Утопическая повесть Александра Чаянова о путешествии в сказочную страну, процветающую под руководством крестьянской партии, не была забыта. В 1930 году, то есть через 10 лет после выхода повести, умельцы из ОГПУ сказку сделали былью. Чаянова «оформили» одним из создателей Трудовой крестьянской партии — подпольной вредительской организации, готовившей акты террора против вождей большевизма с целью захвата власти. По делу ТКП были арестованы десятки ученых, экономистов, политиков. Их заставляли признаваться и называть сообщников, коих тоже арестовывали, заставляли признаваться и называть сообщников. Виртуальная крестьянская партия раздувалась, как мыльный пузырь.

От обвиняемых требовали показаний против самих себя, против своих друзей и коллег, а с особой настойчивостью – против Бухарина, Рыкова, других правых уклонистов.

Но ведь уклонисты обитали на Олимпе власти, в Кремле, – как они могли быть связаны с законспирированным подпольем?

Гэпэушным умельцам установить такую связь было нетрудно. Из профессора Кондратьева выбили показания о тайных встречах, на которых был якобы согласован состав будущего коалиционного правительства: наряду с лидерами ТКП в него планировалось ввести Рыкова, Сокольникова и… Калинина. О показаниях тотчас было доложено Молотову: он верховодил в ЦК в отсутствии Сталина. (Нажав на спусковой крючок процесса, генсек утомился и уехал в отпуск.)

Рыков и Сокольников были правыми уклонистами, бухаринцами – людьми кончеными. Но – Калинин?! Михаил Иванович?! Председатель ЦИК, глава государства, всесоюзный староста, не замеченный ни в каких уклонах!..

Даже видавший виды Молотов пришел в смятение.

Нельзя было и подумать о том, чтобы утаить показания Кондратьева от генсека, но, направляя их Сталину, Молотов высказал осторожное сомнение: следует ли их рассылать членам ЦК, ЦКК и «руководящим кадрам хозяйственников», как это делалось по заведенному генсеком порядку? Что если вражина Кондратьев «намеренно пачкает» всесоюзного старосту?

Ответ вождя не оставляет сомнений в том, кто был заказчиком таких показаний: «Что Калинин грешен, в этом не может быть сомнения. Всё, что сообщено о Калинине в показаниях – сущая правда. Обо всём этом надо осведомить ЦК, чтобы Калинину впредь неповадно было путаться с пройдохами».

Генсек далеко просчитывал свои ходы. Калинина подозревал в недостаточной преданности себе лично, его надо было держать на коротком поводке.

Бедный староста не мог припомнить, приходилось ли ему когда-либо встречаться и о чем-либо говорить с профессором Кондратьевым. Запросил секретаря ЦИК Енукидзе – тот ответил: «О материалах, просимых тобой, сообщаю, что в прошлый раз прислал и тебе стенограмму твоего доклада на 4 съезде Советов. О Кондратьеве ты только там и говорил. Посылаем тебе сегодня тот же отчет по газетам и также твой экземпляр “Показаний” [Кондратьева]».

«Дело ТКП» продолжало раздуваться. Отделения подпольной партии были «обнаружены» во многих регионах страны, на Кавказе, на Украине. Только в Центрально-Черноземной области было арестовано 779 человек.

Охота на ведьм в стране большевистской утопии началась в 1917 году и никогда не прекращалась, так что для ОГПУ всё это было привычно. С ускоренной индустриализацией было гораздо хуже. Планов громадьё не было подкреплено ни достаточными финансовыми вливаниями, ни квалифицированными кадрами, ни техническим оборудованием, которое почти не обновлялось со времен революции, ни – главное! – экономической заинтересованностью работников в результатах своего труда. Заинтересованность заменялась угрозами, окриками, авралами, искусственно разогреваемым энтузиазмом масс. Резко возросли аварии и травмы на заводах, на транспорте, в шахтах и рудниках. Понадобились козлы отпущения, и кто же лучше подходил на эту роль, чем буржуазные специалисты. Согласно заветам Ильича, эти люди «насквозь проникнуты буржуазной психологией <…> [они] нас предавали и будут предавать еще годы».

В 1928 году возникло Шахтинское дело. В Донбассе арестовали несколько сот инженеров, техников, организаторов производства. Часть из них освободили, других осудили на закрытых судилищах, но Главному Драматургу и Режиссеру требовалось громкое пропагандистское шоу. Открытый суд над 53 обвиняемыми проходил в Москве, в Колонном зале Дома союзов, и продолжался более сорока дней, с 18 мая по 6 июля. Роль председателя на зловещем представлении выполнял – тогда, кажется, впервые – ректор МГУ Андрей Януарович Вышинский. Обвиняли от имени государства нарком юстиции Крыленко и его подручный Рогинский, большие мастера этого дела. (Через десять лет Крыленко будет расстрелян, Рогинский – приговорен к 15 годам лагерей, живым не вернется.) Им помогали четыре общественных обвинителя, метавших громы и молнии. А чтобы спектакль не походил на игру в одни ворота, обвиняемых защищали 15 адвокатов. Всё как во взаправдашнем суде!..

Было «выявлено» и подтверждено подсудимыми, что они занимались вредительством аж с 1920 года – с того времени, когда Донбасс стал советским. Что они поддерживали тайные связи с бывшими владельцами шахт, которые из эмиграции готовили падение советской власти, чтобы вернуть себе свои владения. Что они устраивали аварии. Что укрывали наилучшие месторождения, чтобы сохранить их для бывших хозяев. Что принадлежали к подпольной антисоветской организации и действовали в сговоре друг с другом. Что тайно получали из-за границы огромные денежные суммы.

Всё было разыграно как по нотам.

Для четверых обвиняемых защитники добились оправдательного приговора. Еще для четверых – условного наказания. Для других – небольших сроков заключения. Наиболее злостные «вредители» получили по 10 лет, all самых-самых приговорили к высшей мере.

Формально приговор утверждался верховным органом советской власти, но он лишь штамповал решения Политбюро. Как откровенничал Бухарин, «Сталин предлагал никого не расстреливать по Шахтинскому делу, но мы с Томским и Рыковым сговорились и голоснули за расстрел».

