Глава девятая

Бедность

Депрессия не признает классовых границ. Не так с лечением депрессии. Это значит, что большинство тех, кто беден и депрессивен, так и остаются бедными и депрессивными, причем чем дольше, тем все более бедными и все более депрессивными. Бедность угнетает, а от депрессии, которая ведет к утрате возможности работать и к изоляции, очень легко обеднеть. Смириться с бедностью – значит принять пассивное отношение к судьбе; в таком состоянии люди, имеющие больше возможностей, немедленно потребовали бы лечения. Страдающие депрессией бедняки оказываются совершенно беспомощными – настолько, что даже не ищут помощи. Весь мир отворачивается от депрессивных бедняков, а они отворачиваются от мира: они теряют самое важное из человеческих качеств – свободу воли.

Когда депрессия поражает кого-то из среднего класса, это относительно легко определить. Вы ведете свою обычную, удовлетворяющую вас жизнь и вдруг начинаете все время чувствовать себя плохо. Вы теряете способность работать на должном уровне; вы не можете себя заставить пойти на работу; вы не чувствуете себя способным контролировать свою жизнь; вам кажется, что вы не в состоянии что-либо довести до конца и что даже пробовать не стоит. Когда вы совершенно выпадаете из жизни и приближаетесь к кататонии, вы пытаетесь привлечь внимание друзей, знакомых, родственников, которые не понимают, отчего вы вдруг забросили так много из того, что прежде доставляло вам удовольствие. Депрессия не согласуется с вашей внутренней реальностью, и ее невозможно объяснить в реальности внешней.

Но если вы стоите у подножья социальной лестницы, эти признаки совсем не так заметны. У жалких, угнетенных бедняков жизнь и так паршивая, они едва ли получают от нее удовольствие: им никогда не устроиться на достойную работу, от них никто не ждет успешного завершения дел, мысль о контроле над тем, что с ними происходит, ничуть их не привлекает. Нормальное состояние таких людей очень напоминает депрессию у людей нормальных; вот почему так остро стоит проблема выявления у них симптомов. Что считать симптомом? Что, напротив, разумно и симптомом не является? Между просто тяжелой жизнью и расстройством настроения огромная разница, и хотя распространено мнение, что такая жизнь приводит к депрессии, в реальности это не всегда так. Если вас настигла и обездвижила депрессия, вы не можете ничего поделать со своей жизнью и так и остаетесь в нижнем ярусе, приходя в ужас от одной мысли чем-то себе помочь. Лечение депрессии у бедняка часто позволяет ему обнаружить в себе честолюбие, навыки и здоровые пристрастия.

Депрессия – обширная область исследования со множеством подвидов, многие из которых изучают давно: депрессию у женщин, депрессию у художников, депрессию у спортсменов, депрессию у алкоголиков. Список можно продолжать и продолжать. И очень мало сделано – что весьма показательно – для изучения депрессии у бедняков. Это тем более любопытно, что депрессия у людей, живущих за чертой бедности, наблюдается гораздо чаще, чем в среднем среди населения; между тем уровень депрессивности среди живущих на пособия почти втрое выше среднего. Стало модно говорить о депрессии вне связи с внешними событиями жизни. А на деле большинство страдающих депрессией бедняков соответствуют тому или иному известному профилю запуска болезни. Материальные трудности – это только начало их проблем. Для них характерны плохие отношения с родителями, детьми, партнерами, мужьями и женами. Они плохо образованы. У них не так много способов отвлечься от своих горестей и страданий, например, им недоступны ни приносящая удовлетворение работа, ни интересные путешествия. У них отсутствует базовое ожидание положительных переживаний. В стремлении придать депрессии медицинский характер мы утверждаем, что «настоящая» депрессия возникает вне зависимости от внешних материальных обстоятельств. Это просто-напросто не так. В Америке от депрессии страдает множество бедняков – не от обездоленности и гнетущего сознания того, что они находятся на дне, а от настоящего клинического заболевания, симптомами которого являются социальная изоляция, невозможность встать с кровати, спонтанная агрессия, неспособность заботиться о себе и окружающих. Очевидно, что все неимущие американцы по вполне понятным причинам не удовлетворены своим положением, но многие из них вдобавок ко всему буквально парализованы им, физиологически не способны выработать и принять меры для улучшения своего положения. В нашу эпоху, эпоху пособий, мы рассчитываем, что неимущие сами поднимутся при помощи будстрапов (систем настройки), однако у тех, кто страдает большим депрессивным расстройством, будстрапа нет. С момента, когда у них появляются симптомы, им уже не помогут ни программы профессионального обучения, ни попытки включения в общественную жизнь. Им требуется психиатрическая помощь – как лекарствами, так и разговорной терапией. Некоторые независимые исследования, проведенные в разных местах США, убедительно показали, что такая помощь сравнительно недорога, очень эффективна и что большинство неимущих, освободившись от депрессии, охотно начинают самосовершенствоваться.

Нищета – распространенный спусковой крючок депрессии, а смягчение нищеты – спусковой крючок выздоровления. Либеральная политика сосредоточена на устранении жестоких внешних обстоятельств жизни неимущих, исходя из установки, что от этого они станут счастливее. Эту цель никто не подвергает сомнениям. Однако на деле часто гораздо проще устранить депрессию, чем обуздать нищету. Расхожая мудрость гласит, что сперва нужно решить проблему безработицы, а уже потом заняться психическим здоровьем безработных. В этом немного смысла; устранение психических проблем точно так же способно вернуть человека на рабочее место. Тем временем некоторые защитники неимущих высказывают опасения, что к водопроводной воде начнут подмешивать прозак, чтобы они терпели то, что терпеть невозможно. Увы, прозак не сделает никого счастливым и не поможет удержать счастье, а значит, тоталитарные сценарии социальных алармистов не имеют под собой оснований. Снятие последствий социальных проблем не заменит их решения. Однако при правильном лечении бедняки смогут совместно с либеральными политиками работать над изменением условий своей жизни, а это послужит толчком к совершенствованию общества в целом.

Гуманистические аргументы в пользу лечения депрессии у неимущих звучат достаточно убедительно; экономические аргументы не менее убедительны. Страдающие депрессией составляют огромный общественный слой: от 85 до 95 % страдающих психическими заболеваниями американцев – безработные. Некоторые из них изо всех сил стараются вести социально приемлемый образ жизни, другие становятся зависимыми от каких-либо веществ или демонстрируют суицидальное поведение. Нередко они проявляют агрессию. Они вымещают свое недовольство судьбой на детях, которые зачастую отстают в развитии и страдают эмоциональными расстройствами. Если не лечить депрессивную мать из беднейших социальных слоев, ее дети, скорее всего, тоже будут жить на пособия или станут завсегдатаями тюрем; сыновья депрессивных матерей гораздо чаще становятся малолетними правонарушителями, чем другие дети. Дочери депрессивных матерей преодолевают период полового созревания раньше, чем другие девочки, и это очень часто заканчивается беспорядочными половыми связями, ранней беременностью и эмоциональной неустойчивостью. Лечение депрессии в этих слоях обойдется гораздо дешевле, чем отсутствие лечения.

Невероятно трудно отыскать среди бедняков тех, кто получил соответствующее лечение от депрессии, потому что в США нет достойных программ обнаружения и лечения депрессии у неимущих. Те, кому положена бесплатная медицинская помощь, должны подавать ходатайство, однако люди в депрессии редко отстаивают свои права и требуют того, что им положено, даже в тех случаях, когда они способны осознать свое положение. С моральной точки зрения тут были бы вполне оправданы агрессивные программы обнаружения – розыск тех, кому нужна помощь и доставка этой помощи, даже если подлежащие лечению и не слишком довольны таким вниманием к ним, потому что при депрессии упрямство чаще всего является дополнительным симптомом болезни. Во многих штатах обещают более или менее адекватные программы лечения тем из неимущих, кто придет в нужный офис и заполнит нужные бланки, подождет в очереди, предоставит три удостоверяющих личность документа с фотографиями, изучит и выберет программу и так далее. На такое способны немногие из больных депрессией. Действовать на таком уровне неимущим страдающим депрессией людям не позволяют и их проблемы, и их социальный статус. Этих людей можно лечить, только если бороться с самой болезнью, а не с пассивностью, с какой они ее переносят. Говоря о программах психиатрической интервенции, Стивен Хаймен, директор Института психического здоровья, подчеркивает: «Это не КГБ, которое подруливает на хлебовозе и увозит неизвестно куда. Этих людей нужно убедить. Это можно делать в рамках программы workfare. Если у тебя есть желание побыстрее перейти от жизни на пособие к нормальной работе, это может стать хорошим стартом. И часто это становится первым случаем, когда жизнью этих людей хоть кто-то интересуется». Многим такой беспрецедентный интерес к их жизни доставляет дискомфорт. Отчаявшиеся люди отвергают помощь, потому что неспособны поверить в то, что она принесет им свободу. Их можно спасти, только с усердием миссионеров насильно навязывая помощь.

