижайшем кругу ада, обнаружил там Люцифера, падшего ангела света: тот был вморожен в лед.

Все миры взаимосвязаны, подумал Херби. Факт есть лишь данник воображенья.

– Блямка-блямка-блямка.

От звонящего колокола Херби подскочил. Ну что еще явилось задерживать мой поиск и в дальнейшем? – спросил он сам себя.

По дороге, блямка-блямкая, ехал передвижной крематорий, заимствованный в Бухенвальде. Камера сгорания в кузове фургона была невелика. И внутрь уже было набито столько тел, что выпадали концы горящих конечностей, мусоря собою на дорогу. Руки, ноги, стопы, кисти валялись, как лошажий помет, по всему пути следования. От них подымались длинные языки пламени и жареного дыма. Некоторые были черны; догорели до корочки.

– Трупоносам к проходной. – Херби едва не оглушил приказ, грянувший из системы громкого оповещенья.

Пленники маршем смерти с военною песнью на устах шагали мимо и орали своим охранникам-эсэсовцам:

– Мы сегодня, завтра вы.

– Газку не поддадите? – учтиво спросил автомобильчик у Lagerführer-а.

– Ага, прыгай в фургон, пиздомордия, – сухо ответил ему офицер.

Херби воззрился на лязгающий крематорий. Это вряд ли, подумал он. До Хоббзова Дворца Бестелесности должно быть не так уж и далеко; а там обитает Ифрит Дахау. Он доберется туда медленно. Вскоре уже объединенные анимус и анима Бытия сядут за его баранку. Смысл всего его существованья станет ясен.

Шопенхауэр писал: «Способность чувствовать боль возрастает вместе со знаньем, а следовательно в Человеке достигает высочайшей своей степени».

В романе «Симплициус Симплициссимус» X. Я. К. фон Гриммельсхойзена появлялась загадочная фраза: «Такие дела». Как уместна она в его нынешнем положеньи!

Полумильное путешествие ко Дворцу заняло у него два часа. Когда же приблизился он ко гнезду Ифрита, вся ходовая часть его болела, а выхлоп выдохся.

Он с трудом протащился мимо последнего кирпичного крематория, топившегося коксом, где «нечестивое пламя Дахау» подскакивало на дюжину ярдов над дымовою трубой мертвецов. Группа заключенных выводила заключения из очертаний вырывавшихся клубов дыма: что за пленника сейчас кремируют.

– Этот, должно быть, Свидетель Иеговы, смотрите, как змеится.

– Ерунда, вы разве не заметили сторожкую сущность, на миг зависшую в воздухе? Явно еврей, причем с полным комплектом золотых зубов.

Херби впервые заметил, что поверхность дороги под его сдутыми шинами превратилась в крематорский пепел.

Попасть во владенья Ифрита можно было сквозь ажурные железные врата, украшенные рядом нотных знаков. Херби подъехал, и створки распахнулись; он прополз в землю за ними.

С окончательным содроганьем и взглядом в широкое синее небо выехал он на дорожку поперек раскидистых зеленых лужаек. Стриженную траву нарушали только огненные ямы там и сям, верхушки вкопанных печей, да несколько детей, сжигаемых на пне сассафраса. Два маленьких мальчика были распяты на его тонких корнях. Еще двое жарились до смерти. От них было всего несколько ярдов до ручья с резко пахшей родниковою водой, лопотавшей в каменную колоду под строгим бронзовым изображением Элис Лидделл, которая, ввиду выпадения чрезвычайно женолюбивого пепла жутко походила на Карла Маркса.

Под колеса Херби бросилась группа «муссульман» – людей сломленных, позволявших делать с собою все, что угодно. Проезжая по ним, он слышал, как трещат под ярким солнцем их ссохшиеся кости. Чтобы ехать дальше, требовалась вся его решимость – после того, как он пригасил все свои лампы. Затем его обуяла тишь – и он понял, что наконец-то добрался до жилья Ифрита. Окажется ль Ифрит Томасом Хоббзом – иль, быть может, изувеченным потомством самого Старого Хоба?

