18 ноября 1946 года Сергей Иванович Вавилов записал в дневнике: «В газетах именуюсь “главой советской науки”. Глупое издевательство или сервилизм. Наука тем и хороша, что ни в какой общей главе не нуждается, нужна только своя собственная голова на плечах».

Не тем была хороша наука для президента Малой академии.

Став главой по должности, Лысенко во что бы то ни стало хотел стать головой. После того, как с его пути устранили Н.И.Вавилова и когорту вавиловцев: Карпеченко, Говорова, Левитского, Фляксбергера, Мальцева, – цель стала более достижимой. Ведь он возглавлял самое передовое учение. Не соглашаться с ним могли только ретрограды и реакционеры. Иные из них затаились, дабы не попасть под каток, который раздавил Вавилова, их надо было вытравить из нор и щелей, в которых они отсиживались.

В конце 1945 года И.Е.Глущенко познакомил своего шефа с опытами по гнездовым посадкам кок-сагыза (русского одуванчика). Это было очень ценное сырье: в корневой системе кок-сагыза высокое содержание каучука.

Суть опытов Глущенко сводилась к тому, что в каждое гнездо (лунку) высаживалось разное количество семян кок-сагыза и измерялась масса развивавшейся корневой системы. Опыты показали то, что ожидалось: чем больше семян в лунке, тем больше общая масса корней.

Прекрасно! Может быть полезно для практики.

Но Трофим Денисович решил, что настала пора овладевать теорией. Данные Глущенко озарили его великой идеей. Коль скоро несколько растений в гнезде дают большую массу корней, чем одно растение, то они не конкурируют между собой за ресурсы, а, напротив, действуют сообща, поддерживая друг друга. А если так, то нет внутривидовой борьбы за существование!

О чем Лысенко забыл, так это разделить суммарную массу корней каждого гнезда на количество зерен, чтобы узнать, какая масса приходится в среднем на одно зерно.

В.Н.Сойфер: «Поскольку вес корней в каждой лунке был в таблице приведен, я без труда рассчитал средний вес. Такой пересчет дал ряд: 66, 40, 31, 25, 20, 18, 16, 15, 14, 11 граммов на лунку. Иными словами, по мере загущения посевов средний вес корней закономерно падал. Ни одного исключения из установленного учеными правила Лысенко не получил!»

Каждому школьнику было известно, что борьба за существование – это краеугольный камень эволюционной теории Дарвина. Если нет внутривидовой борьбы, то нет отбора наиболее приспособленных, а значит, и формирования новых видов.

До тех пор Лысенко громил своих оппонентов – под знаменем дарвинизма. Вавиловский закон гомологических рядов и теорию центров происхождения Лысенко, Презент, Шлыков клеймили за мнимый антидарвинизм. И вдруг Лысенко стал антидарвинистом!

Поначалу он этого, видимо, не понял, а когда ему объяснили, заявил, что теория внутривидовой борьбы реакционная, буржуазная, мальтузианская; она нужна капиталистам, чтобы оправдать классовую борьбу и подавление пролетариев. В бесклассовом обществе победившего социализма внутривидовой борьбы нет и не может быть. Трудящиеся всех стран, соединяйтесь! Теория внутривидовой борьбы нужна эксплуататорским классам, советскому народу она не нужна. Таково творческое развитие учения Дарвина.

Рукопись статьи о своем эпохальном открытии Лысенко послал «для критики» в Тимирязевскую академию профессору П.М.Жуковскому, заведующему кафедрой ботаники. Просил прокомментировать, чтобы затем напечатать две статьи вместе. Зная, что произошло потом, можно полагать, что со стороны Лысенко это была намеренная провокация.

Жуковский был энциклопедически образованным ботаником, генетиком, растениеводом, крупнейшим из уцелевших представителей школы Н.И.Вавилова. Статью Лысенко он разделал под орех. Интеллигентно, без личных выпадов, в строго научных рамках. Обсудил ее со студентами, после чего отослал Трофиму Денисовичу.

«Прочитав статью, которую он сам просил написать, Лысенко пришел в негодование и категорически отказался ее публиковать в своем журнале, а свою статью опубликовал в первоначальном виде, без единой поправки».

Жуковский предложил свою статью журналу «Селекция и семеноводство». Она была напечатана под заголовком «Дарвинизм в кривом зеркале».

