Местом эвакуации для ВИРа был определен город Красноуфимск на Урале. Туда надлежало вывезти людей, оборудование, коллекции растений.

Семенной материал хранился частью в здании Института, в металлических коробках, которыми были уставлены сотни погонных метров стеллажей, а полевые коллекции – в Пушкине и в Павловске.

Не могло быть и речи о вывозе всех хранившихся в Институте материалов: для этого не было ни рабочей силы, ни транспортных средств. Отобрали сто тысяч образцов, по 20–50 граммов семян каждого образца. Аккуратно, чтобы не повредить, уложили в маленькие, тщательно запечатанные пакетики, затем в двойные ящики – всего пять тонн груза.

Эшелон, к которому был прицеплен вагон с этим грузом, вышел из Ленинграда 26 августа 1941 года и тут же застрял на перегруженных путях. За четверо суток не одолел и 50 километров. 30 августа германские войска захватили узловую железнодорожную станцию Мга. Дальше на восток пути не было, эшелон вернули в Ленинград.

«Более шести месяцев вагон находился на запасных путях или перегонялся с места на место из-за усиленной бомбежки железнодорожных путей». Его пришлось разгрузить и перевезти ящики обратно в здание ВИРа.

Часть образцов сотрудники увезли в Красноуфимск со своими личными вещами: в чемоданах, мешках, рюкзаках. Для этого было отобрано 20 тысяч образцов – по пятьдесят, сто, двести зернышек каждого.

Основная коллекция осталась в осажденном Ленинграде. Ее надо было охранять, сохранять живой, невредимой, чтобы семена не потеряли всхожесть.

«В первые месяцы войны научный сотрудник Абрам Яковлевич Камераз строил под Вырицей оборонительные укрепления. Каждый свободный час он проводил в Павловске. Раздвигал и задвигал шторки, устраивал клубням южноамериканского картофеля искусственную ночь. Европейские сорта собирали в поле уже под сильным артиллерийским огнем. Взрывной волной опрокинуло Камераза с ног. Поднялся. Продолжал работу».

Надвигалась зима. Образцы картофеля перевезли в Основное здание ВИРа, спрятали в подвале. Камераза призвали в армию, отправили на фронт. Сохранность коллекции картофеля обеспечивали сотрудники отдела клубненосов, О.А.Воскресенская и В.С.Лехнович.

Вадим Степанович жил на улице Некрасова, на работу привык ездить на трамвае, но в блокадном Ленинграде трамваи не ходили. Пешего хода было полтора часа в один конец.

Блокадный паек – 250 граммов хлеба для работающих, 125 для иждивенцев, но и этого иногда не выдавали по несколько дней. Сколько людей погибло от голода в ленинградскую блокаду, известно весьма приблизительно: от 850 тысяч до 1,5 миллиона.

Морозы в ту зиму были особенно лютыми. Надо было каждое утро топить в подвале печку, чтобы температура не опускалась ниже двух градусов по Цельсию: картофель гибнет при минусовой температуре. Полтора часа туда, столько же обратно. Через много лет Лехнович рассказывал журналисту А.Борину: «Ходить было трудно… Да, невыносимо трудно было вставать, руками-ногами двигать… А не съесть коллекцию – трудно не было. Нисколько! Потому что съесть ее было невозможно. Дело всей жизни, дело жизни моих товарищей…» И после паузы: «"Пожалуйста, не пишите только о нашем самопожертвовании. Это неправда”. – “Как неправда?” – “Вот так, неправда. Наша работа нас спасла”. – “В каком смысле?” – “В самом прямом. В блокаду люди погибали не только от снарядов и голода. От бесцельности своего существования некоторые тоже, случалось, погибали. Мы это видели. Если же мы выжили, то во многом благодаря нашей работе. Нашему интересу жить”».

Но не все смогли спастись благодаря интересу жить.

«Из ленинградской группы умерли от голода 41/42 гг.: Родина Лидия Михайловна – ответственный хранитель коллекции овса, младший научный сотрудник отдела зерновых культур, Иванов Дмитрий Сергеевич – ответственный хранитель коллекции риса, заведующий секцией риса отдела крупяных культур, Щукин Александр Гаврилович – ответственный хранитель коллекции арахиса, младший научный сотрудник отдела технических культур, Крейер Георгий Карлович – ответственный хранитель лекарственных растений, заведующий секцией лекарственных растений, кандидат наук, Гейнц Георгий Викторович – ответственный хранитель книжных фондов ВИР, заведующий библиотекой ВИР. Всего умерло этой зимой более 30 вировцев».

Под их охраной были тонны, десятки тонн сельскохозяйственных культур. К ним не прикасались.

Спасать коллекции надо было от голодающих людей и от полчищ крыс, нападавших на всё съестное. Прогрызть металлические коробки крысы не могли, но они наловчились спихивать их с полок. При ударе об пол крышки отскакивали, семена высыпались… Чтобы крысы не могли сдвинуть легкие коробки, их приходилось связывать по четыре-пять вместе. Сделать пять-шесть-десять таких связок – пустяк, но счет шел на десятки тысяч… Изможденные голодом научные работники, доктора и кандидаты наук, снимали коробки с полок и увязывали, снимали и увязывали… Подымать обратно на полки не было сил… Их штабелями укладывали в проходах, заполнили 28 комнат…

…На Западе были уверены, что вавиловская коллекция погибла.

