Что Албогачиев творил в тот день с Николаем Ивановичем, мы не знаем. Протокола нет. Известно только, что было два допроса – дообеденный и послеобеденный. Аппетит у «нацмена» был отменный, не жертвовать же обедом!

Судя по таблице начальника тюрьмы Миронова, ночного допроса после двух дневных не было. Не исключено, что Албогачиев так разделал обвиняемого, что выводить его из камеры в ту ночь было невозможно.

26-го Николай Иванович опять у Хвата – сперва днем, затем ночью. Протокола нет…

Как это понять?

Ведь он уже «признался» во вредительстве, просил дать возможность вспомнить и всё рассказать. Ему дают возможность, а он – молчит! Память отказала? Или он отказался от признательных показаний? Только этим последним могу объяснить отсутствие протокола в тот день. Запротоколировать его отказ от признаний – значит снова оказаться перед захлопнутой дверью – после того, как нога просунута в щель. Этого Хват, конечно, не мог допустить.

..Увы, сила солому ломит. На двух следующих допросах, дневном и ночном 27–28 августа, Хват сумел вытащить из Николая Ивановича дальнейшие – очень путаные – признания. Если верить протоколу, то Вавилов подтвердил, что Яковлев завербовал его в антисоветскую организацию. Но завербовал – без вербовки. Ни о какой организации Вавилов не знал. Его сговор-заговор с Яковлевым похож на мираж. Просто нарком сознавал, что Вавилову не нравились методы, какими проводилась коллективизация, что он «в известной степени» «стоял на позициях развития крепкого индивидуального хозяйства». Вот нарком и стал давать ему вредительские задания.

Крепкое индивидуальное хозяйство понравилось Хвату, вызвало уточняющий вопрос: «То есть кулацкое?»

Ответ: Да.

Ну а сообщники?

Николай Иванович снова назвал Яковлева, Тулайкова, Мейстера, Вольфа. Все давно ликвидированы, поживиться нечем. Но для протокола подходит.

Развивая успех, Хват потребовал «признаться» в том, что еще до 1930 года Вавилов был «руководителем антисоветской организации и вел активную вражескую работу». Это Николай Иванович отверг:

Конечно, не имели почвы. Тогда был нэп! Крестьянские хозяйства были индивидуальными. Их поддерживала советская власть. Это потом, задним числом, они были объявлены кулацкими и антисоветскими.

«Вопрос: Напрасно вы пытаетесь скрывать свое антисоветское прошлое и связи. <…> Требуем правдивых показаний.

Ответ: Никакой организованной антисоветской работы до 1930 года я не проводил».

Казалось бы, велика ли разница – признаться в антисоветской деятельности в течение 10 последних лет или 15? Семь бед – один ответ. Но Вавилову было важно отрицать свое участие в ней до 1930 года. А Хват упорно этого добивался.

Следующие два допроса. На один из них вызывал Хват, на другой – Албогачиев. Протокол общий. На этот раз – обширный, с новыми именами и подробностями. Подписан только Хватом, словно Албогачиева вообще не было.

«Вопрос: На предыдущем допросе вы показали, что ТУЛАЙКОВА и МЕЙСТЕРА вы знали как участников антисоветской организации по проводимой вместе с ними вражеской работе. Вы это подтверждаете?

Ответ: Да, подтверждаю.

Вопрос: В каких отношениях вы находились с МЕЙСТЕРОМ?

Ответ: Отношения с Мейстером у меня были хорошие и личных счетов между нами не было.

Вопрос: С какого времени вы были связаны с МЕЙСТЕРОМ как с участником антисоветской организации правых?

Ответ: Приблизительно с 1932 года.

Вопрос: Вы продолжаете скрывать свою причастность к антисоветской организации, участником которой вы были еще до 1930 г. Оглашаем вам выдержку из показаний арестованного МЕЙСТЕРА Георгия Карловича от 19/XI/1937 года:

"МУРАДОВ назвал мне в качестве участников организации правых ВАВИЛОВА Н.И., ТУЛАЙКОВА… При этом МУРАЛОВ особо указывал мне на то обстоятельство, что ВАВИЛОВ и ТУЛАЙКОВ – в прошлом принадлежавшие к “ТКП”, теперь активно участвуют в деятельности организации правых.

…Антисоветские настроения ВАВИЛОВА мне были известны и раньше. Помню, что еще в 1932 году ВАВИЛОВ открыто высказывал мне свое враждебное отношение к советской власти. В одном из таких разговоров, происходивших на Саратовской селекционной станции, ВАВИЛОВ заявил мне, что он только что объехал огромный район от Северного Кавказа до Казахстана включительно и видел, что “повсюду вследствие колхозного экспериментаторства на полях возделываются культуры сорных трав, а не сельскохозяйственных растений”.

Эти антисоветские и антиколхозные клеветнические высказывания ВАВИЛОВА не удивили меня, поскольку я знал о его прошлой принадлежности к “ТКП”.

Вы и теперь станете отрицать факты?

Ответ: Должен сказать, что МЕЙСТЕР не совсем точно и правильно указывает обо мне в своих показаниях. Я заявляю, что, хотя идеологически я и был близок к ТКП, но организационно с ней связан не был».