Инстинктивно поднял он взор, рассчитывая узреть достославный оплот с башнями из обсидиана и рубиновыми и изумрудными бастионами, возносящимися к неустанным небесам. Обиталище, достойное Оракула Дахау.

А вместо этого Херби оказался перед крохотной деревянной лачугой, выстроенной абы как. Ее переднее крыльцо выходило на плац из утрамбованной грязи, заваленный мусором и заросший бурой ниссой. Ее каркас прогнил, а вокруг ощущалось опустошенье. На деревянных качелях валялась дохлая мартышка. По Олд-Солтильо-роуд бродили коровы. В густой земле рылись куры. Херби показалось, что он слышит, как перекликаются козодои.

Собрав в кулак все свои шаткие нервы, он взвыл мотором и заехал на хлипкий пандус. На его ветровое стекло налипли эвкалиптовые веточки. С трудом протиснулся он в ветхую дверь лачуги – и тут же ощутил присутствие существа, замкнутого в темном одиночестве и смертельных своих привычках.

– Сатнин, это ты? – спросил из мрака Ифрит.

– Это я, Херби Шопенхауэр… – Глаза у Херби слезились, а зрение вдруг поплыло от мигрени. На него обрушилась смертельная смесь хлора, акрилнитрата и сероводорода. – … явился с визитом в этот яркий солнечный денек, – чуть не поперхнулся он.

– То же солнце, что притягивает лилии, притягивает и змей, – вздохнул голос.

Даже не видя Ифрита, Херби узнал в голосе густую южную растяжечку. (По-французски:)

– Ваша мать лежит в мемфисской земле, – приглушенно промолвил он Элвису.

Как-то уместно было отыскать Его в Дахау.

Коктейль из токсинов истаял, и Ифрит явился пред очи его. Херби с облегченьем узрел молодого человека, растянувшегося на диване: розовая рубашка расстегнута до пупа, узкие черные брюки со штрипками и кошачьи сапоги, надетые на розовые с черным носки. В руке его праздно болтался стакан лансера.

– Что вы здесь делаете? – не устоял от очевидного вопроса Херби.

– А где же мне еще оказаться? – Ифрит вроде бы даже вспылил. Кожа на лице у него выглядела такой мягкою, что, казалось, коснись ее пальцем – и лопнет. – Я сам в этом виноват. Вся эта херня про доктора Ника, доктора Смерть. Он был мне добрым другом. Нахуй, я сам себя убил, непреднамеренно. Но, с другой стороны, не все ли мы так же поступаем рано или поздно?

– Работа врача – спасать жизни, – с негодованьем ответил Херби. – Он дает клятву Гиппократа.

– ДВЕНАДЦАТЫЙ ЗАКОН ФЕЙ, – хмыкнул Элвис. Глянцевый локон черных волос скатился ему на лоб. – В каждом лагере свой доктор Менгеле.

– Ха, вездесущий доктор Кайф, – в отвращеньи произнес Херби, – с его улетными иголками.

– То был доктор Росс. – Ифрит треснул губами. – Росс-Музыкальный-Автомальчик-Человек-Оркестр. Амфетаминов в аптечке у Сэма оставил столько, что на топливо Спутнику бы хватило. Проворный он был темномазый… Чпик-Чпок. – Он пристукнул ногою и тихонько пропел: – Буги с доктором пляши… болей буги от души… – Он резко умолк и заговорил со знанием дела: – Люкс Интерьер говорил, что я продавал Мамины рецепты на пилюли для похуданья. Когда он войдет в эту дверь и окажется в Преисподней Говнодавов, я его обслужу.

Херби выглянул в открытое окно на окружающий участок.