Они голоснули! Какое емкое словцо! В нем содержание и стиль эпохи…

Их уже обвиняли в правом уклоне, то есть в оппортунизме, буржуазном либерализме, мягкотелости, вот они и показали пролетарскую твердокаменность.

Понимал ли Бухарин, какой ящик Пандоры открывал? Через 10 лет, когда голоснет товарищ Сталин, в ящик сыграет он сам! Впрочем, ящик тот был открыт задолго до того, как они голоснули.

…Для пятерых из одиннадцати приговоренных расстрел все же был заменен 10-летним заключением, шестеро получили пули в затылок. Товарищ Сталин, как положено вождю и наследнику Ильича, подвел под кровавый спектакль теоретическую базу: «Нельзя считать случайностью так называемое Шахтинское дело. “Шахтинцы” сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности. Многие из них выловлены, но далеко еще не все выловлены. Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых опасных форм сопротивления против развивающегося социализма. Вредительство тем более опасно, что оно связано с международным капиталом. Буржуазное вредительство есть несомненный показатель того, что капиталистические элементы далеко еще не сложили оружия, что они накопляют силы для новых выступлений против Советской власти».

Буржуазным специалистам в стране большевистской утопии было уготовано светлое будущее.

О том, как было воспринято Шахтинское дело в некоторых кругах «буржуазной» интеллигенции, высказал член-корреспондент Академии наук В.Е.Грум-Гржимайло, ученый-металлург, председатель научного совета ВСНХ. В его поразительном по смелости Заявлении об отставке говорилось: «Они раздули Шахтинское дело, сделали из него мнимую угрозу срыва всей промышленности, взяли под подозрение всю интеллигенцию, арестовали множество инженеров, возбуждают серию дел. <…> Что должен делать я, для которого ясно, куда мы идем? Я, честный человек. Писать, говорить, печатать? Свободного слова нет, свободной печати нет… Остается молчать и делать вид, что служишь… Мы, дескать, люди маленькие… И ждать неизбежной катастрофы. Большевики, раздавив капитализм, уничтожили класс независимых от правительства людей. <…> Сейчас в России независимых людей нет. Все интеллигенты <…> голодом принуждены быть послушными рабами. Поэтому все молчат».

Похоже, что в первый момент власти опешили от такой дерзости, а в октябре 1928 года автор заявления умер, что избавило его от репрессий. Но его молчавшие единомышленники были живы. Они маскировались. Их требовалось дожать.

Два года спустя, параллельно с делом Трудовой крестьянской партии, ОГПУ раскручивало два других громких дела: Промпартии, с теплотехником Л.К.Рамзиным в роли главного обвиняемого, и Меньшевистского центра — одной из звезд на нем стал Н.Н.Суханов. Оркестровку Сталин осуществлял лично: «Надо обязательно арестовать Суханова, Базарова, Рамзина. Нужно пощупать жену Суханова (коммунистка!): она не могла не знать о безобразиях, творившихся у них дома».

Суханов был женат на Г. К. Сухановой (Флаксерман), доброй знакомой Вавилова. Она служила в советском полпредстве в Риме и оказывала ему посильные услуги. После ареста мужа ее пощупали, но пощадили: ограничились удалением с дипломатической работы. Она стала редактором и журналисткой, общалась с видными учеными, писателями. В 1934 году, когда был возрожден журнал «Наука и жизнь», ее назначили ответственным секретарем. Она привлекала к сотрудничеству Николая и Сергея Вавиловых.

Ее муж Н.Н.Суханов до революции был видным меньшевиком, острым публицистом. Летом 1917 года писал памфлеты, в которых изобличал связи Ленина с германским генштабом. После победы большевиков от политики отошел, стал ученым-экономистом, членом Комакадемии, работал на разных постах, одно время в Институте сельского хозяйства, руководимом Чаяновым. В 1928 году он выступил с докладом о товарном голоде в стране. Для борьбы с ним предлагал ряд мер: 1) поднять закупочные цены на сельхозпродукцию; 2) увеличить экспорт; 3) притормозить темпы сплошной коллективизации.

Возможно, именно этот третий пункт рассердил генсека и стал толчком к делу меньшевистского центра.

Оба судилища снова были превращены в грандиозные шоу. Затаив дыхание, за ними следила страна, следил мир. Рамзин признал все обвинения и дал подробные показания против себя и своих подельников. Приговор к высшей мере ему заменили 10-летним заключением. Отбывал срок в относительно тепличных условиях шарашки, продолжал работать по специальности. А затем и вовсе был прощен, возвращен на пост директора института, награжден орденами, удостоен Сталинской премии. Вождь умел не только карать. И даже награждал кого-то из раскаявшихся грешников.

Суханов тоже дал признательные показания, но ему была уготована иная участь. Он признался, что был против ликвидации нэпа и против колхозов, ибо полагал, что «колхозное движение и вся хлебозаготовительная кампания 1929–1930 годов неизбежно будут иметь катастрофическое значение для всего нашего народного хозяйства». Был приговорен к 10 годам лагерей, через пять лет остаток срока ему заменили ссылкой. В 1937 году снова арестовали – уже как германского шпиона. Пытки и угрозы «поставить в аналогичное положение жену» принудили к новые «признаниям». 29 июня 1940 года он был расстрелян.

По капризу Главного Драматурга и Режиссера дело Трудовой крестьянской партии до открытого суда решили не доводить. Приговоры выносились с молниеносной быстротой – на закрытых судилищах или решениями ОГПУ. Сотни обвиняемых были брошены в тюрьмы и лагеря, другие сосланы в отдаленные районы.

Чаянову дали пять лет тюрьмы. Заключение он отбывал в Ярославском изоляторе.

Туда же отправили Н.П.Макарова – на восемь лет, но, по ходатайству Н.И.Вавилова, срок скостили тоже до пяти. К счастью, у него было железное здоровье. В 1935 году его отправили в ссылку, 12 лет он работал плановиком-экономистом в совхозах Воронежской и Ростовской областей. В 1948 году стал преподавателем Ворошиловградского сельхозинститута, в 1956-м защитил докторскую диссертацию. Глубоким стариком смог вернуться в Москву. Умер в 1980 году, 93 лет, так и не дождавшись официальной реабилитации.