Этот ответ среднеобразованный Хват охотно занес в протокол. Внутренне торжествовал над простоватым академиком. У него был другой козырь, тут же и выложенный. Показания Тулайкова о том, что до 1930 года Вавилов состоял в ТКП, а после ее разгрома стал «основным связующим звеном» между уцелевшими деятелями ТКП и организацией правых.

«Свою контрреволюционную антисоветскую деятельность по осуществлению связей с зарубежными эмигрантскими кругами, – зачитывал Хват показания Тулайкова, – ВАВИЛОВ проводил под непосредственным руководством правых, в частности, лично БУХАРИНА».

Я пытаюсь представить себе замешательство Николая Ивановича, когда он выслушал такое «признание». Было ясно, что только страшными мучениями могли вынудить к нему Тулайкова. Сбивало с толку другое. Если этим показаниям верили, то почему его не арестовали три года назад? А если не верили, то почему их предъявляют теперь?

Он ответил, что в показаниях Тулайкова «есть некоторая неточность в отношении моей антисоветской связи с БУХАРИНЫМ и относительно моих антисоветских связей с заграницей. Должен сказать, что прямой антисоветской связи с БУХАРИНЫМ у меня не было, хотя я и разделял линию правых, идеологом которой был БУХАРИН».

Хват это записал, внутренне торжествуя. Следующий его козырь бил наповал. Это были показания А.И.Муралова. Зачитав их, Хват потребовал «прекратить запирательство, которое ни к чему не приведет»: «Не достаточно ли сказанного, чтобы вы убедились, что следствию хорошо известна ваша антисоветская работа».

Сколько еще таких козырей он припас?.. Это уже не имело значения.

Имея на руках колоду таких козырей, нетрудно обыграть любого гроссмейстера. Итоговая фраза Вавилова в протоколе:

М.А.Поповский: «Признав себя вредителем и врагом народа, Николай Иванович обрел покой. С сентября 1940 года по март 1941 года Хват его не вызывал на допросы. Вавилов остался один в камере и мог, наконец, отдохнуть. Впоследствии он, очевидно, не раз вспоминал эту одиночку добрым словом. Тут было сухо, тепло, камера проветривалась и освещалась. С 11 вечера до 5 утра разрешалось спать на откидной койке. Подследственные не голодали».

Какой сладкий сон на откидной койке!

О том, как Марку Поповскому удалось в 1965 году проникнуть в кощеево Зазеркалье, он рассказывал по-разному – одна версия сказочнее другой.

Хорошо помню письмо из Ленинграда от В.С.Лехновича, которому или в присутствии которого Поповский рассказал, как стоял в очереди на почте, чтобы отправить заказное письмо, разговорился со стоявшим перед ним человеком, рассказал ему, что задумал книгу об академике Вавилове, но не знает, как получить доступ к материалам его дела. Собеседник оказался «либеральным генералом КГБ» и обещал помочь.

Я тогда работал в редакции серии ЖЗЛ, у нас выходили произведения о деятелях, репрессированных «в годы культа личности Сталина» (так это называлось). Многие авторы пытались получить доступ к следственным делам своих персонажей – никому этого не удавалось.

Вадиму Степановичу я ответил иронически: мне тоже приходится отправлять заказные письма и выстаивать очереди на почте, но я почему-то ни разу не встречал там генералов КГБ, тем более либеральных. (Письмо Лехновича, к сожалению, у меня не сохранилось, но, думаю, что в его архиве должна быть копия и мой ответ.)

В книге «Дело академика Вавилова» М.А.Поповский излагал другую версию. Действие перенесено в Генеральную прокуратуру и повествуется о том, как ловко он ее одурачил. Особенно хорош безымянный «чиновник юстиции в своем темно-зеленом шитом мундире, с усами и бакенбардами», «похожий на швейцара в богатом доме». «Всем своим видом [он] выражал мне свое презрение, но не смел оспаривать приказ начальства, которое зачем-то разрешает писателю смотреть секретные бумаги». Презрение «швейцара» продолжалось до тех пор, пока он не выложил перед Поповским девятый том вавиловского дела, предупредив с важным видом, что ему разрешено смотреть первую половину тома, но не вторую.

«Для пущей ясности прокурор перегнул том пополам. Я кивнул головой, сел поудобнее за свой стол и сразу углубился во вторую, запрещенную часть тома. Чиновник беспокоился не зря: передо мной лежали рапорты агентов советской тайной полиции, которые в 30-е и 40-е годы ежедневно подавались из недр Академии наук СССР в соответствующий отдел НКВД. Но самое непристойное состояло в том, что писали рапорты не штатные сотрудники, а завербованные профессора и академики!

Я начал торопливо выписывать тексты доносов на академика Вавилова, а также сообщения, что именно сказал академик Лузин (математика) академику Комарову (ботаника) об аресте академика Вавилова (генетика). Я совершенно забыл в этот момент про своего визави. Когда минут через пятнадцать, оторвавшись от волнительных бумаг, я случайно взглянул в сторону “швейцара”, то поразился произошедшей с ним метаморфозе. Он смотрел на меня почтительно, если не сказать подобострастно. Даже улыбаться пытался, но как-то неуверенно. Что с ним случилось? Ведь надлежало ему негодовать на человека, который, будучи гостем Генеральной прокуратуры СССР, позволяет себе игнорировать распоряжения ответственных лиц. Но у этого полковника юстиции ход мыслей был прямо противоположный: мою наглость расценил он как знак того, что где-то наверху (на самом верху!) я получил право никого не слушаться и никому не подчиняться. А раз так, то ухо со мной надлежит держать востро, ибо еще неизвестно, кто именно за мной стоит…»

М.А.Поповский, как видно, обладал способностями экстрасенса: читал чужие мысли, словно открытую книгу.