Ряды мертвых младенцев пылали, как свечи вокруг кенотафа. Капо, переодетые зверьми, длинными сужающимися зажигалками не давали детям погаснуть. Мост в Лагерь Маут хойзен был восхитительным зрелищем маринованного света.

Крохотные тельца были розовы, огромное небо – голубо; розовый и голубой – любимые краски Матисса.

– Голубые Небеса на земле располагались на углу Бил и Эрнандо, – вспоминал Элвис. – Когда гляжу на старые фотографии, где я позирую со всеми этими блюзовыми парнями – Младшим Паркером, Би-Би Кингом, Роскоу Гордоном, Бобби Блэндом, Бруком Бентоном, – мне непонятно, что же произошло. Черт, да я ж бывало говорил Сэму, что ярд говна бы сожрал, лишь поиграть на тех сессиях с Воющим Волком, которые он продюсировал.

«Вот где Душа Человечья, – и Сэм показывал на снимок Волка, – величайший талант, с которым мне доводилось работать. Чего б я ни отдал, лишь бы вновь увидеть этого человека и услышать его обалденный голос – как он крутого блюза слущивает».

Элвис как бы подмигнул.

– Теперь вот что имеет значенье. – Он откинулся на спинку кресла-«Ле-Ни-Вца». – И чем дольше я тут сижу, тем важней они кажутся. Уж точно важней, чем нынешние событья.

Лицо его было бело, но имелась в нем эта странность: когда он моргал, весь низ его черт окутывала пелена мрака.

– К мистеру Филлипсу Волка привел Айк Тёрнер, а… это даже не записали… меня он тоже туда привел! Я ж дешевкой был всего-навсего, так себе на гитарке бренчал уже тогда. Рожей не вышел, чтоб такого даже к дверям подпустить на сессии Волка. Лучше играть так и не научился, ни к чему оно мне было. А вот Айк хитрый лис был. Клянусь, глаз у него был наметанный; в будущность глядел. Должно быть, разглядел во мне что-то. Это за много лет было до того, как Сэм Филлипс заметил, что я вокруг тусуюсь… я на дюжине записей у него поиграл, а он на меня только потом вниманье обратил…

Снаружи голубой свод неба тянулся как бы чуть ли не до Марса. Херби содрогнулся.

– …это ж я ритм трямкал у Джеки Бренстона на «Ракете-88», – продолжал Ифрит. – Вот же я тебя удивил, а? Айк говорил, что я «белыш фартовый». Только «Ракета» так и осталась единственным номером, что я с ним нарезал, который хоть как-то продавался. Там-то я и привычку себе приобрел – Айк же был Доктор Смерть-Давай. Я на его порошках много лет держался. Он однажды пытался даже меня шантажировать, чтоб я с ним пластинки резал… да только я подписался быть с Народом. В общем, одну услугу я ему оказал; на одной его вездесущей сессии подхлопал в ладоши. По-моему, он ее под псевдонимом выпустил, там какая-то анаграмма была его имени – Кай Ренрёт, и песенка была без слов… «Наседка». Нет… «Кочет»… никак не отсветила она.

Лампы Херби запечатало меланхолией. Ночная подсветка выхватывала доски лачуги с необрезанными краями и рейки на потолке. Вокруг была небрежно расставлена грубо сработанная деревянная мебель.

– Я хлопал в ладоши в такт и давал выход своей радости спонтанным свидетельством. – Элвиса коснулась сейсмичная улыбка. – Я был банальным счастливым хлопуном Господа Бога за много лет до того, как меня на этих задворках заперли.

Несколько мгновений он помолчал.

– Это правда. Воющий Волк был чем-то большим, не просто человеком. Большеног под конец своей карьеры записал альбом «Электрический Волк». Обалдеть, это просто самый первобытный электрический блюз, что и на свете бывает. Если б я не бросил за много лет до этого, пластинка эта меня прихлопнула бы напрочь… хотя критики ее терпеть не могли… блядь, да сам Волк ее терпеть не мог. Только ты уж мне поверь, от нее кровь Божья в венах стыла, это ж просто пиздец всему блюзу. Я должен был пойти с Волком, и Бо, и Грязным на «Шахматы»… мы с Дейлом Хокинзом, и с этой свиньей Бёртоном, сияли б во тьме. – Элвис рассмеялся. – Блюза б залабали, хера с два.

