Микеланджело

Как только Леонардо ушел, Микеланджело уронил молоток на землю и отвернулся от глыбы. Он не мог заставить себя взглянуть на камень, боясь увидеть, что сотворил с ним в порыве неистовой ярости.

Он поднял отколотый кусок и оттащил его в угол двора, туда, где сваливают обломки и отбракованные камни. Бросил осколок в общую кучу, взметнув тучу пыли. Он так любил мрамор, а теперь вот избил его.

Но он, проклятый, все равно молчал.

Соборные рабочие, смущенно покашливая, вернулись к своим делам. Часть зевак, попрятавшихся за изгородь, чтобы уберечься от разлетавшихся во все стороны мраморных крошек, все еще глазели на Мике­ланджело, другие наблюдали за ним из-за прикрытых ставнями окон.

Боже, что он наделал? Зачем позволил Леонардо вывести себя из равновесия? Из-за этого он погубил камень Дуччо — скорее всего, окончательно. Острое сожаление железными оковами сдавило грудь.

У мастерской собирались люди. Свидетели разыгравшейся сцены шепотом рассказывали о случившемся тем, кто ничего не видел.

Микеланджело сжал челюсти, чтобы подавить подступающие рыдания. Ему не надо смотреть ни на колонну, ни на рисунок Леонардо — он сразу понял, что тот предложил очень изящное решение для столь заковыристой задачи. Но это было неважно. Микеланджело никогда и ни за что не воспользуется этим решением. Иначе Леонардо получит все лавры истинного мастера по мрамору, а ему, Микеланджело, достанется лишь жалкая роль заурядного подмастерья.

Громкий шепот собравшихся горожан эхом отдавался в голове Микеланджело. Мог ли он осмотреть повреждения, когда толпа жадно следила за каждым его движением? Нет, он больше не в состоянии так работать — под гул ехидных смешков, подначек и язвительных замечаний. Искусство не должно рождаться публично, ему требуются тишина и сосредоточение, это сокровенный акт души, нечто личное, даже интимное. Художник нуждается в уединении.

Микеланджело вогнал в доску очередной гвоздь. Хотя к вечеру сильно похолодало, толпа все не расходилась, зрители из-за изгороди продолжали наблюдать за ним и потешаться: ему поручили ваять из мрамора, а он взялся плотничать. Но насмешки сейчас лишь подстегивали его, и он еще усерднее орудовал молотком.

Ударяя по шляпке гвоздя, он представлял, что бьет себя по голове. В какой-то момент он промахнулся и больно стукнул по большому пальцу.

— Accidente a te, Микеле, — выругался Микеланджело, выдохнув пар в холодный воздух. Из толстых обшивных досок, которые за ненадобностью были свалены в мастерской, он сколачивал высоченную, в рост колонны, ограду — от жадных глаз и язвительных пересудов толпы. Закончив ее, он просто захлопнет дверь, отгородится от всего мира, и никому больше не удастся насмехаться над ним, как прежде. И Леонардо уже не сможет запугивать и унижать его.

— Тайна — орудие дьявола! — донесся с улицы истошный вопль Джовансимоне. Младший братец еще в конце лета повадился вместе с толпой досужих зевак приходить к мастерской и развлекаться за его счет.

— Уж прости, mio fratello, больше не дождешься пищи для своих поганых сплетен, — крикнул в ответ Микеланджело. Интересно, чем займется Джовансимоне теперь, когда лишится возможности шпионить за ним? Если он так скучает, пусть найдет себе какую-никакую работу, чтобы с большей пользой коротать свои никчемные дни.

Микеланджело загнал в доску последний гвоздь и отступил, чтобы осмотреть плоды своих трудов. Для первого проекта на архитектурном поприще — не так и плохо. Углы кривоваты, да и заметен небольшой крен вправо, однако есть четыре стены и крыша над головой. На вид хибара держится прочно и послужит надежной защитой для него и его мрамора в предстоящие зимние месяцы с их затяжными дождями, холодными ветрами и ледяной крупкой. А главное — скроет его от ненасытного любопытства толпы.