Трудно точно подсчитать, в какие суммы обойдется обслуживание этих слоев населения, однако 13,7 % американцев живут за чертой бедности и, согласно недавнему исследованию, примерно 42 % глав домохозяйств, получающих субсидии по программе помощи семьям с несовершеннолетними детьми (Aid to Families with Dependent Children, AFDC), соответствуют критериям клинической депрессии – это более чем вдвое выше средних показателей. Шокирующие 53 % беременных женщин, живущих на пособия, соответствуют тем же критериям. В то же время среди получающих пособия страдающих психиатрическими заболеваниями на 38 % больше, чем в среднем по стране. Наша неспособность выявлять и лечить депрессию среди неимущих не только жестокость, но и расточительство. Mathematica Policy Research, Inc., организация, занимающаяся социальными статистическими исследованиями, подтверждает, что «существенная часть людей, получающих пособия… имеют недиагностированные и/или не получающие лечения психические отклонения» и что оказание помощи этим людям «повысит их шансы получить работу». Федеральное правительство и правительства штатов тратят, по грубым подсчетам, около 20 миллиардов долларов в год на денежные переводы взрослым трудоспособного возраста и их детям. Примерно столько же расходуется на талоны на питание для таких семей. Если принять консервативную цифру в 25 % депрессивных среди тех, кто живет на пособия, допустить, что половину из них можно вылечить, что две трети излеченных смогут вернуться к производительному труду хотя бы на условиях временной занятости – это уже снизит расходы на пособия на целых 8 %, то есть сэкономит 3,5 миллиарда долларов в год. Но поскольку правительство США предоставляет таким семьям еще и медицинские услуги и иную помощь, экономия станет существенно больше. В настоящее время власти, занимающиеся распределением пособий, не ведут систематического учета депрессивных подопечных; администраторы, занимающиеся программами помощи, мало внимания уделяют социальной работе. И то, что в отчетах часто называют явным нежеланием подопечных, во многих случаях объясняется психиатрическими проблемами. В то время как либералы подчеркивают, что существование класса неимущих является следствием экономики laissez-faire (и поэтому психиатрическая интервенция пользы не принесет), правые склонны винить в проблеме лень (и поэтому психиатрическая интервенция пользы не принесет). А на деле для множества бедняков корень проблемы не в отсутствии работы и не в отсутствии мотивации к получению работы, а в жестоком психическом расстройстве, которое делает работу для них невозможной.

Сейчас ведутся некоторые пилотные исследования депрессии среди неимущих. Многие врачи, работающие в центрах медицинской помощи таким пациентам и привыкшие иметь с ними дело, подтверждают, что проблема депрессии среди них разрешима. Психолог из Джорджтаунского университета Джин Миранда уже 20 лет требует предоставления достойного психиатрического здравоохранения для городских низов. Не так давно она окончила исследование уровня медицинской помощи женщинам в округе Принс-Джорджес (Мэриленд), задавленном нищетой регионе близ Вашингтона. Поскольку бедным жителям округа по медицинский страховке доступны только клиники планирования семьи, Миранда выбрала одну из них для выявления депрессии. Затем тех, кого сочла больными, она пригласила на обследование с целью уточнить психиатрические диагнозы. Эмили Хауэнстейн из университета Виргинии недавно провела обследование на депрессию сельских женщин. Она начала с выявления проблемных детей, а затем перешла к работе с их матерями. Штаб ее исследования расположился в округе Бакингем, сельской части Виргинии, где рабочие места предлагают только тюрьмы и несколько фабрик, где большая часть населения неграмотна, четверть жителей не имеют телефонов и живут в домах, лишенных основных удобств – без теплоизоляции, туалета и часто без водопровода. И Миранда, и Хауэнстейн не включили в свои программы наркоманов и алкоголиков, предоставив заботу о них программам реабилитации. Гленн Трейзмен из больницы Джона Хопкинса десятилетиями изучал и лечил депрессию среди балтиморских неимущих, ВИЧ-инфицированных и больных СПИДом, большинство из которых к тому же наркоманы и алкоголики. Он стал для этих людей и лечащим врачом, и адвокатом-правозащитником. Все эти врачи прибегали к насильственной психиатрической интервенции. И у каждого уходило на одного пациента гораздо меньше 1000 долларов в год.

Результаты всех этих исследований на удивление схожи. Я имел доступ к пациентам во всех трех случаях и, к моему удивлению, все, с кем я беседовал, верили, что лечение хоть немного улучшило их жизнь. Все, кто излечился от тяжелой депрессии, начали медленно карабкаться к нормальному функционированию. Они не только чувствовали, что стали жить лучше, они действительно стали жить лучше. Их вернули к деятельности, и они начали пробовать, даже наталкиваясь на непреодолимые препятствия, они двигались вперед – часто достаточно быстро и иной раз очень далеко. То, что они рассказывали о своей жизни, было настолько жутко, настолько превосходило все мои представления, что я проверял у лечащих врачей, правда ли это. А невероятные истории излечения сусальностью напоминали сказку о Золушке; так и чудились карета из тыквы и хрустальные туфельки. Вновь и вновь встречая людей, лечащихся от депрессии, я сталкивался с их огромным удивлением: как же так, после стольких лет, когда все было наизнанку, эта простая помощь полностью изменила их жизнь? «Я просила Господа послать мне ангела, – сказала одна женщина, – и Он внял моим молитвам».

Когда Лолли Уошингтон, которая лечилась по программе Джин Миранды, исполнилось шесть лет, ее начал насиловать инвалид, приятель ее бабушки-алкоголички. В седьмом классе, говорит она, «я почувствовала, что не стоит продолжать. Я делала домашние задания и все остальное, но никогда не была счастлива». Лолли начала замыкаться в себе. «Я просто была сама с собой. Все думали, что я не умею разговаривать, потому что несколько лет я ни слова никому не говорила». Как многие жертвы насилия, Лолли считала себя уродливой и ущербной. Ее первый парень был очень груб и словесно, и физически, и после рождения первого ребенка, в семнадцать лет, она сумела сбежать от него – «сама не знаю как». Через несколько месяцев она вместе с сестрой, двоюродной сестрой и ребенком двоюродной сестры отправилась в гости к старому другу семьи, «просто другу, хорошему другу. Мы были у него в доме, мы все, и я знала, что его мама ставит у себя на комоде красивые букеты. И я пошла посмотреть на них, потому что я люблю цветы. И вдруг каким-то образом все ушли, а я не заметила. Он изнасиловал меня, очень грубо, я визжала и звала, но никто не отозвался. Потом мы спустились и сели в машину с сестрой. Я не могла говорить, я так испугалась, у меня текла кровь».

Лолли забеременела и родила ребенка насильника. Вскоре после этого она познакомилась с мужчиной и под давлением семьи вышла за него замуж, хотя он тоже был очень груб. «День свадьбы был испорчен, – рассказывала она. – Он скорее напоминал похороны. Но он был лучшим, на что я могла рассчитывать». За следующие два с половиной года она родила мужу еще троих детей. «Детей он тоже мучил, хотя именно он так их хотел, орал и ругался все время и порол их за любую ерунду, я не могла этого выносить и не могла защитить их от него».

У Лолли началось большое депрессивное расстройство (БДД). «У меня была работа, но пришлось уйти, потому что я не могла работать. Я не хотела вставать с кровати, мне казалось, что ничего не имеет смысла. Я и так маленькая, а тут начала терять вес. Я не могла встать и поесть, ничего не могла. Мне было все равно. Иногда я сидела и плакала, плакала, плакала. Не из-за чего-то. Просто плакала. Мне хотелось только остаться одной. Мама помогала с детьми, даже когда ей ампутировали ногу, после того как ее лучший друг случайно в нее выстрелил. Мне нечего было сказать моим собственным детям. Когда они уходили из дома, я ложилась и запирала дверь. И боялась, что они вернутся. Они возвращались в три часа, они наступали так быстро. Муж твердил, что я тупая, что я дура, что я уродина. У сестры случились проблемы с кокаином, у нее шестеро детей, и мне пришлось взять двоих младших, один из них родился больным из-за наркотиков. Я устала. Я так устала». Лолли стала принимать таблетки, в основном обезболивающие. «Чаще всего это был тайленол или еще что-то от боли, я пила помногу, чтобы уснуть».

Наконец в необычном приливе сил Лолли отправилась в клинику планирования семьи, чтобы сделать перевязку труб. В 28 лет на ней было одиннадцать детей, и мысль об еще одном приводила ее в ужас. Ей посчастливилось прийти, когда Джин Миранда проводила свои выборочные тестирования. «Она определенно находилась в депрессии, точно так же, как и другие, кого я осматривала», – вспоминает Миранда, которая тут же послала Лолли на групповую терапию. «Они сказали, что я в депрессии, и это было облегчением – узнать, что что-то конкретное разладилось, – говорит Лолли. – Мне сказали приходить на встречи, и это было очень тяжело. Когда я приходила туда, я ничего не говорила, а только плакала». Психиатрическая мудрость гласит, что помочь можно только тем, кто хочет помощи и следит за тем, чтобы не пропускать занятий. Для этой категории населения это совершенно не так. «Потом они мне звонили, велели приходить, надоедали и настаивали, и ясно было, что они не отстанут. А как-то явились домой и забрали меня оттуда. Первые встречи мне не понравились. Но я слушала других женщин и поняла, что у них те же самые проблемы, и тогда я начала им рассказывать такое, что никогда никому не рассказывала. А терапевт задавала нам всякие вопросы, чтобы изменить наши мысли. И я почувствовала, что меняюсь, что становлюсь сильнее. И все заметили, что я стала приходить уже с другим отношением».