Когда он стал выступать с публичными докладами, обильно цитируя секретные документы, к коим его неосмотрительно допустили лопоухие швейцары, ему в прокуратуре было сделано… «отеческое внушение»: «Что же вы, Марк Александрович, так себя ведете… Мы ведь показали вам секретные документы как писателю; мы были уверены, что если вы что-нибудь и напишите, то цензура проконтролирует вас. А вы в обход пошли, обманули наше доверие, делаете публичные доклады о секретных бумагах. Нехорошо, Марк Александрович, некрасиво…»

Эта поэзия в прозе занимательнее сказок Шахерезады, да и самой смелой фантастики Брэдбери и братьев Стругацких.

В те относительно вегетарианские времена мне приходилось работать в архивах – литературных, академических, государственных. Доступ получить было нетрудно: письма от издательства или от творческого союза было достаточно. Но речь шла о незасекреченных фондах. Секретные материалы простым смертным не выдавались. Так, в рукописном отделе библиотеки им. Ленина мне приходилось знакомиться с архивом В.Г.Короленко. Казалось бы, что могло было быть секретного в материалах писателя, умершего еще в 1921 году? Однако все материалы до 1917 года беспрепятственно выдавались, после 1917-го – нет! Даже описи не были доступны. Чтобы ознакомиться с секретными фондами, нужен был особый допуск. Каким образом его получил Поповский, он нигде и никогда не объяснял.

Став монопольным обладателем материалов по Делу Вавилова, М.Поповский манипулировал ими более 30 лет. Смесь былей и небылиц из его публикаций перекочевала в произведения других авторов. Особенно обильно и без всякой критики их использовал В.Н.Сойфер.

Дело Вавилова стало доступно, не в полном объеме, на излете ельцинской эпохи. Из его материалов Ю.Н.Вавилов, Я.Г.Рокитянский и В.А.Гончаров составили книгу «Суд палача» (1999). Я.Г.Рокитянский также автор вступительного очерка. Книга подарена мне Ю.Н.Вавиловым и покойным Я.Г.Рокинянским с дорогой для меня надписью: «Дорогому Семену Ефимовичу от составителей книги и автора биографического очерка – с надеждой на плодотворное сотрудничество. 19.10.99 г.».

Заочно я знаком и с третьим составителем книги В.А.Гончаровым, признателен ему за ценные разъяснения. Мало чем я так дорожу, как этой книгой и этим сотрудничеством. «Суд палача» позволяет отделять ягнят от козлищ, правду тысячи дней и ночей Николая Вавилова от сказок тысячи и одной ночи.

Из какого сора родилась сказка Поповского о том, что после первых признательных показаний Вавилов «обрел покой» на целых полгода, затрудняюсь сказать, но только не из Дела Вавилова № 1500.

Достаточно вспомнить, что, по гуманным советским законам, прокуратура давала санкцию на содержание под стражей на два месяца, а продлевала, по особому ходатайству, на один месяц. Конечно, то была пустая формальность, но она строго соблюдалась. В Деле Вавилова полно таких ходатайств. Составлял их сам Хват, резолюцию «Согласен» накладывал Шварцман либо начальник следственной части Л.Е.Влодзимирский, & утверждал начальник ГЭУ НКВД Богдан Кобулов, после чего оно отправлялось в прокуратуру, откуда возвращалось с решением военного прокурора Васильева, утвержденным прокурором СССР В.М.Бочковым или прокурором СССР Г.Н.Сафоновым. Вот сколько начальственных лиц каждый месяц включалось в эту бюрократическую канитель!

Всякий знает, что терпение начальства не безгранично, его нельзя бесконечно испытывать. Понятно, как хотелось Хвату, если не после первого такого продления, то после двух-трех продлений, завершить следствие.

И он старался вовсю. Судя по таблице капитана Миронова, в те полгода покоя вызовы Вавилова на допросы продолжались почти ежедневно, иногда по два раза в сутки, с редкими перерывами в один-два-три дня. Допросы шли весь сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь. Последний из запротоколированных допросов 1940 года был 27 декабря. Незапротоколированные были и 28-го, и 29-го, и 30-го, и 31-го. Только в новогоднюю ночь Николая Ивановича не тронули. Кого пощадил тогда Хват – его или себя, – трудно сказать.

«Отдых» продолжался еще два дня. 3 января – опять ночной допрос, хотя и недолгий, «только» двухчасовой. Без протокола.

Вот первый и последний «вопросы» следователя Хвата в Протоколе от 6 января – через пять месяцев после ареста:

«Вопрос: До сих пор вы скрываете свои организационные связи и руководящую роль в “Трудовой Крестьянской Партии”. Также скрываете организационные связи с правыми и многие факты проведенной вами вражеской работы. Требуем правдивых и исчерпывающих показаний по этому вопросу?

