22 июля 1930 года Н.И.Вавилов направил большое инструктивное письмо всем сотрудникам ВИРа в связи с тем, что срочно, по поручению Наркомата земледелия СССР, отбывал за океан.

В чем состояло поручение наркома, в письме не говорилось. Вероятно, Николаю Ивановичу было неприятно даже упоминать о том, что его вдруг посылают главой советской делегации на экономический форум.

Очевидно, приглашение на конференцию было получено заблаговременно, Политбюро (такие вопросы решались только на высшем партийном уровне!) сочло политически полезным в ней участвовать. А когда пришло время формировать делегацию, экономисты-аграрники с международной репутацией либо уже томились на Лубянке, либо вот-вот должны были туда угодить. В делегацию спешно включили тех, кто оказался под рукой: Г.С.Гордеев, А.И.Гайстер, Л.Н.Крицман, Н.Н.Анисимов. Все четверо – аграрники-марксисты, все стояли на правильных партийных позициях, были правильного происхождения. Но в науке они ничем себя не проявили, международных контактов не имели, их никто не знал. Пришлось поставить во главе президента ВАСХНИЛ, хотя и далекого от экономической науки, но широко известного в ученом мире.

Почему он согласился?

В директивном письме сотрудникам ВИРа это объяснено. Он писал, что условием поездки поставил ознакомление с субтропическими земледельческими районами США и, если удастся, Мексики и некоторых стран Центральной и Южной Америки. Так что он уезжал всерьез и надолго – потому и должен был оставить инструкцию.

Если вспомнить, что ВАСХНИЛтолько что была создана, в ближайшие месяцы предстояло развернуть сеть ее институтов, решая по ходу массу вопросов, то можно понять, что отпускать президента ВАСХНИЛна длительный срок никак не входило в планы Я.А.Яковлева.

Между ними должен был произойти непростой для обоих разговор. Николай Иванович должен был объяснить то, что раньше объяснял Горбунову: для него наука важнее должности. Если директорство и президентство мешают осуществлять научные замыслы, он готов от них отказаться. На форум по экономике он может поехать лишь при условии, что у него будет возможность провести давно задуманную экспедицию по южным штатам и Мексике. Яковлев вынужден был согласиться.

Между СССР и США все еще не было дипломатических отношений, визы надо было запрашивать в одной из европейских стран. Первая остановка – Берлин.

Приглашение на Конференцию в посольстве США не производит ни малейшего впечатления. Есть указание – «красных» в страну не пускать, остальное их не касается. Всё как в 1921 году, когда Вавилов и Ячевский были приглашены на съезд по болезням растений, но во въездных визах им отказали. В Америке часто правая рука не знает, что делает левая.

Пришлось пойти на обострение, хотя это не в характере Николая Ивановича.

О дальнейшем можно узнать из письма профессора АР.Мэнна, директора сельскохозяйственного колледжа Корнельского университета, от 10 сентября 1930 года: «Уважаемый доктор Вавилов. Пишу Вам, чтобы подтвердить получение письма, подписанного Вами и другими членами делегации из Советской России в адрес Международной конференции экономистов сельского хозяйства, где Вы просите обратить внимание на препятствия, с которыми столкнулась Ваша делегация при получении виз в Берлине и нью-йоркском порту. Ответственные здесь за протокол лица были очень обеспокоены этими трудностями и приложили все усилия, чтобы организовать Ваш въезд в Берлин, так и в Нью-Йорк, как только до нас дошла весть о трудностях, с которыми встретились члены Вашей делегации. Могу только выразить глубокое сожаление в связи с причиненными Вашей делегации неудобствами».

Письмо больше похоже на вежливую отписку, нежели на искреннее извинение, но кое-какой свет на происшедшее проливает.

Визы получены.

Вавилов отправляет членов делегации за океан, а сам отплывает в Англию. Выступает с докладами на двух международных съездах – ботаническом и садоводства. Затем на пароходе «France» пересекает Атлантику. По пути, как обычно, делится впечатлениями и планами.

14 августа 1930 гна пароходе «France», Е.И.Барулиной”. «Вчера день весь качало, и, не переставая, пролежал. Сегодня с утра тише. Прочитал роман Wells [Уэллса] о будущей войне с Россией. Вздор изрядный. Но for practica [для практики в английском языке]. А теперь буду готовиться и к Америке, чтобы изъять побольше. Особого пылу к путешествию не имею на сей раз. Надо самим работать. Но раз уже дошло дело до Америки, надо увезти, что нам надо. Задание: узнать душу Вашингтона и американские субтропики <…>.

От Англии в голове пока муть: страна диковинная и силищи большой, но пути не видать. Паразитарное состояние приходит к логическому концу, надо трансформироваться. Садовый съезд – бесплодное и глупое занятие. Кому, для чего – непонятно. Народ из 50 стран, в орденах, мундирах. Мой доклад, вероятно, был одним из самых содержательных, хотя я и дилетант в сих делах. Ботанический съезд много интереснее, но суть его я по резюме усвоил. В общем, надо за дело, свое, большое, и через 5—10 лет мы сделаемся державой, к[отор]ую надо признать. Да это и неважно, а сделаем то, что знание мировое на mm продвинет. Мы, право, знаем, что делать.

Еще подучусь немного. А главное, писать, подытоживать и вести корабль к дальним еще берегам. У Baur’a [Баура] и в Мертоне много любопытного <…>. Ваш быстро, ловко делает большие дела и понял, как никто, идею центров. Едет в Ю. Америку собирать материал.

Голова моя еще шумит от вчерашней качки. Еще 4½ дня пути».

Чтобы понять сказанное об Англии, надо помнить, что предшествовавший 1929 год был годом «великого перелома» не только в советской России. Финансовый крах на нью-йоркской бирже вызвал цепную реакцию. Разорялись недавно еще процветавшие фирмы, миллионы рабочих теряли работу, оставались без средств к существованию. Положение

Великобритании усугублялось растущим брожением в колониях. Прошлое могущественной Британской империи, в которой «не заходило солнце», представлялось куда более радужным, нежели будущее.

24 августа 1930 г., Итака, штат Нью-Йорк, Е.И.Барулиной: «Вот уже пять дней в Америке. Итоги подводить рано, но участие мое [в экономической конференции] мне не очень по душе. Язык только английский. Товарищи мои его не знают <…> и очень слабо подготовлены. Доклады привезли непереведенными <…>. Да и люди мы разные и интересы разные. <…> Подготовленным к конференции я оказался лучше других, так как привез не очень плохой доклад на английском.

Был у Эмерсона, узнал дела хромосомные. Они исключительно интересные. Был в Нью-Йорке у Томпсона в физиологическом институте. Это всё деловые части. Но дней десять придется потратить на конференцию, которая, хотя и интересна, но вне моих планов».

Пока шла конференция, Вавилов посещал ботанические и селекционные станции Корнельского университета, славившегося своим сельскохозяйственным колледжем. Затем едет в Вашингтон, чтобы понять его «душу». Здесь его ждал приятный сюрприз.

16 сентября, Вашингтон, Е. И. Барулипой: «Пришла 1000 долл., т. е. сумма на 1½ месяца путешествия по субтропикам. До последнего дня не знал об ней. Посему ни о визах, ни об чем не хлопотал, думал ограничиться Флоридой и Калифорнией. Теперь обдумываю план 3—4-недельного дополнительного путешествия в Мексику, Гватемалу и в Гондурас, чтобы исчерпать субтропики. Тогда на 1932 г. останутся тропики и вообще останутся в мире тропики. Надо, dear, видеть».

Программу путешествия Вавилова по южным штатам составил тогдашний директор Бюро растениеводства У.Э.Тейлор. Она сохранилась, частично опубликована. В ней всё расписано по дням и часам, с точным указанием – где, с кем и в какое время встретиться, в каком отеле переночевать, на какой автобус и в какое время сесть, чтобы ехать дальше. Тейлор «мобилизовал» сотрудников опытных учреждений на местах – они передавали друг другу российского путешественника, как эстафету Потерь времени не было, в считанные дни удалось сделать чрезвычайно много. Поистине не имей сто рублей, а имей сто друзей… Правда, Николай Иванович предпочитал другую поговорку: если есть сто рублей, путешествуй!

25 сентября, У.Э. Тейлору: «Я уже в центральной Флориде, знакомлюсь со всеми Вашими учеными и опытными станциями. Всё идет согласно прекрасному расписанию, составленному в Бюро растениеводства. Все очень любезны, и мне есть что посмотреть и чему поучиться. 27 буду в Чепмен Филд, а потом в Луизиане, Техасе и Аризоне.

Из Калифорнии я надеюсь поехать на 3 недели в Мексику и Гватемалу, ознакомиться с земледелием ацтеков и майя и посетить опытную станцию доктора У.Попено. В Вашингтоне (округ Колумбия) я надеюсь быть в ноябре (во второй половине) и, конечно, встретиться с Вами. Самое большое спасибо за Вашу помощь в составлении программы моей поездки».