Спустя два месяца Лолли сказала мужу, что уходит. Она попыталась заставить сестру пойти на реабилитационное лечение и, когда та отказалась, порвала с ней. «Мне надо было избавиться от этих двоих, которые тянули меня на дно. Никаких споров не было, потому что я не захотела спорить. Муж попытался забрать меня из группы, потому что ему не нравилось то, как я изменилась. А я просто сказала ему: “Я ухожу”. Я была такая сильная, такая счастливая. Я вышла погулять впервые за все это время, просто чтобы дать время моему счастью». Еще два месяца понадобились Лолли, чтобы найти работу в детском саду военно-морского флота США. Получая зарплату, она поселилась в новой квартире вместе со всеми детьми от двух до пятнадцати лет. «Мои дети стали гораздо счастливее. Они все время хотят что-то делать. Мы каждый день часами гуляем, они – мои лучшие друзья. Только я вхожу в дверь, снимаю куртку, кладу сумочку, как мы достаем книги и начинаем читать, выполнять домашнее задание все вместе и делать все остальное. Мы все время шутим. Мы обсуждаем, кем они станут, а раньше они об этом даже не думали. Мой старший хочет пойти в авиацию. Другой хочет стать пожарным, еще один – пастором, а одна из девочек собралась в юристы! Я разговариваю с ними о наркотиках, они видели мою сестру, и теперь не прикасаются к наркотикам. Они не плачут, как раньше, и совсем не дерутся. Они знают, что могут рассказать мне обо всем, все равно о чем. Я взяла детей сестры, и тот, кто родился больным из-за наркотиков, уже начал поправляться. Доктор сказал, что не ожидал, что мальчик так быстро заговорит, станет проситься на горшок, он уже очень многое умеет.

В нашей новой квартире в одной комнате живут мальчики, в другой – девочки, а в третьей – я, но все они любят забираться на мою кровать, и мы часто сидим там по вечерам. Сейчас все, что мне нужно, – это мои дети. Я никогда не думала, что смогу так продвинуться. Так хорошо быть счастливой. Я не знаю, сколько это продлится, но, конечно, надеюсь, что это навсегда. А перемены продолжаются. Я по-другому одеваюсь, по-другому выгляжу, по-другому действую. По-другому чувствую. Я больше ничего не боюсь. Мне не страшно выходить из дома. Я не думаю, что плохие чувства вернутся, – Лолли улыбается и с удивлением качает головой. – А если бы не доктор Миранда и все это, я так и лежала бы в кровати, если бы вообще была жива».

Лечение, которое получила Лолли, обошлось без психофармацевтических средств и не было основано на когнитивной модели. Так что же сделало возможным такое превращение? Отчасти – всего-навсего – постоянное участливое внимание врачей, которые с ней работали. Как подметила Фали Нуон из Камбоджи, любовь и доверие могут быть великими целителями, и само сознание, что кому-то есть до тебя дело, уже оказывает глубокое воздействие. Меня поразили слова Лолли о том, что когда ей поставили диагноз «депрессия», это принесло ей облегчение. Миранда описала Лолли как «очевидно» страдающую депрессией, однако для самой Лолли это не было очевидно, даже когда у нее появились самые страшные симптомы. Обозначение ее недуга сделало очень многое для его излечения. С тем, что имеет имя и описание, можно справиться: название «депрессия», отделило болезнь Лолли от ее личности. Если все то, что не нравилось ей в самой себе, возможно счесть проявлениями болезни, значит, все остальное, хорошее – это и есть «настоящая» Лолли, такую Лолли ей легче было любить и заставить бороться с мучившими ее проблемами. Подать мысль о депрессии – значит дать в руки заболевшим мощный лингвистический инструмент, который выделяет и усиливает лучшее, что в них есть, а они именно этого и жаждут. И хотя проблема выражения в словах универсальна, она особенно остро стоит для неимущих, изголодавшихся по словам, – вот почему обычные методы, например групповая терапия, оказывают на них такое преображающее воздействие.

Поскольку бедняки плохо владеют описаниями психических заболеваний, их депрессии, как правило, протекают неосознанно. Они редко испытывают сильное чувство вины и не уясняют сами для себя личной неудачи, что играет такую важную роль в депрессии у представителей среднего класса. Их болезнь чаще проявляется в физических симптомах: бессонница и измождение, тошнота, страх, неспособность строить отношения. Это в свою очередь делает их уязвимыми для психических заболеваний; а болезнь часто становится той самой последней соломинкой, что ломает широкую спину верблюда и заставляет человека с легкой депрессией дойти до края. На сегодняшний день, если неимущие и попадают в больницы, то приводят их туда именно жалобы на физическое самочувствие, многие из проявлений которого являются симптомами психического расстройства. «Если бедная женщина из латиносов кажется депрессивной, – говорит Хуан Лопес из Мичиганского университета, проделавший большую работу по выявлению и лечению депрессии среди испаноговорящего населения, – я пробую давать ей антидепрессанты. Мы говорим ей, что это тонизирующие препараты, которые улучшат ее общее состояние, они действуют, и она в восторге. Сама она не сознает, что у нее психологические проблемы». Точно так же Лолли переживала свои симптомы без понимания того, что это может привести к лишению рассудка, а именно лишение рассудка (острый психоз с галлюцинациями) был единственной известной ей моделью психического заболевания. Представление о психическом заболевании, которое лишает трудоспособности, но не лишает рассудка, оставалось за пределами ее лексикона и понимания.

Рут Энн Джейнсон родилась в трейлере в сельской Виргинии и, повзрослев, стала толстухой в очках. В семнадцать лет она забеременела от полуграмотного парня, которого выгнали из школы, где они оба учились. Она бросила учебу и вышла за него замуж. Брак этот был катастрофой; Рут Энн работала, чтобы как-то сводить концы с концами, но после рождения второго ребенка ушла от мужа. Через несколько лет она вышла замуж за оператора строительной техники. Она получила права водителя грузовика, но через полгода муж сказал ей, что ее место дома, где она должна заботиться о семье и о нем. У них родились двое детей. Рут Энн еле сводила концы с концами: «Это трудно для семьи из шести человек при заработке 200 долларов в неделю, даже с талонами на питание».

Вскоре она начала опускаться и к третьему году своего второго брака потеряла всякую жизнерадостность. «Я решила так: ладно, я здесь, я живу, и все. Я замужем, у меня дети, но жизни у меня не было, и я все время плохо себя чувствовала». Потом умер отец Рут Энн, и она «совсем потерялась». «Это было дно, – рассказывает она. – Папа никогда не бил нас, дело было не в теле, это было в душе. Даже если ты все хорошо сделаешь, все равно не получишь награды, зато тебя все время критикуют. Думаю, мне казалось, что если я не сумею угодить ему, то вообще ничего не смогу сделать. Я никогда не могла по-настоящему ему угодить, а теперь даже шанса такого не было». Рассказывая мне об этом периоде своей жизни, Рут Энн начала плакать, а к концу своей истории израсходовала целую коробку салфеток «Клинекс».

Рут Энн легла в кровать и большую часть времени проводила там. «Я понимала, что что-то не так, но мне не приходило в голову, что проблема медицинская. У меня ни на что не было энергии. Я все набирала и набирала вес. Я прогуливалась внутри нашего трейлера, но не выходила наружу и совсем перестала общаться в людьми. Потом я поняла, что забросила детей. Нужно было что-то делать». У Рут Энн была болезнь Крона, и хотя она почти ничего не делала, у нее проявилось что-то похожее на стрессовые симптомы. Врач, лечивший ее, знал о программе Эмили Хауэнстейн и рекомендовал Рут обратиться туда. Рут Энн начала принимать паксил и ходить на сеансы к Мэриан Кайнер, психотерапевту, постоянно работавшей с женщинами по программе Хауэнстейн. «Если бы не Мэриан, – сказала мне Рут Энн и снова расплакалась, – я, наверно, так и сидела бы в своей дыре, пока не перестала бы жить, не перестала существовать. Если бы не она, меня бы сейчас здесь не было, – Рут Энн вновь залилась слезами. – Мэриан заставила меня заглянуть в себя, посмотреть насквозь до пальцев на ногах. И я поняла, кто я такая. И мне не понравилось. Я себе не понравилась».

Рут Энн успокоилась. «А потом начались перемены, – рассказала она. – Они мне сказали, что у меня большое сердце. Я вообще не знала, что у меня есть сердце, но теперь я знаю, что оно есть и когда-нибудь я его найду». Рут Энн снова начала работать, устроилась на неполный день в агентство по подбору персонала. Вскоре она стала управляющей и прекратила принимать антидепрессанты. В январе 1988 года она с подругой выкупила франшизу государственной компании. Рут Энн пошла на вечерние бухгалтерские курсы, чтобы самостоятельно вести учетные книги, и вскоре дала рекламу на кабельном телевидении. «Мы работаем с агентством по трудоустройству безработных, – говорит она, – подыскиваем работу тем, кто остался без работы, посылаем их в частные промышленные фирмы. В нашем агентстве мы обучаем их, а они в свою очередь помогают нам в работе, и потом выпускаем их с хорошими навыками. Мы охватываем сейчас семнадцать округов. Максимальный вес Рут Энн достигал 210 фунтов (более 95 кг). Регулярно посещая гимнастический зал и соблюдая строгую диету, она похудела до 135 фунтов (чуть более 61 кг).

