Микеланджело

После той памятной ночи Содерини выделил для охраны статуи специальный отряд солдат. Но злоумышленники не повторяли попыток уничтожить Давида. Микеланджело до сих пор не знал, получил ли Давид смертельные раны, но он не мог тратить время на переживания — слишком много у него было дел. Несмотря на многочисленную охрану, Микеланджело тоже почти не смыкал глаз по ночам, постоянно следя за Давидом, а днем он наравне с рабочими перетаскивал задние бревна вперед, помогая платформе катиться по извилистым неровным улицам. По пути им встречалось множество препятствий: орущая детвора, выдающиеся вперед балконы, летящий из окон мусор, испуганно ревущие мулы, норовящие сорваться со своих привязей, и даже сбежавшая лошадь, о которой Микеланджело подумал заранее, однако на пятый день путешествия Давид добрался до площади Синьории.

После длительного сложного маневрирования огромным облегчением было выехать на открытое широкое пространство. Десятки флорентийцев уже собрались возле пьедестала, желая своими глазами увидеть, как на него будут устанавливать статую. Когда платформа с Давидом, все еще закутанным в парусину, вкатилась на площадь, они приветствовали ее ликующими криками — словно вернувшегося с войны героя. Идущий за платформой Микеланджело почувствовал, как возбуждение стало подниматься по его позвоночнику, словно огонек по фитилю. Площадь Синьории — сердце Флорентийской республики, здесь ее правительство охраняло свободу граждан, и здесь же флорентийцы ежегодно проводили празднества, воспевая свою независимость. Теперь и его Давид встанет на стражу свободы и независимости Флоренции.

Потребовалась еще неделя и те же сорок рабочих для того, чтобы дотолкать платформу через площадь до входа во дворец Синьории, отвязать канаты и освободить Давида от пут, а потом поднять его с помощью ворота и мягко опустить на мраморный пьедестал. Еще три дня ушло на сооружение деревянных лесов, а вокруг них — такого же деревянного сарайчика, какой Микеланджело сколотил во дворе мастерской. Только надежно упрятав статую от посторонних глаз, Микеланджело мог приступить к осмотру Давида на предмет возможных повреждений. Городской совет назначит день торжественного открытия, только убедившись, что Давид остался целым и невредимым. Микеланджело страстно молил Бога, чтобы повреждения, если они и есть, оказались легко устранимыми.

Наконец наступил день осмотра статуи. Стоя на ступеньках дворца Синьории, Микеланджело собирался с духом, прежде чем войти внутрь Давидова убежища и срезать веревки, держащие парусину. Рядом ожидали Граначчи, Содерини, Джузеппе Вителли, Боттичелли, Перуджино и Джулиано да Сангалло — самый узкий круг посвященных. Предстоящий осмотр статуи держали в строгом секрете. Не хватало еще, чтобы по городу поползли слухи об отколотом локте или треснувшей ноге (не дай бог!) раньше, чем они сами оценят ущерб и решат, как исправить дело. Микеланджело от волнения подташнивало. Перед глазами снова поплыли черные точки. Он засунул руки в карманы и погрузил пальцы в мраморную пыль, чтобы унять волнение. Сейчас не время поддаваться слабости.

Пьеро Содерини подтолкнул Микеланджело к двери сарайчика и прошептал:

— Buona fortuna.

Граначчи подал другу зажженную лампу.

Под оглушительный звон, стоящий в ушах, Микеланджело взял лампу, вошел в убежище Давида и плотно закрыл за собой дверь.

Он покинул сарайчик только после того, как, сняв со статуи парусину, тщательно обследовал каждый ее изгиб, каждый дюйм; только после того, как его рассудок осознал увиденное.

Однако он никак не находил в себе сил вымолвить хотя бы слово. Заглянув в его лицо, Содерини простонал:

— О нет! Все плохо. Сможешь исправить дело?

Микеланджело попробовал пошевелить языком.

— Господь… — единственное, что ему удалось выдавить из себя.

— Господи, только не это. Она что, совсем разрушилась, да? — Голос Сангалло дрожал. — Это я виноват. Не канатами надо было его крепить, а…

— Господь сохранил его, — наконец выговорил Микеланджело.

— Что? — подался вперед Граначчи.

— Господь Бог… Господь Бог донес сюда Давида в собственной деснице. — Голос Микеланджело обрел силу. — Господь Бог встал между ним и летящими в него камнями, ибо, клянусь, я не нахожу другого объяснения тому, что увидел. Мрамор целехонек, на нем нет ни единой царапинки.

Содерини выхватил у Микеланджело лампу и бросился в сарайчик. За ним — Джузеппе Вителли.

— Правда? — крикнул им Граначчи. — Я-то боялся, что там уж точно…

— Нет, полный порядок! — послышался возглас Содерини. — Ни малейшего изъяна.

У Микеланджело защекотало в горле. Откуда-то изнутри его существа вылетел смешок. Потом еще, и еще, и еще. И вот он уже хохотал во все горло — так, как не хохотал с самого детства. Он заразил своим смехом Граначчи, Сангалло, Перуджино, Боттичелли. Все они смеялись до тех пор, пока у Микеланджело не полились по щекам слезы.

Один за другим они бегали в сарайчик, чтобы собственными глазами посмотреть на чудо.

— Невероятно! — объявил Джузеппе Вителли. — Мрамор так блестит, что я увидел в нем свое отражение.