В журнале «Nature» профессор Дарлингтон написал в 1945 году: «Обезумевшие от голода ленинградцы съели знаменитую коллекцию».

«Когда он после войны посетил наш институт, Николай Родионович [Иванов] поинтересовался, как можно было написать такую ужасную вещь, не убедившись в ее правдивости. Дарлингтон сослался на сообщение по радио, которое он сам слышал. Действительно, трудно понять, что коллекции могли сохраниться, когда люди умирали от голода».

По осторожной, скорее заниженной оценке международных экспертов, стоимость вавиловской коллекции ресурсов культурной флоры составляет 8 триллионов долларов, причем ее стоимость неуклонно растет.

Когда Вавилов открыл центры происхождения и затем их обследовал в своих экспедиционных походах по пяти континентам, растительность в этих районах была примерно такой, как тысячи лет назад.

Не то теперь. Технический прогресс проник в самые отдаленные и изолированные уголки планеты. Там поднялись многоэтажные жилые дома, промышленные предприятия, пролегли автомобильные трассы. Посевные площади сокращаются, их засевают завозными высокопродуктивными сортами. Многие из форм, которые собирал Вавилов, утрачены, их остается все меньше. Сохраняются они только в коллекции ВИРа, в других подобных коллекциях. Потому нет им цены.

Чтобы предотвратить дальнейшее обеднение, а то и уничтожение генофонда растительных ресурсов планеты, на норвежском острове Шпицберген создано всемирное зернохранилище. Директор ВИРа имени Н.И.Вавилова Николай Иванович Дзюбенко: «Это мировой генный банк, созданный на Шпицбергене в 2008 году по решению ФАО (Продовольственной и сельскохозяйственной организации ООН). По сути это бункер, вырубленный в скале, в вечной мерзлоте. Это единственное в мире хранилище, которое может выдержать самые мощные земные катаклизмы типа ядерного взрыва или последствия падения астероида. Собственно, за это его и назвали в шутку Хранилищем Судного дня, или Апокалипсиса».

В этом крупнейшем зернохранилище мира содержится 850 тысяч образцов семенного материала – дубликаты поступили из 60 генбанков мира. Представлена и коллекция ВИРа: 12 тысяч образцов зерновых и зернобобовых культур. Но это только 3 % от 325 тысяч образцов. «Наше хранилище – четвертое в мире по количеству собранных образцов».

При Вавилове, помним, оно было первым. За то, чтобы оно таковым оставалось, многие ученики Вавилова в ленинградскую блокаду отдали свои жизни.

Это не называлось самопожертвованием.

«Малое хочется соединять с великим, в этом смысл малого и его интерес и для этого за малое в науке можно отдать жизнь». (Н.И.Вавилов)

«Если бы я умер у нее на службе, что особенного я совершил бы тогда, что сделал бы сверх того, что я просто должен был сделать?» (И.Г.Фихте)

Но еще оставался шанс – просить о помиловании.

Прошение Н.И.Вавилова в Президиум Верховного Совета датировано тем же числом, 9 июля. Николай Иванович указал также время: 20 часов.

Тогда же, по-видимому, подали прошения Карпеченко, Говоров, Бондаренко, Паншин, Запорожец…

Окончательного решения своей участи Николай Иванович ожидал уже не на Лубянке – там содержались подследственные, – а в Бутырской тюрьме.

Это была самая большая тюрьма в Москве: пересыльная, следственная, расстрельная – всякая.

С Бутыркой переплетаются судьбоносные повороты российской истории, она сплошь должна быть увешана мемориальными досками.

Тюремный замок был воздвигнут при Екатерине Второй по проекту знаменитого архитектора М.Ф.Казакова – на месте острога, стоявшего здесь с незапамятных времен. В одной из четырех башен Бутырки томился в цепях и отсюда был отправлен на казнь Емельян Пугачев.

Л.Н.Толстой навещал в Бутырке политзэка Егора Лазарева (прототип Набатова в романе «Воскресенье»), знакомился с тюремным бытом, прошел с группой этапников до Николаевского вокзала, чтобы описать всё это в романе. В годы кровавого заката империи здесь томились революционеры разных мастей, от эсера Ивана Каляева, убившего великого князя Сергея Александровича, и анархиста Нестора Махно до «железного» Феликса Дзержинского и мимолетной большевички Веры Сахаровой.

В советские годы население Бутырки многократно уплотнилось и «украсилось» букетом имен. Тюремный быт описан Варламом Шаламовым, Евгенией Гинзбург, Александром Солженицыным, другими, не столь заметными зэками.

В.Шаламов: «В “собачниках” Бутырской тюрьмы стены покрыты зелеными стеклянными плитками, не оставляющими следов карандаша, гвоздя. В тюремной уборной и умывальной стены из желтых плиток – на них тоже нельзя писать. Нельзя писать и в бане – бутырская баня, где каждый стирает свое белье, – превосходная баня. И стены и скамейки покрыты метлахскими плитками. Но дверь, деревянная дверь, обита железом, и это единственный почтовый ящик на всю тюрьму. Надписи коротки: АБЗ-5. Это не название лампы для телевизора. Это – судьба человека. Александр Борисович Зарудный – 5 лет. Тюремная дверь дает ответ на важный, очень важный вопрос. Баня ведь обслуживает и этапный корпус – пересылку, бывшую тюремную церковь, где собираются все получившие приговоры, все осужденные, не успевшие еще уехать».