Она ушла от мужа, который хотел, чтобы она ждала его на кухне, и которому было все равно, в депрессии она или нет. Однако она хочет дать ему время приспособиться к ее новому «я» и, когда я видел ее в последний раз, она еще надеялась воссоединиться с ним. Она сияла. «Иногда меня охватывает какое-то новое чувство, – сказала она, – и даже пугает меня. Мне иной раз требуется пара дней, чтобы понять, что это такое. Но по крайней мере я понимаю, что у меня есть чувства, что они существуют». У Рут Энн возникли новые, гораздо более глубокие отношения с детьми. «По вечерам я помогаю им с домашними заданиями, мой старший увлекся компьютером и теперь учит меня им пользоваться. Это помогло ему поверить в себя. Мы взяли его в фирму поработать летом, и он отлично справился. А ведь совсем недавно он вечно жаловался, что устает, то и дело пропускал школу. До сих пор ему нравилось только телевизор смотреть и на диване валяться». Днем за младшими детьми присматривает мать Рут Энн, она не работает, но справляется с уходом. Рут Энн недавно оформила ипотеку на новый дом. «У меня собственный бизнес и собственное жилье», – говорит она, улыбаясь. Когда наша беседа подходила к концу, Рут Энн выудила что-то из кармана. «О Господи! – вздохнула она, нажимая кнопки пейджера. – Шестнадцать звонков, пока мы сидели тут!» Я пожелал ей удачи, и она понеслась через двор к машине. «А знаете, ведь у нас получилось! – крикнула она, открывая дверцу. – До самых кончиков пальцев и обратно!» Она завела мотор и умчалась.

Хотя депрессия сама по себе – тяжелая ноша, она особенно тяжела для тех, кто имеет и другие физические и психологические расстройства. Большинство депрессивных неимущих страдают теми или иными физиологическими заболеваниями, их изношенная иммунная система очень уязвима. Человека в депрессии очень трудно убедить, что можно разделить депрессию и бедную жизнь, еще труднее убедить смертельно больного, что его отчаяние излечимо. На деле страдания вследствие убогих жизненных обстоятельств и страдание без определенных причин можно распутать, и улучшение в одной области несет облегчение в других.

Когда Шейлу Эрнандес доставили в больницу Джона Хопкинса, она была, по словам лечащего врача, «практически мертва». У нее были ВИЧ, эндокардит и воспаление легких. От регулярного употребления героина и кокаина нарушилось кровообращение и отказали ноги. Врачи поставили ей катетер Хикмана, рассчитывая, что внутривенное питание придаст ей немного физических сил, чтобы она выдержала лечение инфекционных заболеваний. «Я сказала, чтобы они это из меня вытащили, я не собиралась там оставаться, – рассказала Шейла, когда мы встретились. – Я им сказала: если понадобиться, уйду прямо с этой штукой и через нее запихну в себя наркоту». В это время ее навестил Гленн Трейзмен. Она заявила, что не станет с ним разговаривать, потому что скоро умрет, а еще раньше уйдет из больницы. «Ничего подобного, – сказал Трейзмен. – Вы не уйдете отсюда, чтобы глупо и бесполезно помереть на улице. Что за дурацкая мысль. Это самое глупое, что я когда-либо слышал. Вы останетесь здесь и бросите наркотики и отделаетесь от своих инфекций, и если единственный способ удержать вас здесь – объявить вас опасной сумасшедшей, значит, я это сделаю».

Шейла осталась. «Я поступила в больницу 15 апреля 1994 года, – рассказывает она, насмешливо покашливая. – К этому времени я сама себя человеком не считала. Даже ребенком я, помню, была очень одинокой. Я и на наркотики подсела, чтобы избавиться от этой внутренней боли. Мать отдала меня чужим людям, когда мне было три года. Это были мужчина и дама, и когда мне исполнилось четырнадцать, этот мужик стал меня домогаться. Много плохого со мной случилось, я хочу все это забыть. Я просыпалась утром и злилась, что просыпаюсь. И помощи ждать неоткуда, потому что я на земле только зря место занимаю. Я жила, чтобы принимать наркоту, и принимала наркоту, чтобы жить, а когда от наркотиков стало совсем тяжко, я хотела помереть».

Шейла Эрнандес провела в больнице 32 дня, прошла курс физической реабилитации и курс лечения от наркозависимости. Ей прописали антидепрессанты. «Я поняла, что все то, что со мной было до того, как я попала в больницу, было мимо. Врачи говорили: ты можешь дать людям и это, и то, и вообще ты кое на что годишься. Я как будто заново родилась. – Шейла понижает голос. – Я не религиозный человек, никогда религиозной не была, но я воскресла, ну точно как Иисус Христос. Я впервые почувствовала себя живой. В день, когда я выписалась, я услышала, как птицы поют. В первый раз я чувствовала запах травы и цветов, даже небо было новым. Знаете, я ведь никогда не обращала внимания на облака».

Младшая дочь Шейлы – ей шестнадцать, и у нее уже есть ребенок – несколькими годами ранее бросила школу. «Я увидела, что она катится по моей дорожке, – говорит Шейла. – Но теперь я ее спасла. Она сдала на аттестат экстерном и сейчас на втором курсе колледжа, а еще она получила лицензию помощника медсестры и работает в больнице Черчилля. Со старшей было труднее, ей ведь уже 20, но теперь она тоже в колледже». Шейла Эрнандес больше не принимает наркотики. Через несколько месяцев она вернулась в больницу Джона Хопкинса в качестве администратора. В программе исследования туберкулеза она занималась санитарным просвещением больных, подыскала постоянное жилье для участников. «Моя жизнь стала совсем другой. Я все время что-то делаю для других, и знаете, мне это по-настоящему нравится». Шейла в превосходной физической форме. Хотя у нее по-прежнему положительная реакция на ВИЧ, однако уровень Т-лимфоцитов поднялся вдвое, а вирусный фон отсутствует. У нее остаточная эмфизема, однако после годичного курса кислородного лечения она с ней справляется. «Мне не кажется, что у меня что-то не в порядке, – жизнерадостно заявляет она. – Мне 46, и я планирую еще пожить. Жизнь есть жизнь, но, скажу я вам, большую часть времени я счастлива и каждый день благодарю Бога и доктора Трейзмена за то, что живу».

После беседы с Шейлой Эрнандес я поднялся к Гленну Трейзману, чтобы посмотреть записи, сделанные при ее поступлении в больницу. «Многочисленные расстройства, травмирована, склонна к саморазрушению, суицидальна, большое депрессивное или биполярное расстройство, полное физическое разрушение. Вряд ли долго проживет; глубоко укорененные проблемы могут помешать реакции на выбранное лечение». Все эти записи никак не сочетались с женщиной, с которой я только что расстался. «Тогда все казалось почти безнадежным, – сказал он, – но я все же подумал: нужно попытаться».

Несмотря на все дебаты последнего десятилетия о причинах депрессии, все-таки похоже, что обычно она есть следствие генетической предрасположенности, активизированной внешним стрессом. Выявлять депрессию у неимущих – все равно что выявлять эмфизему у шахтеров. «Их культурные травмы так ужасны и так часты, – объясняет Джин Миранда, – что даже самая легкая предрасположенность легко дает вспышку. Эти люди часто подвергаются неожиданному и неизбежному насилию, и у них очень мало возможностей справиться с этим. Когда исследуешь их жизни, в которых так много психологического риска, то удивляет, скорее, то, что у четверти из них депрессии нет». The New England Journal of Medicine писал о связи «длительных экономических трудностей» и депрессии; уровень депрессии среди неимущих наиболее высок по сравнению со всеми слоями общества в США. Люди без средств к существованию гораздо менее способны противостоять неблагоприятным жизненным ситуациям. «Депрессия сильно связана с социальным расслоением, – говорит Джордж Браун, проводивший исследования влияния социальных факторов на состояние психики. – Лишения и нужда свое дело делают». Депрессия в местах проживания неимущих настолько обычна, что ее не замечают и о ней даже не спрашивают. «Если у всех твоих друзей так же, – говорит Миранда, – значит, весь этот ужас нормален. Ты приписываешь свои страдания каким-то внешним факторам, и понимая, что эти факторы никуда не денутся, приходишь к мысли, что ничего и не изменится». Как и у всех других, у бедных больных, переживающих повторяющиеся депрессивные эпизоды, развиваются органические расстройства, протекающие по своим законам. Лечение без учета жизненных обстоятельств этих людей вряд ли будет успешным; вряд ли удастся вытащить человека из биологического хаоса, образовавшегося в результате повторяющихся травм, если травмы будут наноситься всю его жизнь. В то время как у недепрессивных людей иногда получается мобилизовать скудные ресурсы и изменить свое положение, избавившись хотя бы от части жизненных тягот, те, кто страдает депрессией, остаются на своем месте в затвердевшей социальной структуре и почти никогда не улучшают его. Значит, к беднякам нужен новаторский подход.