25 (27?) сентября, Флорида, Е.И.Барулиной: «Сегодня добрался до Эдисоновой плантации каучуконоса и до дикой тыквы. Самое неприятное здесь москиты и змеи. Но скоро (через 3 дня) выберусь отсюда».

На плантацию каучуконосов Вавилов явился с рекомендательным письмом самого Эдисона, который, как вспоминал Николай Иванович, «отнесся исключительно доброжелательно к ознакомлению с работой его станции».

13 октября, Индио, Калифорния, Х.В.Харлану: «Только что прибыл в Индио. В Аризоне я пробыл более, чем ожидалось. 7 дней мы путешествовали с доктором X.Л.Шанцем, осматривали Большой Каньон, Сакатун, поселения индейцев папаго, опи и все экологические типы. Мы проехали 1500 миль автомобилем по Аризоне. И теперь я, как мне кажется, настоящий специалист по растительности Аризоны.

Всё идет хорошо. Ни дня (включая воскресенья) без работы. Не правда ли, что жизнь все же коротка, чтобы всё увидеть? Мне бы хотелось продлить путешествие, но мои сотрудники уже просят меня вернуться. Завтра – Пасадена.

Я очень счастлив, что начинаю постигать сельское хозяйство американских индейцев. Маис поистине удивительное растение. У [племени] опи я обнаружил не менее 30 разновидностей».

Но Вавилов знает: гораздо большие скопления форм маиса (кукурузы) сосредоточены южнее – в Мексике!

В припадке религиозного фанатизма испанские конкистадоры, устремившиеся по пути Колумба в Новый Свет, не только уничтожили изумительную древнеамериканскую культуру, но стремились стереть с лица земли ее памятники. Они разрушали города, уничтожали храмы, жгли свитки с причудливыми непонятными письменами. Несмотря на огромные усилия археологов, многие вехи древнеамериканской истории загадочны по сей день. Во времена Вавилова загадок было много больше.

Мало было известно о том, откуда явились в долину Мехико воинственные полудикие племена ацтеков, которые покорили мирных строителей толтеков и затем восприняли их культуру. Еще более древняя культура майя достигла расцвета в первые века нашей эры южнее Мексики (Гватемала, Гондурас), затем таинственно исчезла, чтобы возродиться через несколько столетий на полуострове Юкатан, и снова исчезнуть – лет за триста до вторжения испанцев. Неизвестно было и происхождение длинноухих инков – властителей Южной Америки, подчинивших себе доинкские племена в высокогорьях Перу и Боливии.

Человек проник в Америку из Азии.

По мере того как отступал ледник и животные уходили на север, небольшие азиатские охотничьи племена продвигались за ними. В утлых челнах из кожи они проникали на Алеутские острова, потом на Аляску. Продвигаясь затем на юг, они постепенно заселили Северную и Южную Америку, вплоть до Огненной Земли. Племена были небольшие, пространства огромные… На заселение всей Северной и Южной Америки потребовалось около тысячи лет.

Ученые по-разному оценивали временное начало этого великого переселения. Многие считали, что племена переходили из Азии в Америку многократно, с интервалами в сотни лет. Но большинство сходилось в том, что человек появился в Америке в ту далекую пору, когда ни культурных растений, ни домашних животных еще не знал. Только собаку – самого древнего своего друга – привел он с собой.

Значит, земледелие в Америке зародилось независимо от древних цивилизаций Старого Света!

Но некоторые историки и археологи в этом сомневались. Они указывали на поразительное сходство пирамид толтеков и майя с египетскими; обращали внимание на сходство некоторых обычаев и верований: в Новом Свете, как в Древнем Египте, поклонялись многим богам; там и здесь главным божеством было Солнце; там и здесь богам приносились жертвы…

Пирамиды толтеков и майя сходны, что неудивительно при географическом соседстве этих культур. Но они похожи и на египетские пирамиды! Не было ли какой-то неизвестной нам связи между Древним Египтом и Америкой?

Не было!

В книге о центрах происхождения культурных растений Вавилов уверенно выделил в Новом Свете самостоятельный очаг земледельческой культуры. Он охватывал горные районы северной части Южноамериканского континента (Перу, Боливию, Чили), Центральную Америку и юг Мексики.

Хотя Америка открыта сравнительно недавно, только в конце XV века, американские сельскохозяйственные культуры широко распространились в Старом Свете. Мексиканский ученый Альфонсо Касо считал, что «культивирование и одомашнивание американских растений и животных является самым большим вкладом из того, что к настоящему времени внесла в мировую культуру Америка».

Но Николай Иванович был убежден: культурная флора Америки еще мало используется; ее удельный вес в балансе мирового земледелия должен значительно возрасти.

В 1925 году ВСНХ (Высший совет народного хозяйства) снарядил ботаническую экспедицию в Америку под руководством профессора Ю.Н.Воронова – для исследования и сбора каучуконосных растений на предмет их возможной интродукции в советских субтропиках.

Быстрое развитие автомобилестроения вызвало огромный спрос на резину. Поиски растений с высоким содержанием каучука стали насущной задачей во всем мире. В Соединенных Штатах этим новым делом занялся великий изобретатель Томас Эдисон, хотя он был уже в очень преклонном возрасте. Во Флориде он устроил плантацию, где выращивались и изучались разные формы каучуконосных растений. Он пытался усовершенствовать методы извлечения каучука.

В СССР планировалось строительство крупных автомобильных заводов, так что требовалось многократно увеличить производство резины и максимально его удешевить. Был создан Резинотрест, ему выделили земли в Закавказье и Средней Азии.

Лучшими каучуконосами считались растения Южной Америки: гваюла и некоторые другие. Но для гваюлы – растения тропиков – климат даже самых южных районов Советского Союза был слишком суров. Найти холодостойкие разновидности гваюлы – такова была главная задача экспедиции Воронова.

Воронов был главным ботаником Резинотреста и – по совместительству – ученым специалистом Института прикладной ботаники. С ним отправлялись три помощника: В.Р.Живаго, Г.Г.Боссе и С.В.Юзепчук. В последний момент Вавилову удалось подключить еще одного, Сергея Михайловича Букасова, «лучшего знатока по картофелю, а также по огородным растениям». В записке в ВСНХ Вавилов напомнил, что Южная Америка – родина таких культур, как картофель, кукуруза, помидоры, подсолнечник, хлопчатник, потому экспедиция не должна ограничиваться поиском каучуконосов.

О том, какое значение Вавилов придавал поездке Букасова, говорит его письмо из Москвы от 2 августа 1925 года, посланное перед выездом экспедиции: «Пишу последнюю инструкцию, не надеясь увидеть Вас. В кабинете у меня вывесьте карту с Вашим провизорным маршрутом и регулярно, даже в мое отсутствие, посылайте на мое имя сведения о маршруте и о том, как идут Ваши дела. Помните, что вашей поездке с Юрием Николаевичем [Вороновым] мы придаем исключительное значение, и надо в отношении культурных растений, чтобы Южная Америка была известна нам так, как Афганистан и Монголия».

Сергей Михайлович Букасов окончил Петроградский университет, в Отделе прикладной ботаники работал с 1918 года, то есть еще при Р.Э.Регеле. Вавилов всячески его поддерживал и поощрял, был доволен его книгой о картофеле, которая готовилась к печати.

Сохранилось большое число писем Вавилова Букасову, из которых видно, как глубоко Николай Иванович был заинтересован его поездкой и как сердился на Сергея Михайловича, который писал в ответ очень редко, мало и не очень вразумительно.

«Моя покорнейшая просьба снова и снова остается все та же. Присылайте обстоятельные отчеты о том, что видите; фотографии не только на имя жены, которые нам урывками показываются и отбираются (я не ревнив, но дело ставлю на первое место). Вы видите, несомненно, массу любопытного, об этом сужу по письмам Ю.Н.Воронова и фотографиям, им посылаемым. Заканчивая с Мексикой, например, нелишне подвести итоги на десятке-двух страницах. Если будете на Гватемале, опишите. Не попасть Вам в Перу и Чили – это преступление против духа святого».

После Мексики Букасов обследовал Гватемалу, Гондурас, Колумбию, доставил богатейший материал, но преступление против духа святого все-таки совершил: на Перу и Чили его не хватило.

Вавилов не был бы самим собой, если бы на том успокоился. По его настоянию в Южной Америке задержался один из участников экспедиции Воронова, С.В.Юзепчук. Николай Иванович поручил ему обследовать Перу, Боливию и Чили.