Вторым ходом в многоходовой комбинации была статья Ф.А.Дворянкина, одного из клевретов Лысенко. Его статья «Дарвинизм в зеркале менделизма» появилась в том же журнале.

Сведения о Ф.А.Дворянкине скудные. До войны он учился в Тимирязевке и называл профессора генетики А.Р.Жебрака своим «бывшим учителем». На сессии ВАСХНИЛ1948 года он выступит как редактор журнала «Селекция и семеноводство».

Третьим ходом в многоходовке была статья самого Лысенко в «Агробиологии» (новое название журнала «Яровизация»), в которой он изобличал профессора П.М.Жуковского в антидарвинизме, как раньше изобличал Н.И.Вавилова. Заголовок статьи был весьма выразителен: «Не в свои сани не садись».

А заключительным ходом стала перепечатка статьи Лысенко в «Правде». Этим ставилась победная точка: с «Правдой» не поспоришь.

Но то был лишь один из сюжетов, разыгранных в канун «окончательного решения» вопроса о генетике.

Кафедру генетики в Тимирязевской академии возглавлял Антон Романович Жебрак. Он, как Лысенко, был выходцем из крестьянской семьи – не украинской, а белорусской. В 1918 году окончил школу, тогда же вступил в партию большевиков. Три года воевал на фронтах Гражданской войны, затем окончил Тимирязевку, где учился у Карпеченко и Жегалова, после нее – Институт красной профессуры. Два года стажировался в США: в Колумбийском университете у профессора Лесли Данна и в Калтехе у Моргана. Развивая работы Карпеченко, синтезировал межвидовые гибриды пшеницы, проса, гречихи.

В январском номере американского журнала «Science» за 1944 год появилась статья Лесли Данна об успехах науки в СССР. Особо отмечались достижения в генетике и растениеводстве: «Институт прикладной ботаники под руководством директора Николая Вавилова стал центром величайшей растениеводческой организации в мире. Сам Вавилов стал впоследствии мировым авторитетом по истории зерновых культур». В статье говорилось о достижениях Н.К.Кольцова, Н.П.Дубинина, С.С.Четверикова, С.М.Гершензона… Более высокой оценки достижений советской науки быть не могло.

Однако в апрельском номере того же журнала Данну возразил профессор Гарвардского университета Карл Сакс. Он считал, что коллега нарисовал слишком радужную картину После 1939 года из советских научных изданий исчезли имена Вавилова, Карпеченко, Навашина, других ведущих генетиков. Их заменили представители школы Лысенко, поддерживаемой политической властью. Сакс указывал, что Лысенко «придерживается ламаркистской (по его словам, “дарвинистской’) концепции, отвергает менделевские законы наследственности и вообще генетику». О главном достижении Лысенко, яровизации, Сакс отозвался иронически: «Это открытие было сделано в США еще до Гражданской войны. <…> Эта техника была испытана во многих странах, но не давала эффекта, который оправдал бы ее коммерческое использование. Но она широко применяется в России». (О том, что в практике яровизация тихо сошла на нет, Сакс не знал.) Завершал он статью тем, что «наше восхищение русским народом и военной мощью Советской республики не должны нас ослеплять. Наука не свободна в тоталитарных странах, где она должна подчиняться политической философии».

Статья Сакса показывала, что диктат Лысенко наносит ущерб не только советской генетике, но и международному престижу страны.

Профессор А. Р. Жебрак посчитал своим партийным долгом обратить на это внимание властей. В письме Г.М.Маленкову он изложил содержание статьи Сакса и просил о личной встрече, дабы разъяснить, как «деятельность Лысенко в области генетики, “философские” выступления его многолетнего соратника И.И.Презента, утверждавшего, что генетику надо отвергнуть, т. к. она якобы противоречит принципам марксизма, и выступление т. Митина, определившего современную генетику как реакционное консервативное направление в науке, привели к падению уровня генетической науки в СССР. <…> Необходимо принять, что деятельность ак. Лысенко в области генетики наносит серьезный вред развитию биологической науки в нашей стране и роняет международный престиж Советской науки».

К своему письму Жебрак приложил статьи Данна и Сакса, их полный перевод на русский язык и свой черновой ответ на статью Сакса.