Такова была Бутырка в первую половину 1937 года, но вряд ли многое изменилось ко второй половине 1941-го.

В камеры, рассчитанные на 20–25 человек, напихивали по 60–80 узников. Скученность, духота, вонь. Почти каждый день появлялись новички. Они полны надежд и иллюзий: они не такие, они попали сюда по ошибке, через день-два их выпустят. У осужденных другие иллюзии: они с нетерпением ждут отправки на этап. Шаламов – повторник. Он уже отведал гулаговского лиха. Он знает, что торопиться некуда: в лагере будет не лучше.

В.Шаламов: «Тюремный быт не изменился с двадцать девятого года. По-прежнему к услугам арестантов была удивительная бутырская библиотека, единственная библиотека Москвы, а может быть, и страны, не испытавшая всевозможных изъятий, уничтожений и конфискаций, которые в сталинское время навеки разрушили книжные фонды сотен тысяч библиотек; от этих изъятий и уничтожения, производившихся посмертно, пахло дымом фашистских костров. Но бутырской тюремной библиотеки это не касалось. <…> По правилам библиотеки полагалась одна книга на десять дней. В камере было шестьдесят – восемьдесят человек. Конечно, в десять дней прочесть восемьдесят книг нельзя. Практически книг было неограниченное количество».

Шаламов пишет о своеобразной тюремной демократии. В каждой камере зэки сами выбирали старосту. Формальной власти у старосты не было – она держалась его личным авторитетом. В камере теснятся самые разные люди, все постоянно вместе, нервы напряжены до предела, «и староста должен уметь предупредить конфликты – это штука болезненная, заразная, развивается, как цепная реакция».

Староста «должен обеспечить порядок в уборке камеры, в раздаче обеда, покупок в тюремном магазине. Следить, чтобы шум споров, волнений не превысил какого-то условного градуса, уровня, за которым – конфликт с тюремным начальством. <…> Послеобеденное время всегда отводилось на “лекции”. Каждый человек может рассказать для других что-либо интересное всем. Историку, педагогу, ученому – и книги в руки. Но простой слесарь, побывавший на Днепрострое, может рассказать много любопытного, если соберется с мыслями. Вася Жаворонков, веселый машинист из Савеловского депо, рассказывал о паровозах, о своем деле – и это было интересно всем».

Можно не сомневаться, что лекции Вавилова сокамерники слушали затаив дыхание. В духоту переполненной камеры врывался морозный воздух заснеженных перевалов, жаркое дыхание пустынь, диковины чудесного острова Формоза, аромат абиссинского кофе… Думаю, Вавилов и сам увлекался своими рассказами, на миг-другой снова становился «человеком глобуса»… Тем тяжелее было возвращаться к смраду тюремной параши, загустевшего пота замурованных тел, к мертвящему дыханию расстрельного приговора…

Прошением о помиловании Николай Иванович отсрочил окончательное утверждение приговора. Но недолгой была та отсрочка.

Казалось бы – идет Большая война. Танковые колонны противника стремительно продвигаются вглубь страны, германские самолеты бомбят города, мосты, железнодорожные станции… Надо эвакуировать людей, вывозить технику, скот, зерно, учреждения. Проводить мобилизацию, обучать новобранцев, формировать воинские части, переводить промышленность на военные рельсы…

В Президиуме Верховного Совета члены Политбюро, другие высшие чины государства. У каждого из них невпроворот дел – срочных, важнейших, от них зависит ход войны, жизнь тысяч и тысяч людей, судьба государства. А приговоренные к высшей мере сидят за решеткой, никуда не денутся – с их ходатайствами о помиловании можно и подождать.

Ан нет! Для власти Советов внутренний враг всегда был опаснее внешнего. Прошение Вавилова Николая Ивановича рассмотрено в кратчайшие сроки. Решение принято 26 июля.

В книге Ю.Н.Вавилова «В долгом поиске» приведена фотокопия сверхсекретной справки, в которой, в алфавитном порядке, перечислены члены Президиума Верховного Совета, проголосовавших за это отклонение: Бадаев А.Е., Буденный С.М., Горкин А.Ф., Каганович Л.М., Калинин М.И., Маленков Г.М., Москатов И.Г., Николаева КИ., Сталин И.В., Шкирятов М.Ф.

Некоторые из них проголосовали по телефону, но Сталин, Калинин, Маленков, Шкирятов присутствовали и голосовали лично. Более важных забот через месяц после начала гитлеровского нашествия у них не было.

Видимо, в тот же день были утверждены приговоры Карпеченко, Говорову, Паншину, Запорожцу, Бондаренко… В следующие два дня, 27 и 28 июля, на знаменитом полигоне «Коммунарка» были расстреляны Александр Степанович Бондаренко, Антон Кузьмич Запорожец, Георгий Дмитриевич Карпеченко, Леонид Ипатьевич Говоров. Вероятно, и Паншин – о нем точных сведений не имею.

Такая же участь ожидала Вавилова…

Его не расстреляли ни 27-го, ни 28-го, ни в следующие дни…

Надеяться было не на что… Каждый день мог стать последним…

На шестой день его вдруг вызвали из камеры.