Теперь можно было оценить, насколько он повредил колонну Дуччо. Предположения одно страшнее другого мелькали в его голове. Вдруг он отсек от нее слишком большой кусок? Вдруг там зияет глубокая дыра? Вдруг от его исступленных ударов в блоке образовалась огромная, во всю толщину, трещина? Или того хуже — весь камень покрылся сеткой тончайших трещинок и от первого же прикосновения резца начнет рассыпаться? Микеланджело никогда не простит себя, если окажется, что он погубил легендарный мрамор по милости собственного необузданного нрава. В этом случае ему придется убраться подальше от Флоренции и больше никогда не появляться в городе.

Он оперся рукой о стену постройки, чтобы унять дрожь в коленях, затем переступил порог и закрыл за собой дверь.

Оказавшись внутри, он разжег огонь в котле; дым от него потянулся в вертикально установленную трубу. В достаточно просторном сарайчике помещались одетая лесами колонна и все необходимые инструменты, оставалось даже место, где он мог спать и готовить себе пищу. Зазоры между досками пропускали солнечный свет, а еще имелось высокое окно, снабженное ставнями на случай дождя или снега. Правда, зимой ночевать здесь станет слишком холодно, ну да он всегда сможет пойти для этого в дом отца.

Микеланджело впервые остался с мрамором наедине.

— Давид, — тихонько прошептал он камню. Имя непривычно ложилось на язык. Мраморная колонна пока никак не соотносилась с образом Давида. — Видишь, Давид, я построил тебе дом.

Мрамор не отозвался, но Микеланджело на это и не рассчитывал. Теперь, когда они были одни, он надеялся… нет, он ни капли не сомневался в том, что камень вскоре заговорит с ним.

Микеланджело подошел ближе к мягко отсвечивающему мрамору. Явных трещин он не увидел. Положил на него ладони и принялся придирчиво ощупывать со всех сторон, простукивать, сильно надавливать пальцами в поисках малейшей слабины в зернистой поверхности. Каждое мгновение он ожидал и страшился услышать предательский треск, почувствовать, как разрывается мраморное нутро колонны, как она переламывается. Но ничего — глыба стояла, мрамор сохранял целостность. Похоже, смертельного урона он ему не нанес. Страшное напряжение в мышцах немного ослабло. Он испытал облегчение.

Микеланджело дошел до того места, по которому бил. Судорожно втянул носом воздух. Ущерб был гораздо больше, чем он ожидал. В своей слепой ярости он отколол огромный кусок — почти в половину длины колонны. Трясущимися пальцами он ощупал зазубренную поверхность выбоины. Придется аккуратно поработать резцом, чтобы убрать вмятинки и удалить слой примерно в палец толщиной. Слишком глубокая рана. Объема колонны и раньше-то не хватало на фигуру в динамичной позе, теперь же со стороны этой выбоины и вовсе не осталось материала. Он напрочь отхватил ту часть, в которой могла бы поместиться левая рука пастушка Давида.

Паника пронзила Микеланджело насквозь — от живота вверх, к шее, а затем ударила в голову. В ужасе он готов был ухватиться за соломинку — возможно, ему удастся сочинить легенду о том, что Давиду в схватке отсекли руку? А что, итальянцы любят драмы, и Давид, изувеченный в битве с великаном, наверняка потрясет их до глубины души. Но едва спасительная идея зародилась в голове, Микеланджело отругал себя. Что за гнусная уловка! Не должен он перевирать историю Давида только потому, что сам покалечил камень. Но и камень пока не укладывался в библейскую легенду. Значит, чтобы примирить их обоих, ему следует как-то извернуться самому.