Вопрос: На протяжении всех допросов вы пытаетесь умалить свою роль в антисоветской работе, проводившейся вами как участником организации правых в сельском хозяйстве, и умалчиваете о ряде лиц, связанных с вами по этой работе. Наряду с этим вы скрываете свои шпионские связи и работу против Советского Союза в сотрудничестве с иностранными разведчиками. Об этом еще мы будем Вас допрашивать».

А вот Протокол от 25 марта 1941 года, то есть еще через три месяца:

«Вопрос: Следствие располагает неопровержимыми данными о том, что вы, являясь активным участником антисоветской организации правых, установили шпионскую связь с иностранными разведками и вели активную работу против Советского Союза. Прекратите голословное отрицание и приступайте к правдивым и исчерпывающим показаниям по существу предъявленного вам обвинения.

Ответ: Шпионской работой я никогда не занимался и показать что-либо по этому вопросу не могу

Вопрос: Следствие констатирует, что вы упорно не желаете показать правду о всех фактах проведенной вами контрреволюционной работы и антисоветских связях в СССР и за границей. Об этом мы будем вас допрашивать и дальше».

Бесчисленные допросы, дневные и ночные (допустим, что без резинового жгута, во что трудно поверить), делали свое дело. Под невероятным давлением Вавилов шел на новые уступки. Но для Хвата это были полупризнания. Он снова и снова требовал прекратить запирательства. Обвиняемый снова обещал чистосердечно признаться на следующих допросах и – продолжал запираться.

О том, что происходило в кабинете следователя, Вавилов рассказывал сокамерникам – тем, кому доверял. Его неосмотрительная доверчивость породила два уникальнейших документа: они позволяют заглянуть в душу и мозг узника. Это донос и допрос сокамерника Вавилова, Прокопия Максимовича Лобова.

Вот донос — целиком, без пропусков:

О Лобове в деле есть короткая справка: год рождения 1899, уроженец деревни Дубровка Тульской области, русский, бывший член ВКП(б), в октябре 1939 года был осужден на три года высылки.

Непонятно, как в 1941 году он оказался во внутренней тюрьме НКВД. Если бы был привлечен по новому делу, то об этом было бы указано; если нет, то должен был отбывать ссылку в Сибири, на Урале или еще где-то.

Я.Г.Рокитянский высказывал подозрение, что «Лобов в камере выполнял задание следователей и провоцировал Вавилова на политические высказывания».

В том, что к Вавилову подсаживали соглядатаев, можно не сомневаться. В архивном «Деле Вавилова» должны быть их доносы. Но эта часть Дела Вавилова не была рассекречена.

Одно то, что составители книги «Суд палача» смогли опубликовать донос Лобова, говорит о том, что он не был подсадной уткой. Донес по велению сердца, из лучших, так сказать, побуждений.

На допрос Лобов был вызван 24 апреля – более чем через месяц после доноса. Допрашивал не Хват, а некий лейтенант госбезопасности Морисов. Всплыли новые подробности, позволяющие заглянуть в мир мыслей и чувств узника Николая Вавилова:

Заслуживает внимание быть отмеченным характерное, явно отрицательное отношение к ряду крупнейших советских академиков, которое он, ВАВИЛОВ, неоднократно высказывал в беседах со мной. Так о МИЧУРИНЕ он отзывался только как об “опытном” практике, ничего подлинного с наукой не имеющем. ВИЛЬЯМСА он считал за ученого средней величины, сумевшего ловко приспособиться к советской системе. МАРРА он признавал “безусловно талантливым, создавшим остро и блестяще лингвистическую теорию яфетических языков, но приспособившего эту теорию в угоду советской власти к марксизму, что снижает цену этой теории”. Говоря о ТИМИРЯЗЕВЕ, ВАВИЛОВ отдавал ему должное, как теоретику, блестящему популяризатору ДАРВИНА, но подчеркивал “угодническое служение коммунизму, которое ТИМИРЯЗЕВ принял, не рассуждая”» (сохраняю стиль документа. – С.Р.).

И чуть дальше:

Не в этом ли секрет столь долгого противостояния?

Хвату нужно было сложить голову Вавилова на плаху. Признаний в антисоветских настроениях и даже во вредительстве для этого было мало. Требовалось заставить Вавилова признать свою руководящую роль, назвать тех, кого он лично вовлек и кем руководил. Ранее названных Яковлева, Муралова, Мейстера было недостаточно: по сценарию Вавилова, они вовлекли его, а не он их. К тому же они давно были расстреляны, а Хвату требовалась свежая кровь.

Имена якобы вовлеченных Вавиловым в антисоветскую организации давно были известны НКВД, некоторых уже арестовали, добились от них «признательных» показаний о себе и о Вавилове как об их главаре. Чтобы завершить следствие, Хват должен был заставить Вавилова всё это признать. Ведь по изуверской теории генерального прокурора Вышинского, личное признание обвиняемого – царица доказательств.