Основная мысль статьи Жебрака была в том, что генетика в Советском Союзе развивается успешно, а дискуссии между сторонниками и противниками Лысенко проходят «в условиях свободной борьбы мнений». Жебрак указывал на работу институтов и лабораторий, возглавляемых такими учеными, как Дубинин, Серебровский, Ромашов, Лисицын, Шехурдин, Гершензон, Сахаров, Лутков, ряд других. Особенно эффектен был пример с профессором Навашиным. Сакс назвал его в числе ученых, чьи работы не публиковались в последние годы, тогда как Навашин «опубликовал за время с 1939 г. 4 статьи и в 1944 г. сдал в печать еще две статьи. Эти работы представляют продолжение отличной работы по цитогенетике, за которую его так высоко ценили как в США, так и в СССР. Они отнюдь не свидетельствуют о том, что ему пришлось прекратить или изменить направление своей научной работы под политическим давлением».

«Советское правительство, – писал Жебрак, – никогда не вмешивалось в генетическую дискуссию, длящуюся уже около 10 лет. Академик Лысенко был награжден Советским правительством за его вклад в практическую агрономию, а не за его взгляды и эксперименты по генетике. Более того, наши селекционеры-генетики, создавшие новые сорта зерновых культур (Константинов, Лисицын, Шехурдин, Юрьев, автор этих строк и ряд других), которые выступали с острой критикой взглядов академика Лысенко, тоже получали правительственные награды. Эти факты показывают, что критика генетики академиком Лысенко, основанная на наивных и произвольных представлениях, при всей своей резкости, ни в коей мере не может остановить или сдержать развитие генетики в СССР».

Через два месяца Жебрака вызвали в ЦК – не к Маленкову, а к Молотову.

Тот сочувственно выслушал ученого и согласился, что на статью Сакса следует ответить в том же журнале «Science».

Статью Жебрака отредактировали и перевели на английский язык в Антифашистском комитете советских ученых. Затем ее редактировали в Управлении пропаганды и агитации ЦК, одобрили в цензуре Совинформбюро, каждое слово было обсосано. От Совинформбюро она была послана в «Science». Опубликована в октябре 1945 года.

Приведенные в статье факты были безукоризненны, но по сути, конечно, прав был профессор Сакс, Жебрак это хорошо понимал. Зачем же он написал эту статью?

Было бы понятно, если бы его к этому принудили, как в 1936 году фактически принудили Н.И.Вавилова опровергать «измышления буржуазной прессы» в связи с ошибочным сообщением о его аресте. Но тут инициатива исходила от самого Антона Романовича, причем основная мысль его статьи была противоположна тому, что он приватно написал в ЦК.

Выдавая желаемое за действительное, он, видимо, надеялся желаемое превратить в действительное. Мефистофель разыгрывал шутки не только с академиком С.И.Вавиловым.

На статью Жебрака Карл Сакс ответил короткой заметкой. Напомнил, что он назвал имена трех ученых, исчезнувших из советских изданий, тогда как Жебрак сообщил только о профессоре Навашине. Карпеченко заложил основы той области науки, которую так успешно развивает сам Жебрак, но о Карпеченко он промолчал. А что произошло с Вавиловым – «одним из крупнейших ученых СССР и величайшим генетиком мира»? Сакс напомнил о конгрессе в Эдинбурге, куда Вавилов не мог приехать, хотя был избран его президентом. С тех пор о Вавилове ничего не было слышно. «Теперь получена информация от Академии наук США, что Вавилов умер. Но как он умер и почему?»

На это Жебрак уже не отвечал.

Между тем его положение в советской науке укреплялось. Он стал президентом Академии наук Белоруссии; он успешно совмещал этот пост с профессорством в Тимирязевке и экспериментами по созданию новых видов пшеницы и других злаков.

А положение Т.Д.Лысенко становилось более шатким.

В 1945 году истек срок полномочий Президиума Академии наук. С.И.Вавилов и академик-секретарь Н.Г.Бруевич обратились к Молотову с предложением – не выдвигать в новый состав Президиума Т.Д.Лысенко и М.Б.Митина. Мотивировали тем, что эти два академика не вели никакой работы в Президиуме, даже на заседания являлись очень редко.