Непохоже: на расстрел вызывали не так.

Его привели к уполномоченному наркома внутренних дел Л.П.Берии: тот приехал в Бутырку для встречи с Вавиловым. Уполномоченный Берии – так он представился. Точное его имя неизвестно – предположительное назовем ниже. Он сказал, что нарком Берия от себя возбудил ходатайство о помиловании Вавилова, ему будет дарована жизнь, он будет работать по специальности…

Эту благую весть (первая добрая весть со дня ареста!) Николай Иванович получил 1 августа. 8 августа датировано его Заявление на имя Берии. Написано в Бутырской тюрьме, камера № 49. Из него мы и знаем о содержании разговора с уполномоченным.

Вавилов сообщал, что хотел бы «сосредоточить работу на задачах, наиболее актуальных для данного времени, по моей специальности – растениеводству»:

«1) Я бы мог закончить в течение полугода составление “Практического руководства для выведения сортов культурных растений, устойчивых к главнейшим заболеваниям”.

2) В течение 6–8 месяцев я мог бы закончить при напряженной работе составление “Практического руководства по селекции хлебных злаков применительно к условиям различных районов СССР”.

[3)] Мне также близка область субтропического растениеводства, включая культуры оборонного значения, как тунговое дерево, хинное дерево и др., а также растения, богатые витаминами».

Об этом он, видимо, говорил уполномоченному; ему предложили изложить то же самое письменно, чтобы у Берии была под рукой шпаргалка.

Значит, формальная отмена высшей меры — вопрос дней!

Но… Заявление ушло – в пустоту!

Проходили дни, недели, месяцы…

4 октября его вдруг перевозят на Лубянку, а 5-го вторично вызывают к уполномоченному. Тому надо знать, что академик Вавилов думает о войне – уж не сочувствует ли врагам отечества?.. А как он относится к фашизму?.. Что может сделать полезного для победы?..

Уполномоченный удаляется, узника возвращают в камеру. Проходит еще десять томительных дней. Его в третий раз вызывают к уполномоченному. Теперь разговор вполне конкретный:

«Мне было заявлено 15 октября, что мне будет представлена полная возможность научной работы как академику и что это будет выяснено окончательно в течение 2–3 дней»

Благая весть подтверждена! Леденящее дыхание смерти отступило… Впереди любимая работа. Пусть за колючей проволокой, с часовыми на вышках; пусть общая камера вроде бутырской; пусть он долго еще не увидит близких. Но он – будет работать! Это – как заново родиться, как заново жить!

Через три часа тюрьму подняли по тревоге.

Сборы с вещами были недолги. Узников вывели, выстроили, воронков не хватало, но подали машины с грузовыми фургонами.

В ту ночь, как оказалось, вывозили не только узников Лубянки, но всех московских тюрем: Бутырской, Лефортовской, Таганской…

Наутро в Москве началась паника.

…Десятилетиями информация о том черном октябрьском дне 1941 года скрывалась, пряталась, подавлялась, охранялась как строжайшая государственная тайна. Кое-что стало известно в постсоветские времена.

С утра оказалось, что станции метро закрыты, троллейбусы не ходят, предприятия не работают, большинство магазинов закрыто, улицы запружены автомобилями, набитыми скарбом: то удирало начальство разных уровней. Оно раньше рядовых граждан узнало о внезапном решение ГКО (Государственного комитета обороны) «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы».

Правительству, Генеральному штабу, военным академиям, наркоматам, заводам и фабрикам, иностранным посольствам надлежало немедленно улепетывать из столицы. Мосты, станции и линии метро, предприятия, которые нельзя было вывезти, было велено заминировать, рабочим и служащим выдать зарплату за месяц вперед и по пуду муки или зерна.

«В эти дни, по неполным данным Военной прокуратуры Москвы, оставили свои рабочие места около 780 руководящих работников; ими было похищено почти полтора миллиарда рублей, угнано сто легковых и грузовых автомобилей»

Андрей Кудряшов, автор строго документированной работы «Паника в Москве», с негодованием пишет о руководителях предприятий, побросавших свои рабочие места и спешно сжигавших партбилеты. Но рыба тухнет с головы. Кудряшов приводит Докладную записку о том, что в здании ЦК партии не осталось «ни одного работника ЦК ВКП(б), который мог бы привести всё помещение в порядок и сжечь имеющуюся секретную переписку». «Всё хозяйство оставлено без всякого присмотра. Оставлено больше сотни пишущих машинок разных систем, 128 пар валенок, тулупы, 22 мешка с обувью и носильными вещами, несколько тонн мяса, картофеля, несколько бочек сельдей, мяса и других продуктов. В кабинетах аппарата ЦК царил полный хаос. Многие замки столов и сами столы взломаны, разбросаны бланки и всевозможная переписка, в том числе и секретная, директивы ЦК ВКП(б) и другие документы. Вынесенный совершенно секретный материал в котельную для сжигания оставлен кучами, не сожжен. В кабинете товарища Жданова обнаружены пять совершенно секретных пакетов…»

В такой обстановке невольно запаникуешь.