Травмы у американских бедняков чаще всего не напрямую связаны с отсутствием денег. Относительно немногие из них голодают, однако многие страдают от приобретенной беспомощности, а это прямая предпосылка депрессии. Приобретенная беспомощность, как показали опыты над животными, возникает, когда животное подвергается болевой стимуляции при отсутствии возможности бороться или бежать. Животное впадает в состояние покорности судьбе, очень похожее на депрессию у человека. Примерно то же самое происходит с людьми, лишенными свободы воли; самая тревожная составляющая нищеты в Америке – это пассивность. Директор стационарного отделения больницы Джорджтаунского университета Джойс Чанг работала в тесном контакте с Мирандой. Чанг только начала иметь дело с проблемным контингентом. «Большинство людей, которых я лечила, могли хотя бы записаться на прием и прийти. Они понимали, что нуждаются в помощи, и ищут помощи. Но женщины, которые участвуют в этом исследовании, ни за что по своей воле не пришли бы ко мне». Мы с Чанг обсуждаем это в лифте клиники округа Принс-Джорджес, где проходит лечение. Мы спускаемся вниз и видим, что одна из пациенток Чанг стоит в стеклянных дверях и ждет такси, которое вызвали для нее три часа назад. До нее не доходит, что машина не пришла, ей не приходит в голову позвонить в таксомоторную компанию, ей не приходит в голову даже разозлиться или расстроиться. Мы с Чанг отвезли ее домой. «Она живет с отцом, который постоянно насиловал ее, – рассказывает Чанг, – она вынуждена, чтобы свести концы с концами. Столкнувшись с такой правдой жизни, ты уже не можешь бороться за какие-то перемены. А мы не можем предоставить ей другое жилье, мы тоже ничего не можем сделать с правдой ее жизни. А сделать нужно очень многое».

Для неимущих представляют трудности самые обыденные вещи. Рассказывает Эмили Хауэнстейн: «Одна женщина объяснила: для того чтобы приходить в клинику по понедельникам, она должна попросить свою двоюродную сестру Сэди, чтобы та попросила своего брата, чтобы тот отвез ее, а сестра ее невестки присмотрит за детьми, если только она на этой неделе не работает, тогда придется просит тетю, если та в городе. А потом нужно найти кого-нибудь, чтобы ее отвезли обратно, потому что брат двоюродной сестры едет на работу сразу после того, как завезет ее. А если мы назначаем ей на четверг, то приходится приобщать других действующих лиц. К тому же в 75 % случаев они подводят, и ей приходится в последнюю минуту с кем-то договариваться». То же самое происходит в городах. Как-то в сильную грозу Лолли Уошингтон пропустила прием, хотя договорилась о присмотре за всеми одиннадцатью детьми, выкроила время в своем расписании и устроила все остальное, – просто потому что у нее не было зонтика. Она прошла пять кварталов под проливным дождем, прождала десять минут автобуса, поняла, что промокла насквозь и дрожит, и вернулась домой. Миранда и ее сотрудники иногда заезжают домой к пациентам, чтобы отвести их на групповую терапию; Мэриан Кайнер договаривается и приходит к женщинам домой, чтобы избавить их от трудностей, связанных с походом в клинику. «Иной раз не поймешь, то ли они сопротивляются лечению, как часто бывает у представителей среднего класса, – пожаловалась Кайнер, – то ли для них так трудно собраться и прийти на прием».

Джойс Чанг рассказала, что одной пациентке «мои звонки приносили большое облегчение, я проводила с ней что-то вроде терапии по телефону; но когда я спросила, позвонит ли она сама, она сказала «нет». Достучаться до нее, заставить ее отвечать на мои звонки – это так тяжело, что я не раз думала отказаться. У нее кончается лекарство, а она ничего не делает. Приходится ехать к ней и пополнять запасы. Мне потребовалось много времени, чтобы понять: ее поведение не означает, что она не хочет. Ее пассивность очень характерна и типична для человека, который в детстве не раз переживал надругательства».

Пациентка, о которой идет речь, – Карлита Льюис – изранена до глубины души. Ей за 30, и вряд ли в она сумеет кардинально изменить свою жизнь; лекарства пока только изменили то, как она воспринимает ее, однако окружающим людям это заметно. Ребенком и подростком она переносила чудовищное отношение со стороны отца, пока не выросла настолько, что стала способна дать сдачи. Она забеременела и бросила школу, ее дочь Джесмин родилась с серповидноклеточной анемией. По всей видимости, Карлита с детства страдала расстройствами настроения. «Всякая ерунда бесила меня, и я слетала с катушек, – рассказала она мне. – Я ввязывалась в драки. А иногда плакала, плакала и плакала, пока голова не разболится, а потом голова болела так, что я хотела покончить с собой». Она легко впадала в ярость; как-то за ужином пырнула одного из своих братьев вилкой в голову и чуть его не убила. Несколько раз она принимала лошадиные дозы лекарств. А потом ее лучшая подруга сказала ей после очередной попытки самоубийства: «Ты знаешь, как тебя любит дочь. У Джесмин нет отца, а сейчас она и матери лишится. И как ты себе представляешь, что с ней будет? Если ты убьешь себя, она повторит твой путь».

Джин Миранда сочла, что проблемы Карлиты далеко не ситуативные, и назначила ей паксил. Начав принимать лекарства, Карлита поговорила с сестрой о том, что делал с ними отец, и оказалось, что ни одна не знала, что другая испытала то же самое. «Сестра навсегда порвала с отцом, – объясняет Карлита; она теперь никогда не оставляет свою дочь дома наедине с дедом. «Раньше я иной раз по несколько дней не виделась с дочерью, – продолжает она, – потому что боялась, что начну срывать на ней свое дурное настроение. Я не хотела, чтобы ее били, в том числе и я сама, а я тогда легко могла ее ударить».

Когда тоска становится невыносимой, Карлита умеет с ней справляться. «Джесмин спрашивает: “Мама, что с тобой?” А я ей: “Ничего, дочка, просто устала”. Но она старается все из меня вытянуть, а потом говорит: “Мамочка, не бойся, все будет хорошо”. И похлопывает меня по спине. Мы с ней так друг друга любим теперь». Учитывая, что характер Джесмин во многом напоминает материнский, эта взаимная привязанность без малейших признаков злости свидетельствует о большом скачке вперед. «Джесмин говорит: “Я буду как мамочка”. А я ей: “Надеюсь, не будешь”. Я уверена, что все у нее будет хорошо».

Трудно поверить, до какой степени механизмы, позволяющие человеку добиться перемен к лучшему, универсальны; большинство из нас усваивает их в раннем детстве, в общении с матерью постигая причинно-следственные связи. Я наблюдаю моих пятерых крестных детей в возрасте от трех недель до девяти лет. Самый младший кричит, чтобы привлечь к себе внимание и получить пищу. Тот, которому два с половиной года, то и дело нарушает правила, чтобы понять, что ему можно, а что нельзя. Пятилетней сказали, что если она полгода будет держать свою комнату в порядке, ей разрешат покрасить стены в зеленый цвет. Семилетний собирает автомобильные журналы и стал настоящей автомобильной энциклопедией. Девятилетний объявил, что не желает уезжать в школу, как его отец, воззвал к родительским чувствам и доводам разума и теперь учится в местной школе. Каждый из них обладает волей и вырастет с сознанием собственной силы. Успешное осознание своих возможностей в раннем возрасте гораздо важнее для дальнейшей жизни этих детей, чем относительный достаток и умственное развитие. А отсутствие человека, способного отреагировать на их попытки самоутверждения, пусть даже негативно, оборачивается катастрофой. Мэриэн Кайнер говорит: «Для некоторых пациентов нам приходится составлять списки чувств и помогать им понять, что такое чувство, чтобы они знали их, а не подавляли свою эмоциональную жизнь. А затем приходится убеждать их, что они могут изменить свои чувства. Затем мы переходим к постановке целей. Для некоторых из этих людей даже сама мысль о том, что можно понять, чего ты хочешь, и представить это себе, является подлинно революционной». Я думал о Фали Нуон, которая в Камбодже заново учила людей чувствовать после паралича из-за террора красных кхмеров. Я думал о том, как трудно жить с нераспознанными чувствами. Я думал о том, как важно настроить людей на их собственную душу.

«Мне иной раз кажется, что в новом тысячелетии мы столкнулись с группами пробуждения сознания из 1960-х, – признается Миранда, которая выросла среди неимущих работяг в сельском Айдахо, однако не испытала «долговременной деморализации», с которой она ежедневно сталкивается у «безработных, лишенных гордости».

Дэнквилл Стетсон принадлежит к суровой криминальной культуре сельского Юга. Как афроамериканка, она постоянно сталкивается с предрассудками и насилием и отовсюду чувствует угрозу. У нее есть пистолет. Она практически неграмотна. Жилище Дэнквилл, где мы разговариваем – это старый побитый трейлер, окна наглухо заколочены, а каждый предмет мебели норовит развалиться на глазах. Единственным источником света, когда я пришел, являлся телевизор, по которому все время нашей беседы передавали «Планету обезьян». Тем не менее помещение чистое и не кажется отвратительным.