Когда в ВИРе, наконец, официально объявили об аресте директора, надо было провести общее собрание, на нем одобрить акцию, осудить вредителя и врага народа, а также благодушных ротозеев и возможных сообщников, принять приветствие партии и правительству…

Пока Шлыковы витийствовали на трибуне, в зале царила непроницаемая тишина. Люди сидели подавленные, с постными непроницаемыми лицами, пряча глаза.

Слово, из заднего ряда, попросил Ефрем Сергеевич Якушевский.

Он высказал убеждение, что академик Вавилов арестован по ошибке, она скоро будет исправлена, он вернется в Институт. «Надо не иметь совести, чтобы плохо говорить о Николае Ивановиче» – такими словами он закончил короткое выступление.

Но ведь органы не ошибаются!..

Когда он возвращался на свое место, на него смотрели, как на обреченного. С удивлением, с ужасом, с сочувствием, кое-кто с тайным злорадством. На такие высказывания – открыто, с трибуны – давно уже никто не отваживался…

Якушевский был сыном крестьянина. Не украинского, как Лысенко, а белорусского, как Хват. Ближайшая начальная школа была в пяти километрах от его деревни, средняя – в 30 километрах. Он успешно их окончил, а затем единую трудовую школу второй ступени. В 1922-м поступил в Петроградский университет. Побывав на лекции Н.И.Вавилова, он перевелся в сельскохозяйственный институт (ЛСХИ).

Окончив, работал в ВИРе – лаборантом, затем младшим, затем старшим научным сотрудником. Стал знатоком важной кормовой культуры сорго, особенно ценной в районах, где много солнца и мало воды. Летние месяцы проводил на опытных станциях ВИРа – сухумской, кубанской, майкопской. Работал под руководством Жуковского, Кулешова, но главным своим учителем считал Вавилова.

Как ни странно, выступление сошло ему с рук. Он продолжал работать со своей излюбленной культурой. Стал лучшим знатоком сорго, вывел около 30 продуктивных сортов.

Он прожил долгую жизнь, этому способствовала чистая совесть. Скончался в 1989-м, в 87 лет. Разбирая его бумаги, близкие нашли выписку из Иоганна Фихте: «Я – жрец истины, я служу ей, я обязан сделать для нее всё – и дерзать, и страдать. Если бы ради нее я подвергался преследованию и был ненавидим, если бы я умер у нее на службе, что особенного я совершил бы тогда, что сделал бы сверх того, что я просто должен был сделать?»

Когда Хват, наконец, составит, а начальство утвердит Обвинительное заключение, последней строкой в нем будет: «Вещественных доказательств по делу нет».

Пуды вывезенных при обысках рукописей, записных книжек, писем ничего не дали. Даже фотографию Керенского пришпандорить к обвинению Хват не сумел. За 11 месяцев его невероятных усилий и за 10 лет накопления компромата в секретных досье не появилось ни одного вещественного доказательства.

Нет, и не надо. Велика важность!.. Важны личные признания арестанта. Как они получены – никого не интересует. Нужны признания, и всё! Во всем, что инкриминировалось обвиняемому в агентурном досье. То есть во вредительстве, в руководстве антисоветскими организациями, в шпионаже. Во всем – кроме того, в чем он сразу же и чистосердечно признался: что не признавал теории Трофима Лысенко научными и не поощрял введения его начинаний в широкую практику.

«Альбац: Когда к Вавилову на очные ставки приводили людей, они в чем-то обвиняли его?

Хват: Не помню. Это надо смотреть по делу, то, что в протоколах. Всё, что говорили, записывалось».

Самые трагические страницы в деле № 1500 – эти очные ставки.

Вопрос ВАВИЛОВУ: Вы показали, что к антисоветской работе Вами был привлечен заведующий лаборатории генетики ВИРа – профессор КАРПЕЧЕНКО Георгий Дмитриевич, который, придерживаясь взглядов так называемой «формальной или классической генетики», всю работу сосредоточил исключительно на методических и отвлеченных от практической селекции темах. <…> Это всё правильно?

Ответ: Да, это правильно. <…>

Вопрос КАРПЕЧЕНКО: Правильно показывает ВАВИЛОВ.

Ответ: Да, правильно. <…>

Вопрос ВАВИЛОВУ: Вы показали, что в беседах с вами, как на работе, так и у вас на квартире КАРПЕЧЕНКО высказывал антисоветские настроения по поводу земельной системы и одновременно восхвалял условия в капиталистических странах. Это правильно?

Ответ: Да, правильно.

Вопрос КАРПЕЧЕНКО: Эту часть показаний Вавилова вы подтверждаете?

Ответ: Да, подтверждаю.

Вопрос ВАВИЛОВУ: Вы показали, что одним из участников возглавляемой вами группировки был ГОВОРОВ. Это правильно?

Ответ: Да, правильно.

Вопрос КАРПЕЧЕНКО: Вам об этом было известно?

Ответ: Да, я знал, что ГОВОРОВ является участником антисоветской вредительской группировки в ВИРе, и об этом показал на следствии.

Вопрос ГОВОРОВУ: Кто возглавлял антисоветскую вредительскую группировку, существовавшую в ВИРе?

Ответ: Антисоветскую вредительскую группировку, существовавшую в ВИРе, возглавлял академик ВАВИЛОВ Николай Иванович.

Вопрос КАРПЕЧЕНКО: Правильно показал ГОВОРОВ?