«Застава Ильича. Отсюда начинается шоссе Энтузиастов. По площади летают листы и обрывки бумаги, мусор, пахнет гарью. Какие-то люди то там, то здесь останавливают направляющиеся к шоссе автомашины. Стаскивают ехавших, бьют их, сбрасывают вещи, расшвыривают их по земле. Раздаются возгласы: “Бей евреев!” Вот появилась очередная автомашина. В кузове, на пачках документов, сидит сухощавый старик, рядом красивая девушка. Старика вытаскивают из кузова, бьют по лицу, оно в крови. Девушка заслоняет старика. Кричит, что он не еврей, что они везут документы…»

А вот свидетельство тогдашнего десятиклассника (впоследствии художника) Льва Ларского: «Атакующие лезли друг на друга, врывались в кузова и выбрасывали оттуда оборонявшихся, как мешки с картошкой. Но только захватчики успевали усесться, только машины пытались тронуться, как на них снова бросалась следующая волна… Ей богу, попав впоследствии на фронт, я такого отчаянного массового героизма не наблюдал…»

Из публикаций о «черном октябре» 1941 года явствует, что ГКО во главе с товарищем Сталиным, а за ним и вся вертикаль власти, оставили Москву, всех ее обитателей и всё, что в ней находилось, на произвол судьбы. Это не совсем верное впечатление. Не всё и не всех власти предоставили самим себе. О ком они заблаговременно позаботились, так это об узниках тюрем. Внутренний враг ни при каких обстоятельствах не должен был достаться внешнему врагу\

Об эвакуации по железным дорогам дает представление короткая запись в дневнике Сергея Ивановича Вавилова от 9 августа 1941 года. Он был эвакуирован из Ленинграда вместе с ГОИ (Государственным оптическим институтом). Ехал «по-барски, в академическом эшелоне, в мягком вагоне». Вот что он записал: «Десять дней волочения из Северной Пальмиры в вонючую грязную Казань. Через Ярославль, Рыбинск, Муром. Сначала ж.д. пути, усеянные немецкими злобными и систематическими воронками, кой-где разбитыми составами, затем грязные, забитые поездами станции вроде Мурома, где стояли 1½ суток, погрязая в помойной яме не чистящихся путей и собственного навоза. <…> В пути исполнилась годовщина исчезновения Николая. О войне ничего толком не знаем. Завтра собираюсь в Йошкар-Олу. До чего еще убога Россия!»

Остается довообразить, как эвакуировали его брата – не в мягком вагоне, а в товарном, набитом до отказа зэками, на военно-тюремном пайке, при полной неизвестности, куда и как долго их будут везти.

Если Николаю Ивановичу удалось протиснуться к зарешеченному окошку под потолком закупоренного вагона, он мог понять, что поезд идет по той самой дороге, по которой он, с выводком учениц, в таких же теплушках, двигался 20 лет назад в противоположном направлении, с Востока на Запад…

В Саратов потом ездил бессчетное число раз – дорога занимала сутки.

В вагоне он сразу же раскрывал портфель, вынимал стопку книг, журналов, рукописи. Либо доделывал свою незаконченную статью, либо редактировал чьи-то статьи, либо просматривал библиотечные новинки, чтобы не отставать, всегда быть «на уровне глобуса». Сутки пробегали незаметно.

Теперь его везли под конвоем, в телятнике, набитом такими же бедолагами…

Поезд больше стоял на заброшенных полустанках. Двери задраены, люди задыхаются, обливаются потом, должны соблюдать полную тишину. Снаружи на вагонах крупные надписи: СПЕЦОБОРУДОВАНИЕ. Никто не должен догадываться, что спрятано под этим магическим словом.

Годом раньше, в июле 1940-го, тем же «крутым маршрутом» проследовала Евгения Гинзбург. Правда, ее путь был более дальний, длился больше месяца. О том, как зэки страдали от скученности и жажды, поведано в ее «Крутом маршруте». Выдавали по одной кружке воды в день – не только для питья, но и на все прочие нужды: умыться, вымыть ложку… Горячей пищи не полагалось; сухой паек выдавался заранее на все дни пути, хотя никто не знал, как долго он продлится…

В октябре жара не так мучила, как в июле, но скученность и духота были невыносимы.

…Поезд прибыл в Саратов 29 октября.

По воспоминаниям надзирателя тюрьмы В.П.Игнатьева, «когда пригнали этап, мы его не в камерах, а во дворе разместили, там, где обычно заключенных выгуливали. Женщин и мужчин – всех вместе. Ведь тогда из Москвы и рецидив, и политических – всех выгребали. Под открытым небом держали несколько суток. Вавилова запомнил сразу… Стоял как-то в стороне ото всех. Хоть и обросший был, одежда потрепанная, башмаки рваные, а все-таки ото всех сразу своей интеллигентностью выделялся.

…Держали суток трое, не меньше. Хорошо еще, дождя не было. Но ужасно холодно. Осень. Грязи и сырости без дождя хватало, а на третий день снег пошел… Но во дворе это еще рай был. Когда начали заталкивать в камеры, вот тут-то началось… Запихивали толчком, как в трамвай переполненный, лишь бы двери закрыть. Потому что в камеру, предположим одиночку, заталкивали по десять – двенадцать человек».

Трудно поверить, что в массе прибывавших зэков надзиратель Игнатьев выделил и запомнил Н.И.Вавилова. Но обстановка, думаю, им обрисована верно.