Благо, пастушок Давид по размеру скромнее задуманного Геракла. Фигура юноши займет меньше места, хотя бы за счет более узких плеч и не столь объемной мускулатуры. К тому же юнец и ростом ниже. Возможно, удастся выкроить место на то, чтобы уложить к его ногам голову Голиафа и даже сделать Давиду шлем, украшенный перьями или чем-нибудь этаким, или, скажем, пристроить у его ног овечку — точно так же, как он высек у основания своего Вакха озорного мальчишку-сатира. Да, и надо непременно предусмотреть достаточно места на то, чтобы одеть Давида, — Микеланджело не очень вдохновляла мысль ваять изнеженную, слабую, еще не развившуюся в полную силу юношескую плоть. К тому же обнаженный Давид даст пищу для сравнений его статуи с шедевром Донателло, а в том, что сравнения будут не в его пользу, Микеланджело не сомневался. Придется одеть паренька в какие-то доспехи или в развевающийся пастушеский плащ. Помнится, глубокие складки одеяния Девы Марии привлекли много внимания к его Пьете. Вот и здесь он мог бы воссоздать красоту струящейся ткани.

Но для начала мрамор должен пробудиться и сам рассказать ему, Микеланджело, свою историю. Ибо Микеланджело никогда не придумывает истории собственных творений. Он уселся у подножия колонны, настроившись сидеть так до тех пор, пока камень Дуччо не заговорит. Уж чего-чего, а упрямства ему не занимать, он переупрямит кого и что угодно, даже бездушный мрамор.

— Помоги мне, — шептал Микеланджело. — Ты должен помочь мне. Ну, пожалуйста, поговори со мной. Per favore, молю тебя.

Молитвенно сомкнув ладони, Микеланджело стоял на коленях у деревянного алтаря тихой базилики Санто-Спирито, пропахшей ладаном и вином. После всех попыток разговорить упорствующий мрамор — он три дня неотлучно провел под колонной Дуччо — Микеланджело сдался и решил обратиться к более отзывчивому собеседнику — Господу Богу.

— Я нужен городу, я нужен своей церкви, я нужен мрамору. По воле города я принял на себя бремя обязательства украсить наш Дуомо великим символом, призванным поддержать дух всей Флоренции. Я должен явить флорентийцам чудо. Враги обложили наши стены сплошным кольцом и угрожают моему народу. И французы, и Борджиа, и Медичи — все они хотят уничтожить нас. Я не могу не выполнить обещанного. Не имею права! — Страстная мольба отдавалась эхом под каменными сводами алтарной части.

Но Бог молчал.

Что означало это молчание? Небеса отвернулись от Микеланджело? Отец Небесный разочаровался в нем? Может, Он уже пожалел о том, что выбрал его, Микеланджело, для такой важной миссии? Или намекает на то, что Леонардо справился бы лучше?

Эту мысль, самую страшную из всех, что томили его, Микеланджело даже не решился высказать вслух, не посмел признаться в ней Богу.

Где взять вдохновения на то, чтобы ваять юношу, восторжествовавшего над врагом, когда сам он повержен, совершенно уничтожен? Микеланджело, судорожно пошарив в карманах, нашел обрывок бумаги и сангину.

— Господи, молю, направь мою руку. Вразуми, открой мне твой замысел, и я исполню его. — Он занес мелок над листом, плотно смежив веки. — Пусть я утратил связь с этим камнем, но ты, Господи, ты ведь можешь слышать его. Ты только направь мою руку, и я пойму. Я не усомнюсь ни на миг. Я верую.

Он открыл глаза. Бумага была по-прежнему девственно чиста. Ну а чего он хотел — он же здесь совсем один.

Над алтарем висело деревянное распятие, примерно в три четверти роста взрослого человека. Микеланджело пристально вгляделся, наметанным глазом оценивая мастерство резчика. Черты лица Иисуса — самые заурядные, голова слишком велика в сравнении с изможденным жилистым телом. И на кресте он висит как-то неуклюже, телу мужчины тридцати с лишком лет не хватает рельефности, мышцы совсем не обозначены. В фигуре не чувствуется силы, нет экспрессии. Микеланджело вздохнул. Это невыразительное бесцветное распятие — не больше чем любительская поделка.