О том, сколь конструктивным было вавиловское «дистанционное» руководство экспедициями, говорит письмо к нему Юзепчука: «Как Вы знаете, я сначала было сильно противился расширению своего маршрута на СЫН [Чили], и только Ваши две категорические каблограммы заставили меня изменить свои намерения <…>. Должен откровенно сознаться, что в настоящее время я совершенно изменил свои взгляды относительно СЫН и чрезвычайно доволен, что сюда попал; скажу больше того – было бы, конечно, преступлением не захватить СЫН своим маршрутом».

Юзепчук вернулся в 1929 году. Наибольшей сенсацией были образцы 13 видов картофеля: в то время был известен один.

И вот сам Вавилов устремляется в пекло творения культурной флоры Нового Света.

Но прежде чем пересечь мексиканскую границу, Вавилов должен был заглянуть в Пасадену – чудный уголок Калифорнии, утопавший в апельсиновых садах и пальмовых рощах. Всего пару лет назад здесь поднялись корпуса нового, совсем молодого научного и учебного центра – Калифорнийского политехнического института, сокращенно Калтех.

Ректор Калтеха Роберт Милликен – выдающийся физик. Это он с большой точностью измерил заряд электрона, подтвердил квантовую теорию фотоэффекта Эйнштейна, определил величину постоянной Планка…

Милликен задался амбициозной целью – собрать лучшие силы американской и мировой науки, превзойдя

Массачусетский политехнический, Гарвард, Принстон, – все лучшие университеты Америки и мира.

Генетический институт и кафедру генетики он предложил возглавить Томасу Моргану, и тот передислоцировал сюда свою лабораторию из Колумбийского университета в Нью-Йорке.

В Пасадене Вавилова ждала встреча не только с Морганом, Бриджесом, Стертевантом, но и с молодыми генетиками из России – Георгием Карпеченко и Феодосием Добржанским: они стажировались в лаборатории Моргана.

В 1929 году стараниями Вавилова Карпеченко был выдвинут на стипендию Рокфеллеровского фонда. Его кандидатуру поддержали ведущие генетики Европы и США, в их числе Эрвин Баур и Томас Морган.

Когда Карпеченко прибыл в Пасадену, у Моргана уже третий год работал другой россиянин, тоже стипендиат фонда Рокфеллера, Феодосий Григорьевич Добржанский. Они быстро сошлись, стали друзьями.

Феодосий Добржанский, как и Георгий Карпеченко, был ровесником XX века. Он родился 12 (25 января) 1900 года и позднее говорил, что, появись он на свет двумя неделями раньше, ему бы не избежать призыва в армию в годы Первой мировой войны, и тогда его жизнь могла бы оказаться очень короткой.

Дед Феодосия Карл Казимирович жил в городке Немирове, неподалеку от Киева, где у него было имение, но за участие в польском восстании 1863 года он был лишен всех прав состояния и сослан на север: в Каргополь Олонецкой губернии. Легко отделался! Восстание «за нашу и вашу свободу» (А.И.Герцен) было подавлено генералом М.Н.Муравьевым, коему принадлежит знаменитое изречение: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают». В числе пяти повешенных декабристов был его кузен С.И.Муравьев-Апостол. В движении декабристов участвовали и другие Муравьевы, был замешан он сам. Он был арестован, уличен в принадлежности к тайному обществу, но сумел отвертеться: он-де давно отошел от движения, в планы восстания посвящен не был. Его освободили, вернули на службу, и он потом доказывал свою преданность престолу особой жестокостью, приклеившей к нему ярлык «Вешатель».

Карлу Казимировичу Добржанскому повезло: он не был повешен, даже не угодил на каторгу, а «только» в 20-летнюю ссылку. Его имущество было конфисковано.

Другим его везением была беззаветная преданность молодой супруги, урожденной графини Тышкевич. Замуж она вышла вопреки воле родителей и была лишена приданого. Но то, что бесприданница принесла мужу, было ценнее любого богатства. Повторяя подвиг жен декабристов, она отправилась за ним в ссылку. Родила ему кучу детей. Как им в глубокой глуши, не имея никакого состояния, удавалось их содержать и выводить в люди, трудно понять.

Семья была католической, но позднее приняла православие. Пятый сын в семье Григорий стал школьным учителем математики. Женился он на Софье Васильевне Войнарской – внучатной племяннице Достоевского. А вот этой паре с деторождением не везло. Они видели в этом кару Божию за какие-то грехи и старались их замолить. Однажды горячо молились у гробницы святого Феодосия Черниговского. Просили смилостивиться и даровать им наследника. Святой смилостивился, произошло чудо. Софья Васильевна, чей возраст уже неумолимо приближался к сорока, понесла. История, скорее всего, апокрифическая: очень уж похожа на библейское сказание о рождении Исаака состарившейся Сарой, женой Авраама. Но в семье Добржанских в нее верили. Новорожденного назвали архаичным именем Феодосий – в честь святого, даровавшего ему жизнь.

Воспитывали мальчика в приверженности к православию, и он вырос неколебимо верующим. Это не помешало ему стать убежденным последователем учения Дарвина. «Происхождение видов» он прочитал – нет, проштудировал! – пятнадцатилетним школьником. В одном из писем из Америки своему учителю Ю.А.Филипченко он с юмором повествовал о том, как поверг в смятение набожную квартирную хозяйку, которая любезно пригласила его с женой на обед: «Черт ее дернул поставить такой вопрос: верите ли Вы, мистер такой-то, что мы произошли от обезьян? Вот тебе, бабушка,

и Юрьев день. Хотя я знал, что “верить” в такие вещи в Калифорнии отнюдь не полагается, но отречься все же не считал возможным. И если бы Вы видели, какое впечатление произвели мои слова! Если бы я сказал, что я – беглый каторжник, вероятно, было бы не хуже. Прощалась хозяйка холодно, обедать больше уж наверняка не позовет, как бы только не предложила освободить квартиру».

С детства Феодосий увлекался собиранием бабочек, кузнечиков, божьих коровок. Когда подошло время выбирать профессию, колебаний у него не было: он будет энтомологом.

Учился в Киевском политехническом институте. Годы учебы пришлись на лихую годину: с 1917-го по 1921-й.

Февральскую революцию юноша принял радостно, как и всё его поколение, уставшее от войны, бестолковщины и распутинщины. Но затем грянул Октябрь. Гражданская война, бандитизм, тифозная горячка; смерть матери, тоже переболевшей тифом, а затем подавившейся черствой коркой; бескормица, ворвавшаяся в Киев на штыках красных конников, – всё это студент Добржанский испытал сполна.

Зато в Клеве сконцентрировалась плеяда крупных ученых-естествоиспытателей. В этом сильнейшем поле интеллектуального тяготения формировалась его личность, система ценностей, круг интересов.

Первая научная статья была им опубликована в 1918 году, когда он был первокурсником. Его отличил академик Вернадский.

Одним из ведущих учителей Добржанского стал профессор Левитский – они даже жили в одной квартире. Цитолог Левитский возбудил в нем интерес к тайнам живой клетки, к ее ядру, к носителям наследственной информации – хромосомам.

По окончании института Добржанский был оставлен на кафедре зоологии.

После Гражданской войны стали восстанавливаться связи с мировой наукой. Вавилов привез из США новейшую биологическую литературу. Левитский поехал знакомиться с ней в Петроград и привез дубликаты многих изданий. Профессор Петербургского университета Ю.А.Филипченко опубликовал в журнале «Природа» подробное изложение хромосомной теории наследственности Моргана; она произвела особое впечатление на Феодосия Добржанского.

В 1924 году Левитский, по приглашению Вавилова, переехал в Ленинград, чтобы возглавить Отделение цитологии Отдела прикладной ботаники. Туда же перебрался Феодосий Добржанский: он стал ассистентом профессора Филипченко.

С именем Филипченко связан начальный этап развития генетики в России. Он читал первый в стране курс генетики, создал первую кафедру генетики, первую научно-исследовательскую лабораторию генетики, возглавлял Отдел генетики в Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС), созданной в 1916 году по инициативе В.И.Вернадского. Среди учеников и сотрудников Филипченко Феодосий Добржанский занял ведущее место.

В мае 1925 года Филипченко направил его в энтомологическую экспедицию в Среднюю Азию, куда Добржанский взял и молодую жену Наталью Петровну, урожденную Сиверцеву: она тоже была биологом. Они изучали и коллекционировали местных насекомых, паукообразных и иную мелкую живность – от излюбленных Добржанским божьих коровок до скорпионов. Приходилось ездить по всей Средней Азии – то в переполненных поездах, то на тряских телегах, то верхом. Забирались в отдаленные уголки Узбекистана, где никто не говорил по-русски, так что надо было срочно осваивать узбекский язык. Неудобства и лишения путешествия нимало не портили их настроения. Письма Добржанского шефу написаны весело и непринужденно, полны живых наблюдений, искрятся юмором, иронией, подтруниванием над собой и своей женой. Из писем видно, какие теплые, сердечные отношения сложились у него с профессором. Да и в семье Филипченко они с Натальей стали близкими людьми. Письма завершаются приветами супруге Филипченко, его маленькому сынишке Глебчику, сотрудникам лаборатории. Нередки Натальины приписки.