«Это как удар, – говорит она, едва я успел войти, не дожидаясь, пока я представлюсь. – Как будто они без остановки выковыривают из тела твое сердце, как будто кто-то взял нож и все время бьет тебя им». Ребенком ее изнасиловал дед, которого оставили присматривать за ней; она рассказала родителям. «А им было все равно, они просто замели это под ковер», – говорит она; насилие продолжалось годами.

Часто трудно сказать, что в голове Дэнквилл является результатом действия паксила, что – работы Мэриэн Кайнер, а что – Божьей благодати. «По мне, это приближение к Господу, – сказала она. – Он вверг меня в депрессию, он же из нее вывел. Я помолилась Богу, и он послал мне доктора Мэриэн, и она велела мне думать позитивно и дала таблетки, и я спаслась». Контролировать негативные мысли, с тем чтобы добиться изменения поведения – это суть когнитивной терапии. «Не знаю, почему мой муж всегда меня бил, – говорит Дэнквилл и при этом шлепает себя по руке. – Но после него я все бегаю от мужчины к мужчине, все ищу любви и все не там».

Детям Дэнквилл сейчас 24, 19 и 13. В процессе лечения она сделала фундаментальное открытие. «Я поняла: то, что делают родители, влияет на детей. Знаете? А я вот не знала. И делала столько дурного. Из-за меня мой сын прошел через ад, мой собственный мальчик. Если бы я только понимала, но тогда я ничего не знала. Зато теперь я сажаю перед собой детей и говорю им: “Если кто-то придет и скажет вам, мол, ваша мама делала то и это, знайте – это правда и не делайте того, что делала я”. А еще я говорю им: “Нет ничего такого плохого, что нельзя было бы рассказать мне”. Это потому, что если бы у меня был кто-то, кто выслушал бы меня и приободрил меня, все было бы по-другому, теперь я это сознаю. Родители не понимают, как много проблем у детей возникает из-за них; это они виноваты, если ты начинаешь искать любовь не в том месте. Я знаю, что мой хороший друг – я внесла за него залог, когда он выстрелил в своего племянника – он видел свою мать с разными мужчинами, она занималась любовью в машине прямо у него под носом, и это очень повлияло на его жизнь. А его мать до сих пор ничего не подозревает. Все, что делаешь в потемках, рано или поздно на свет выйдет».

Сейчас Дэнквилл стала чем-то вроде центра социальной жизни. Она обучает друзей и совершенно посторонних людей своим методам контроля над депрессией. «Множество людей спрашивают меня: как вы смогли измениться? С тех пор, как я начала мыслить позитивно, я все время смеюсь, все время улыбаюсь. И вот теперь такое со мной случилось: Господь посылает ко мне людей, чтобы я им помогала. Я говорю: “Господи, настави меня, что им нужно услышать, и помоги мне слышать их”». Дэнквилл теперь слушает своих детей, слушает знакомых в церкви. Когда один из них замыслил покончить с собой, она «ему сказала: “Ты не в себе, я была такой же”. И еще сказала: “Я справилась, нет ничего настолько плохого, что нельзя было бы пережить”. И еще: “Если ты начнешь позитивно мыслить, та девушка, которая тебя сейчас бросила, она позвонит, обещаю тебе”. А он вчера мне сказал: “Если бы не ты, я уже мертвый был бы”». Дэнквилл по-новому поставила себя в семье. «Я ломаю привычки так или иначе. Мои племянницы, они идут ко мне, а не к своим родителям, и привычка не слушать ломается. Они мне говорят: “С тех пор как мы начали с тобой разговаривать, хочется жить”. А я всем говорю: “У тебя проблема, ты получишь помощь. Затем Господь и послал нам докторов, чтобы они помогли”. Я это громко им говорю, а то они прямо-таки жрут друг друга. А ведь любого можно спасти. Я знала одну женщину, она пила, курила, спала с моим мужем, вот прямо при мне и даже не извинилась, а потом и с новым моим другом, но если она придет, я помогу. Потому что для того, чтобы она стала лучше, должен найтись кто-то, кто поможет».

Задавленные нищетой депрессивные не охвачены статистикой, потому что статистические исследования проводятся в основном среди тех, кто включен в систему медицинского страхования, то есть среди представителей среднего класса, или, по меньшей мере, работающих. Пробуждать у обездоленных несбыточные надежды – двусмысленное занятие; верно также и то, что ставить перед ними ложные цели опасно. «Я никогда не перестану ходить к доктору Чанг», – доверительно сказала мне одна женщина, хотя ей снова и снова объясняли, как проводится исследование. Страшно подумать, что случись у нее впоследствии новый срыв, она, скорее всего, не сумеет получить той помощи, которая вытащила ее сейчас, несмотря на то, что все врачи, участвующие в текущих исследованиях, чувствуют моральные обязательства предоставлять, пусть даже бесплатно, помощь своим пациентам и в дальнейшем. «Лишить лечения людей, страдающих острой формой заболевания, только потому что это возбудит их надежды, – говорит Хауэнстейн, – ну, это значит отказаться от большой этической цели ради маленькой. Мы изо всех сил стараемся вооружить людей навыками, которые они могут использовать в другой ситуации, – делаем все возможное, чтобы помочь им удержаться на плаву». Стоимость непрерывного лечения – огромная проблема. Отчасти она решается за счет программ фармацевтической индустрии, распределяющих антидепрессанты среди бедняков, но они едва способны удовлетворить первоочередные потребности. Отважная докторша из Пенсильвании, с которой я беседовал, рассказала, что набирает целые тюки «образцов» продукции фармкомпаний и снабжает таким образом своих неимущих пациентов. «Я говорю им, что образцы предназначены для самых обычных платежеспособных пациентов, которые желают попробовать новое и, скорее всего, будут и дальше пользоваться этими лекарствами, – объяснила она. – А взамен я прошу, насколько возможно, обеспечить бесплатными медикаментами моих бедняков. Я выписываю чертову уйму рецептов. И как правило, опытные продажники, соглашаются».

В среде неимущих шизофрения встречается вдвое чаще, чем у представителей среднего класса. Исследования допускали, что трудности как-то влияют на запуск шизофрении; однако недавние исследования показывают также, что шизофрения сама по себе является причиной трудностей: психическое заболевание обходится дорого, признаваться в нем стыдно, а если человек с юности страдает хронической формой и не может работать, то его семья неминуемо опускается на пару ступеней вниз по социальной лестнице. Такое «снижение» также может спровоцировать депрессию. Вот что говорит Гленн Трейзмен о ВИЧ-инфицированных неимущих: «Многие из этих людей за всю жизнь ни разу не добились успеха. Они не способны строить отношения, не в состоянии получить постоянную работу». Люди считают депрессию последствием ВИЧ, однако часто она оказывается его предшественницей. «Если вы страдаете расстройством настроения, вы небрежны и в сексе, и со шприцами, – замечает Трейзмен. – Очень немногие заражаются ВИЧ из-за порвавшегося презерватива. Причина заражения большинства в том, что им не хватает энергии позаботиться хоть о чем-нибудь. Эти люди в высшей степени деморализованы жизнью, они не видят никакой точки опоры. Если бы нам удалось более широко лечить депрессию, я уверен, что уровень распространения ВИЧ-инфекции в стране снизился бы как минимум вдвое, не говоря уже об огромной экономии затрат на здравоохранение». Болезнь, способствующая распространению ВИЧ и мешающая людям адекватно заботиться о себе (и о других), обходится в гигантские суммы. «ВИЧ уносит все ваши деньги, все имущество, а нередко друзей и родных. В обществе вы становитесь отверженным. Поэтому такие люди опускаются на самое дно». Все ученые, с которыми я разговаривал, подчеркивают необходимость лечения, однако все они имеют в виду хорошее лечение. «Заниматься пациентами такого рода я доверила бы очень немногим», – говорит Хауэнстейн. Стандарты психиатрической помощи тем немногим неимущим, которых признают достаточно для этого больными, ужасающе низки.

Все страдающие депрессией неимущие мужчины, с которыми мне удалось поговорить, имеют положительную реакцию на ВИЧ. Они из тех немногих, которых заставили бороться со своей болезнью, потому что, как правило, депрессия чаще приводит бедняков в тюрьму или в морг, чем в лечебные программы. Мужчины при обнаружении расстройства гораздо менее охотно, чем женщины, прибегают к лечению. Я спрашивал женщин, с которыми беседовал, возможно ли, что их мужья или любовники тоже страдают депрессией, и многие отвечали «да», и практически все говорили о своих депрессивных сыновьях. Одна из женщин-участниц программы Миранды рассказала, что ее сожитель, наставивший ей чудовищных синяков, признался, что хотел бы и сам ходить в группу, но «стесняется».