— Юноша, вырезавший это распятие, был очень талантлив, — раздался рядом тихий голос — как будто в ответ на мысли Микеланджело.

— Бездарным любителем он был, — бросил в досаде Микеланджело. — И сейчас не лучше, поверьте.

Отец Бикьеллини подошел ближе. Настоятелю прихода Санто-Спирито было слегка за тридцать, обритая голова его матово блестела, глаза отливали янтарем.

— Я слышал, этот скульптор произвел немалое впечатление в Риме своей Пьетой. Разве это не так?

Микеланджело пожал плечами.

— Просто повезло.

— Позволь усомниться, сын мой, в том, что ты когда-нибудь чего-нибудь достигал лишь благодаря везению.

Микеланджело поднял голову и снова посмотрел на распятие. В семнадцать лет он вырезал его в дар церкви. Приходя сюда и стоя перед распятием, он всегда успокаивался. Но сегодня эта старая работа только растравила душу Микеланджело, вновь заставив усомниться в своих способностях.

— Я хотел навестить тебя в мастерской, но у тебя всегда такой серьезный вид, не подступишься, — сказал отец Бикьеллини. — Ты слишком усердно трудишься.

— Не существует такого понятия — «слишком усердный труд».

— Я видел твою самодельную студию. Уединение должно помочь тебе.

— Ничто не помогает мне, и это тоже.

— Гениальность — это беспредельное терпение, сын мой.

Оба на некоторое время замолчали. Затем Микеланджело посмотрел святому отцу прямо в глаза.

— Вы же знаете, зачем я здесь.

Краска сбежала с лица настоятеля. Он оглядел помещение, желая убедиться в том, что они в нем одни.

— Ты больше никогда не должен даже заикаться об этом, — прошептал он.

— Но я совершенно потерян. — В голосе Микеланджело звучала мольба. — Я должен вернуться на свою стезю. А вы способны помочь мне.

— Нет, — печально покачал головой отец Бикьеллини. — С тех пор как…

Пусть и не высказанное, имя Джироламо Савонаролы повисло в воздухе. Теперь никто не произносил его вслух, но дух его обладателя еще не покинул город. Совсем недавно, в канун полуторатысячелетия, многие флорентийцы боялись приближения конца света; о нем свидетельствовали страшные события, происходящие в мире: на земли Италии вторглось войско французов, многочисленные города-государства яростно грызлись и вели нескончаемые войны, то и дело свирепствовала чума, папство Александра VI обернулось невиданным падением нравов, лихоимство и другие пороки расцвели пышным цветом… Напуганные граждане Флоренции обратили свои взоры к Савонароле, моля о спасении своих бессмертных душ. Его страстные проповеди о греховности и жадности разожгли в городе настоящую истерию, а когда флорентийцы свергли и прогнали из города Пьеро де Медичи, Савонарола легко занял освободившееся место и прибрал к рукам бразды правления. Повинуясь его приказам, горожане стаскивали на площадь Сан-Марко и сваливали в огромные кучи все свое ценное имущество: музыкальные инструменты, картины, книги, статуи, флаконы с духами, игральные карты, роскошные наряды, украшения. По его повелению все это сжигалось на кострах тщеславия во имя очищения Флоренции от греха. Однако тот ужас, что Савонарола поселил в умах людей, не мог жить там вечно. Когда Савонарола взялся обличать в пороках папу, церковь немедленно отреклась от него, а вскоре и горожане возненавидели того, кому еще недавно истово поклонялись. В 1498 году папа отлучил Савонаролу от церкви, и тогда флорентийцы, подвергнув пыткам поверженного кумира, приготовили ему его собственный костер. Но изгнать из умов проповеди Савонаролы и посеянный им ужас было сложнее, чем уничтожить его самого. Казалось, даже прах его источал ядовитые миазмы животного страха.

— Савонарола мертв, — убежденно сказал Микеланджело, в равной мере стараясь убедить как святого отца, так и себя самого.