Чаянов не был столь крепок. Последний тюремный год ему по болезни заменили ссылкой и под конвоем доставили в Алма-Ату. На работу определили в Казахский сельхозинститут. Он с жаром взялся за дело: читал лекции студентам, руководил научно-техническим сектором, за короткий срок многое успел. Не дав завершить учебный год, его уволили: общение опального профессора со студентами сочли опасным.

Определили в НИИ экономики сельского хозяйства Казахстана, где Чаянов написал книгу в соавторстве с замдиректора института С.Нусиновым. Ее раздолбали в местной газете – от этого не смог уберечь и ничем не запятнанный соавтор.

С некоторыми коллегами у Чаянова завязались дружеские отношения, однажды он пригласил их к себе на чай. Это сочли криминалом. Уволили. Следующим прибежищем для него стал НКЗ Казахстана. Нарком оценил его познания, давал ответственные поручения. Но 17 марта 1937 года последовал новый арест.

Акт медицинского обследования, составленный через несколько дней после ареста, дает представление о его состоянии:

«У профессора Чаянова А.В. лицо несколько асимметричное – правая половина его несколько плоте и меньше левой <…>. Со стороны внутренних органов найдены явления микрокардиопатии: тоны сердца глухие, пульс 132 удара в минуту при нормальной температуре <…> зрачки сужены, вяло реагируют на свет <… > дрожание в веках и вытянутых пальцах <… > повышение поверхностных и глубоких рефлексов. <…> Жалобы: головокружение, провалы памяти, упорная бессонница, боли в затылочной части головы. <…> Заключение: Чаянов страдает резко выраженной неврастенией на почве переутомления и начинающегося склероза мозговых сосудов».

В материалах следствия по второму делу Чаянова его сын Василий Александрович обнаружил таблицу вызовов на допросы. На них подсудимого водили 21 раз, каждый допрос длился много часов. Но в деле оказались протоколы только двух допросов. В них зафиксировано признание обвиняемого в том, будто и в ссылке он установил связи с правой оппозицией (то есть с бухаринцами); что занимался вредительством) что готовил теракты. Какими истязаниями заставили его подписать такие протоколы, можно только гадать. 3 октября Чаянов был приговорен к высшей мере, в тот же день расстрелян.

Так как процесс по делу ТКП не был открытым, оно не имело такого громкого резонанса, как дело Промпартии или Меньшевистского центра. Оно стало рекордным по другим показателям. Ни с одного дела умельцы ОГПУ-НКВД не сняли такого числа урожаев. В последующие годы дело ТКП вновь и вновь открывали, втягивая новые группы обвиняемых.

Сохранились десятки письменных ходатайств Вавилова за арестованных, которых он лично знал. О том, как Николай Иванович относился к этим арестам, можно судить по доносу на него в ЦК ВКП(б) и лично Сталину вице-президента ВАСХНИЛА.С.Бондаренко и парторга Климова. Они «посчитали долгом большевиков» сообщить о том, что «когда ему [Вавилову] указали на безобразное положение филиала Всесоюзного института растениеводства в ДВК [Дальневосточная станция ВИРа], он, рассвирепев, заявил, что, когда там были Соболев и Савич (вредители), то дела шли

"блестяще”, – “это были честные, самоотверженные люди!”. Не было случая, чтобы Вавилов о ком-либо из установленных вредителей (Таланов, Максимов, Левитский и др.) сказал, что они преступники. Этим он всегда мешал нам правильно направлять настроение массы научных работников. Окружен он постоянно самой подозрительной публикой».

В своих обращениях в ОГПУ Вавилов не мог ни «свирепеть», ни настаивать на невиновности обвиняемых. Он мог только характеризовать арестованных как научных работников, просить о скорейшем разбирательстве их дел и предлагать использовать их по основной специальности – не ради них самих, разумеется, а для пользы страны и народа. Благодаря его ходатайствам участь некоторых обвиняемых облегчалась, а непростое положение ходатая – усугублялось.

В секретной «Справке на Вавилова Николая Ивановича», в числе многих других, есть и такая «улика»:

«После ареста основных деятелей ТКП, ВАВИЛОВ принимал все меры к тому, чтобы добиться их реабилитации. Принимал от осужденных и их жен заявления, ходатайствовал об их освобождении, заявляя о невиновности арестованных, представив Яковлеву, арестованному впоследствии как врага народа, список на освобождение 44 человек».

Стилистическая неграмотность этого абзаца может соперничать только с лживостью содержания. Приходится повторить: Вавилов, конечно, нисколько не сомневался в невинности арестованных, за которых ходатайствовал, но просить мог только о скорейшем рассмотрении их дел и предоставлении работы по специальности. В противном случае его ходатайства рассматривались бы как вмешательство в компетенцию ГПУ-НКВД и могли только ухудшить положение арестантов.

Через 10 лет после первой волны арестов по делу ТКП главарем мифической партии сделают Н.И.Вавилова. Ему предъявят показания бывших сотрудников и коллег. Некоторым из них его ходатайства спасли жизнь. Другим не помогли, их кости истлели в необозначенных братских могилах.

Зато показания, выбитые из них палачами, обрели бессмертие. Они содержались под грифом – хранить вечно\ Ходатайства Вавилова об облегчении их участи станут отягчающими обстоятельствами в деле самого Вавилова.

Вернувшись из американской экспедиции, Николай Иванович попал в атмосферу бесконечных проверок, собраний, проработок, на которых задавали тон Быков, Альбенский, Шлыков и другие «проработчики» с партийными билетами. Пока его не было, они стали еще более агрессивными. Несли они с трибун ужасную ахинею, ибо не понимали и не хотели вникать в суть той работы, которую громогласно разносили. На разные лады озвучивалось одно и то же: буржуазные ученые пропитаны буржуазной идеологией; они идеалисты, антидарвинисты, практике ничего не дают; их надо поворачивать к диалектическому материализму, к социалистическому переустройству деревни.