Ифрит лениво откинул голову назад.

– Вот тогда, когда я имел возможность сделать что-то хорошее… мне было насрать. Разве не так оно обычно бывает?

Херби изогнул фонарики, стараясь прочесть название книжки у Ифрита на коленях: «Научный поиск Иисусова лика». Он вспомнил – так называлась книга, которую Элвис читал на горшке, когда умер.

– Хоть и помер, я по-прежнему в эфире. – Элвис закинул в себя зантак в сахарной облатке. Предуведомляя (быть может) незаданный вопрос Херби, он продолжал: – У Мамы была тройня. Джесси Гэрону сделали аборт – он, блядь, недоразвитый был, христаради. Его пронто закопали. Господь дал ему покоиться в вечном мире. Мы слух распустили, что Джесси помер при моих родах, чтоб Мамину репутацию спасти. Маме сорок шесть было, когда померла, на четыре года старше, чем мы все верили… а папка мой никогда не был черным, как это Чарли Фезерз утверждал, старый лживый пиздосос. Сидит сейчас за то, что резинку отравлял…

«Фольксваген» изо всех сил сосредоточивался. Вот-вот затрубят в горн, рассчитывал он.

– Расставаться с другом – это немножко умирать. Мне так Мама говорила, благослови Боженька ее сердечко. – Он потянул из стакана воды со льдом. – Говорили, что раз Джесси умер, в аккурат когда я появился на свет, то у меня от этого все обаянье, какая-то добавка обреченности. От этого во мне стало больше мифа. (Может, за эту ложь я тут и оказался.) Но другой мой брат выжил. Его усыновили, и в 38-м он переехал в Техас. Много лет спустя я с ним встретился в «Пристяжном столбе». Он только что закончил военное училище и пел совсем как я, бедная убогая ебучка.

– Что же с ним сталось? – спросил Херби.

– После смерти Эдди Кокрена поехал в Англию и стал некоронованным принцем брючной свинины!

Херби наблюдал за Ифритом. От изящных жестов его – ладони плоские, пальцы расправлены, большие пальцы вытянуты – он нервничал.

– Назвал себя Пи-Джеем Проуби, что было гораздо лучше, чем Джетт Пауэрз. Он еще жив, едва-едва, только почки у него утонули. – Элвис прыснул. – Блядское озеро «Джима Бима» прикончило бы любого другого. Черт, это он был Капитаном Чудо-младшим, не я.

Он долил себе еще один стакан вина. Подле него лежал дымящийся штопор, у локтя – тарелка салями с яйцами, у ног – коробка замороженных тортеллини.

В голос его вкралась психотическая каденция.

– Я живу в гееннах огненных, в ямах для казней, в накатах черной дряни, что виснет над сотнею крематориев. В полной жиже Дахау и изголодавшихся лицах, в истощенье и спазмах голода, в кучах костей, в выброшенных волосах, в гомоне черного говна, что вьется и карабкается по своей канализации. Сие поистине вообще единственная человечья сущность, что свободно покидает этот лагерь. – Элвис мигнул веком, тяжелым от туши. Розовые лепестки его губ напучились. – Блядь, здесь даже личинок жрут.

В уголке его губ легонько лопнул пузырек слюны. Херби зачарованно наблюдал, как по шее Элвиса переместился газовый кармашек фреона и змеею проскальзнул ему в щеку, где выдавился сквозь кожу маленьким розовым волдырем. Ифрит рыгнул.