На следующий год Добржанский снова в экспедиции, теперь без жены. Он во главе отряда исследователей. Задача – изучение домашнего скота в Казахстане и на Алтае.

Ведь скот – одна из главных производительных сил страны. Науку финансирует советская власть, она требует практической отдачи. Определяются численность и породы лошадей, коров, овец, коз, оцениваются преимущества и недостатки каждой породы. Для этого животных надо обмерять, взвешивать, измерять жирность молока, брать образцы овечьей шерсти…

В экспедиции не всё шло гладко: некоторые участники своевольничали, капризничали, показывали норов. Их надо было ставить на место, но делать это тактично, дабы не усугублять раздоров, обид, взаимных претензий. Положение начальника экспедиции осложняла его вызывающая молодость. Ему 26 лет, он младше своих подчиненных, да и стаж научной работы у них больший – почему они должны подчинятся этому выскочке? И ведь почти круглые сутки все вместе: едят из общего котла, спят где придется, часто вповалку. Столкновения в таком коллективе – ад для всех участников.

Не обходилось и без опасных приключений. Однажды отряд попал под обстрел пограничников, принявших его за банду контрабандистов. К счастью, никто не пострадал.

В следующем, 1927 году Добржанский снова во главе экспедиции – в тех же краях. Однако обмеры и взвешивания лошадей и овец ему не по нутру. Его место в лаборатории; он хочет работать с мушками-дрозофилами. Он уже понял, что только с ними и благодаря ним можно проникать в глубины зародышевых клеток, раскрывать тайны наследственности и изменчивости. Как он писал Филипченко, «путешествие мне надоело уже порядочно, я в последнее время днем и ночью думаю о том, как бы поскорее вернуться к своим пенатам и заняться дрозофилой, любовь к которой благодаря длительной разлуке возросла у меня до больших пределов. В самом деле, поездил я довольно, теперь надо поработать и лабораторно – ведь душа моя в дрозофильном шкапу (а не Зоологическом] музее!!!). Кроме того, я чувствую, что сильно отстал по части литературы, это тоже так не может долго продолжаться. Вообще я решил, что надо браться за генетику, ибо, занимаясь этими самыми лошадьми, рискуешь в конечном итоге стать бывшим генетиком, а такая перспектива мне вовсе не улыбается. Словом, сейчас у меня тоска по дрозофиле и по лаборатории вообще». И дальше: «В голове у меня роем роятся планы работ с дрозофилой, и я думаю с приезда приступить к их проведению в жизнь, несмотря даже на необходимость обработать привезенный лошадиный материал. Итак, vivat genetics, vivat Drosophilia! На Америку, несмотря на то, что дело как будто все-таки движется, у меня мало надежды из-за политического положения; вряд ли сейчас станут куда бы то ни было приглашать кого бы то ни было. Впрочем, если бы все-таки это вышло, то и в таком случае надо начинать работать с дрозофилой, так как, согласитесь, явиться туда в роли дрозофилиста в прошлом, а в настоящем… в роли лошадника не слишком удобно!»

Из-за особой приверженности Добржанского к дрозофиле начались расхождения между ним и его шефом. Хотя Филипченко пропагандировал хромосомную теорию, но он полагал, что гены сосредоточены не только в хромосомах клеточного ядра. По его мнению, часть наследственной информации содержится в протоплазме клетки. Такие взгляды высказывал Карл Корренс, один из переоткрывателей законов Менделя; Филипченко был того же мнения.

Добржанский деликатно, но жестко критиковал эти воззрения, чем задевал самолюбие шефа. Но ни научные разногласия, ни 20-летняя разница в возрасте не омрачали их дружбы. Филипченко упорно пробивал Добржанскому Рокфеллеровскую стипендию и добился успеха. Грант в размере 1800 долларов был рассчитан на один год.

3 декабря 1927 года Феодосий и Наталья выехали в Ригу. Зная, как непросто получить визу в Штаты, сильно нервничали, но всё обошлось.

«Ура! Ура! Ура! Сегодня получили американскую, французскую и литовскую визы. <…> Сегодня ночью выезжаем в Берлин [визы в Германию, очевидно, были получены еще в России]. Американская виза – это прямо-таки “вещь” – целая пачка бумаг. Ее вручение сопровождалось, с нашей точки зрения, весьма забавным клятвоприношением, сопровождавшимся поднятием рук всеми присутствующими. Сия штучка раскрыла все двери – французскую визу получили не более чем в 10 минут».

Наталья к этому приписала: «Сейчас муженек читает американскую визу – презабавная: “Я – имя рек не являюсь идиотом (имбициликом), проституткой, полигамистом, нищим” и тому подобное».

27 декабря Добржанские сошли с парохода в Нью-Йорке.

На кафедре Моргана в Колумбийском университете российского стипендиата приняли очень тепло. Это и понятно: Морган был в числе его рекомендателей.

Основная лаборатория Моргана – в Исследовательском центре Вудс-Холл, штат Массачусетс. Здесь, к огромному своему удовольствию, и стал работать стипендиат: «Для работы здесь есть всё, что можно захотеть иметь».

Сам Морган в лаборатории появлялся нечасто – слишком много было у него обязанностей, вплоть до президентства в Академии наук США. Но Феодосий близко общался с ближайшими его сотрудниками – соавторами хромосомной теории: Бриджесом и Стертевантом. Он жадно впитывал новые для себя идеи и методы, учился обращаться со сложным – в России никогда не виданным – оборудованием.

Нетерпеливый, темпераментный Бриджес фонтанирует идеями, часто еще не сформировавшимися, путаными, полуфантастическими, но в них, как правило, «что-то есть». Уравновешенный Стертевант умеет выловить рациональное зерно, развить, лишнее отбросить. Со Стертевантом у Добржанского складываются особенно теплые отношения.

Из Техасского университета пришла весть от Германа Мёллера: под воздействием определенных доз рентгеновского облучения у дрозофил резко возрастает частота мутаций – в десятки и сотни раз.

У Бриджеса и Стертеванта с Мёллером не лучшие отношения, как и у самого Моргана. Но все трое высоко ценят его ум и талант. В России один из ведущих генетиков А.С.Серебровский отозвался на открытие Мёллера статьей под названием: «Четыре страницы, которые потрясли мир». Добржанскому не терпится поработать в новом направлении.

«Во вторник, 17 сего июля, будем ее, милую, в первый раз обстреливать электронами, летящими с космической скоростью из рентгеновской трубки. Я горд до невозможности тем, что сейчас уже умею управляться с рентгеновским оборудованием, на которое зимою, когда ходили рентгенизировать мух, смотрел, как баран на новые ворота или дикарь на автомобиль Форда».

Эти строки из письма к Филипченко могут вызвать усмешку. В новой области исследований Феодосий все еще ориентируется, как дикарь в автомобилях: он уже знает, как работает бензиновый двигатель, но не может понять, куда запрягают лошадь! Рентгеновская трубка потому так и называется, что продуцирует лучи Рентгена (Х-лучи), а не электроны. Летят они со скоростью света, а не с первой или второй космической скоростью. Сегодняшний школьник за такую сентенцию получил бы двойку. Но не забудем – это было написано 90 лет назад, и не физиком, а биологом.

О статье Мёллера Добржанский написал Филипченко: «По-моему, это произведение хотя и не большое по объему, но non multa, sed multum [много в немногом (лат.)]. Человек глубоко ковырнул проблему. И для меня ясны две вещи: 1) работа Мёллера – самое крупное явление в биологии за последнее десятилетие, 2) период некоторого затишья в генетике, продолжавшийся, по-моему, с 1920 примерно по 1926 год, прошел, и мы вступили в полосу больших событий. Мёллер хорошо открыл эту полосу и, вероятно, не менее блестяще пойдет дальше. Период затишья характеризовался, так сказать, перевариванием морганизма, сейчас это кончено, уже классическая доктрина, нечего ее переваривать, надо идти дальше и притом не вширь, а вглубь! <…> Не знаю, одобрите ли Вы эти мысли, но я лично смотрю на будущее науки вообще и на вопрос “что нам делать” именно под этим углом зрения. Нечего радоваться, если кто-либо откроет, что у вида X ряд признаков менделирует или что у крысы описали еще один ген – всё это малоинтересно и важно, этим сейчас никого не удивишь и науки не двинешь. Это имеет смысл лишь у домашних животных и растений, пускай это развивают прикладники, генетикам же надо проникать в суть явлений».

Супругам Добржанским в Америке интересно всё: природа, люди, обилие мчащихся по дорогам «автомобилей Форда». Живя в Вуде-Холле (база лаборатории Моргана), они часто ездили по окрестностям, благо радушные хозяева и соседи обычно проводили выходные дни в поездках и готовы были взять их с собой. Добирались до Ниагарского водопада – своей рокочущей мощью он произвел ошеломляющее впечатление.