Как Николай Иванович переносил эти тяготы? Надо думать, что при его физической выносливости, закалке путешественника и немалом уже тюремном опыте ему было легче, чем многим другим узникам.

Удар пришел оттуда, откуда он не ждал. Казалось бы, ко всему был готов, но этого не ожидал. В бумагах, прибывших с ним в саратовскую тюрьму № 1, не было никакого следа того, о чем с ним трижды беседовал уполномоченный. Ни ходатайства наркома Берии о помиловании, ни решения по этому ходатайству, ни намерения использовать его по специальности…

Такова Справка начальника тюрьмы младшего лейтенанта госбезопасности Кунина. Даты нет. По-видимому, она была приложена ко второму заявлению Вавилова на имя Берии – от 25 апреля 1942 года. Имя Кунина больше нигде не встречается: в последующих документах начальник тюрьмы – старший лейтенант госбезопасности Ирашин. Есть в Справке Кунина еще одна очень важная строка – для Вавилова судьбоносная: «На запрос в 1-й Спецотдел НКВД СССР последний ничего не ответил».

Когда был направлен запрос? Почему на него не ответили?

Об этом можно узнать из другой Справки – помощника начальника 1-го спецотдела НКВД Подобедова: «Приговор исполнением приостановлен. ВАВИЛОВ Н.И. зачислен за 4-м Управлением НКВД СССР тов. Судоплатовым».

Вот как! Запрос из Саратова был послан в 1-й спецотдел, но там никаких данных о заключенном Вавилове не имелось, ибо он числился за 4-м Управлением.

Запрос был оставлен без ответа, а Вавилов оставлен в камере смертников.

М.А.Поповский: «Вавилов попал в корпус номер три, где содержали наиболее крупных общественных и политических деятелей. В 1941–1942 годах в третьем корпусе сидели: вождь венгерской революции Бела Кун, редактор “Известий” Ю.И.Стеклов, один из старейших коммунистов, основатель и первый директор Института Маркса – Энгельса академик Д.Б.Рязанов, философ и литературовед, директор Института мировой литературы академик И.К.Луппол, писатель Михаил Девидов и много других коммунистов и некоммунистов такого же ранга».

Откуда эти сведения? А ниоткуда. Еще одна сказка Шахерезады.

О том, что Стеклов (Ю.М., а не Ю.И.) никогда не был в саратовской тюрьме, мы уже упоминали. Бела Кун в Саратове тоже никогда не был, его расстреляли в Москве 29 августа 1938 года. Д.Б.Рязанов, впервые арестованный в 1931 году, был сослан в Саратов, где был арестован вторично в 1937 и расстрелян в январе 1938 года. Писатель Девидов, известный в основном книгой о Джонатане Свифте, был арестован в июне 1941 года, расстрелян 5 мая 1942-го; сведений о месте его гибели я не нашел. Только академик Луппол действительно был в Саратове, в той же камере смертников, что и Вавилов.

Иван Капитонович Луппол был моложе Вавилова на одиннадцать лет. У него была боевая биография. Сражался против Колчака на Востоке, против поляков на Западе, бил беляков на Кавказе. Политработник Красной армии, член партии с 1920 года. Окончил МГУ, потом Институт красной профессуры. Работал в Институте Маркса и Энгельса, в журнале «Революция и культура», в других изданиях. Вскрывал идеализм и реакционную сущность высланных философов: Бердяева, Лосского, Франка. Написал «правильную», то есть марксистскую, биографию Дени Дидро. В его активе была также книга «Ленин и философия». В философских дискуссиях 20-х годов был «диалектиком», то есть вместе с М.А.Дебориным громил «механицистов» и вместе с ним попал в «меныиевиствующие идеалисты». Как ни странно, для Луппола это не имело последствий: в 1933 году он стал членкором, в 39-м – академиком. А в феврале 1941-го был арестован и доставлен на Лубянку.

То ли его следователь был круче Хвата, то ли Луппол был слабее Николая Ивановича, но дело его провернули сравнительно быстро. Судила та же Военная коллегия Верховного суда – днем раньше Вавилова. Приговор – высшая мера. Исполнение приостановлено.

Что же известно о пребывании Вавилова и Луппола в камере смертников саратовской тюрьмы № 1?

К сожалению, меньше, чем неразгаданных загадок.

Тюремная пайка, и раньше обрекавшая узников на полуголодное существование, в войну была настолько урезана, что не давала возможности выжить. (В.Шаламов только в тюрьме узнал, что пайка — слово женского рода!) От голодной смерти спасал тюремный ларек и продуктовые посылки из дома. Смертники были лишены ларька, переписки, посылок… Рацион питания обрекал на истощение и медленное умирание. Приговор к высшей мере приводился в исполнение, хотя и не выстрелом в затылок…

Но ведь Вавилову обещано сохранение жизни! Сам Берия ходатайствовал о пересмотре приговора! Почему же в бумагах, пришедших в Саратов, никакого следа о том не было?

О ходатайстве Берии известно из двух заявлений Н.И.Вавилова на его имя: от 8 августа 1941 года и от 25 апреля 1942-го. В том его трижды заверял уполномоченный Берии.