Ответ: ГОВОРОВ показал правильно. Антисоветскую вредительскую группировку возглавлял ВАВИЛОВ Николай Иванович.

Через какие танталовы муки должны были пройти арестанты, прежде чем подписали такие показания?..

И ведь они почти не были ложными! В параноидальной атмосфере страха и ненависти к явным и затаившимся классовым врагам, коих требовалось выявлять и разоблачать, а заодно и к ротозеям, которые их не разоблачали и тем самым потворствовали, – в такой отравленной атмосфере любая независимая мысль, любое критическое высказывание становилось антисоветским. Любой откровенный разговор (полразговорца, по слову поэта) – сговором. Любая деятельность, в том числе научно-исследовательская, не нацеленная на немедленное выполнение последних партийных решений, – вредительством. В такой системе координат Вавилов, Карпеченко, Говоров, сотни других ученых и интеллигентов, не утративших способности мыслить, автоматически становились заговорщиками, участниками антисоветских группировок, врагами народа.

Но Дело Вавилова все еще не завершено. Во-первых, он продолжал категорически отрицать свое участие в шпионаже. А во-вторых, это был не партийный функционер, оказавшийся «уклонистом», не хозяйственник, «сорвавший» выполнение пятилетки в четыре года, а академик, директор двух научно-исследовательских институтов, всемирно известный ученый. Его «вредительство» должна была удостоверить научная экспертиза.

О том, кто и как подбирал ее состав, Хват рассказал автору очерка «Тень» С.Шачину: «Членов комиссии рекомендовал оперативный отдел НКВД. Там был такой майор Шунденко, кандидат наук. Он до прихода в органы работал заместителем Вавилова по институту растениеводства. Вот он, Шунденко, и подбирал кандидатуры. А утверждал академик Лысенко. И Сталин, думаю, был в курсе дела».

Последнюю фразу Хват добавил для пущей важности. От Сталина исходила общая установка; на что годилась бы вертикаль власти, если бы ему самолично надо было подбирать экспертов по каждому из тысяч дел. На то были майоры шунденки и старлеи хваты.

А вот то, что состав Комиссии утверждал академик Лысенко, подтверждает имеющееся в Деле Вавилова Отношение от 5 мая 1941 года, адресованное президенту ВАСХНИЛ. Оно подписано не Хватом и даже не Шварцманом, а – бери выше! – замнаркома Кобуловым: «Прошу Вашего согласия на включение в состав экспертной комиссии следующих кандидатур». Перечислено пять экспертов: вице-президент ВАСХНИЛМосолов В.П., замнаркома земледелия Чуенков С.В., академикЯкушкин И.В., замначальника главсорто-управления Водков А.П., ученый секретарь секции растениеводства ВАСХНИЛЗубарев А. К. Тем же числом датирована резолюция: «С кандидатами согласен Т.Лысенко». Столь быстрое (прямо молниеносное!) согласие можно объяснить только одним: состав Комиссии был заранее обсужден и согласован с Трофимом Денисовичем.

На ближайшем допросе Хват выложил перед Вавиловым список фамилий – теперь их было 19. Против каждой фамилии Вавилов должен был написать, знает ли он этого человека и какие с ним имел отношения. Среди них вразнобой, как бы случайно, пятеро будущих «экспертов». Хитрость Шерлока Холмса!

Затруднение у Вавилова вызвала только фамилия Зубарев. Он знал двух Зубаревых и не был уверен, о ком из них его спрашивают. Написал об обоих. Отношения со всеми назвал нормальными или официальными; личных счетов ни с кем не имел. (Не вспоминать же о давнишних трениях с Якушкиным!) Это и требовалось Шерлоку Холмсу: список экспертов был готов к официальному утверждению.

Но наверху что-то забуксовало. Только через полтора месяца, 23 июня, Хват объявил Вавилову о создании экспертной комиссии и задал обязательный вопрос: есть ли у него отводы или замечания по ее составу.

Отводов не было, но замечание было. Водкова Вавилов считал некомпетентным и просил заменить профессором Тимирязевской академии П.М.Жуковским или профессором той же академии П.И.Лисицыным.

Нетрудно представить себе, как взвинтила эта просьба следователя Хвата. Опять этот Вавилов финтит! Не хочет разоружиться перед партией. Замени ему Водкова. Что же прикажете: готовить новый запрос Кобулова, утверждать у Лысенко? Идти на поводу у врага народа?

На следующем допросе Хват зачитал постановление, принятое им самим и утвержденное Шварцманом. Далеко ходить не пришлось. Ходатайство Вавилова отклонено как необоснованное.

…В 1955 году «член экспертной комиссии Зубарев показал, что комиссия проверкой деятельности Вавилова не занималась и лишь подписала заключение, неизвестно кем составленное». Это же показал академик Якушкин, добавив, что Водков, Чуенков, Мосолов и Зубарев «были враждебно настроены против Вавилова Н.И. Водков просто ненавидел Вавилова Н.И., Чуенков был под большим влиянием Лысенко и являлся естественным противником Вавилова Н.И.; Зубарев также был сотрудником у Лысенко и находился под большим его влиянием, являясь также противником Вавилова, а Мосолов, являясь помощником Лысенко, также являлся противником Вавилова Н.И.». О себе Якушкин сказал, что «был специально подобран в качестве эксперта, как секретный сотрудник НКВД, который мог легко пойти на дачу необходимого заключения по делу Вавилова Н.И.». По его словам, «комиссия была создана следователем весьма искусно».