Но далеко не всё вызывало у них восторг. Побывав на балу, устроенном местным церковным обществом, Добржанский был полон сарказма: «Этот американский бал на нас тоже произвел сильное впечатление – до того всё устроено нелепо. Ну что, например, можно придумать нелепее так называемой reception party. Это хозяин (т. е. пастор) и десять почтенных дам выстраиваются у входа шеренгой (именно шеренгой, это не преувеличение), и каждый входящий и уходящий должен пожать им всем по очереди руки и сказать стереотипную фразу для того, чтобы получить такой же стереотипный ответ. А затем – дальше в залах уже ни с кем здороваться не надо, а только стоя жрать всякую снедь (столов нет) и танцевать фокстрот до третьего обморока. И если бы Вы видели, какие ихтиозавры пускаются в пляс, – седые, лысые, паршивые, поганые, а все-таки танцуют. В общем, я скажу, что вся эта манера мне не нравится, и больше на американские балы я не ходок – в черном костюме чувствуешь себя совершенно так же, как после пребывания под проливным дождем в течение получаса. Но посмотреть это зрелище раз было необходимо. Моя супруга пыталась танцевать с Briges’ом [Бриджесом], но, кажется, ничего хорошего из этого не получилось».

Наташу поражало, что многие американки носят брюки. Ей это казалось ужасно безвкусным.

От кавалера по фокстроту она тоже не в восторге. К тому же у него репутация волокиты, не пропускающего ни одной юбки. Подтрунивая над пуританизмом американцев, Добржанский замечал в одном из писем: «Бриджес-то, фу, – об этом человеке нельзя даже говорить в приличном обществе. Правда, Бриджес – человек “веселый”, это тоже нельзя отрицать!»

За Наташей этот ловелас тоже пытался приударить, пришлось его решительно отшить, дабы не допускать двусмысленности. После этого у них установились добрые деловые отношения.

Общаться с Бриджесом ей приходилось ежедневно, ибо Морган, понимая, что на скромную стипендию российской паре существовать непросто, предложил ей работу технического ассистента. На нее возложили уход за дрозофилами. В лаборатории содержались сотни уникальных линий дрозофилы; ни одну из них нельзя было утратить, так что работа была ответственной. С этого начинал у Моргана сам Бриджес. Теперь он стал ее прямым начальником.

К сентябрю лаборатория Моргана, со всеми сотрудниками, приборами, инвентарем и мушиными линиями перебралась в Калифорнию.

За четыре дня Добржанские на поезде пересекли страну, получив богатую пишу для впечатлений. На перроне в Пасадене их встречал сам Морган – «любезность большая и, пожалуй, даже слишком большая, так как я себя чувствовал немного неудобно при этом». Временное жилье им тоже приискал Морган. Президент Академии наук и завкафедрой генетики Калтеха лично их опекал. При внешней сухости он оказался очень простым, доступным, отзывчивым джентльменом.

В Пасадене Добржанским нравилось еще больше, чем в Вудс-Холле: вид на горы, яркая синева безоблачного неба, добротные и ухоженные усадьбы, утопающие в зелени; пальмовые аллеи и благоухающие апельсиновые сады; чудесный климат; даже полуденный зной, благодаря сухости воздуха и морскому бризу, переносился легко. «Pasadena место очаровательное; если кто-либо вознамерится искать место, могущее служить моделью для человеческих представлений о потерянном рае, то он должен заглянуть сюда».

Правда, лаборатория оказалась совсем неустроенной, книги, оборудование лежали в нераспакованных, беспорядочно наваленных ящиках; рабочее место в тесной комнатушке приходилось делить с другими сотрудниками: здание еще не было достроено, комнаты – не отделаны.

У Моргана не было помощника по хозяйственной части, а научные сотрудники даже не думали о том, что должны ему помогать. Во все мелочи он вникал сам, принимал в то же время посетителей и вообще разрывался на части. Обустройство лаборатории затягивалось, Добржанский, вынужденный из-за переезда прервать начатые исследования, не мог набрать прежний темп. Между тем срок его гранта истекал.

Морган послал ходатайство в Совет фонда Рокфеллера о продлении ему гранта еще на год. Но в канцелярии Совета бумагу потеряли, что выяснилось не сразу. Повторное ходатайство рассматривали очень долго. И – отказали! По уставу фонда, стипендии выдавались на строго определенный срок, продления не предусматривались. Совет не видел оснований для того, чтобы отклониться от установленных правил.

Морган воспринял отказ как личное оскорбление и резко его опротестовал. Скандала никто не хотел; после долгих переговоров сошлись на середине: стипендию продлили на шесть месяцев, из коих три уже миновали.

Продление стипендии не означало автоматического продления американской визы – этого надо было добиваться отдельно. Особой проблемой было продление советского заграничного паспорта и срока командировки от Академии наук: то и другое уже было просрочено.

Феодосий нервничал, а в Ленинграде нервничал Филипченко: он ручался за своего сотрудника, объяснял, какие выгоды советской науке принесет стажировка перспективного молодого ученого в эпицентре мировой генетики.

Филипченко видел в Добржанском восходящую звезду науки, относился к нему почти с отеческой нежностью и просто скучал без него. Он с нетерпением ждал его возвращения, но, понимая, насколько важна стажировка в Пасадене, советовал задержаться года на три, чтобы стать если не вторым Морганом, то одним из ведущим «морганоидов». Но разноречивые сведения из-за океана даже его сердили и раздражали. Складывалось впечатление, что Добржанский волынит, недоговаривает, темнит. В Пасадену летели обвинения в неискренности, в попытках действовать за его спиной. Понять в Ленинграде, что Феодосий сам плутает в лабиринте бюрократической системы Америки, было нелегко.

Неопределенность положения усугублялась смутой в душе Добржанского. Его научная работа быстро продвигалась вперед и сильно его увлекала. Рентгеном он бесстрашно ломал хромосомы, прослеживал, как обломки одной хромосомы присасываются к другой, как обмениваются участками и как всё это отражается на изменчивости признаков в следующих поколениях мушек. Это были новаторские работы, они открывали новые перспективы, а постоянное общение с Морганом и морганоидами расширяло кругозор, вдохновляло, двигало творческую мысль. И служило стимулом к тому, чтобы пробыть здесь подольше…

Полгода, на которые была продлена стипендия, истекали; просить Моргана ходатайствовать о новом продлении было бы просто нахальством, да и результат, скорее всего, был бы негативный. В апреле 1929 года всё заканчивалось. Но и вернуться в Ленинград, где его с нетерпением ждали, Добржанский не мог: продления командировки, о котором он просил, ему не дали; без этого трудно было добиться продления паспорта, а по просроченному паспорту нельзя было получить транзитные визы…

И вдруг Морган предложил Феодосию остаться еще на год, в новом качестве – ассистентом профессора. О том, что на него может свалиться такое счастье, он не мечтал!

Добржанскому понятно: известие о новой отсрочке вызовет еще большее недовольство в России – и в Академии наук, и в университете, и в коридорах власти. Но отказаться было выше его сил. Объяснив ситуацию Филипченко, Феодосий приложил два заявления об отставке – одно в университет, другое в Академию наук: пусть его лучше не ждут!

Значит, он решил навсегда остаться в Америке?

Ни в коей мере!

Слишком многое здесь ему было чуждо. Он чувствовал, что никогда здесь не приживется, не станет своим. Таков лейтмотив многих его писем к Филипченко.

«Страна хорошая, очень хорошая, гораздо лучше, чем у нас ее представляют, но чужая. Этим последним словом всё сказано, всё исчерпано до самого дна. И этого не поправишь никогда, так как генотип ли тут замешан или что-либо другое – не знаю, но нечто настолько важное, что ничем его не вырубишь. Я люблю здешнюю природу, да и как ее не любить, – вероятно, мало на земном шаре лучших уголков, но всё это все-таки чужое до бесконечности».

Параллельно с Филипченко улаживанием дел Добржанского в России занимался Вавилов. Еще в начале его заграничной командировки Николай Иванович послал ему официальное предложение: создать и возглавить отделение генетики в Отделе зоотехники ГИОА, ибо «нужда в развитии прикладной генетики в области зоотехнии в настоящее время в нашей стране огромная». Зачисление научным сотрудником ГИОА не требовало немедленного возвращения, а влекло немедленную выплату командировочных: 100 золотых рублей в месяц. Хороший приварок к стипендии!

В ответном письме Добржанский благодарил за честь, но от должности отказался. Пояснил, что работает и в будущем намерен работать с дрозофилой; переключаться на домашних животных желания у него нет.