— Я знаю, — шепотом ответил отец Бикьеллини. — Но люди теперь не столь великодушны и снисходительны, как были когда-то. Они все еще запуганы. Многие обвинят тебя в том, что ты поддался искушению дьявола, если узнают, о чем ты сейчас думаешь.

— Практика никогда не давалась легко.

— Но сейчас это опаснее, чем когда-либо.

— А я сейчас нуждаюсь в ней сильнее, чем когда-либо. Пожалуйста, помогите! Я точно знаю, что камень живой. Я ручаюсь в этом, хотя пока не слышу его голоса. Я должен пробудить его, чего бы мне это ни стоило. А для этого мне снова нужно учиться.

— У тебя накопилось множество рисунков. Пусть они служат твоей учебе. Изучай работы других мастеров, впитывай их знания. И потом, многое ты мог бы почерпнуть из книг и от наставников. Поверь, тебе нет надобности снова браться за старое.

— Мудрость — дочь опыта, — твердо возразил Микеланджело, в точности повторяя слова Леонардо. И пусть они горечью отдавались на языке — сейчас он верил в эту истину так пламенно и беззаветно, как не верил еще ни во что и никогда.

— Не забывай: у этих стен есть уши, — предостерег его отец Бикь­еллини.

— Я буду осторожен. Тише мыши. Обещаю вам.

— В этом я нисколько не сомневаюсь. — Лицо святого отца смягчилось. — Но если я за что и боюсь, то не за собственную шею. Мне не будет оправдания, если тебя арестуют или, чего доброго, отлучат от церкви из-за моего попустительства.

— А будет ли вам оправдание за то, что вы не помогли мне увидеть замысел Господень в этом упрямом мраморе?

Микеланджело последовал за отцом Бикьеллини вниз по темному сырому и мрачному коридору. Масляный фонарь в руке настоятеля излучал дрожащий свет. Где-то в высоте отдавались гулким эхом их шаги, словно они ступали по дну глубокого колодца. Когда они подошли к тяжелой деревянной двери, настоятель снова спросил Микеланджело:

— Уверен ли ты, сын мой, в своем желании снова испытать все это?

У Микеланджело все сжалось в груди. Откуда ему знать? С семнадцатилетнего возраста нога его не ступала по этому коридору, а тогда он был еще слишком молод, чтобы осознавать все возможные последствия. Уходя отсюда в последний раз, он поклялся себе, что больше никогда не вернется в это мрачное место. Однако вернулся — попирая установления церкви и законы человеческие. Если кто-нибудь узнает о том, что он был здесь, кара последует неминуемо — его изгонят из города, арестуют или казнят. Отец отречется от него. Как же он может быть уверен в том, что поступает правильно?

— Да, святой отец, я уверен, — сказал он.

Отец Бикьеллини хмыкнул в знак согласия. Вынул из кармана тяжелый железный ключ, вставил его в замочную скважину. Раздался скрежет, и замок поддался. Толчком он открыл тяжко застонавшую дверь.

Волна вони вырвалась из темного нутра помещения и окатила их. Микеланджело сморщился и торопливо зажал рукой нос и рот. Он и позабыл о том, какой тяжелый смрад стоит здесь.

Микеланджело всмотрелся в чернильную темноту. Прежде он много раз бывал тут, но сердце тяжело бухало в груди, будто он заглядывал в неведомое.

Отец Бикьеллини зажег от своего фонаря лампу и передал ее Микеланджело.

— Желаю тебе пребывать в мире с призраками, сын мой.

— Прошу, не закрывайте дверь, падре, — прошептал Микеланджело и переступил порог. Он обернулся, чтобы добавить еще что-то, но святой отец уже ушел.

Микеланджело зажег еще две лампы, и в их свете постепенно проступили контуры помещения и его содержимое. Посередине маленькой кельи с каменными стенами и единственным забранным решеткой оконцем стояли четыре длинных каменных стола. Два пустовали, на двух других лежали покрытые саванами мертвые тела.