Как вспоминала Е.Н.Синская, «Щиколай] Щванович] с мокрыми от пота волосами, с каким-то просительным и кротким выражением глаз, влезал на кафедру и в одно и то же время кротко и недоумевающе, возмущенным голосом начинал возражать, искренне стремясь убедить оппозиционеров, что всё высказанное ими есть плод невежества, и то, что Дарвина он знает и почитает, и т. д., и уходил с кафедры под свист и улюлюканье».

Разоблачения снова вышли в печать.

29 января 1931 года газета «Экономическая жизнь» напечатала большую статью А.К.Коля под двойным заголовком: «Прикладная ботаника или ленинское обновление земли. Лицом к нуждам социалистического строительства».

«Революционное задание В.И.Ленина обновить совземлю новыми растениями оказалось сейчас подменным реакционными работами по прикладной ботанике над центрами происхождения растений». О том, что он сам еще недавно превозносил теорию центров происхождения, Коль предпочел забыть. Он продолжал: «Под прикрытием имени Ленина окрепло и завоевывает гегемонию в нашей с.-х. науке учреждение, насквозь реакционное, не только не имеющее никакого отношения к намерениям Ленина, но им классово чуждое и враждебное. Речь идет об институте растениеводства с.-х. академии им. Ленина».

Так первыми строками своей статьи Коль огорошивал читателя.

А что дальше? Дальше шли слезливые жалобы на то, что он, Коль, возглавляя в Институте Бюро интродукции, не мог развернуться, ибо его загрузили «кропотливой» работой по учету поступающих из-за границы семян. В угоду своим теоретическим представлениям, Вавилов собирает примитивные растения Афганистана и Абиссинии и игнорирует достижения мировой селекции.

А ведь через руки Коля проходили все заграничные поступления, и потому он не мог не знать о тесных связях Института с ведущими селекционными станциями и фирмами мира, от которых широким потоком шел семенной материал, включая наиболее продуктивные сорта мировой селекции. Однако он озвучивал то, что когда-то слышал от Арцыбашева, а еще раньше то же самое пытался внушить Вавилову Д.Н.Бородин: в Америке созданы высокопродуктивные сорта – закупай их вагонами и засевай миллионы гектаров! «Новым» в статье Коля было то, что этим примитивным представлениям он придал форму политического доноса.

Николай Иванович вынужден был написать ответ, но его статья в газете не появлялась. Чувствуя безнаказанность, Коль, Шлыков, Альбенский и другие крикуны становились всё более наглыми и боевитыми.

Уровень знаний «критиков» был близок к абсолютному нулю; научный авторитет каждого из них и всех вместе тоже был нулевым. Но за их спиной стояла партия, пролетарская диктатура, марксистско-ленинская фразеология – несокрушимая сила.

Из-за постоянных собраний, дискуссий, перепалок и перебранок работа Института была почти парализована. О спаянности коллектива, которую Николай Иванович так пестовал, уже нельзя было и думать.

В попытке переломить ситуацию Вавилов написал письмо наркому земледелия Яковлеву и в Президиум ВАСХНИЛ(то есть самому себе!): «Можно спорить о принципах и можно их подвергать дискуссии, но, к сожалению, дело пошло дальше и фактически ежедневно в той или иной форме ведутся уже действия и открыто и закрыто по свертыванию частей работы, и только приезд директора из-за границы несколько умерил темп событий».

Помогло ли вмешательство Яковлева или что-то другое, но 13 мая, через 3,5 месяца после печатного доноса Коля, «Экономическая жизнь» поместила ответную статью академика Вавилова. Контрастировала она со статьей Коля не только по содержанию, но и по тону, начиная с заголовка: «Работа Всесоюзного института растениеводства в области интродукции новых растений». Вавилов не спорил с оппонентами, не разоблачал их – он их утихомиривал и просвещал: «Привлекая широкий материал, мы учитывали те большие трудности, которые ставит наша континентальная страна. В готовом виде мы не можем найти достаточно зимостойкие сорта озимой пшеницы за границей, ибо почти все без исключения заграничные сорта озимой пшеницы гибнут в наших суровых условиях. Ни один европейский сорт пшеницы не выдерживает наших засух. <…> Развертывая исследовательскую работу, в настоящее время приходится учитывать запросы и сегодняшнего, и завтрашнего дня. Эти широкие задачи пугают “людей в футляре”, но они соответствуют по масштабу социалистической реконструкции, проводимой в советской стране».

Спокойный, уверенный тон статьи Вавилова делал ее убойной. От истерических разоблачений Коля не осталось ничего. Но именно это не устраивало редакцию газеты: ведь получалось, что она подняла бурю в стакане воды. Выстрел из пушки по воробьям оказался холостым. Публикацию статьи Коля можно было квалифицировать как ошибку газеты и даже как политическую ошибку — со всеми вытекающими последствиями.

Не желая этого признавать, редакция сопроводила статью академика Вавилова комментарием – капитулянтским по сути, но не по форме. В нем признавались «все бесспорные достижения» ВИРа, но говорилось, что «недостатки» «правильно констатировались в статье А.Коля».

«Недостатки эти проистекают из того, что ориентировка на “запросы завтрашнего дня”, о которой пишет академик Вавилов, оказываются для многих сторонников “чистой науки” удобным прикрытием от запросов сегодняшнего дня социалистической реконструкции сельского хозяйства… Очевидно, что только на основе самой решительной борьбы с такими тенденциями в сторону “чистой науки”, нередко служащими, как показал опыт других учреждений, прикрытием для вредительства, институт растениеводства сумеет действительно включиться в великую работу социалистической реконструкции Советской страны и покажет новые победы на научном фронте».

«Социалистическая реконструкция» – обязательный языковый штамп того времени. Работа ВИРа не могла иметь к ней никакого отношения. Сорта не становились более или менее зимостойкими оттого, возделывали ли их в единоличных хозяйствах или на колхозных полях. Ну а «прикрытие для вредительства», усмотренное в обращении к «запросам завтрашнего дня», еще один неприкрытый политический донос. Грозовые тучи сгущались еще сильнее…

И вдруг – на вершине власти – затрубили отбой!