В декабре 1929 года, чувствуя, как быстро приближается новый срок отъезда, он сам обратился к Вавилову с предложением услуг, правда, не в зоотехнии, а в географической изменчивости: «Хотя в настоящее время я занят исключительно работой по генетике Drosophila, но вопросы географической изменчивости остаются близкими к моим интересам. Думается, оба направления могли бы быть тесно совмещены, тем более что они нередко действительно переплетаются». Но из письма видно, что должность ему нужна для… нового продления командировки. «Моя командировка продлена Академией наук только до 1 апреля. <…> Если было бы возможно продлить мою командировку на дольше, это дало бы возможность закончить уже ведущиеся в настоящее время работы и, кроме того, ознакомиться с тем, что делается в Америке по части изучения географических вариаций».

Вавилов такой вариант отклонил: «Насколько я совершенно объективно разобрался в Ваших делах, Вам надо возвращаться к апрелю или в апреле. Всех дел Вы в Калифорнии не переделаете. Работать здесь можно и с Drosophyla, и с чем угодно. Во всяком случае, условия научной работы все время улучшаются. Дела сколько угодно. В генетиках большая нужда. Даже в Ленинской академии [ВАСХНИЛ] допустима чисто теоретическая работа. <…> Вы пробыли более двух лет. Всё, что можно изъять, вы сделали. Возвращайтесь. Будем налаживать науку. Спрос на нее невероятный. Это Вам пишу, зная хорошо дело. И по ленинской Академии, и по Академии наук, и по Ленинградскому университету дорога для Вас открыта. Ходатайствовать о дальнейшем продлении тактически неудобно. По части устроения Вас и я, и все мы, я разумею прежде всего Юр[ия] Александровича Филипченко], конечно, сделаем всё от нас зависящее».

Апрель миновал, подходил к концу май, Добржанский все еще в Пасадене.

И вдруг – телеграмма от Вавилова, совершенно ошеломляющая. Получена 22 мая 1930 года: «Филипченко умер. Менингит. Ваше возвращение очень желательно».

Добржанский неделю приходил в себя.

Оставаться в Штатах он больше не мог и вернуться в Россию по просроченным паспортам тоже не мог.

«Мне хотелось бы по приезде продолжать работу по генетике дрозофилы и сделать это основным занятием. Думается, что такая работа наиболее все-таки уместна в университете, и поэтому я стремлюсь получить место прежде всего там. <…> Если это нужно, я готов прислать по Вашему указанию официальные заявления о предоставлении мне той или другой должности в Университете, в Академии наук или ином учреждении, в котором моя работа может быть желательна или полезна. Будучи официально зачислен, я хотел бы получить от соответствующих учреждений продление моей командировки; это последнее совершенно необходимо мне для продления заграничных паспортов, которые уже просрочены. Без такого продления я не смогу получить ни виз для проезда, ни въехать в СССР. Имея всё это, я мог бы в начале осени двинуться в обратный путь. К этому времени я рассчитываю закончить ведущиеся теперь работы, и в это время истекает первоначально предполагавшийся срок моего здесь пребывания».

Но и в начале осени 1930 года Добржанский не выехал.

Он чувствовал себя неприкаянно. Все вечера проводил с Карпеченко – единственная, кроме жены, родная душа! Разговоры, по большей части, крутились вокруг неразрешимой проблемы: ехать или не ехать в Россию?

Для Карпеченко вопроса нет, но Добржанский полон сомнений. Душу эти нескончаемые обсуждения не облегчали.

И вот – середина октября. В Пасадене Николай Иванович Вавилов. Короткая встреча с давними знакомыми, которых не видел много лет: с Морганом, Бриджесом, Стертевантом. Выясняется, что Бриджес не прочь приехать на несколько месяцев в Россию – Вавилов с радостью берется это устроить.

Вечера, конечно, с соотечественниками.

У Карпеченко всё просто. Срок его стипендии еще не истек; по истечении он вернется домой – никаких отсрочек, никаких продлений не требуется.

У Добржанских всё очень и очень сложно. Документы просрочены: и американская виза, и советские паспорта, и срок командировки. Он увлечен работами по дрозофиле, они никак не завершаются, о чем писал ему еще Филипченко: решение одних проблем ставит новые – конца никогда не будет, как нет конца процессу познания.

Николай Иванович обещал Добржанскому, что, вернувшись в Россию, сделает всё, что сможет, чтобы облегчить его возвращение.

А пока – на очереди Мексика…

Въездная виза Вавилова была оформлена еще в Вашингтоне, но на границе его задержали: хотели что-то выяснить, требовали дополнительные бумаги. В мексиканских газетах страшилки: красный профессор покушается на национальные богатства страны, его «агент» Букасов уже нанес ей огромный ущерб.

3 ноября 1930 г., Е.И.Барулиной: «Сижу, дорог[ая], на границе Мексики. Жду разрешения. Тут оказались затруднения неожиданные. Сижу, учу испанский. Это дело идет успешно. Читать уже могу. Начал писать главу о Новом Свете для центров».

3 ноября, вечером, Х.В.Харлану: «Всё улажено. Иммиграционная служба Мексики продержала меня три дня. Они были совершенно неправы, потому что у меня всё было в порядке. Но это обычная история, к которой я привык. Изучал испанский. И теперь могу немного говорить. Взял 10 уроков в Ногалесе. Начал писать философию доколумбова сельского хозяйства».

Вавилов пересекает полого поднимающееся к югу Мексиканское плато с громадами гор и маленькими озерами – ими заканчиваются бегущие навстречу немноговодные реки. На карте это жирные головастики с тонкими извилистыми хвостиками. Он едет по единственной в своем роде пустыне, где культурные растения выращиваются на безводных песках. Растения, правда, особые: высокие колючие кактусы и агава – из ее листьев добывают сок для приготовления спиртного напитка пульке…

В музеях столицы Мексики Вавилов рассматривает керамические изваяния древнеамериканских божков, знаменитый круглый камень-календарь, запечатлевший представления ацтеков о вселенной.

В часе езды от Мехико – древняя столица толтеков, создавших высокую культуру и сгинувших под ударами завоевателей с севера, последней их волной были племена ацтеков. Вавилов фотографировал гигантские статуи и пирамиды, служившие подножьями храмов Луны и Солнца.

Вблизи южной границы Мексики он изучает памятники майя – еще более древнего и загадочного народа доколумбовой Америки.

Он чувствует себя свободным, деятельным, счастливым. Как всегда чувствовал себя в экспедициях.

10 ноября, Е.И.Барулиной: «Тут тьма интересного. Наши comrad’ы(экспедиция) мало что поняли (т. е. Воронов, С.М.Б[укасов]) – все-таки мировой кругозор нужен. Надо тут денег в 3 раза больше, чем у меня, и времени в 10 раз больше. Но для философии бытия, дорогая, надо тут быть и мир надо видеть. Осталось немного. Сегодня понял за день больше, чем из всех книг читанных».

Исследования Воронова, Букасова и Юзепчука Вавилов оценивал очень высоко. Ими были доставлены тысячи форм культурных растений. В селекции картофеля эти находки произвели полную революцию. Как и в селекции кукурузы, хлопчатника, ряда других культур.

Чего же не поняли comrad’ы?

Настоятельно советуя Букасову проникнуть в Перу, Чили, Боливию, Вавилов полагал, что именно там зародилась древнеамериканская культура, оттуда распространилась в Центральную Америку, Мексику и дальше к северу. В этом убеждала статья О.Ф.Кука «Перу как центр введения в культуру растений», появившаяся в «Journal of Heredity» («Журнал наследственности»). Николай Иванович воспринял ее почти восторженно: «Я давно не читал такой интересной статьи».

В эпоху завоевания Америки европейцами народности этого региона тесно общались между собой. Прекрасные дороги, проложенные инками, доходили до дальних рубежей их государства. Однако пиктографическое (рисуночное) письмо майя и ацтеков не было знакомо инкам: их «письменностью» было вязание узелков на разноцветных нитях. Но такие различия представлялись второстепенными. Схожесть верований и обычаев, казалось, не оставляла сомнения в тесном единстве наиболее развитых древнеамериканских культур. Словом, всё говорило в пользу концепции Кука.

Путешествуя по Мексике, Вавилов убедился, что американский коллега был прав лишь отчасти. Земледелие Южной Мексики просто кричало о своей первичности.

Американские индейцы не знали сельскохозяйственных животных; необходимость обрабатывать землю вручную не позволяла засевать большие площади и заставляла особое внимание обращать на само растение. Отсюда – интенсивная селекция. Гений американских индейцев создал огромное количество сортов кукурузы, приспособленных к самым разным условиям. Кукурузу в Мексике возделывали чуть ли не во всех районах – от переувлажненных до засушливых, от высокогорных до низменных. Бросалось в глаза, что поля сильно засорены близким родичем кукурузы теосинте – это тоже говорило о первичности данного очага. Значит, кукуруза – этот основной хлеб американского континента – была введена в культуру в Южной Мексике и соседних районах

Центральной Америки (Гватемала, Гондурас). Отсюда она пришла в Перу, а не наоборот. Вот почему американские ученые, двадцать лет изучавшие перуанское земледелие, нашли около 750 сортов кукурузы, а Букасов в Мексике собрал почти 1200!