На заявлении пометка Молотова: «т.т. Берия, Маленкову, Микояну. Надо обсудить». Запросили Г.Ф.Александрова – главу Управления пропаганды и агитации ЦК, в которое входил и Отдел науки. Александров ответил, что Лысенко не пользуется авторитетом в Академии, на выборах в Президиум в 1942 году едва не был провален, на новых выборах может не получить и половины голосов. Все же Лысенко оставили в Президиуме: мнение генсека было известно.

В 1946 году были объявлены новые выборы академиков и членкоров. В числе вакансий – два места членкоров по генетике. Выдвинуты Н.П.Дубинин и «мичуринец» А.А.Авакян. В Отделении биологических наук Т.Д.Лысенко резко возражал против кандидатуры Дубинина, но после ожесточенных дебатов обе кандидатуры получили большинство голосов.

Лысенко не успокоился и снова выступил против Дубинина на общем собрании Академии: «Дубинин не имеет никаких реальных заслуг ни в области научной биологии, ни в области практики. В то же время Дубинин является вожаком антимичуринской группы генетиков, представляя в нашей генетической науке идеологию консервативных и даже реакционно настроенных в идеологическом отношении зарубежных биологов».

Общее собрание утвердило обе кандидатуры: и Авакяна, и Дубинина. Это был еще один «удар по полену».

Президент Академии С.И.Вавилов поставил на обсуждение Президиума вопрос о создании нового Института генетики и цитологии. У Лысенко это вызвало взрыв ярости: в Академии наук есть Институт генетики, он развивает передовое мичуринское учение; новый институт не нужен и вреден – он станет прибежищем реакционного менделизма-морганизма.

Спорить с Лысенко никто не стал, но при голосовании против создания нового Института было подано два голоса: к Лысенко присоединился Н.С.Державин – филолог, бесконечно далекий от генетики, биологии и вообще от естественных наук. Остальные члены Президиума проголосовали за.

Указом Совета Министров создание нового Института было одобрено, ему выделили помещение, стали разрабатывать структуру, штатное расписание… И вдруг всплыла статья А.Р.Жебрака в журнале «Sience», хотя со времени ее опубликования (октябрь 1945) прошло 15 месяцев.

За это время сильно изменилась международная обстановка, что отразилось и на положении внутри страны. Пока превалировал дух «встречи на Эльбе», многое невозможное становилось возможным. Так, к столетию Географического общества вышла книга Л.С.Берга – с большой главой о Н.И.Вавилове. При ее подготовке к печати в издательстве Академии наук автору предложили эту главу удалить, но он ответил, что Вавилов девять лет был президентом Географического общества, без главы о нем он книгу выпускать не будет. Главу оставили. Несколько месяцев спустя это уже было бы невозможно.

Секретарь ЦК партии по идеологии А.А.Жданов подверг разгрому ленинградские журналы «Звезда» и «Ленинград» и персонально писателей М.Зощенко и А.Ахматову. Генсек Сталин усмотрел в «нашей средней интеллигенции» «неоправданное преклонение перед заграничной культурой» и дал указание: «В эту точку надо долбить много лет, лет десять эту тему надо вдалбливать».

Борьба с низкопоклонством, космополитизмом, за русский патриотизм и русский приоритет стала ведущей темой в печати, литературе, кино, театре, живописи. И в науке.

6 марта 1947 года в «Ленинградской правде» появилась статья И.И.Презента «Борьба идеологий в биологической науке». Примером низкопоклонства и пресмыкательства перед «буржуазной культурой, находящейся в состоянии маразма и растления» выставлялась статья А.Р.Жебрака в «американском фашистском журнале “Наука”». Жебрак обвинялся в солидарности с «профашистским мракобесом» Карлом Саксом, что выразилось «в оценке теоретических достижений нашей советской передовой школы биологов, мичуринской школы, возглавляемой академиком Лысенко».

Жебрак на статью Презента не ответил. Возможно, посчитал наскок газеты блошиным укусом, на который не следует реагировать. Ведь его статья была одобрена в ЦК партии и самим Молотовым – вторым человеком в государстве. Но блошиный укус оказался лишь первым ходом многоходовой комбинации.

Двойной удар сокрушительной силы был нанесен на переломе августа и сентября – в «Литгазете» (30 августа) и в «Правде» (2 сентября).