Сталин выступил с речью, опубликованной под заголовком: «Новая обстановка – новые задачи хозяйственного строительства». Новизна обстановки состояла в том, что с правым уклоном было покончено. Бухарин, Рыков и другие уклонисты посрамлены, лишены высоких постов. Они признали «ошибки», публично покаялись, заявили о полной поддержке генеральной линии. Торжествуя победу, товарищ Сталин счел за лучшее притормозить охоту на ведьм, что, конечно, полагалось обосновать по-ленински, то есть диалектически.

«Года два назад <…> наиболее квалифицированная часть старой технической интеллигенции была заражена болезнью вредительства», – заявил генсек. Эпидемия вредительства была вызвана «обострением классовой борьбы» из-за «трудностей колхозного строительства». Крен «части старой технической интеллигенции в сторону активных вредителей усиливался модными разговорами троцкистско-меньшевистских [одна из кличек правых уклонистов, бухаринцев] болтунов насчет того, что «из колхозов и совхозов все равно ничего не выйдет»». «При таком положении вещей Советская власть могла практиковать лишь одну-единственную политику в отношении старой технической интеллигенции – политику разгрома активных вредителей, расслоения нейтральных и привлечения лояльных». Ну а «теперь даже слепые видят, что на фронте колхозного и совхозного строительства мы определенно победили, добившись величайших успехов». А если так, то «было бы неправильно и не диалектично продолжать старую политику при новых, изменившихся условиях. Было бы глупо и неразумно рассматривать теперь чуть ли не каждого специалиста и инженера старой школы как не пойманного преступника и вредителя. “Спецеедство” всегда считалось и остается у нас вредным и позорным явлением».

Неужто слово найдено?!

Говоря по правде, спецеедстеом диктатура пролетариата насыщалась не два последних года, а все 14 лет своего господства в стране! Но такая правда была бы не пролетарской, не диалектической, такая правда была бы еще одной вылазкой классового врага. Генсек решил по-пролетарски. В июне 1931 года он дал отмашку. Спецеедам было приказано умерить аппетиты, прикусить языки. Тучи враждебные над головой Вавилова разрядились, сквозь них даже пробился луч света. Увы, отмашка была дана не всерьез и не надолго.

Уже в следующем году увидела свет брошюра Г.В.Григорьева «К вопросу о центрах происхождения культурных растений (разбор теории ак. Вавилова)».

По хлесткости стиля, передержкам и безграмотности она не уступала писаниям Коля и Шлыкова. А по масштабу политических обвинений – превосходила.

При работе над моей первой книгой о Вавилове я пытался установить личность автора этой брошюры, но никаких данных о нем не нашел. Ф.Х.Бахтеев, Н.Р.Иванов, В.С.Лехнович, другие вавиловцы о нем ничего не знали. Я предположил, что это, возможно, чей-то псевдоним.

Оказалось – ничего подобного!

В книге видного археолога и историка археологии АЛ.Формозова приведены подробные сведения о Георгии Васильевиче Григорьеве (1898–1941). С 1934 года он вел раскопки в Средней Азии, опубликовал ряд научных работ и 8 сентября 1941 года, «как раз в тот день, когда началась блокада Ленинграда», защитил кандидатскую диссертацию. Он был болен туберкулезом, из-за этого его не призвали в армию, но, как других блокадников, посылали на строительство укреплений. Однажды, перекуривая вместе с двумя приятелями и, видимо, изнемогая от слабости и усталости, он задумчиво сказал:

– Всё это бессмысленно, скоро мы все умрем с голоду.

Один из приятелей настучал. Григорьев исчез. Второго приятеля вызвали на допрос, о чем он много лет спустя рассказал Формозову. Тому удалось получить доступ к следственному делу Григорьева.

Оказалось, что он был арестован 7 ноября 1941 года – в 24-ю годовщину Великого Октября. «Ему инкриминировали пораженческую и антисоветскую пропаганду (статья 58–10)».

В деле Григорьева оказались протоколы двух допросов – от 10 ноября, от 21–22 ноября (ночного). На первом допросе арестант отвергал все обвинения, на втором – всё признал. Вызывали ли его на допросы в промежутке между этими датами, как обрабатывали, в документах не отражено.

Зато есть две записки арестанта начальнику тюрьмы – от 20 и 24 декабря. В обеих – просьба разрешить получать продуктовые передачи от жены, чтобы не умереть с голоду. Ответа нет. «27 декабря тюремный врач констатировал “паралич [сердца] на почве истощения”».

Осудить Григорьева не успели, потому он не подлежал реабилитации.

Он просто исчез – из жизни и из истории…

По свидетельству Формозова, к делу Григорьева была приобщена его брошюра, «разоблачавшая» Вавилова.

«Если бы он остался жив, то, вероятно, занял [бы] одно из центральных мест среди исследователей среднеазиатских древностей», полагал Формозов, ибо «Г.В.Григорьев вовсе не случайный человек в науке, тем более не бандит с большой дороги, как он выглядит у С.Е.Резника».

Такой неожиданный поворот сюжета меня озадачил. Во-первых, потому, что, ничего не зная о личности Григорьева, я не называл и не изображал его «бандитом с большой дороги». А во-вторых, потому, что с моей оценкой его брошюры Формозов согласен: «Общее впечатление от критики Г.В.Григорьева в наши дни отталкивающее, самое мрачное».

Могу добавить, что в те дни эта критика выглядела зловещей. Еще один политический донос на Вавилова – не тайный, как девять лет спустя на самого Григорьева, а публичный.

Брошюра 1932 года не имела никакого отношения к «преступлению» 1941 года, в котором обвиняли автора. Ее могли приобщить к делу по просьбе самого обвиняемого, надеявшегося на снисхождение: тюремщики должны учесть его заслуги в разоблачении врага народа.