Когда Фред Уилсон пришел поговорить со мной в больницу Джона Хопкинса, его вид ошеломил меня. Под два метра ростом, со множеством золотых колец и массивным золотым медальоном, в солнечных очках, с головой, выбритой почти налысо, и впечатляющей мускулатурой он, казалось, занимал впятеро больше места, чем я. Точь-в-точь такой тип, увидев которого, я предпочитаю перейти на другую сторону улицы, и, пока мы разговаривали, я убедился, что поступаю совершенно правильно. Он употреблял тяжелые наркотики и, чтобы иметь возможность покупать их, грабил людей на улице, вламывался в дома и магазины, сбивал с ног старушек, чтобы вырвать сумку. Он уже некоторое время жил на улице, и он был очень крутым. И несмотря на то, что он вызывал вполне оправданные опасения, этот свирепый мужик буквально источал отчаяние и одиночество.

Фред потянулся к лечению, когда понял, что к наркотикам его, скорее всего, привело психическое расстройство, что он не просто так подсел на героин. Когда мы познакомились, он искал антидепрессант, который помог бы ему. У него было своеобразное обаяние и тяжелая ухмылка, он знал, что такое видеть мир у своих ног. «Мне всегда удавалось получить то, чего я хотел, а когда ты обладаешь такой способностью, тебе ни к чему работать или еще что-то делать: просто иди и бери. Я не знаю, что такое терпение. Ведь никаких ограничений нет», – говорил он. «Никакой осторожности, понимаешь, о чем я говорю? Просто взять, что хочется, и словить кайф. Кайф, понял? Это вроде как мне признание давало. Помогало не чувствовать ни стыда, ни вины». Фред сдал анализ на ВИЧ, после того как его «повязали на улице», а чуть позднее выяснил, что у его матери тоже положительная реакция. С тех пор как она умерла от СПИДа, «я никогда не считал, что ничего не имеет значения, потому что, мол, любая жизнь кончается смертью. Я кое-чего достиг, мужик, я сам выбираю себе цели, понимаешь? Но так или иначе я нравлюсь себе все меньше и меньше. Как-то раз, когда меня арестовали за то, что я живу на улице, я понял, что живу так, как живу, потому что сам это выбрал. Чтобы это признать, пришлось измениться. Понимаешь, что я хочу сказать? Потому что я все время один. И некому дать тебе наркоты, когда тебе до зарезу нужно, а у тебя нет денег».

Фреду назначили курс лечения от ВИЧ, но он некоторое время назад бросил принимать таблетки, потому что от них не чувствовал себя лучше. Побочные эффекты были легкими, лекарства тоже не приносили особых неудобств, но: «Прежде чем сдохну, я должен порадоваться жизни», – сказал он мне. Врач, лечивший Фреда от ВИЧ, был расстроен и порекомендовал ему попробовать антидепрессанты; они оба надеются, что таблетки пробудят в нем желание жить, и он согласился попробовать ингибиторы протеазы.

Сила воли часто становится лучшим бастионом для борьбы с депрессией, а в этих слоях населения желание выжить, способность терпеть травмы очень высоки. Однако среди депрессивных неимущих много таких, чья личность до такой степени пассивна, что у них не осталось никаких устремлений, и таким людям, как правило, труднее всего помочь. Зато другие не теряют воли к жизни даже во время депрессии.

Тереза Морган, одна из пациенток Эмили Хауэнстейн и Мэриэн Кайнер, жизнерадостная женщина, чья жизнь отмечена пятнами сюрреалистических ужасов. Она живет в домишке размером с два трейлера в самом сердце округа Бакингем (Виргиния), в пяти милях к югу от прихода «Путь веры» и в пяти милях к северу от баптистской церкви Голд-Майн. Она рассказала мне свою историю с такими точными подробностями, словно всю жизнь вела записи.

Мать Терезы забеременела в пятнадцать лет, родила в шестнадцать, а в семнадцать отец Терезы избил ее так жестоко, что она едва выползла из дома. Терезин дед велел матери убираться и не показываться на глаза и пообещал, что если ее снова заметят в округе или она попытается повидаться с Терезой, он упечет ее в тюрьму. «Папаше тогда было 22, он был полный придурок, но мне все твердили, что мать была шлюха и я тоже стану шлюхой, как она. А папаша говорил, что самим свои рождением я загубила его жизнь», – рассказывала мне Тереза.

Довольно рано у Терезы обнаружили неоперабельную доброкачественную опухоль – гемангиому, выросшую между прямой кишкой и влагалищем. Начиная с ее пятого дня рождения, родственники насиловали ее каждую ночь, это продолжалось до девяти лет, когда один из насильников женился и съехал из дома. Бабушка сказала ей, что мужчины в семье главные и чтобы она держала рот на замке. Тереза ходила в церковь и в школу – этим и ограничивалась ее жизнь. Бабушка верила в строгую дисциплину, что означало ежедневную порку тем, что под руку попадется: электроудлинителем, шваброй, сковородой. Дед работал дезинфектором, и, начиная с семи лет, Тереза много времени проводила в чужих подвалах, гоняясь за полозами. В восьмом классе девочка приняла огромную дозу бабушкиных сердечных препаратов. В больнице ей промыли желудок и посоветовали психотерапию, однако дед заявил, что никто из его семьи в помощи не нуждается.

В одиннадцатом классе Тереза пошла на первое в жизни свидание с пареньком по имени Лестер, который «тронул меня за душу, потому что мы могли откровенно разговаривать». Лестер проводил ее до дома, но в это время вышел отец и буквально озверел. В нем было всего полтора метра роста, однако он весил около 150 кг, и он уселся верхом на Терезу, которая при том же росте весила 50 кг, и принялся бить ее головой о землю. Бил долго, пока у него между пальцами не потекла кровь. Лоб и голову Терезы и по сей день украшают шрамы, глубокие, как от ожогов. Кроме того, тем вечером он сломал ей два ребра, челюсть, правую руку и четыре пальца на ногах.

Пока Тереза рассказывала мне все это, ее девятилетняя дочка Лесли играла со своей таксой. Эти жуткие подробности девочка знала досконально, как набожный христианин знает Страсти Христовы. Но она обращала на них внимание: всякий раз, когда речь шла о чем-то особенно ужасном, Лесли делалась чуть агрессивнее с собакой. Однако не плакала и не перебивала.

После того избиения Лестер пригласил Терезу переехать к нему и жить в его семье. «Три года все было замечательно. Но потом он захотел, чтобы я стала, как его мама – не работала, не водила машину, а сидела дома и стирала его белье. Я этого не хотела». Тереза забеременела, и они поженились. Лестер самоутверждался, «гуляя направо и налево», а Тереза сидела с ребенком. «Раньше Лестеру нравилось, что у меня голова есть, – продолжает Тереза. – Ему нравилось, когда я что-то ему советовала. Я приучила его к хорошему джазу, а не к той ерунде, которую он раньше слушал. Я рассказывала ему об искусстве и поэзии. И вот теперь он захотел, чтобы я сидела дома, да еще с его мамашей, ведь дом-то ее!»

Годом позже, вскоре после рождения Лесли, у Лестера произошел обширный инсульт, затронувший большую часть левой половины тела. 22-летний рабочий, оператор тяжелого дорожно-строительного оборудования, оказался полупарализованным, неспособным разговаривать. В последующие несколько месяцев, пока врачи не выявили истинную причину болезни – форму волчанки, вызывающую образование тромбов, – новый приступ лишил его ноги, которую пришлось ампутировать. Следующий поразил легкие. «Я могла бы уйти», – замечает Тереза.

Лесли перестала играть и посмотрела на нее пустым взглядом, в котором не было ничего, кроме любопытства.

«Но Лестер был любовью всей моей жизни, и даже при том, что у нас были плохие времена, я не так-то легко забываю. Я навещала его в больнице, один глаз у него был открыт, другой закрыт. Лицо раздулось и как-то съехало на сторону. Они удалили кость с левой стороны головы, потому что уж очень сильно разнесло, просто отпилили часть черепа. Но он был рад меня видеть». Тереза переехала в больницу, учила Лестера пользоваться судном, помогала ему ходить в него, разработала язык жестов, при помощи которых они объяснялись.

Тереза замолчала, погрузившись в воспоминания. Подошла Лесли и протянула мне фотографию. «Это ведь твой второй день рождения, солнышко?» – нежно спросила ее Тереза. На снимке огромный приятный на вид мужчина, весь спеленутый, как мумия, прижимал к себе крошечную девочку. «Это через четыре месяца после инсульта», – объяснила Тереза, и Лесли молча унесла фотографию.

Через полгода Лестера выписали. Тереза устроилась на работу на фабрику, с полной занятостью – закройщицей детской одежды. Ей нужна была работа близко к дому, чтобы можно было каждые несколько часов навещать Лестера. «Теперь ты можешь бросить меня», – жестами показывал он. Рассказывая об этом. Тереза смеется: «Ему пришлось убедиться, что он ошибался».

Личность Лестера начала распадаться. Он иной раз не спал всю ночь и каждый час будил Терезу, чтобы она подала ему судно. «Я приходила домой, готовила еду, мыла посуду, загружала пару машин стирки, прибирала, а потом падала и засыпала, иногда прямо в кухне. Лестер звонил своей маме, она слышала его дыхание в трубке и перезванивала, и будила меня. Он отказался ужинать, а теперь хочет сэндвич. Я старалась все время казаться сияющей и веселой, чтобы он не чувствовал себя виноватым». Лестер и Лесли боролись за внимание Терезы; они царапались и таскали друг друга за волосы. «Я начала терять контроль над ситуацией, – говорит Тереза. – Он даже не пытался делать упражнения, все больше утрачивал подвижность, стал толстым, просто огромным. А я, наверное, стала эгоисткой, потому что уже не могла сочувствовать ему так, как должна была».