«Проф. А.Жебрак решил посвятить свою статью унижению и охаиванию передового советского ученого, известного всему культурному человечеству своими трудами в области физиологии растений и генетики, академика Т.Д.Лысенко. <…> В своем низкопоклонстве перед зарубежной наукой проф. Жебрак доходит до того, что фактически предлагает американским ученым нечто вроде единого союза для борьбы против советского ученого Т.Лысенко».

Это – в «Литгазете».

Статью написал Геннадий Фиш, давно уже воспевавший передовое мичуринское учение, а подписали вместе с ним Алексей Сурков и Александр Твардовский – две звезды первой величины. Оба были сверхпопулярны в стране, занимали высокие номенклатурные посты в Союзе писателей и редакционно-издательском мире. Оба были бесконечно далеки от биологии и генетики, но имена столь знаменитых писателей-патриотов звучали грозно.

Не успел Жебрак сообразить, что происходит, как грянула статья в «Правде». Под ней стояло имя никому не известного профессора Лаптева (скоро выяснилось, что он и не профессор, а кандидат экономических наук), но то была «ПРАВДА». Статья завершалась призывом:

«К суду общественности тех, кто <…> своими антипатриотическими поступками порочит нашу передовую советскую науку».

Суд общественности — понятие аморфное, но в контексте времени оно было кристально ясным. Партком МВО (министерства высшего образования СССР) поспешно принял резолюцию:

«Статья профессора Жебрака “Советская биология”, помещенная в американском журнале “Наука”, порочит честь и достоинство советского ученого. <…> Партийный комитет <…> просит привлечь проф. А.Р.Жебрака к Суду чести Министерства высшего образования СССР».

Суды чести были новейшим изобретением корифея всех наук.

Первый Суд чести — над двумя учеными-медиками Н.Г.Клюевой и Г.И.Роскиным – состоялся 5–7 июня 1947 года, то есть как раз в промежутке между блошиным укусом Жебрака в «Ленинградской правде» и двойным бомбовым ударом в «Литгазете» и «Правде». Клюева и Роскин якобы создали лекарство от рака и через «американского наймита» академика В.В.Ларина передали его секрет на Запад. По следам этого Суда чести были в пожарном порядке изготовлены две пьесы – Константином Симоновым и Александром Штейном. Обе шли в ведущих театрах, по пьесе Штейна был снят кинофильм. Оба автора, режиссеры, исполнители главных ролей, создатели фильма были удостоены Сталинских премий…

Теперь затевался Суд чести над профессором Жебраком.

В цековском архиве В.Д.Есаков обнаружил письма ученых, протестовавших против этого судилища. В их числе профессор Тимирязевки П.И.Лисицын, профессор физиологии МГУ Д.А.Сабинин, доцент С.И.Алиханян, доктор биологических наук И.А.Рапопорт, сотрудница госкомиссии по сортоиспытанию Е.Н.Радаева…

Письмо И.А.Рапопорта адресовано А.А.Жданову:

«Я считаю информацию, которую дали на страницах, “Science” тт. Жебрак и Дубинин (по заказу БОКС), правильной не потому, что одержим слепым фанатизмом цитогенетика-специалиста или связан личной дружбой с авторами этих статей. К тому времени, когда эти статьи заказывались и отсылались, правильная общая информация иностранных естествоиспытателей, среди которых немало наших искренних друзей, о лабораториях и исследователях нашей страны, стоящих на почве цитогенетики и плодотворно работающих, могла принести только пользу Ведь в действительности ламаркистская теория наследственности акад. Лысенко не просто устаревшая, а неправильная теория, не выдерживающая экспериментальной проверки. Если отождествлять это направление со всей советской генетикой, то возникает впечатление о чрезвычайной отсталости у нас ведущей биологической дисциплины, сделавшей большие шаги вперед при участии именно русских ученых.

Важно, чтобы высокий объективный престиж был не только у советской химии, советской физики, но и отечественной биологии. Объявить какой-либо недоброкачественный или сомнительный общественный продукт прекрасным не значит совершить патриотический поступок, если даже это сделать по искренним побуждениям. В нем только самодовольство и глупость».

Сам Антон Романович Жебрак, коммунист с почти 30-летним стажем, тоже обратился в ЦК родной партии: «Я преследовал задачу дать отповедь политическим инсинуациям Сакса и показать значение диалектического материализма в разработке биологической науки. Эта задача мною была выполнена. Я руководствовался исключительно патриотическими стремлениями и стремился поднять престиж нашей страны».

Однако правила игры требовали сочетать строптивость со смирением: ведь «Правда» ведущий орган ЦК партии, а партия всегда права. Дальше в его письме говорилось: «Я считаю, что редакция “Правды” правильно ставит вопрос о воспитании советских людей при помощи смелой критики. Особенно вредным для ученого является преклонение перед иностранщиной… Если я допустил ошибки, то я надеюсь, что мне помогут их исправить и дадут возможность и впредь честно трудиться на пользу своей Родины».

Ответов не было. Все письма провалились в черную дыру секретного цековского архива.

Зато на письмо министра высшего образования С.В.Кафтанова А.А.Жданову реакция была молниеносной. Кафтанов сообщил, что «согласен» с решением парткома МВО и предлагал назначить Суд чести над Жебраком на 20–21 октября в большом зале Политехнического музея. Жданов утвердил это предложение.

Готовилось представление, перед коим меркли лучшие спектакли Большого, Малого, Художественного, Вахтанговского и всех остальных столичных театров. Какой там «Король лир» с великим Михоэлсом в главной роли! Какая там «Принцесса Турандот»! «Горе от ума» — в версии куда более крутого Драматурга, нежели какой-то незатейливый Грибоедов.

За неделю до премьеры провели генеральную репетицию.

Суд собрался в полном составе, но без зрителей.

Председатель – профессор И.Г.Кочергин, шесть членов суда, общественный обвинитель – профессор С.А.Новиков, десяток «свидетелей» и, конечно, обвиняемый – он сам себя защищал. Защитника на Суде чести не полагалось.

«Жебрак <…> не согласился с тем, что его статья [в “Science”] антипатриотична по своему содержанию, однако признал в ней ряд политических ошибок. <…> Такой политической ошибкой Жебрак считал свои высказывания о Лысенко. На вопрос члена суда Бутягина о том, была ли необходимость говорить в статье о Лысенко, Жебрак ответил: О моих с ним разногласиях известно за границей, и если бы я о нем не написал, могло показаться отсутствие свободы критики [в СССР]. <…> Я сознаю, что здесь допустил грубую политическую ошибку». «Далее на следствии развернулась дискуссия по поводу яровизации и ее оценки в статье Сакса. В своей статье Жебрак этого вопроса не касался, что было признано тоже антипатриотичным».

Куда не кинь, всё клин. Высказался о каких-то «достижениях» Лысенко – антипатриотизм! О других промолчал – тоже антипатриотизм!..

Всё разыгрывалось так, как задумал Главный Драматург и Режиссер. Если бы обвиняемый сдался без сопротивления, то костер угас бы, не разгоревшись.

Второе действие спектакля отрабатывалось в следующие дни.

Свидетель Н.П.Дубинин не нашел в статье Жебрака антипатриотических мотивов, но согласился с тем, что она недодумана, слишком академична и что в ней принижены научные заслуги Лысенко. Это был маленький шаг «в правильном направлении», который требовался от свидетеля защиты.

А вот П.И.Лисицын сыграл не по правилам. Всё происходящее он назвал бузой. Если Жебрак что-то недосказал, недописал, о чем-то неясно выразился, то такое можно сказать о любой статье. Вся затея не стоит выеденного яйца.

Негибкость профессора Лисицына была учтена: на премьере Суда чести его свидетелем не вызывали. Профессор Константинов, профессор Сабинин, Радаева тоже показали себя на репетиции негибкими, из списка свидетелей их тоже исключили. Зато свидетели обвинения – Варунтян, Глущенко, Борисенко, Лоза, Презент, Турбин – были несгибаемы. Они стояли на том, что профессор Жебрак «преклонялся перед буржуазной наукой», «принизил заслуги Мичурина и Лысенко», «солидаризировался с реакционером Саксом».

После избиения на генеральной репетиции исполнитель главной роли поехал к себе домой в Минск. Чтобы перевести дух и собраться с мыслями. Но попал из огня да в полымя. 17 октября, на экстренном заседании Президиума Белорусской академии наук ему была устроена новая экзекуция.

Согласно протоколу того заседания, «Жебрак и теперь не признает в отношении Лысенко допущенной им ошибки, он говорит, что учение Лысенко неправильное и что

Лысенко через несколько лет будет пустым местом в науке, а что будет развиваться то учение, которому он, Жебрак, служит. Теории его, Жебрака, и Лысенко всегда останутся на разных полюсах». «Я считаю недопустимым проявлять двурушничество; всякий серьезный ученый не может иметь два мнения: одно для себя, другое – для заграницы. Мое убеждение одно, и оно правильное».

О том, чего стоило Жебраку это бунтарство, говорилось в письме директора Института клинической медицины Белорусской академии профессора С.М.Мелких Климу Ворошилову, который, похоже, знал Жебрака еще по Гражданской войне: «Всё заседание велось в резких выражениях, а под конец некоторые из выступающих перешли всякие грани резкости и нанесли такую душевную травму проф. Жебраку, что этот мужественный человек не выдержал, разрыдался, залился слезами и долгое время не мог прийти в себя. После этого начались сжимающие боли в области сердца и за грудиной, по всему нему пробегала дрожь, и проф. Жебрак не смог заснуть всю ночь». «Как свидетель происшедшего и как врач я прошу Вас оградить в дальнейшем проф. Жебрака от душевных травм, подобных только что им перенесенной».

Медицинская справка профессора Мелких удостоверяла, что здоровье А.Р.Жебрака подорвано и он нуждается в постельном режиме в течение 2–3 недель.

Профессору С.М.Мелких было 80 лет, он принадлежал к школе выдающегося терапевта Остроумова, следовал его заветам. Чтобы написать такое письмо и такую справку, требовалось немалое мужество. Профессор Мелких умер в 1952 году, похоронен в Минске на военном кладбище. На памятнике выгравировано: «К больному, как к родному, он нес свое чуткое сердце». Большое сердце крупного человека.

Надежда на защиту со стороны товарища Жебрака по оружию не оправдалась. Письмо профессора Мелких Ворошилов переслал секретарю ЦК Кузнецову с осторожно-нейтральной резолюцией: «Направляю для сведения, и если найдете нужным, то и для принятия кое-каких мер». Первый красный офицер умыл руки.

После пятичасовой экзекуции Жебрак укрылся на своей дачке под Минском, а через два дня уехал в Москву, нарушив постельный режим.

20 октября он снова пишет Молотову Снова прилагает статьи Данна, Сакса и свою собственную в двух вариантах – первоначальном и окончательном, что был одобрен ЦК. «Он выражает недоумение, почему без разбирательства партийных органов, как это обычно делается, выступила газета “Правда”. Жебрак квалифицирует это как грубый политический шантаж, организованный Лысенко и “Исаем Израилевичем Презентом”».

В том, что мичуринец № 1 назван только по фамилии, а № 2 – по имени-отчеству-фамилии, – был тонкий намек. Партия вела борьбу с «космополитами», под коими подразумевались евреи, и Жебрак давал понять, что в антипатриоты его записал космополит! Однако отвергать нападки «космополита» не посмел, а, напротив, заверял, что «осознал все недостатки своей статьи и готов исправить их в нашей и иностранной печати с разоблачением бредней поджигателей новой войны».

Ответом снова было молчание…

Ссылками на болезнь Жебраку удалось оттянуть Суд нести ровно на месяц, но не его отмены. Представление состоялось 21 и 22 ноября 1947 года.

По вузам и НИИ было роздано 1266 пригласительных билетов.

В первый день в зале было 1100 зрителей, во второй день пришло 800. Сотни свободных мест зияли пустотой. Никакого сравнения с судилищем над Клюевой и Роскиным, куда ломилась вся Москва.

ЦК оправдывал снижение «явочной активности» тем, что Суд чести проходил в рабочее время. Смешная отговорка. Кто и когда в Стране Советов отказывался свалить с работы «по уважительной причине», тем более когда взамен предлагалось захватывающее зрелище.

Увы, оно не было захватывающим. Главный герой, некоторые свидетели, да и судьи плохо исполняли свои роли. Зрители изнывали от скуки, потому многие не пришли во второй день. Длился бы он три дня, как Суд над Клюевой – Роскиным, завершался бы при пустом зале.

Бесчестие подсудимого сводилось к его несогласию с академиком Лысенко. Это никак не тянуло на «противораковый препарат, переданный на Запад через американского наймита». На глазах затаившего дыхание зала гора рождала мышь.

После пяти с лишним часов томительного словоговорения 1100 человек, сидевших в зале, стали, наконец, улавливать, в чем же конкретно проштрафился профессор Жебрак. Он без должного почтения написал о научных достижениях Лысенко, и сельскохозяйственную науку назвал научной агрономией.

По залу, вероятно, прокатилась волна оживления, когда обвиняемый предложил, чтобы его крамольная статья, из которой выхватывали обрывки фраз, была зачитана вслух целиком. Когда суд это предложение отклонил, в зале стало совсем тускло и уныло.

Похоже, что самим участникам спектакль наскучил не меньше, чем зрителям. Все облегченно вздохнули, когда Жебрак схватился за сердце, побледнел и сказал, что у него приступ, он должен удалиться. Заседание с готовностью перенесли на следующий день.

На второй день, когда каждое третье кресло в зале было пустым, суд слушал показания свидетелей. Из тех, кто раньше защищал Жебрака, вызвали только Н.П.Дубинина. Он повторил то, что сказал на репетиции, а сверх того попытался что-то оспорить в статье «профессора» Лаптева. Его тут же перебил председатель суда Корчагин: «Статья т. Лаптева, напечатанная в центральном органе нашей партии “'Правде”, не может подлежать обсуждению в настоящем заседании Суда чести».

Своеобразны были показания ректора Тимирязевки академика В.С.Немчинова. Он решительно заявил, что идеологические ошибки профессора Жебрака должны быть осуждены с такой же строгостью, как осуждены идеологические ошибки Г.Ф.Александрова, допущенные в его книге «История западноевропейской философии».

Г.Ф.Александров еще недавно возглавлял Управление агитации и пропаганды ЦК партии, перед ним вся страна ходила по струнке. Его книга была встречена каскадом хвалебных рецензий и присуждением Сталинской премии. А потом корифей всех наук получил донос от профессора МГУ Белецкого, который уличал Александрова в том, что в его книге повторены «ошибки» третьего тома «Истории философии», изъятого из обращения тремя годами раньше. Сталин дал отмашку.

22 июня 1947 года в дневнике С.И.Вавилова появилась короткая запись: «’’Философская дискуссия” (на bis) по поводу книги Александрова под председательством Жданова. Заседали уже 20 часов – сколько будут заседать еще, неизвестно. Я был один раз, 4½ часа».

Книгу Александрова изъяли из обращения, лишили автора Сталинской премии, удалили из аппарата ЦК. И… назначили директором Института философии!

Приравняв идеологические ошибки Жебрака к ошибкам Г.Ф.Александрова, академик Немчинов как бы предлагал его наказать так же строго и справедливо, как был наказан Александров. То есть бросал ему спасательный круг.

Иными были показания свидетеля Якушкина. Тут было всё, что требовалось: «преклонение перед заграницей», «неизжитое низкопоклонство», «передача государственных тайн или государственных ценных материалов». Главное же сказал профессор Турбин: «Суд над Жебраком – это показательный процесс над всеми, кто выступает против Лысенко».

Представление завершилось вынесением профессору А.Р.Жебраку «общественного выговора». Более суровых наказаний Суды чести выносить не могли.

Дальнейшие меры должны были последовать без шума: увольнение из Тимирязевки, отлучение от научной работы. Но с этим директор Немчинов не спешил. А Антон

Романович продолжал бороться за свою репутацию. Видать, сильна была в нем вера в родную коммунистическую партию. Или в высшую справедливость.

В конце ноября он послал письмо секретарю ЦК Кузнецову о том, что в США издан перевод книги Лысенко «О наследственности и ее изменчивости» (ее, напомним, перевел Ф.Г.Добжанский), и она стала посмешищем у американских биологов. «Защищать взгляды Лысенко в области генетики нельзя без потерь авторитета страны и авторитета ученого, претендующего на элементарные знания фактов данной науки».

Жебрак просил о личной встрече и о том, чтобы ему «дали возможность своей научной и педагогической работой восстановить доверие нашей партии и нашей научной общественности».

Письмо, как ни странно, возымело действие. Кузнецов его, конечно, не принял, но министерству высшего образования дали указание «о создании ему условий для научной и педагогической работы».

Пронесло!..

Но, увы, ненадолго.