Но искусником в данном случае был не старший лейтенант Хват, а майор Шунденко. Как недавний заместитель директора В И Ра, он хорошо знал, кого следовало включить в ту комиссию. Я.Г.Рокитянский полагал, что и текст заключения, который все они безропотно подписали, был составлен Шунденко. По словам Якушкина, «была такая обстановка, что боязно было отказаться от подписи заключения».

При всех стараниях Хват не смог завершить следствие, длившееся 11 месяцев. Ходатайствовал о новом продлении, но ему отказали.

«Хват – Евгении Альбац: Позвонил мне Серов – это бывший замминистра НКВД – и сказал, что дело надо кончать. Я говорю: “Оно еще не закончено“… – Это неважно: заканчивайте и объявляйте ему. Что есть, то и предъявляйте».

Почему вдруг такая спешка? Ответ простой: уже шла Великая Отечественная!

Гитлер, с которым кремлевские вожди так хорошо поладили два года назад, вероломно нарушил джентльменское соглашение. Германские войска рванули через границу Киев бомбили, нам объявили…

Доблестная Красная армия, чей командный состав был почищен Ежовым куда основательнее, чем его собственное ведомство, превратилась в плохо управляемое стадо. Отдельные части геройски сопротивлялись, другие целыми дивизиями сдавались в плен; где-то маленькими группами прятались в лесах и болотах, где-то разбегались, побросав оружие.

Тут было не до завершения следствия по всем правилам искусства: что есть, то и предъявляйте.

У Хвата лежали мертвым грузом мешки с вавиловскими материалами, изъятыми при обысках. Приспособить их к делу он не сумел. Вынул несколько бумажек, приобщил для солидности (в их числе фотографию Керенского), но как-то увязать даже эти бумаги с обвинительным заключением не смог. А как быть с остальными бумагами?

Постановление от 29 июня 1941 года подписано А.Хватом и лейтенантом госбезопасности А.Кошелевым, утверждено Л.Шварцманом. В нем перечислены материалы, «не имеющие ценности». От этого перечня берет оторопь. Черновые заметки по поездкам и путешествиям Вавилова – 92 папки (!); записные книжки и блокноты – 90 штук (!); рукописи Вавилова на русском и иностранных языках – 8 папок (!); переписка Вавилова – 9 папок (!); больше сотни фотографий; газетные вырезки; иностранные книги, журналы, брошюры – 71 штука; журналы и книги на русском языке – 123 плюс 157. Несколько книг Бухарина, «Записки революционера» Кропоткина; 19 альбомов с фотоснимками и грамотами; географические и топографические карты…

Никакого права распоряжаться этим имуществом у Хвата со товарищи не было: ведь Вавилов еще не осужден «с конфискацией имущества, лично ему принадлежащего». Не нужно для следствия – верните туда, где взяли!

Хват и Кошелев постановили, Шварцман утвердил: СЖЕЧЬ!

Росчерком пера был уничтожен «мир мыслей, трудов, в том числе многих неизвестных, лаборатория творчества, уникальные биографические материалы гениального ученого».

Рукописи горят.

А что с хозяином преданных огню материалов? Хват общался с ним днями и ночами уже около года. Конечно, он сам человек подневольный, над ним многоэтажный контроль. Но теперь, когда велено закругляться, предъявлять то, что есть, а чего нет, стало быть, можно не предъявлять, у него появилась возможность маневра. Повернуть дело чуть так или эдак. От этого чуть многое зависело. ЖИЗНЬ или СМЕРТЬ.

«Хват – Евгении Альбац (1987): Я вызвал его, объявил ему всё. Потом написал обвинительное заключение, а в конце обвинительного заключения, поскольку дело, по моему мнению, не было закончено, я написал:, “Направить в Прокуратуру СССР для решения дела о подсудности”».

Обвинительное Заключение (1941): «Следствие по делу № 1500, по обвинению ВАВИЛОВА Николая Ивановича закончено и подлежит направлению в Прокуратуру Союза ССР, для передачи по подсудности» (жирный шрифт мой. – С.Р.).

Незаконченное следствие Хват объявил законченным. И направил не для решения о, а для передачи по… Прокуратура, как было заведено, его решение лишь проштамповала.

«Альбац: На чем же строилось обвинительное заключение?

Хват: На основании того, что там в деле было. Там он обвинялся… ну, в общем, по его специальности: что он вел не так дела, не в том направлении, медленно это делал очень, мол, требовалось что [-то] такое… быстрое решение вопроса, поскольку это необходимо с точки зрения экономики страны. Задерживал в смысле быстрейшее развитие отрасли».

Таково воркование 80-летнего старца. Лексикон 33-летнего старлея был иным: контрреволюция, антисоветские установки ТКП, подрыв колхозного строя, срыв, вредительская работа, умышленно задерживал, во вредительских целях…

«Хват – Евгении Альбац (1987): В шпионаж я, конечно, не мог верить, не было данных».