Микеланджело потрогал дрожащей рукой окостеневшие ноги мертвеца. Ощутил, как в поясницу уперлась рука соседнего покойника, такая же окостеневшая. С которого из двух ему начать? Впрочем, это неважно, наверняка до рассвета он успеет вскрыть оба тела. Он выбрал того, который лежал справа, — просто потому, что тело этого несчастного, судя по запаху, меньше тронуло разложение.

Раскладывая инструменты, Микеланджело почувствовал озноб. В церкви стояла тишина, в каждой неясной тени ему чудился призрак. Он помнил: этот липкий страх — неизбежная часть «программы». В юношеские годы ночные кошмары подолгу преследовали его после подобных деяний. Наверное, и теперь он не избежит этого.

— Господи, помоги мне сделать, что должно. Дай мне силы и решимость. Ниспошли озарение. Раскрой мне свой замысел.

Он сдернул саван.

В течение следующих трех недель Микеланджело семь раз посетил мертвецкую при церкви Санто-Спирито. Он вскрывал и изучал тела беззубых попрошаек, убитых в боях наемников и даже какого-то богача, чье тело было покрыто багровой сыпью — возможно, он подцепил французскую болезнь от куртизанки из числа тех, что сопровождают войско короля Людовика. Особенно тщательно он исследовал тела двоих юношей, сделав множество пометок относительно их округлых лиц, тонких ног, неразвитой мускулатуры и объема жира. Это были тела детей, тела его Давида.

Однажды вечером на одном из столов мертвецкой он обнаружил изувеченное тело с недостающими конечностями. Бедняга лишился половины головы, обеих рук и ноги. Тело было раздуто от речной воды, кожу частично объели рыбы. Видимо, мужчину убили в бою и сбросили тело в Арно, а какой-то рыбак выудил его. Мышцы были разорваны, но все еще соединялись связками — так дерево привязано к почве своими корнями. Кости переломаны, однако суставы сохранили подвижность. И даже у этого обескровленного покойника сквозь кожу проступала прихотливая сеть сбегающихся и разбегающихся сосудов, напоминающая рисунок реки с притоками и рукавами. Удивительно, но это тело, искалеченное людьми и природной стихией, по-прежнему подчинялось законам анатомии, обладало внутренней целостностью и связностью элементов. И не было никакой возможности как-то подогнать эту лишенную некоторых частей форму под габариты искореженного мраморного блока, да еще выкроить пространство для меча, пасторальной овечки и отрубленной головы великана.

С наступлением рассвета Микеланджело услышал, как священники начали готовиться к утренней службе. Он отложил инструменты, плечи его поникли. Одной из первых сцен, которые он изваял, была сцена с изображением битвы кентавров — мешанина из дерущихся, изгибающихся в неимоверных усилиях обнаженных мужских фигур. Как ни горько было это признавать, но он не придумал больше ни одного способа изогнуть человеческое тело так, чтобы оно вписалось в колонну Дуччо. И даже мрачное отвратительное занятие последних дней ни на шаг не подвинуло его к решению.

Микеланджело прибрал за собой и тихо выскользнул из мертвецкой, стараясь не попасться на глаза молящимся. Еле переставляя ноги, он поплелся в свой сарай-мастерскую. Долго стоял, потерянный и уничтоженный, перед безмолвствующим камнем. Препарируя мертвецов или бессмысленно глядя на спящий летаргическим сном мрамор, он не рассчитывал найти ответы на мучающие его вопросы. Чтобы получить ответы, нужно было спросить мрамор. Но чтобы задать ему вопросы, требовалось сначала этот мрамор разбудить.

Микеланджело взял молоток и резец и вскарабкался по лесам на самый верх. Он и сам не знал, для чего это делает, но по крайней мере сможет начать отсекать лишнее, тем самым подбираясь к фигуре, которая таится внутри. Он установил резец и стукнул по нему молотком.

— Будем надеяться, — сказал себе Микеланджело, — что эти звуки заставят юного пастушка очнуться от его дремотного забытья.

Отправить