– Прошу прощенья, Мама, – улыбнулся он. Кожа на лице у него пошла рябью, словно налетающие волны, что плещут об унылый берег. Глаза его затрепетали. – Раз все королевы пристрастились носить черную кожу, мне от нее пришлось отказаться… Королевы, – сплюнул он на пол комок жвачки. – Просто еще одно обозначенье мудака вроде Джима Моррисона. – Он пнул некрашеный буфет, и с него соскользнул дагерротип Эдгара Аллана Поу. – Я сам от нее отказался, все равно в ней всегда смотрелся скверно. Джин Винсент был единственным певцом, кого я видел, на ком она чертовски смотрелась… как в ней родился… а ему для достиженья этого пришлось стать кирюхой на четыре гуся… Джина Винсента сделали спецом для Дейвида Линча, муху только жаль, они промахнулись друг мимо друга на тридцать лет. Блядь, наверняка ж можно было и как-то полегче это сделать.

Херби дернулся. Одну стену украшали канистры «Циклона-Б» в форме гитар. В углу, в тени каменной трубы, свалены еще книги. Он разобрал некоторые названия: «Автобиография йога», «Песахский заговор», «Мысли и размышленья» Калила Джибрана, Хирова «Книга чисел», «Инициация мира» Виры Стэнли Адлер. Ифрит был начитанно безграмотен.

На Херби постепенно снисходило смиренье. Ифрит тут в ловушке. Никаких не будет путешествий с ним в дальние страны, не наслаждаться им вместе дикими приключеньями.

– «У-2», «Пушки-с-розами», Хэрри Конник-младший… да не смеши мою жопу! – Элвис пристально посмотрел на автомобильчик. – Вчера ночью тут Кёрт Кобейн пролетал. Бедный пиздюк. А хуй его залетел пять минут спустя. Господи, ну и поебень.

– Да, ну… – Херби постепенно смолк. Он аж сюда приехал с целью, а Элвис выполнение задачи ему отнюдь не упрощает. Тут все еще запутанней, чем он на это подписывался. – Моя задача – усилить свое знание жизни. Чтобы лучше понимать мир, по которому путешествуют мои шины, – с запинкою продолжал он. – С этой целью я предполагаю, что ключом к моей дилемме владеете вы?

Элвис лишь непонимающе поглядел на него.

– Мой наставник будет двуглав, – добавил, стесняясь, Херби.

– Это как?

– Я гибкий и расширяемый автомобиль. – Неправда, подумал он. Он чувствовал себя глупой машинкой, наивной и недостаточно дипломатичною. – Мне нужно знанье, кое могут предложить лишь две головы.

– Так а от меня тебе какого хуя надо? Я – хорошо известная одна.

– Но исторический же факт, что ваша мама родила двоих.

– Ты, блядь, меня вообще слушаешь? Я ж тебе только что сказал. У нее была тройня. – Ифрит поразглядывал опущенное долу крыло Херби. Ему становилось скучно. Чтобы послать эту машину подальше, очевидно, пора было разыграть Пилзбёрийскую Клецку. Он вздел окольцованный перст. – О, понимаю. Ты имеешь в виду близнецов – тебе нужно проконсультироваться у братьев-близнецов?

– Или сестер. Я не сексист, я феминист. Мне без разницы. Вообще-то я бы предпочел учиться у женщин. Amour и знание ступают рука об руку.

Акустическая гитара «Мартин Д-18», на которой Элвис играл «Все в порядке, мамка», затряслась. Ифрит поглядел, как она колеблется – затем сдвигается на долю дальше. Одна струна, резко блямкнув, лопнула.

– Но, – вздохнул Элвис, – я полагаю, мы все стоим на тропе духовных исканий.

Слова его значительно приободрили Херби.

– Это вполне верно. Быть может, мы способны разделить так много чудесных переживаний… – Фонари его с надеждою воззрились на Ифрита.

– Полагаю, у тебя колес, блядь, на продажу не найдется? – поинтересовался Элвис.

– …с правильным образованьем я могу оказаться поистине зацентрован и поистине сосредоточен. С вашею…

– Нафиг. Мой источник силы и равновесья, мой нескончаемый неизменный позыв… – заявил Ифрит, – посвящен Церкви Меня.

– …помощью, Дорога из Желтого Кирпича ко всемогуществу станет целью достижимою. Я всегда был удачливым автомобилем, талисманом…

– Тебе не повезло… или же ты попросту глуп, как пробка. Тебя сюда за просветленьем прислали, так?

Херби молча кивнул в согласии.

– Тогда тебя явно слали к близнецам. У меня консультироваться – ошибка. Где-то по пути тебя, должно быть, перемкнуло.

– Сие звучит маловероятно, – сказал Херби. – Я машина бдительная.

– Боже, все это врукопашную да вверх по склону. – Ифрит воздел руки. – Барон Каспар Йоахим фон Уц из Легкой Пехоты Блицкрига помоги мне!

– Но ведь, – в отчаянии перебил его автомобильчик, – с технической точки зрения, вы почти близнец. Неужто вы не можете меня наставить? Я ученик смышленый, знаете, всегда готов к макаронкам философии.

– Когда рак на горе свистнет… Я же тебе сказал, я нецелен. Одна треть меня – под землею. Другая половина – на другом краю света и в другом часовом поясе.

– Стало быть, мне отказывают в моей судьбе, – отчаялся Херби. – Ни философии, ни знанья, ни амора. Была у меня амбиция – стать заботливою, верною машиной. Поистине человечным стать. – У него набухли слезы. – Страдать. Жениться. Завести семью.

– Не обязательно; ТРИНАДЦАТОГО ЗАКОНА ФЕЙ еще никто не отменял.

– Это какого?

– В каждом лагере да будут свои близнецы.

– Как! – вскричал Херби. – И сколько есть таких близнецов?

– Нууууу… – задумался Ифрит. – В Бухенвальде – Уб и Суб, в Равенсбрюке – Эймос и Энди, в Собиборе – Чуш и Крап, Усталый Уилли и Томленый Тим в Майданеке, Труляля и Траляля в Хелмно, а в Аушвице – Менг и Экер: вот их-то ты наверняка и ищешь, очень они рок-н-ролльные.

– Менг и Экер? Имена как у еврейских закройщиков, – с сомненьем высказался Херби.

– Раскроят они разве что глотку кому-нибудь, – сухо отвечал Элвис. – Они очень хорошо Умеют Вести Дела – я б их даже привлек к мемфисской мафии.

– Мы рождены, чтоб умереть, – смиренно произнес Херби.

– Это разве не блюзовый припев? – пробурчал Элвис.

– Именно, – согласился Херби. Все выглядело так, что путь ему держать в Аушвиц. – Менг и Экер, говорите? – «Фольксваген» переполняла решимость оправдать доверие, оказанное ему Фюрером, – и сдержать слово, которое он дал себе, съезжая с конвейера: сколько препятствий ни стояло б у него на пути, он впитает все, что мир ему сможет предложить, поселится в Болтливых Лесах, покуда не постигнет всех таинств жизни, и проследует по тропе, коею ходили Хегель, Кьеркегор (и т. д.), пока заклепки его не полопаются от густого интеллектуального семени жизни.

– Близнецы-мутанты, – размышлял Элвис. – Да, они определенно тебя научат этноцентризму Энгельса и Мейхью; да еще и с горкою навалят!

– Вот где мне хочется жить! – искренне сказал Херби.

– Ну и дурак, – передернуло Элвиса.

Это не я дурак, подумал Херби. Интересно, задавался ли когда-либо Ифрит вопросом, почему, если он не близнец, Дахау – единственный лагерь, где нет этого аномального тали смана.

С дахаускими тучами прикатил гром.

– Я ничего не боюсь ни в этом мире, ни в следующем, – добавил Ифрит, – разве что Мелкого Ричарда да еще Пи-Джея Проуби.