Обвинительное заключение (1941): «Занимался шпионажем в пользу иностранных разведок и имел антисоветскую связь с заграничными белоэмигрантскими кругами».

Вместе с А.Г.Хватом Обвинительное заключение подписали Л.Л.Шварцман и Л.Е.Влодзимирский.

Лев Леонидович Шварцман, как мы уже знаем, был судим и расстрелян в марте 1955 года.

Лев Емельянович Влодзимирский проходил по делу Берии и вместе с ним был расстрелян в декабре 1953-го. Полвека спустя, по ходатайству родственников, его дело было пересмотрено, он был частично реабилитирован. Его снова признали виновным в «систематическом злоупотреблении властью <…>, в арестах невиновных людей, [в] фальсификации материалов уголовных дел, [в] применении пыток, <…> [в] гибели многих граждан». Но не в измене родине, за что он был расстрелян. Частичная реабилитация выразилась в замене «смертной казни с конфискацией имущества, лично ему принадлежавшего», на «25-летнее заключение без конфискации имущества».

Медлительна российская фемида, но справедлива. Рано или поздно всё расставляет по местам. Воскрешает расстрелянных, возвращает им имущество. Где оно – лично ему принадлежащее? Подхоронили в его могилку? Если известно, где она находится…

Ну а что стало с Хватом?

Прокуратура констатировала, что в отношении бывшего работника органов НКВД СССР Хвата А.Г. «в Особой инспекции КГБ при СМ СССР имеются материалы как о фальсификаторе следственных дел». Его не арестовали (мелкая сошка!), но неприятностей было с три короба. С обидой в голосе и даже с всхлипываниями он поведал Евгении Альбац о своих злоключениях.

Подполковник госбезопасности Хват заведовал кадрами в министерстве среднего машиностроения – эвфемизм, за которым скрывалось секретное ведомство по атомной энергии. Когда судили Берию и Влодзимирского, его – от греха подальше – отправили в длительный отпуск. Дело против него военная прокуратура возбудила только в 1957-м. Нашла, «что в его действиях содержится состав преступления, предусмотренного ст. 193-17, и. “а” УК РСФСР, т. е. злоупотребление властью, совершенное из соображений личной заинтересованности и повлекшее за собой тяжелые последствия». Уголовное дело было прекращено по закону об амнистии.

Материалы передали в КПК (Комиссию партийного контроля), разбирательство тянулось пять лет и завершилось исключением Хвата из партии. Он пытался восстановиться – не получилось. Хотел было вступить заново, но при рассмотрении его заявления могли всплыть старые грехи. Решил не будить лиха. В партии состоял 35 лет; кабы не исключили, стал бы старым большевиком — было бы о чем рассказывать пионерам!

Из министерства его убрали. Предлагали работу в Свердловске, Туле, еще где-то, но уезжать из Москвы он не захотел. Персональную пенсию не дали – только общегражданскую. Тоже, конечно, обидно…

Обвиняемого полагалось ознакомить с Обвинительным заключением и занести в протокол его возражения. В соблюдении формальностей старлей Хват, как мы знаем, был аккуратен.

Закрытое заседание Военной коллегии Верховного суда состоялось 9 июля 1941 года – «без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей».

А как научная экспертиза?

Она к суду не поспела.

Тем лучше: быстрее можно провернуть дело!

На суде Вавилов признал то, что признавал на следствии, и категорически отверг то, чего не признавал. Протокол заседания краток, в нем очевидные нелепости. Так, Николай Иванович никак не мог сказать, что «до 1930 г. являлся участником к/p организации “Трудовая Крестьянская Партия”, которая возглавлялась ЯКОВЛЕВЫМ». Весь сценарий строился на том, что Яковлев его вовлек в мифическую «организацию правых» после 1930 года, а мифическая ТПК орудовала до 1930 года. В протокол также попали слова об участии Вавилова в террорганизации, хотя в терроризме его не обвиняли.

Но и из неряшливого протокола видно, что Вавилов отверг антисоветские связи с эмигрантами, заявив, что они были только научными; отверг связи с Бухариным; категорически отверг обвинения в шпионаже.

Если признание обвиняемого — царица доказательств, то главные обвинения против Вавилова доказаны не были.

В заключительном слове он сказал: «За период моего ареста я понял, что я сделал грубую ошибку. Я хочу работать и прошу дать мне возможность служить на пользу нашей страны».

Суд длился не больше 20 минут, вердикт гласил:

Подписали: Председатель – диввоенюрист Суслин, члены суда: диввоенюрист Дмитриев, бригвоенюрист Климин, секретарь суда Мазуров.

В тот же день были осуждены и приговорены к высшей мере Г.Д.Карпеченко, Л.И.Говоров, А.К.Запорожец, Б.А.Паншин, А.С.Бондаренко.

Сергей Алексеевич Бондаренко, сотрудник общества «Мемориал», смог познакомиться с делом своего прадеда А.С.Бондаренко. Состав суда тот же: председатель Суслин, члены суда Дмитриев и Климин, секретарь Мазуров. Они же, скорее всего, судили и других подельников Н.И.Вавилова. «Суд» над каждым длился 15–20 минут… Конвейер… Отправляли на смерть, словно орешки щелкали.