— Только поглядите, как сурово насуплены его брови, какой грозный у него взгляд, — воскликнул Перуджино. — Он и правда выглядит устрашающе.

— Могу поклясться, в его жилах пульсирует живая кровь, — добавил Боттичелли.

Содерини дольше всех исследовал статую, а выйдя, заметил:

— Но вот нос по сравнению с остальными чертами лица немного… — он повертел рукой, подбирая точное слово, — толстоват. Верно ведь?

— Что? — В загоревшемся взгляде Боттичелли можно было прочесть все, что он думает о людях при власти и деньгах, которые вечно мнят себя такими же знатоками искусства, как мастера, посвятившие ему всю свою жизнь. Микеланджело винил в этом себя и других художников: это они добивались того, чтобы их произведения выглядели так, словно дались им без особых усилий.

— Думаю, тебе надо чуть-чуть подправить его, — предложил Содерини.

Граначчи скорчил гримасу.

Давид пережил тяжелое путешествие и нападение приспешников Медичи и теперь может погибнуть из-за прихоти политика, который ничего не смыслит в искусстве?! Микеланджело сжал челюсти, сдерживая порыв послать Содерини ко всем чертям. Но Содерини — его патрон, его заказчик. Во власти гонфалоньера навеки отправить Давида на какие-нибудь задворки, где его мало кто увидит. Если Микеланджело желал, чтобы статую торжественно явили публике, ему следовало ублажить патрона, какой бы невежественной ни была его просьба.

— Отчего бы нет, синьор, полагаю, вы правы. — Микеланджело изо всех сил постарался придать своему тону чарующей легкости, которая так присуща Леонардо и так бесит его, Микеланджело.

— Микеле, — прошипел Граначчи, — нос и так безупречен.

— Сейчас поглядим, что тут можно сделать. — Микеланджело выудил из сумы молоток и резец и направился к статуе.

— Постой, Микеланджело, не надо! — Боттичелли обернулся к Соде­рини: — Не хотел бы перечить вам, синьор, но я не думаю, что молодому человеку нужно что-то исправлять. Статуя и без того совершенна, как…

— Да бросьте, маэстро Боттичелли! — весело сказал Микеланджело, взбираясь по лесам к голове Давида. — Гонфалоньер Содерини обладает самым тонким эстетическим чутьем во всей республике, и если он утверждает, что нос надобно подправить, значит, он и правда плоховат.

— Микеле, — в отчаянии прошептал Граначчи, — не делай этого…

— Прошу вас, дайте мне работать, — твердо пресек разговоры Микеланджело и установил резец на спинку Давидова носа. Он опустил на резец молоток. Вокруг взвилось облачко мраморной пыли, крошки мрамора снежинками полетели вниз.

Боттичелли в ужасе спрятал лицо в руки. Граначчи издал протяжный стон.

Содерини победно улыбнулся.

— Твоя решительность делает тебе честь. Она вдохновляет!

Микеланджело, закончив орудовать молотком и резцом, сдувал с носа Давида пыль. Затем протер его куском фетра. Спустился с лесов, подошел к Содерини и обнял его за плечи:

— Molto grazie, гонфалоньер Содерини, огромное вам спасибо, вы были совершенно правы.

— Рад, что оказался полезен, — самодовольно ухмыльнулся тот и подошел к Давиду ближе, чтобы получше разглядеть результат.

Мастера искусств обступили Микеланджело, Граначчи прошептал:

— Что ты там сделал?

— Ничего. — Микеланджело разжал руку и показал другу горсть мраморной пыли из своего кармана.

Он только делал вид, что работает резцом, а сам просто высыпал зажатую в кулаке мраморную пыль. Ему не составило труда убедить Содерини в том, что он подправлял нос Давида, тогда как на самом деле подправил лишь восприятие своего патрона.

— Всегда давай понять заказчику, что он башковитее тебя.

— Разве я не говорил, что один крохотный штришок способен сотворить чудо? Теперь лицо Давида совершенно идеально.

— У вас и правда непревзойденно острый глаз, — прочувствованно произнес Боттичелли, направляясь к Содерини. — Надеюсь, что очень скоро вы удостоите и меня заказом и шансом воспользоваться вашим блестящим художественным чутьем.

Содерини достал из кармана пухлый кожаный мешочек.

— Держи, сын мой. — Он положил мешочек в руку Микеланджело. — Ты заслужил.

— Что это? — Микеланджело развязал тесемки и заглянул внутрь. Ух ты, такой уймы золота он еще не видел.

— Считай, что это премия. За безупречно выполненную работу.

Денег было достаточно для того, чтобы брат Буонаррото открыл любую, какую только пожелает, лавку, и тогда он наконец попросит у шерстяника руки Марии, пока его не опередил другой претендент. Хватит и на то, чтобы справить отцу достойный его положения камзол, и на мебель для восстановленного дома, и еще куча останется.

Пока остальные обсуждали предстоящее празднество по случаю открытия статуи, Микеланджело незаметно выскользнул из сарайчика и оглядел пустую площадь.

Его семейство будет счастливо получить столько денег, в этом он уверен. Но мешок золотых флоринов не имеет значения, как и одобрение со стороны нескольких друзей и сторонников. Он сможет праздновать триумф не раньше, чем услышит радостные приветствия в адрес его Давида из уст сограждан-флорентийцев. Ибо если народ Флоренции не примет Давида, все остальное — и полученное золото, и радость, и облегчение от успешного прибытия статуи на место — потеряет для него всякий смысл.

Отправить