Из-за стресса Терезина гемангиома, которую она ухитрялась некоторое время не замечать, начала расти и сильно кровоточить через прямую кишку. Хотя Тереза уже была мастером, все равно на работе требовалось проводить восемь-десять часов на ногах. «Такая работа, кровотечения, забота о Лестере и Лесли – я, конечно, понимаю, что должна была со всем этим справиться, но я как будто тронулась. У нас был “ремингтон” 22-го калибра с девятидюймовым барабаном. Я села на пол в спальне, крутанула барабан, сунула ствол в рот и щелкнула. А потом еще раз. Так здорово было чувствовать ствол во рту. Тут Лесли постучала в дверь и сказала: “Мамочка, пожалуйста, не бросай меня, прошу тебя”. Я убрала револьвер и пообещала, что никуда от нее не денусь».

«Мне было четыре года, – гордо сказала Лесли. – Потом я приходила и спала с тобой каждую ночь».

Тереза позвонила на горячую линию помощи самоубийцам и проговорила по телефону четыре часа. «Я просто ревела в голос. У Лестера началась стафилококковая инфекция. А у меня появились камни в почках. Это такая дикая боль, и я сказала врачу, что всю морду ему обдеру, если он не поможет. Когда тело тебе отказывает, мозги тоже просят выходной. Я не могла есть; я месяц почти не спала, я была так измучена, так изболелась, да еще это кровотечение, что оказалась совсем без сил. Я еле передвигала ноги и ненавидела все вокруг». Врач отвел Терезу к Мэриэн Кайнер. «Сомнений нет, Мэриэн спасла мне жизнь. Она снова научила меня думать». Тереза начала принимать паксил и ксанакс.

Кайнер сказала Терезе, что никакая сила на свете не могла заставить ее делать все то, что она делала, – значит, ей это было нужно. Через несколько дней после этого, вечером, когда Лестер опять раскапризничался, Тереза спокойно поставила горячую сковородку на плиту. «Лесли, – сказал она, – возьми парочку своих вещичек, и мы уезжаем». Тут Лестер сообразил, что Тереза вполне может его оставить. Он грохнулся на пол и принялся рыдать и умолять ее. Тереза взяла Лесли, и они три часа катались по округе, чтобы «просто проучить папочку». Когда они вернулись, он раскаялся, и началась новая жизнь. Она устроила, что ему выписали прозак. Она объяснила ему, чем расплачивается за такую их жизнь. Врачи сказали Терезе, что для того чтобы гемангиома перестала кровоточить, ей нужно избегать лишней ходьбы, физических нагрузок и вообще движений. «Я по-прежнему вытаскивала Лестера из машины, я по-прежнему таскала его инвалидное кресло, по-прежнему убирала в доме. Но Лестер быстро выучился себя обслуживать». Из-за проблем со здоровьем Терезе пришлось оставить работу.

Сейчас Лестер работает – складывает фартуки в прачечной. Каждый день специальный автобус для инвалидов отвозит его на работу. Дома он моет посуду и даже иногда пылесосит. Вместе с пособием по инвалидности он получает 250 долларов в неделю, и на это они живут.

«Я так его и не бросила, – говорит Тереза. К ней неожиданно возвращается гордость. – Мне говорили, что я выгорю, но теперь мы такие сильные. Мы разговариваем обо всем на свете. Он был консервативным работягой, а сейчас стал либералом. Я повымела многие его предрассудки и ненависть, в которой он вырос». Лестер приспособился самостоятельно освобождать мочевой пузырь и с помощью одной руки самостоятельно может одеться. «Мы говорим каждый день и каждую ночь, – продолжает Тереза. – И знаете что? Он – моя единственная любовь в жизни. И даже если я жалею о многом, что с нами приключилось, я все равно не отказалась бы ни от чего в нашей семье. Но если бы не Мэриэн, я бы просто истекла кровью, и на том все и кончилось бы».

На этом заявлении Лесли вскарабкалась Терезе на колени. Тереза принялась покачивать ее взад и вперед. «А в этом году, – с ликованием сказала Тереза, – я разыскала маму. Я нашла ее фамилию в телефонной книге, сделала около пятидесяти звонков и разыскала какую-то двоюродную сестру; потом пришлось проделать еще немало детективной работы, и наконец она подняла трубку и сказала, что все эти годы ждала моего звонка. Теперь она – мой лучший друг. Мы очень часто видимся».

«Мы любим бабушку», – заявила Лесли.

«Правда, любим, – подтвердила Тереза. – И она, и я подвергались одинаково жестокому обращению в семье моего отца, так что у нас много общего». Тереза сомневается, что здоровье позволит ей вернуться на фабрику. «Когда-нибудь, когда Лесли сможет заботиться о Лестере по вечерам, если мне разрешат немного больше двигаться и врачи справятся с моей гемангиомой, я окончу вечернюю школу. В старших классах я многое узнала об искусстве, поэзии и музыке от чернокожей учительницы, мисс Уилсон. Я хочу вернуться в школу и узнать побольше о писателях, которых особенно люблю: о Китсе, Байроне, Эдгаре По. На прошлой неделе я читала Лесли «Ворона» и «Аннабель Ли», правда, солнышко? Мы взяли книжку в библиотеке». Я посмотрел на репродукции на стенах. «Мне нравится Ренуар, – сказал Тереза. – Не думайте, я не воображаю из себя, я правда все это люблю, и вот эту лошадь, которую нарисовал один английский художник. Я и музыку люблю, всегда слушаю, когда передают Паваротти».

«Знаете, о чем я мечтала маленькой девочкой в этом жутком доме? Я мечтала стать археологом и поехать в Египет или Грецию. Разговоры с Мэриэн помогли мне не сойти с ума и все такое, но они, кроме того, снова научили меня думать. Как же я скучала по своим мозгам! Мэриэн такая молодец, а после стольких лет только с Лесли и с мужем, который и девяти классов не окончил да вдобавок не может говорить… – Тереза на минуту ушла в себя. – Господи, на свете столько прекрасного! Его только найти нужно. Лесли, мы ведь найдем его? Как уже нашли эти стихи». Я начал читать наизусть «Аннабель Ли» и Тереза подхватила. Лесли внимательно смотрела на мать, когда мы с ней чеканили эти строки. «Но любили мы больше, чем любят в любви», – произнесла Тереза, как бы описывая свой жизненный путь.

Одна из главных трудностей на пути предоставления этим людям лучшей медицинской помощи – блокада недоверия. Первый вариант этой главы я написал для общественно-политического журнала, выходящего большим тиражом, но мне сказали, что нужно переписать его по двум причинам. Во-первых, я описал неправдоподобно ужасные жизни. «Это просто комично, – заявил мне редактор. – Ни с кем не случается всего того, о чем вы рассказываете, а если случается, то ничего удивительного, что они впадают в депрессию». Другая причина заключалась в том, что выздоровление наступало у меня слишком быстро и неожиданно. «Все эти россказни о бездомных женщинах на грани самоубийства, которые потом становятся чуть ли не главами инвестиционных компаний, – с долей ехидства говорил редактор, – звучат просто нелепо». Я попытался объяснить, что в том-то и суть моей статьи, что люди, находившиеся в отчаянном положении, вопреки всем ожиданиям сумели изменить свою жизнь, но ничего не добился. Правда, которая мне открылась, оказалась до абсурда более странной, чем вымысел.

Когда ученые впервые увидели дыру в озоновом слое над Антарктидой, они поначалу сочли, что оборудование вышло из строя, – до того неправдоподобно огромной была эта дыра. Однако дыра действительно существует. Точно так же реальна и огромна дыра депрессии среди малоимущего населения США, однако, в отличие от озоновой, эту дыру можно заполнить. Я не могу представить себе, каково пришлось Лолли Уошингтон, Рут Энн Джейнсон, Шейле Эрнандес, Карлите Льюис, Дэнквелл Стетсон, Фрезу Уилсону, Терезе Морган и еще десяткам страдающих депрессией неимущих, с которыми я подолгу разговаривал. Но я знаю вот что: с библейских времен мы пытаемся решить проблему бедности материальной помощью и только в последнее десятилетие, устав от бесконечных денежных вложений, начали понимать, что такая помощь – слабое противоядие. Теперь мы перестраиваем систему социального обеспечения, жизнерадостно полагая, что если бедных не поддерживать, они станут больше работать. Но разве не лучше предоставить им вдобавок медицинскую и психотерапевтическую помощь, которая поможет начать функционировать, освободит и позволить изменить свою жизнь к лучшему? Не так уж легко найти социальных работников, которые возьмут на себя заботу об изменении жизни этих людей. Однако без программ пробуждения сознания и достаточного финансирования те, у кого есть дар и призвание работать среди неимущих, мало что могут сделать, и чудовищное, непродуктивное, одинокое страдание будет длиться и длиться.