В конце очерка Формозов высказал предположение, что в 1932 году начинающий археолог действовал не по своей инициативе, а по наущению более могущественных сил. «В таком случае С.Е.Резник не совсем ошибся: Г.В.Григорьев, конечно, не псевдоним, но лишь подставное лицо, пешка в большой игре». В чем же тогда несогласие с С.Е.Резником? Мне недоступны извивы такой диалектики.

«Задача решается просто, – писал Григорьев о теории центров происхождения культурных растений. – С математической точностью можно указать пункт, откуда произошел тот или иной вид, вплоть до отдельного кишлака. А где этих видов большинство, там и центр происхождения земледельческой культуры. А где же исторический процесс? Где человек в его долгой исторической жизни? Где создание человеком “искусственной среды”, одной из сторон которой являются культурные растения?»

Всего этого в теории Вавилова Григорьев не видел. Но видел то, чего в ней не было, то есть надевал на теорию центров «дурацкий колпак», как впоследствии выразился Н.П.Дубинин по сходному поводу.

«Если стать на точку зрения Н.И.Вавилова, – заявлял Григорьев, – мы должны будем признать, что стиль “ампир” зародился в Петербурге, т. к. здесь он наиболее полно представлен во всем его многообразии, мы должны будем признать, что производство фитильных ружей имеет своим центром происхождения… горы Памира, т. к. тамвнастоящее время сосредоточено производство их во всем их разнообразии, притом в исходных формах».

«По Н.И.Вавилову выходит, – изготовляет критик еще один “колпак”, – что фараоновская организация власти и системы орошения или откуда-то пришли в готовом виде, или кем-то были выдуманы [?]. Ни то, ни другое решение не годится, так как если бы они пришли, то, конечно, мы имели бы свидетельства об их прародине и археологи давно бы уже их нашли».

С дурацким колпаком расправиться нетрудно. Ведь у Вавилова речь шла лишь о том, что пред существовавшее в горных долинах примитивное земледелие облегчало задачу строительства великих оседлых цивилизаций в долинах рек, так как снабжало эти цивилизации готовыми формами культурных растений и отработанными навыками земледелия.

«Таким образом, – резюмировал критик, – Н.И.Вавилов устанавливает четыре пункта, долженствующие служить убедительным доказательством правильности его теории: 1) наличие сортового разнообразия, 2) укрытость горных долин от нападений, 3) легкость орошения в горах и трудность в долинах рек, 4) наличие отсталых форм земледелия в горных районах. Как мы видели, – разделывается с этими “пунктами” критик, – третий пункт о зарождении орошения в горах не выдерживает критики. Второй пункт также не убедителен, а четвертый не нуждается в серьезном опровержении [!] ввиду своей очевидной слабости».

Что же Григорьев противопоставлял вавиловской теории центров? Оказывается… ничего! Это отмечалось в редакционном предисловии к брошюре: «Основной ее порок – отсутствие положительной части, в которой были бы развиты взгляды, конкретные построения, конкретные объяснения, противопоставляемые критикуемым автором взглядам, построениям, объяснениям Н.И.Вавилова».

Но если бы Григорьев этим закончил свой разбор теории центров происхождения, его брошюра выглядела бы крикливым тявканьем моськи на слона. По тем временам оно было бы относительно безобидным. Однако автор едва дошел до середины. Ему еще необходимо вскрыть «сущность ошибок Н.И.Вавилова», а она «заключается в том, что, может быть, сам того не подозревая, он разделяет точку зрения индоевропейского языкознания».

«Реакционная, шовинистическая, западноевропейская лингвистическая теория, – сообщал Григорьев, – производит индогерманцев от какого-то индогерманского пранарода, индогерманской расы. Когда-то, где-то, по взглядам одних ученых – в Припамирских горах, потому что там сохранились языки, наиболее близкие к санскриту, по другим – в Прибалтике, так как литовский язык является будто бы исходным для всех индогерманских языков, образовалась индоевропейская раса, и отсюда пошли культуры. Н.И.Вавилов повторяет любого индоевропейца, забывая о диалектическом характере исторического процесса, он устанавливает, что когда-то в Гиндукуше произошли все сорта таких-то и таких-то культурных растений. Почему именно там? Потому что там разнообразие их древнейших форм. Далее Н.И.Вавилов пишет: “Указанные горные районы представляют не только очаги разнообразия культурных сортов растений, но и разнообразие человеческих племен”. Значит, и люди распространялись из этих же очагов? Между тем яфетическая теория [академика Н.Я.Марра] доказывает, что всё человечество пережило яфетическую стадию развития языка и этот процесс проходит одновременно в разных местах в зависимости от развития социально-экономического строя различных обществ».

Попытка «побить» Вавилова академиком Марром выглядела бы комично, но в контексте того времени она была тоже зловещей. Теория Марра считалась единственно правильной, классовой, марксистской, расходиться с ним могли только враги диктатуры пролетариата. То, что сам Марр видел в открытиях Вавилова подтверждение свой теории, значения не имело.

Не говорим уже о том, что Вавилов установил ряд независимых очагов происхождения землевладельческой культуры, показав тем самым, что важнейший фактор – не исключительные способности выдающейся человеческой расы, а наличие в окружающей природе необходимых растительных ресурсов. Биологическое превосходство одной расы над остальными теорией центров происхождения опровергалось.

Однако, по мнению Григорьева, «Н.И.Вавилов крепко держится за индоевропейскую теорию». Процитировав его высказывание о том, что в долинах великих рек земледелие «требовало железной деспотической организации», Григорьев гневно вопрошал: «А кто же создал эту “деспотическую” организацию и возможность “массовых действий"? Кто научил этого “первобытного земледельца” высочайшей технике ирригации? Царь? Бог? Герой? Где та обетованная индогерманская прародина, в которую в настоящее время верят лишь метафизики и идеалисты, откуда всё появилось в готовом виде?»

Так Григорьев выставлял Вавилова идеологом фашизма, проповедующим превосходство индогерманской расы над низшими расами.

О том, что брошюра Григорьева не была самодеятельностью амбициозного юноши, ясно говорилось в редакционном предисловии: «Критический анализ Г.В.Григорьева работ акад. Н.И.Вавилова показывает, что специалисту негуманитарию не приходится отрекаться [Вавилов, стало быть, отрекался!] ни от учета достижений советской истории, ни даже от учета достижений такой, казалось бы, далекой от естественно-исторической специальности области научного знания, как лингвистика. Без осознанного учета выводов последней на деле имеет место неосознанное [хорошо хоть, не осознанное!] повторение реакционных положений буржуазной лингвистики».

Трагикомизм положения состоял еще в том, что безымянный автор предисловия уличал в невежестве академика Вавилова, объездившего весь мир и вобравшего чуть ли не всю мировую культуру, полиглота, владевшего столькими языками – европейскими, восточными, древними, – что, пожалуй, только академик Марр превосходил его в этом отношении…

Никаких возражений со стороны Вавилова опубликовано не было. Сам ли он решил промолчать, или ему не дали высказаться, остается неизвестным. Впоследствии, когда друзья и ученики побуждали его более решительно реагировать на нападки, он иногда отшучивался:

– В Испании мне приходилось наблюдать бои петухов – любимое зрелище испанцев. Так там петухов равных по весу подбирают.

Но публичные доносы Коля, Григорьева, Быкова, Шлыкова, Альбенского казались бы детским лепетом, если бы было известно «Директивное письмо», испеченное за семью заборами, за семью запорами, под грифом «Совершенно секретно».

Подписанное начальником экономического управления ОГПУ Л.Г.Мироновым, оно суммировало работу многих безымянных старателей. Датированное 14 марта 1932 года, оно в тот же день было утверждено зампредседателя ОГПУ И. А. Акуловым.

«ЭКУ ОГПУ считает установленным наличие разветвленной к[онтр]-революционной] группировки ВАВИЛОВА, стремящейся захватом в свои руки руководства и развития сельского хозяйства Союза вести его по пути задержки и срыва социалистической реконструкции в интересах капиталистической реставрации».

Таков вывод. Это не чистая наука, оторванная от практики, и даже не индогерманская теория, а нечто куда более зловещее.

Директивное письмо (объем больше сорока страниц) показывает, что его сотворили люди, не имевшие ни малейшего понятия о растениеводстве, агрономии, о научных работах вавиловского Института. Зато они хорошо знали, что от них ожидается. Потому зачин документа не менее грозен, чем вывод:

«Разгром контр-революционных организаций в сельском хозяйстве СССР в 1930–1931 гг. [дело ТКП] привел лишь к временному ослаблению их деятельности. Развитие классовой борьбы в деревне и городе, подготовка международного империализма к войне и интервенции против СССР, дальневосточные события за самое последнее время – оживили в первую очередь к-p группы специалистов сельского хозяйства и активизировали давно сложившиеся неликвидированные антисоветские группировки агрономии».

Заговорщиками и контрреволюционерами названы почти все ведущие сотрудники ВИРа: Писарев, Таланов, Кулешов, Чинго-Чингас, Букасов. А также Мейстер (Ниж. Волга), Чехович (Ср. Волга), Овсянников (Украина). В тот же ряд поставлены другие деятели сельхознауки, с которыми тесно сотрудничал Вавилов: Ячевский, профессор Петровки Лисицын, «группа Шейкина» из Института кукурузы в Днепропетровске, «группа Симиренко» из Плодово-ягодного института в Киеве, «группа Калгушкина» в Сортсемтресте, директор Одесского селекционно-генетического института Сапегин – всех не перечислить.

Особого внимания удостоен Моисей Михайлович Вольф – вице-президент ВАСХНИЛ, член коллегии союзного Наркомзема, бывший член коллегии Наркомзема Украины, председатель сельскохозяйственной секции Госплана. Его подрывная деятельность состояла в том, что он «составлял ряд вариантов пятилетки по сельскому хозяйству на 33–37 гг. на эклектических, не марксистских основах, при полном забвении классовой борьбы», а «группировка ВАВИЛОВА полностью опирается и проводит свои установки» через Вольфа.

В следующем, 1933 году М.М.Вольф будет арестован, через два месяца приговорен к «высшей мере социальной защиты», в тот же день расстрелян. Вместе с ним будут осуждены 70 (!) руководящих деятелей сельского хозяйства. Половину них ждет такая же участь, остальных приговорят к десяти или восьми годам лагерей. Они будут «виновны» во вредительском снижении урожаев, в падеже и уничтожении скота, в намеренном засеве полей сорняками, в поломке сельхозтехники, даже в организации голода на Украине. То есть во всех бедах, обрушенных или обрушившихся на село вместе со сталинской коллективизацией. Даже на фоне массовых расправ того времени это дело выделяется своей скорострельностью.

О том, сколь «солидные» материалы были положены в основу Директивного письма, особенно ярко говорит фрагмент, посвященный В.В.Таланову. Таланов начал свою подрывную работу против советской власти в 1906–1907 годах, то есть за десять лет до ее рождения! До такого абсурда не могли бы додуматься ни Франц Кафка, ни Джордж Оруэлл, никто из самых великих фантастов. Но авторам нельзя отказать в своеобразной логике. Врагом социалистического строительства они считали всю старую, следовательно, буржуазную агрономию, а она была разделена на два лагеря: один ориентировался на мелкое индивидуальное хозяйство прусско-голландского образца, а другой – на крупное индивидуальное хозяйство американского образца. В 1930–1931 годах (первое дело ТКП!) удалось разгромить один из этих лагерей, прусско-голландский, зато второй лагерь, благодаря устранению конкурента, стал еще более активным и опасным. К этому лагерю и причислен член-корреспондент Академии наук В.В.Таланов. Правда, Таланов был «разгромлен» (т. е. арестован) еще в 1931-м, следовательно, должен быть отнесен к пруссо-голандцам, но гибкая марксистская диалектика перебросила его в американский лагерь.

Центральная фигура контрреволюционных группировок – академик Вавилов. К нему сходятся все нити. Он слишком много ездит по стране и по миру, повсюду у него связи, их трудно контролировать. Значит, эти связи – контрреволюционные.

«В ряде городов ВАВИЛОВ устраивал в гостинице, в научных кабинетах отдельных старых ученых или на частных квартирах конфиденциальные встречи с очень узким кругом лиц (3–4 ч.) с/х специалистов. Все эти лица, встречающиеся с ВАВИЛОВЫМ, работают на руководящих постах в различных отраслях сельского хозяйства и почти поголовно изобличены по следственным делам о к-p группировках».

«ВАВИЛОВ информировал об “изменении политического курса”, “о преступлении кучки негодяев ГПУ, переарестовавших невинных профессоров ЧАЯНОВА, ДОЯРЕНКО, которые скоро будут освобождены”». (О, этот неизменный оптимизма Николая Ивановича!)

«Обращает на себя внимание весьма тесная связь руководителей группировки, особенно ВАВИЛОВА, с главным экономистом департамента земледелия САСШ [США] БЕККЕРОМ, директором бюро интродукции департамента РЕЙЕРСОНОМ и др. Не менее характерны информирование и широкая поддержка, оказываемая вавиловской группировкой разного рода официальным и неофициальным агентам вашингтонского департамента земледелия, приезжающим и живущим в СССР, как напр., д-ру РОЗЕНУ из “Агро-Джойнтам”, ПИНКУСУ, ПАТИССОН, проф. КЕНС, проф. БРИДЖЕС и многим другим».

«Политические позиции группировки ВАВИЛОВА резко враждебны коммунистической партии и Советской власти. В узком кругу группировки обычными являются беседы о кризисе Советской власти, о голоде и забастовках на этой базе, о ряде советских мероприятий, которые, “убили весь народ”, о гибельности коллективизации, в результате которой население пьет, режет скот и разбегается, о нежелании “подвергаться критике курьеров и дворников”, об “изменении политического курса”, о “коллективе научной мысли, который стоит за моей спиной” (Вавилов)».

Полагаю, здесь уместно коснуться вопроса о лояльности Вавилова к советской власти, которую некоторые авторы ставят вне всякого сомнения.

Вавилов не участвовал ни в каких заговорах против власти большевиков, продуктивно работал на благо науки и своей страны, то есть был лоялен к режиму – в том смысле, как это понимается в демократических странах и в любом цивилизованном обществе. Однако «в государстве рабочих и крестьян» были иные критерии лояльности. Представителей враждебных классов, включая такого буржуазного ученого, как Вавилов, априорно считали противниками режима, если не активными, то пассивными. Знания и умение буржуазных спецов надлежало использовать, но им нельзя было доверять.

Власти считали, что к «практике социалистического строительства» буржуазные ученые в лучшем случае равнодушны. А то и намеренно саботируют, то есть занимаются вредительством. Потому требовалась особая бдительность, чтобы их разоблачать.

О том, кто и как разоблачал Вавилова в печати и на бесконечных собраниях, мы знаем. А кто доносил в ОГПУ о его конфиденциальных разговорах?

Директивное письмо опубликовано не полностью. На мой вопрос, чем вызваны купюры, В.А.Гончаров, один из составителей книги «Суд палача», ответил: «По этому поводу могу только сказать, что купюры делались сотрудниками архива ФСБ при рассекречивании в строгом соответствии с законом “О государственной тайне” 1993 г. и законом “Об оперативно-розыскной деятельности” 1995 г.».

Суть этих двух законов сводится к тому, что рассекречивание имен бывших секретных сотрудников разрешается только с их согласия.

В Директивном письме приводятся показания обвиняемых по делу ТКП; ясно, что эти показания получены запугиваниями и пытками. Имеются ссылки на «разоблачения» Вавилова Г.Н.Шлыковым, но с ним или при нем Николай Иванович не мог вести откровенных разговоров. Само упоминание имени Шлыкова говорит о том, что тогда он еще не был завербован ОГПУ, то есть строчил доносы не по долгу службы, а по велению своего партийного сердца. Строить догадки о том, кто были те доносчики, мы не станем, дабы не возвести ни на кого напраслины. Но одно имя можно назвать с уверенностью: это профессор, впоследствии академик АН СССР и академик ВАСХНИЛИван Вячеславович Якушкин.

В 1917 году, как мы помним, Якушкин стал адъюнкт-профессором Воронежского сельскохозяйственного института. Революция и гражданская война заставили его податься на юг. Он стал профессором Таврического университета, основанного Вернадским. Когда Красная армия штурмом взяла Перекоп и хлынула в Крым, Якушкин пытался бежать с остатками Белой армии. Но пароходы были переполнены, обезумевшие от страха толпы брали их штурмом; Якушкина в последний момент столкнули с трапа.

Несколько лет он отсиживался в Крыму, но потом решил, что былое быльем поросло, и вернулся в Воронеж. До 1930 года работал спокойно, но тут его загребли по делу ТКП. Всплыла его причастность к «белогвардейщине» – спасения не было. И вдруг его выпустили. В обмен на сексотство. Дворянин голубых кровей, правнук гордого декабриста стал шпиком и доносчиком.

В 1955 году, когда дело Вавилова пересматривалось на предмет его реабилитации, майор юстиции Колесников допросил академика Якушкина. Тот признал, что «выполнял специальное задание органов ОГПУ-НКВД-МГБ СССР и представлял ряд документов о Вавилове».

Неизбежен вопрос: почему же после Директивного письма Экономического управления ОГПУ, в котором Вавилов выставлен главой контрреволюционной группировки, он не был тотчас же арестован?

В книге «Суд палача» об этом ничего не сказано. В книге Валерия Сойфера «Власть и наука» говорится, что хотя приказа об аресте Вавилова не последовало, выезд за границу ему был перекрыт. Но последняя поездка Вавилова за рубеж состоялась через полгода после Директивного письма, причем добро на нее, как увидим, было дано решением Политбюро, то есть лично Сталиным, хотя ОГПУ не мог не доложить генсеку о столь важном документе.

Остается допустить, что Сталин знал цену гэпэушным разоблачениям.

Их заготовляли впрок в огромных количествах, а давали ход тогда и тем из них, когда это становилось нужным в политических играх вождя.