Но ходатайства Берии не обнаружено. Не исключаю, что у него было такое намерение, но, осторожно прощупав ХОЗЯИНА, он понял, что с этим лучше не возникать. Или просто забыл о благом намерении, а уполномоченный забыл напомнить.

Забот-то у обоих было выше головы.

Вместе с решением ГКО об эвакуации Москвы НКВД получил сверхсекретное задание: заминировать в столице стратегические объекты, чтобы в случае чего их взорвать. П.А.Судоплатов вспоминал:

«На тот случай, если немцам удастся захватить город, наша бригада заминировала в Москве ряд зданий, где могли бы проводиться совещания высшего немецкого командования, а также важные сооружения как в столице, так и вокруг нее. Мы заминировали несколько правительственных дач под Москвой (среди них, правда, не было дачи Сталина). С нашим молодым сотрудником Игорем Щорсом, поступившим на службу в НКВД в 1940 году, Маклярский и я провели инструктаж, снабдили его документами и устроили на работу главным инженером водного хозяйства в пригороде Москвы, недалеко от сталинской дачи. В случае занятия этого района немцами ему надлежало использовать системы водопровода и канализации для диверсий и укрытия агентов. В результате бомбардировок часть водопроводных труб оказалась поврежденной, и это мешало нормальной подаче воды на дачу Сталина. Щорс руководил ремонтными работами, которые вели сотрудники охраны, аварию удалось быстро ликвидировать за три часа. Его наградили орденом “Знак Почета”, но получить эту награду он не смог, так как она была присвоена человеку, чьи документы Щорс использовал для устройства на работу, а в то время нельзя было раскрыть его настоящее имя».

Хотя имя уполномоченного нигде не названо, по предположению В.А.Гончарова, это был Судоплатов. Пробить «Знак Почета» для секретного сотрудника, чье имя нельзя называть, ему было важнее, чем судьба всемирно известного академика.

Второе заявление Вавилова на имя Берии было послано через восемь с половиной месяцев после первого. Из канцелярии наркома НКВД оно было переслано в Первый спецотдел и возвращено со справкой: Вавилов Н.И. находится не под их опекой: он «зачислен за 4 Управлением НКВД СССР тов. Судоплатовым». Когда об этом было доложено Берии, он начертал: «Тов. Меркулов переговорите со мной». Резолюция замнаркома Меркулова: «Тов. Судоплатов доложите т. Берия. Переговорите со мной».

Красноречивы даты резолюций на Заявлении Н.И.Вавилова от 25 апреля. Справка помощника начальника 1-го спецотдела Подобедова – 19 мая. Переслана в секретариат наркома 21 мая. Резолюция Берии – 31 мая. Меркулова – 9 июня. Никакой срочности – обычная бюрократическая волокита.

13 июня направлена бумага В.В.Ульриху – председателю Военной коллегии Верховного суда: «В виду того, что осужденные [Луппол и Вавилов] могут быть использованы на работах, имеющих серьезное оборонное значение, НКВД СССР ходатайствует о замене им высшей меры наказания заключением в исправительно-трудовые лагеря НКВД сроком на 20 лет каждого». Подписал замнаркома Меркулов, исполнитель (так значится!): начальник 1-го спецотдела НКВД А.Я. Герцовский.

23 июня Президиум Верховного Совета постановил: академикам Вавилову и Лупполу заменить ВМН на 20 лет лишения свободы…

Тут новый виток вопросов, на которые нет ответа.

Ведь уполномоченный (скорее всего, Судоплатов) почти годом раньше говорил Вавилову, что ходатайство о его помиловании возбуждено Берией и не сегодня-завтра будет официально утверждено. Почему же потребовалось новое ходатайство, подписанное не Берией, а Меркуловым?

Если первого ходатайства не было, то уполномоченный, трижды приезжавший в тюрьму беседовать с Вавиловым, ему врал. Тогда – с какой целью?

На ум приходят разные соображения, выскажу то, которое мне кажется хотя и не очень вероятным, но все же более правдоподобным, чем другие.

П.А.Судоплатов еще до войны и особенно после ее начала был занят созданием разведывательной сети в Германии и других странах, и ему остро не хватало «квалифицированных кадров». В своих мемуарах он уверял и, конечно, ставил себе в заслугу, что под этим соусом ему удалось, с согласия Берии, вытащить из тюрем и лагерей некоторых вычищенных чекистов. Но людей все равно не хватало. Познакомившись с делом Вавилова, он должен был обратить внимание на его обширные международные связи, многочисленные зарубежные поездки, знание иностранных языков. Потому и потребовал, чтобы политзэка, числившегося, как и было положено, за Первым спецотделом, передали в ведение его Четвертого управления. Приходил с ним беседовать, чтобы прощупать на предмет его пригодности для агентурных спецзаданий. Мнимое ходатайство Берии о помиловании было предлогом для этих прощупывающих бесед. Убедившись в непригодности академика Вавилова к шпионской работе, он потерял к нему интерес и забыл о нем. Если так, то ходатайство Берии об отмене ВМН было выдумкой Судоплатова.

Но вот решение об отмене ВМН действительно принято и направлено в Саратов. Есть расписка Вавилова в том, что ему об этом объявлено. Датирована 4 июля 1942 года.