Здесь же Вавилов обнаружил большое разнообразие сортов хлопчатника упланда, какао, нескольких видов тыквы, фасоли, чайоту… Для большинства растений сохранились их ближайшие родичи, можно было проследить все этапы их вхождения в культуру.

«Ряд культурных растений, – писал Вавилов, – как агавы, хенекен, магей, в сущности, неотличимы от диких растений, и нередко трудно сказать, использует ли человек дикие растения, поселившиеся около его полей, или они появились здесь по его воле».

В самом деле, выжигая дикие леса, мексиканцы сохраняли нетронутой сливу, плоды ее использовали. Как определить, дикой или культурной надо считать такую сливу?

Земледелие в Мексике неполивное. Оно не приурочено, как в Азии, к речным долинам – в этом тоже особенность мексиканского земледелия.

Вавилов старается не замечать неудобств и трудностей путешествия по Мексике, на что очень жаловался Букасов. Он носится по стране. Поднимается в горы и спускается в низины, посещает города и селения, пытается объять необъятное на базарах. В считанные недели успевает проделать работу, на которую коллегам потребовалось бы много месяцев. Он почти физически ощущает, как жестко ограничен во времени.

Он заводит связи с местными опытниками, старается их увлечь исследовательским азартом. Один из них – студент сельскохозяйственного института Илиас Кесельбренер, выходец из России, его привезли в Мексику еще ребенком. Илиас беден, нуждается в подработках. Убедившись, что парень смышленый и добросовестный, Николай Иванович его подрядил и успел даже кое-чему научить, за что тот был безмерно благодарен и письма потом подписывал: «Ваш ученик Илиас Кесельбренер».

Не успевая посетить полуостров Юкатан – цитадель цивилизации майя, – Вавилов поручил Илиасу эту важную часть маршрута и затем, уже из Ленинграда, его наставлял:

22 марта 1931 г., И.Л.Кесельбренеру, Чапинго, Мексика”. «Теперь жду не дождусь отчета Вашего по Юкатану, дельного, с обстоятельными сведениями о том, как же велось земледелие в Юкатане, в условиях сухого климата. Жду образцов, которые пока еще не пришли. Если всё будет сделано, расхвалим Вас, нет – будем ругать. <…> Вы должны были получить от станции данные по гваюле о совершённой работе, которые Вы должны были переписать. Их еще не получил. Объясняю это только тем, что Вы увлеклись мексиканками. <…> По Юкатану получил много Ваших фотографий, но все они легкомысленного содержания, документов ботанико-агрономических в них очень мало. <…> Жду от Вас главным образом самых высокогорных хлопчатников. Достаньте их со дна морского, используйте все свои связи. Пошлите во все концы Мексики (южной в особенности) народ искать хлопчатник и шлите».

31 марта: «Вчера пришли Ваши юкатанские посылки. Это большое событие. Раскладываем их, кое-что повреждено насекомыми, но в общем материал интересный. Дошел и хенекен [юкатанская конопля]. Впервые в СССР появляется юкатанский материал. Это целый подвиг, но теперь – теперь нужен Ваш хороший отчет. Главное – показать, как же велось земледелие в Юкатане в условиях сухих. Каковы климатические условия. Почвы, вами присланные, очень оригинальные, это – тип, близкий к латеритам. Передам эти почвы в Музей Академии наук – лучшее мировое собрание образцов почв».

16 апреля”. «Юкатанский материал, собранный Вами, чрезвычайно интересен, и в нынешнем году мы высаживаем его на наших южных отделениях. Теперь жду от Вас превосходный очерк по Юкатану».

О том, как непросто было это дистанционное руководство, говорят, к примеру, такие строки: «Амторг Вы не беспокойте, денег они Вам все равно не дадут, так же как ни в каком мексиканском банке, какую бы милую наружность Вы ни имели… Хорошо еще, что Ваши телеграммы были при мне, и я их уговорил послать Вам денег в начале января, и то мне пришлось всячески уговаривать и брать на себя полную ответственность, и еще не знаю, как нам удастся во всем оправдаться, тем более что пока еще Ваши материалы не пришли, а семена гваюлы, которые посланы в двух ящиках, невсхожи».

Но овчинка стоила выделки.

21 марта 1932 г., И.Л.Кесельбренеру: «На днях видел ящики с мешками гваюлы, которую Вы собирали. Пришло всё в отличном виде. Собрано весьма аккуратно, с разных мест, с указанием высот, с указанием типов. Словом, экзамен Вы выдержали очень хорошо. Я уже рассматривал семена в Москве в специальной комиссии, и все согласились с тем, что это исключительно ценный материал. Ваша репутация теперь стоит в Каучуконостресте [Резинотресте] весьма высоко. В нынешнем году весь этот материал будет высеян в Туркестане и к северу от Баку в Азербайджане. <…> Итак, приводите землю мексиканскую в порядок. Имейте в виду, что нас сугубо интересуют высокогорные хлопчатники, дикая кукуруза, каучуконосы. Всё это еще не изучено, а между тем имеет первостепенное значение».

Но это было потом. А пока Вавилов еще в Мексике.

12 ноября 1930 г., Oaxaca, Mexico, Е.Н.Сынской: «Дорогая Евгения Николаевна. Привет из Центральной Америки. Заканчиваем Америку. Тьма тут интереснейшего и нужного. Американский центр отшлифуем назло Вашингтону. Тороплюсь знать Ваши подвиги».

21 ноября, Е.И.Барулипой: «Сегодня, dear, направляюсь в Гватемалу. Мексику кончил. Заболел было, да и сейчас не вполне на ногах. Обычная история, простуда и ревматизм, как после Афганистана и Памира». Приписка датирована следующим днем. «Еду через силу. Вагоны тут неудобные, и вообще мне Мексика понадоела. Только ради философии надо всё видеть самому».

3 декабря, ей же: «Дорог[ая], кончаю Гватемалу. Сделал разрез через всю страну. Тропики постиг».

Больше шестидесяти видов растений, возделывавшихся до прихода испанцев, нашел Вавилов на Североамериканском континенте. Только подсолнечник и земляная груша были введены в культуру севернее Мексики, но где именно, Вавилов затруднялся сказать. В исторических и археологических документах не удалось найти свидетельства тому, что индейцы доколумбовой Америки использовали в пищу подсолнечное масло. Возможно, что о питательных свойствах подсолнечника индейцы не подозревали и возделывали его только для красоты!

Центр происхождения остальных культур был приурочен к небольшому району южной Мексики и Центральной Америки. Его площадь составляла двадцатую часть всей территории. Столь компактного очага первичного земледелия Вавилов еще не встречал. Всё говорило о том, что, кроме перуанского, на американском континенте сосредоточен еще один очаг происхождения культурных растений: юг Мексики и Центральная Америка, причем этот очаг более важен по составу культур! Таков был предварительный вывод. Чтобы доказать это положение, надо было самому исследовать перуанский очаг. Но двинуться дальше на юг Вавилов не мог: деньги иссякли, время истекло, виз не было.

Вернувшись в Штаты, Вавилов отправился в Нью-Йорк, чтобы отплыть в Европу, но по пути остановился в Кливленде, штат Огайо, где проходила генетическая конференция. Здесь он снова встретился с Томасом Морганом и воспользовался моментом, чтобы обсудить положение Добржанского. Морган обещал написать письмо в Академию наук, указать, насколько продуктивна была работа Добржанского в его лаборатории, и взять на себя вину за его задержку. Морган «отнюдь не думает и не считает правильным удерживать Вас. Я как будто уловил, но не утверждаю, что он тоже считает, что Вам надо ехать».

Но проблема была не в том, что думал Морган о будущей работе Добржанского, а в правовом статусе его ассистента.

Ведь тот приехал на один год – по временной студенческой визе; ее можно было продлевать, но нельзя было заменить на постоянную. Закон это запрещал. В Америке закон – не дышло. Рано или поздно Добржанский должен был уехать из США.

Ну а как он сам к этому относился?

Феодосий не знал ответа на этот вопрос – с этим была связана львиная доля его душевных терзаний.

Эмиграция – процесс чрезвычайно тяжелый. У разных людей он протекает по-разному, но одно бесспорно: много легче тем, у кого пути назад нет. Рубикон перейден, надо вживаться в страну, которая тебя приютила. Иначе чувствуют себя те, для кого мосты не сожжены, канаты не обрублены, кто одной ногой остается в прошлом, оглядывается, ностальгирует, раздумывает над тем, не лучше ли развернуться на 180 градусов и двинуться к родным пенатам.

В таком положении оказался, вернее, поставил себя Добржанский.

Вавилов старался облегчить ему путь домой – формально и психологически. В письмах – уже из Ленинграда – журил за легкомыслие, но уверял, что серьезных проступков за ним нет, ибо командировка его была бесплатная; он не бездействовал, публиковал толковые работы, потому особых претензий за отсрочки к нему быть не может. Уверял, что его ждут, что он нужен, особенно теперь, после смерти Филиппенко. Лабораторию генетики в Академии наук некому возглавить. Вавилов поневоле возглавил ее, но только временно: у него невпроворот других дел и обязанностей. То есть он давал понять, что охотно уступит Добржанскому этот пост, когда тот вернется в Ленинград. Объяснял, что для продления паспортов продление командировки необязательно; просить о нем после всех прежних продлений не следует – это будет неправильно воспринято. Проще обратиться в какое-нибудь советское консульство – в Канаде, Париже или Берлине – и сразу же сообщить об этом, чтобы Академия наук могла поддержать его ходатайство. Николай Иванович обещал лично проследить, чтобы всё было сделано быстро и правильно.

Казалось бы, ясно.

Но в следующем письме Добржанский снова спрашивал, сможет ли он сосредоточиться на дрозофиле; не слишком ли будут отвлекать прикладные задания, которыми, вероятно, тоже придется заниматься; какую зарплату будет получать, будет ли ее хватать на жизнь.

Вавилов отвечал уже со сдерживаемым раздражением: «Пока что можно предложить Вам место в Академии наук, но оно будет реально только тогда, когда Вы появитесь в СССР. Говорить с кем-то о том, чтобы Вам обеспечить место, повторяю, сейчас неудобно, ибо это начинает вызывать вопросы, почему и как. В Академии платят, если не ошибаюсь, 225 р. [в месяц]. Это мало, но вообще сейчас научные работники ставятся в довольно приличное положение. Сам я состою в правительственной комиссии и несколько в курсе этих дел. Во всяком случае, продовольствие будут получать в ближайшие недели такое, как рабочие. Мне, по крайней мере, странны Ваши интересы к практическим вопросам. Мы не привыкли им придавать крайнюю важность: люди живут такие же, с двумя ногами и руками, не хуже и не лучше американцев. <…> Словом, переходите Рубикон, трудности будут, но поскольку Ваша работа нужна, ценится, всё преодолимо и, повторяю, в Академии наук мы нуждаемся в Вашей работе. Материальных благ особенных гарантировать Вам не можем, особенно, вероятно, труден квартирный вопрос, о нем начинайте заранее беспокоить людей, но, повторяю, что люди, пишущие статьи и книги, могут сводить концы с концами. Придется позаниматься, может быть, первое время популярной литературой».

Как раз с квартирой в Ленинграде у Добржанских проблем не было: уезжая в Америку, они оставили ее за собой. Филиппенко следил за тем, чтобы квартплата вносилась своевременно; после его смерти за этим следил кто-то из друзей Добржанского – либо его сотрудник по университетской лаборатории Юлий Керкис, либо вернувшийся из США Карпеченко, а скорее всего – молодой генетик Юрий Горощенко, который временно жил в этой квартире.

Хотя Вавилов считал неудобным заранее ставить вопрос о трудоустройстве Добржанского, он поговорил с непременным секретарем Академии наук В.П.Волгиным, после чего написал: «Академия наук в лице своего непременного секретаря и меня как директора Генетической лаборатории приглашает Вас занять должность ученого специалиста в составе Генетической лаборатории Академии наук. Немедленно, по приезде в Ленинград, Вы можете приступить к исполнению своих обязанностей».

Но наполненные деловой конкретики письма Вавилова лишь усиливали тревогу Добржанского. Из них было видно, насколько изменилась и продолжает меняться страна, которую он покинул три года назад. Особенно поразило письмо от 9 июня: «Во всяком случае, с Вашим умением писать, никаких [материальных] затруднений не будет. Книги сейчас нужны, их охотно печатают, лишь бы они были интересны. <…> Конечно, надо подковаться диалектикой. Дело это совершенно нетрудное для Вас, и кроме пользы ничего из этого не будет. <…> В общем, мы быстро двигаемся, поэтому надо следить за нашим теоретическим фронтом. Появляется ряд ценных статей в журнале “Под знаменем марксизма”, “Естествознание и марксизм”, – всё это Вам надо знать, тогда будете вооружены с ног до головы. От механистических идей надо Вам отойти, если таковые у Вас сугубо внедрились. <…> Особенно ждем от Вас “Генетику животных”. Пишите курс классический, но только чтобы не было тенденций, целеустремленности, механицизма, идеалистической тенденции, грубого материализма. Одним словом, пишите курс диалектически».

Не могу поручиться, но не исключаю, что это было написано не без задней мысли: Вавилов подавал сигнал тревоги. Добржанского оно обдало холодным душем.

«Хуже всего то, что, судя по Вашему письму, от меня потребовалось бы то, что я не могу дать. В самом деле, для того, чтобы жить, мне потребовалось бы подрабатывать писанием. Это еще ничего, в конце концов, многие так живут.

Но вот те требования о стиле и характере писаний, о которых Вы говорите, делают для меня положение невозможным. С этим стилем я не знаком, а насколько знаком, чувствую себя не в силах его принять, ни даже под него подделываться. А к тому же, ясное дело, и лабораторию надо вести в том же духе. Значит, с первых же шагов – неприятности, унижения и пр. Простите, Николай Иванович, если этим доставлю Вам неприятность. Но я написал откровенно, поставил все точки над i и ничего не утаил. При всем моем уважении к Вам лично, при всем моем искреннем желании работать в Академии наук, а не здесь (знаю, что в искренности этого желания многие сомневаются, но это их дело, – я говорю что думаю), вижу, что из этого ничего не выйдет. Написать это письмо мне было нелегко, но его не написать было бы хуже. Если же чем-нибудь могу быть полезен здесь, то постараюсь быть. Как бы то ни было, никогда не забуду ни страны, ни того, чем ей обязан».

Рубикон был перейден. Но – в противоположную сторону!

Надо было закрепляться в Америке. Но как?..

Студенческая виза, многократно продленная, очередной раз истекала. Превратить ее в постоянную в США возможности не было. Требовалось выехать и заново обратиться за визой – не студенческой, не гостевой, а – иммиграционной: только такая виза давала право на постоянное жительство. Получить ее гораздо труднее: желающих переселиться в США во много раз больше, чем страна готова принять; ждать приходится годами. Но другого пути не было.

Морган направил Добржанского на три месяца в Канаду, к профессору университета штата Британская Колумбия М.Лернеру. В Канаде Феодосий и обратился за иммигрантской визой.

Заполнил анкету – куда более подробную, нежели та, над которой они с Наташей потешались в Риге несколько лет назад. Отвечая на вопрос, бывал ли он в США и чем там занимался, Феодосий написал то, что было: приехал стипендиатом Рокфеллеровского фонда, а затем стал ассистентом профессора генетики в Калтехе. Был уверен, что это его неотразимый козырь, а вышло наоборот! Студенческая виза не давала права на работу в Америке. Став ассистентом Моргана, он нарушил закон, а нарушителю американских законов въезд в страну закрыт навсегда!

Добржанский оказался в западне…

Состояние полной безысходности чуть не довело до самоубийства. Снова обращаться к Моргану он не решался: тот был так добр и отзывчив, столько для него сделал, а теперь он подвел не только себя, но и его. Ведь наняв на работу того, кто не имел на нее права, Морган тоже нарушил закон!

О своем отчаянном положении Феодосий решился написать только другу и коллеге по лаборатории Милославу Демерцу. Тот тотчас пошел к Моргану.

– Всё уладится, пусть не переживает, – сказал Морган и отправился к ректору Калтеха Роберту Милликену.

Далее легенда гласит, что Милликен в это время был в Вашингтоне – по приглашению президента Гувера. Морган позвонил в приемную президента, но ему сказали, что профессор подойти к телефону не может: президент пригласил его на водную прогулку по реке Потомак. Морган возразил, что звонит по срочному делу и должен поговорить с Милликеном. Когда их соединили, он объяснил ситуацию и попросил помочь. Милликен передал просьбу президенту, тот позвонил госсекретарю, тот – в службу иммиграции. Через полчаса всё было улажено.

…Так ли было на самом деле, или не совсем так, но в итоге американский закон оказался не столь уж твердокаменным. Если нельзя, но очень хочется, то можно! Феодосий Добржанский получил статус постоянного жителя США, через несколько лет стал полноправным гражданином.

По другой версии, Добржанскому «велел» не возвращаться в Россию Вавилов, и произошло это годом позже, во время VI генетического конгресса в Итаке, где они снова (в последний раз) встретились.