Итак, 20 лет лагерей… Страшно подумать… Но – всё познается в сравнении. Для двух смертников то была истинно благая вестъ\

Луппола перевели в общую камеру, затем отправили в Мордовский лагерь. Там он скончался 26 мая 1943 года…

О том, что Вавилова тоже перевели из камеры смертников, косвенно свидетельствовал академик П.К.Ощепков.

Он был специалистом по радиотехнике и радиолокации. Первый раз его арестовали в 1937 году, приговорили к пяти годам лагерей за «троцкизм». В декабре 1939 года освободили, но 1 июля 1941-го взяли вторично – «за принадлежность к антисоветской организации». Снова дали пять лет. В саратовской тюрьме «судьба свела “неблагонадежного” изобретателя с ученым-биологом, академиком Николаем Ивановичем Вавиловым. Даже там, в тюрьме, они вели беседы о круговороте энергии в природе, рассуждали о возможностях управления этим процессом».

Приговор Ощепкова был «детским», в камеру смертников его посадить не могли, значит, и Вавилов уже не был в камере смертников.

В саратовской тюрьме Ощепков получил письмо от академика А.Ф.Иоффе: «Сейчас, как и тогда, я уверен в Вашей невиновности и сделаю всё, что в моих силах, чтобы это доказать».

Доказать Иоффе ничего не смог, но Ощепкова вскоре перевели в Свердловскую «спецлабораторию», то есть в шарагу.

Но если Вавилова перевели из камеры смертников в обычную, то стали выводить на прогулки. Обеспечили мылом (в камере смертников он был лишен мыла!). Лечили от цинги (он был болен). Расширили доступ к библиотеке (в камере смертников доступ был ограничен). А самое главное: он мог теперь написать близким, сообщить, где находится, получать письма, посылки, какие-то деньги, чтобы прикупать продукты в тюремном ларьке!.. Пусть немного, совсем чуть-чуть, ибо пользование ларьком было строго лимитировано. Но от этого чуть-чуть снова зависела – ЖИЗНЬ.

Но… Он умирал еще полгода. Близкие ни одного письма от него не получили.

Елена Ивановна оббивала пороги НКВД и других учреждений, молила влиятельных, как ей казалось, ученых замолвить словечко. Ее принимали по-разному: с состраданием и сочувствием, с грубой жестокостью, с испугом. Никто помочь не мог… Она пыталась выяснить его местонахождение – безуспешно.

Какие-то сведения до нее доходили. В основном ложные.

С.И.Вавилов записал в дневнике 13 октября 1941-го (за два для до этапирования Николая Ивановича в Саратов): «Сегодня узнал из письма Е.Н. о печальной и мрачной участи Николая. Страшно и грустно безгранично». Похожая запись 9 декабря: «Опять письмо от Елены Ивановны со страшными подробностями о Николае. <…> Сделать ничего нельзя, и так бессмысленно дико и обидно до последнего атома».

Дмитрий Николаевич Прянишников считал, что что-то сделать можно.

Он добился приема у Берии. Помогло то, что жена Берии была его аспиранткой. Прянишников объяснил, кто такой

Вавилов, обрисовал его вклад в науку и практику, просил разобраться в его деле. Берия выложил перед ним протоколы «признательных» показаний Николая Ивановича. Прянишников читал и все больше мрачнел. Твердо сказал:

– Не верю! Не поверю до тех пор, пока он сам мне этого не скажет.

Из Алма-Аты, куда была эвакуирована кафедра Прянишникова, он телеграммой выдвинул Н.И.Вавилова на Сталинскую премию, подчеркнув огромную практическую пользу собранной им мировой коллекции. Акт отчаяния и безоглядного мужества. В списке кандидатов на премию имя Вавилова, конечно, не появилось.

…Заболел Николай Иванович 19 января 1943-го. Только 24-го, к концу дня, к нему пришла фельдшерица. Измерила температуру – 39,6 С°. Хрипы в легких указывали крупозное воспаление. В записке начальнику тюрьмы Ирашину она предложила госпитализацию. Проставила время: 17 часов.

Вечером Николая Ивановича доставили в тюремную больницу. Состояние определили как тяжелое.

25-го у постели сошлись старший санинспектор Турецкий, начальник санчасти Тверитин, врач Талянкер. Консилиум почему-то возглавлял начальник тюрьмы Ирашин. (Может быть, врачи были зэками, потому требовался надсмотрщик?)

Температура теперь была невысокой, 37,3 С°. Больной жаловался на общую слабость. Осмотром установлено: истощение, кожные покровы бледные, отечность на ногах. Диагноз: Дистрофия, отечная болезнь.

В истории болезни, подписанной врачом Степановой, подробнее:

Поставили банки, дали таблетки, назначили 2-й стол (?), молоко.

Было поздно…

30 января был составлен акт судебно-медицинской экспертизы. Его почему-то оказалось недостаточно: 5 февраля датировано «Заключение» о смерти Н.И.Вавилова.

В обоих документах в пункте первом причиной смерти названа пневмония. О дистрофии и истощении не упомянуто. Оба документа подписаны одним и тем же лицом, но в первом случае это Судебно-медицинский эксперт Резаева, а во втором Старший судебно-медицинский эксперт Резаева. Уж не получила ли она повышение за политически правильное заключение о смерти Вавилова?

Горькой насмешкой в обоих документах выглядит второй пункт: