Была уже ночь, когда наш фиакр остановился в каком-то гнусном месте Спиталфилдса. Редкие газовые рожки бросали слабый свет на вязкую дорогу. На этой улочке, освещаемой также окнами таверны, передвигалась сомнительная, но веселая публика. Громкий смех моряков перемежался хихиканьем женщин легкого поведения, вызывающие наряды которых выделялись в потемках.

Я даже не догадывался о причинах, приведших нас в это место, но не сомневался в их настоятельной необходимости, поскольку не был завсегдатаем таких уголков. И, полагаю, Оуэн тоже. Но мы оказались здесь, конечно, по его желанию, повинуясь которому и я последовал сюда.

Соответственно случаю, мой друг надел клетчатый спортивный костюм и каскетку с двойным козырьком. Его одежда выглядела такой новой, что казалась странной для этого места. На мне было поношенное пальто и кепка с козырьком, надвинутым на лоб из опасения, что меня кто-нибудь узнает в этом гибельном месте!

– Оуэн, – начал я, поворачиваясь к нему, – не объясните ли вы мне, почему…

Напрасный труд. Он только что выпрыгнул из фиакра и расплачивался с кучером, оставив ему, как обычно, довольно крупные чаевые, то ли неосознанно, то ли в качестве вызова.

И пока экипаж удалялся мелкой рысью, я сказал ему об этом.

– Следуйте за мной, – бросил он вместо ответа, быстро направляясь вперед.

Но едва мы сделали несколько шагов, как довольно хорошенькая представительница слабого пола окликнула его. У нее было свежее личико и прелестный задорный носик под элегантной шляпкой с перьями, красные ботинки в тон одежде, но вульгарный выговор разрушил все обаяние красотки, по крайней мере для меня.

– Эй, красавчик! Как насчет небольшой поездки в рай с самой красивой девушкой квартала?

– С самой красивой девушкой в мире, мадемуазель, – поправил Оуэн, почтительно кланяясь.

Глаза жрицы продажной любви округлились от восхищенного удивления.

– Господин льстит мне! Мне нравятся такие парни, как ты, понимаешь!

– Понимаю. Но я, увы, мадемуазель, самый большой шут в Лондоне, – сказал он, помахав рукой и уходя.

Нас проводил град ругательств, а я продолжил:

– В мире, Оуэн! Вы самый большой шут в мире, чтобы так играть своей жизнью. И, в конце концов, вы совершенно безрассудны. Мы же не на Риджент-стрит, где хорошо воспитанные люди сделают вид, что оценили ваше паясничество!

Он размашисто шагал, великолепно игнорируя меня. Торопливо следуя за ним, я продолжал приставать к нему в том же духе, подчеркивая неуместность нашего присутствия здесь, различие между этим миром и нашим…

– Вы так думаете? – бросил Оуэн, внезапно прерывая молчание, пока мы углублялись в лабиринт улочек. – Посмотрите туда, в тот задний двор, на герб на дверцах фиакра, который, несомненно, не принадлежит грузчику из этого закоулка, не так ли? И если хорошенько вглядеться в окна вон той таверны, например, можно заметить несколько цилиндров, которые, разумеется, не носят те же грузчики.

– Да, – неохотно признал я, – но сейчас мы уже в другом районе. Мы прошли в сторону запада и…

– Оставьте вашу отвратительную привычку ко всему придираться, Ахилл. Это тягостно и совершенно неконструктивно. Почему мы здесь? Конечно, из-за нашего расследования! А могло ли быть по-другому? Настало время зайти в один паб, где нам будет удобно дискутировать, и я вам все объясню.

Желая успокоиться, я стал размышлять о трудностях дознания инспектора Уэдекинда. Прошла неделя со времени его ночного визита, когда он сообщил нам о третьем серийном преступлении. Естественно, представителя Скотленд-Ярда не вполне удовлетворила версия Оуэна о мотивациях убийцы. «Убивать из любви к искусству, конечно, возможно, но это намного уместнее в романе, нежели в действительности», – ответил он. Логика заставляла разделить его мнение, хотя наблюдения Оуэна казались мне обоснованными. В любом случае, вопрос мотивации оставался нерешенным, а гибель трех жертв стала предметом тщательного расследования. Умозрительно дело сэра Томаса казалось самым интересным из трех: по своему положению он, кажется, имел наибольшее число потенциальных врагов. Впрочем, Оуэн вел аккуратное расследование среди его окружения. По делу Александра Райли поначалу не было ничего нового и особенного. По поводу мисс Домон, которая была по происхождению француженкой, на что указывало ее имя, выяснилось, что она жила одна в Тонбридже, где работала в магазине готовой одежды, была натурой скрытной и имела мало друзей. Уэдекинду так и не удалось найти следов подруги, которая сопровождала ее в тот роковой день. Из родни у мисс Домон был только брат, намного моложе ее, который жил на севере Англии и редко виделся с сестрой.

По-видимому, трех жертв ничего не связывало, но два дня назад к нам пришел Уэдекинд и радостно доложил: «Александр Райли и Мари Домон, возможно, знали друг друга, так как оба родились в Плимуте и провели там бо́льшую часть своей молодости! Оба они были примерно одного возраста, чуть больше пятидесяти!»

Что касается сэра Томаса, к сожалению, все свидетельствовало о том, что он никогда в Плимуте не бывал, по крайней мере в то время.

Несмотря на это препятствие, инспектор оставался оптимистом и чувствовал, что он на верном пути: «Александр Райли и Мари Домон могли знать сэра Томаса в другое время, и расследование это выявит. Сейчас важно установить саму связь, а затем мы сможем заняться ее характером!»

Мы не получили других новостей от инспектора, кроме этих обнадеживающих слов, к которым Оуэн не добавил практически никакого комментария. С другой стороны, как и предвидел Уэдекинд, пресса действительно начала интересоваться любопытной серией убийств. Несколько статей подчеркивали странное сходство между тремя убийствами, совершенными, по всей видимости, одним и тем же преступником. Собирается ли убийца продолжить серию? Считали, что скорее всего нет… Пока я предавался этим размышлениям, мой друг остановился перед таверной, где на богато украшенной вывеске позолоченными буквами было написано «Водопад Виктория».

Заведение было хорошо посещаемым, чего не предполагалось в подобном квартале. Рассеянное освещение настенных газовых светильников и несколько удобных кресел, разделенных ширмами, обеспечивали определенную обособленность клиентуры, хотя и шумной, но не слишком.

Заказав два пива, мы расположились за одним из немногих незанятых столиков.

– Посмотрите вон на ту дверь, – начал Оуэн, принимая заговорщический вид.

Я посмотрел в указанном направлении и увидел джентльмена, который не спеша открыл дверь, вошел и затворил ее за собой.

– Еще один, на всякий случай, – прошептал Оуэн, глаза которого блестели от возбуждения.

– О чем вы говорите, черт возьми? Еще один кто?

– Член клуба Гелиоса. Это секта, поклоняющаяся Солнцу…

– Секта?! – воскликнул я, поднося бокал к губам.

– Да, секта, одним из главных членов которой, по моим сведениям, был сэр Томас.

– Секта! Эти люди зачастую готовы на все… Дьявольщина! Дело может оказаться очень опасным…

– Но в этом и заключается наше расследование, не так ли? Убийцы, в сущности, люди опасные, насколько я знаю, даже если среди них попадаются художники…

– Значит, вы думаете, что серия недавних преступлений непосредственно связана с этой сектой?

– Это только один след среди остальных, потому что, насколько мы знаем, ни Александр Райли, ни мисс Мари Домон не посещали клуб Гелиоса. Но эта версия тем не менее заслуживает более глубокого рассмотрения.

Оуэн прервал свое объяснение, чтобы закурить сигару, и после нескольких затяжек продолжил по-прежнему доверительным тоном:

– Мы уже говорили о золотых вспышках на небе при убийстве сэра Томаса. А вы знаете, что до того, как стать завсегдатаем Королевского географического общества и специалистом в области нумизматики, он прошел путь отважного искателя приключений или, скорее, предприимчивого археолога? Его работы по Древнему Египту завоевали всеобщее признание. В молодости он сопровождал несколько экспедиций к берегам Нила. И я думаю, именно по этой причине у него возникла «вера» в Гелиоса, в солнце, так почитаемое древними египтянами…

– Он был специалистом по нумизматике? Значит, древняя монета, найденная у него в руке после убийства, наверняка принадлежала ему!

– По сведениям Уэдекинда, она не входила в его личную коллекцию. Но оставим это пока в стороне и лучше подумаем, как нам подготовиться к тому, чтобы войти в логово льва…

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять намерения Оуэна.

– Да, – сказал он, качая головой. – Насколько мне известно, мы смогли бы посетить заседание клуба, если наденем костюмы, достойные Гелиоса… Кажется, для этого достаточно встретиться с их патроном. Этот случай нельзя упустить, поскольку они собираются только раз в месяц. И не смотрите на меня так, Ахилл, я не сошел с ума! Просто пытаюсь вести расследование с помощью тех средств, которыми располагаю! Допивайте ваш бокал и следуйте за мной.

Сначала я был смущен дружеской и понимающей улыбкой хозяина таверны. Но теперь не видел ни малейших признаков угрозы. Этот добрый человек объяснил нам, что надо пройти в коридор, начинающийся за дверью в конце зала, зайти в первую комнату направо и открыть большой стенной шкаф, где находятся «маска и туника». Следующей комнатой был зал для собраний.

С чувством возрастающего недоверия я последовал за моим другом, пройдя коридором, где ощущался легкий запах благовоний и куда доносился приглушенный голос, что-то вещавший высокопарным тоном. В указанной комнате на столе горела керосиновая лампа, а в стенном шкафу находилось с полдюжины вышеупомянутых предметов. Мы повесили нашу верхнюю одежду на две свободные вешалки, а затем надели что-то типа длинных фиолетовых туник, обшитых золотым позументом по вороту и краю рукавов. На уровне груди вышитый золотом круг символизировал солнце, лучи которого расходились к подолу туники. Маска представляла собой плотный диск, обтянутый желтым шелком. Три отверстия на месте глаз и рта были оторочены позолоченным шнурком. Когда мы вырядились в преданных почитателей Гелиоса, я спросил у Оуэна, знает ли он, каким образом мы собираемся участвовать в этом маскараде.

Он приложил палец к губам и сделал знак следовать за ним. Я так и не понял, был ли он серьезен или, наоборот, втихомолку посмеивался. Мы прошли несколько метров по темному коридору и остановились перед второй дверью, за которой слышался тот же приглушенный голос. Оуэн приоткрыл створку двери, осторожно заглянул внутрь, а затем вошел.

Довольно просторный зал, предназначенный для собраний, был скупо освещен масляными лампами, расположенными на подставках по обеим сторонам «алтаря», рядом с чашей, в которой курился фимиам, источая дурманящий аромат. Неверный свет вспыхивал отблесками на масках и золоченом шитье одежд поклонников Гелиоса числом около тридцати. Два человека – священнослужители совершали ритуал за «алтарем», простым столом, покрытым белой тканью. На них были такие же церемониальные одежды, как и на остальных верующих. Один жрец был довольно худеньким и невысоким, другой – более рослым и крупным. Этот последний обращался к собравшимся, жадно слушавшим его. Очень напыщенным тоном он восхвалял солнце, превозносил его божественную власть, его сияние, красоту, щедрость, многочисленные добродетели, перед которыми смиренные служители клуба Гелиоса простирались ниц в полной покорности и с вечной благодарностью. Я привожу здесь лишь краткий отрывок из речи оратора, которого будет достаточно, чтобы представить себе ее дифирамбический характер.

Оуэн и я заняли самое укромное место возле выхода. Наш приход вряд ли был бы замечен, если бы маленький жрец не скользнул взглядом по нашим лицам. Когда мои глаза привыкли к темноте, я предположил, что это, несомненно, была молодая священнослужительница, если судить по ее мягким округлым формам, вырисовывавшимся под шелком туники.

– Смотрите, – шепнул мой друг, – похоже, рядом со священниками есть пустое место. Я заметил маску, положенную на алтарь, как бы отмечающую его отсутствие… или смерть. Держу пари, это было место сэра Томаса!

Я ничего не ответил. Поначалу меня одолевало беспокойство, но по мере того, как оратор продолжал свои восхваления, его напыщенный тон, не позволявший воспринимать все это всерьез, рассеял мои опасения. Кроме того, я ощущал спокойствие и расслабленность аудитории, которая совсем не походила на сборище фанатичных сектантов. И еще я увидел растущее разочарование Оуэна, молчание которого было более чем красноречивым.

Через четверть часа, не выдержав больше, я предложил моему другу пойти в зал и взять еще пива. Он не заставил долго упрашивать себя. Пять минут спустя, аккуратно положив на место костюмы почитателей Гелиоса, мы оказались за тем же самым столиком перед двумя бокалами темного пенящегося пива. Явно раздосадованный Оуэн мрачно молчал.

– Ваши сведения, без сомнения, хороши, – проговорил я, пытаясь подавить оттенок иронии в голосе, – но, боюсь, мы имеем дело вовсе не с одной из тоталитарных сект, систематически устраняющих тех своих членов, кто осмелился нарушить их правила…

Немного позже мы увидели людей, выходивших из двери коридора небольшими группами через определенные промежутки времени.

Очевидно, заседание только что закончилось. Все «сектанты», улыбающиеся и добродушные, похоже, были выходцами из буржуазной среды. Во взгляде некоторых молодых людей можно было заметить страсть рьяных адептов. Но это сугубо мое впечатление. Пары направились прямо к выходу, а несколько мужчин расположились в баре.

– Судя по всему, люди здесь самые обычные, – поделился я своим наблюдением, – и мне трудно представить их в роли убийц… Что вы думаете об этом, Оуэн?

Несколько секунд он сидел нахмурившись, а затем, удобно устроившись в своем кресле, чистосердечно улыбнулся, как бы насмехаясь над самим собой.

– Что я думаю, Ахилл? Что я самый большой шут в мире!

– Да нет же, нет! – ответил я отеческим тоном. – Ведь даже самые великие порой ошибаются, не так ли?

– Точно!

– Впрочем, разве наше ремесло не велит нам рассматривать даже самый незаметный след?

– Вы говорите, как мудрец…

– А, кроме того, мы вовсе не зря провели вечер, пиво здесь восхитительное… Не взять ли нам еще по одному?

– Вы настоящий философ, – бросил он мне, поднимая руку. – По доброте своей я прощаю вам все ваши ошибки, даже то, что вы не узнали девять моих муз!

Несколько дней спустя дело так и не сдвинулось с мертвой точки, в отличие от многочисленных статей, появлявшихся во всех газетах. Оуэн, несомненно, для того, чтобы простимулировать себя, принялся вновь разглагольствовать по поводу художника-преступника. Его аудитория оставалась неизменной: ваш покорный слуга, пришедший поздним утром к нему в гости. Как и предыдущие дни, этот день середины мая выдался очень солнечным, что положительно влияло на моральное состояние большинства лондонцев, среди которых был и сияющий Оуэн.

– Преступник – это художник-живописец, а его преступления – это картины, – заявил он, расхаживая по старинному ковру, лежащему возле камина.

– Вы заходите слишком далеко, – возразил я, прекрасно зная, что, предаваясь подобным размышлениям, он запускает свой дедуктивный механизм.

– Вовсе нет! – высокомерно парировал Оуэн, – Несомненно, такое сравнение позволительно мне, но оно не может сказать о многом. Впрочем, я уступаю его вам и утверждаю, что большинство живописных полотен не достигает высоты идеальных преступлений, поскольку выполнено довольно грубо! Но есть и такие, которые считаются непревзойденными!

Возьмем произведения, достойные этого эпитета, к примеру, великолепного Джона Констебла, являющегося гордостью моей гостиной.

Оуэн остановился перед большой картиной и погрузился в созерцание, прежде чем продолжить:

– Сначала прописывается задник, общий фон, в данном случае безмятежная голубизна неба и утопающая в зелени английская деревня. Идеальное преступление тоже всегда имеет типичный фон, то, что мы часто называем «театр», «сцена» или «место преступления». Отметьте выбор этих метафор, их определенно художественное направление.

Затем перейдем к основным деталям картины. Это плуг, удерживаемый двумя фермерами, и маленький деревенский домик, который кажется ключевым элементом картины, несмотря на его незаметность. Он мог бы быть главным действующим лицом драмы, поведение и свидетельство которого будут определяющими. Или же несколько предметов, непосредственно связанных с убийством, как, например, орудие преступления или стол, на который рухнула жертва.

Третий элемент, несмотря на его кажущуюся незначительность, играет важную роль. Это небольшие, почти незаметные мазки, многочисленные подрисовки и бесконечные цветовые полутона, придающие произведению его великолепие и часто свидетельствующие о таланте мастера. В убийстве это были бы детали, занимающие свое место либо в соответствии с обстоятельствами, либо случайно или как предметы, умышленно оставленные убийцей, а значит, представляющие собой ложные следы. Это в основном то, обо что спотыкаются новички или любители. Только эксперт обладает особым чутьем, позволяющим различать нюансы этих деталей. И вы лучше, чем кто-либо другой знаете, что в этой области мне нет равных.

И наконец, основная тональность, тембр, преобладающий оттенок, что является отличительной чертой каждого полотна. Этот свет самой сути трудно почувствовать в идеальных преступлениях, так как часто он высвечивает мотивы убийцы, его сокровенные намерения, которые он, конечно, утаивает, страшась разоблачения. Искусному художнику удается скрывать эту глубинную ясность с помощью различных ухищрений, более или менее хитроумных, в зависимости от степени его таланта. Однако вы уже поняли, Ахилл: в деле, которым мы занимаемся, нужно найти тот самый свет, так как именно он приведет нас к разгадке!

Он подошел к окну и устремил взгляд к ясному небу.

– Свет, – произнес Оуэн восхищенно. – Свет солнца… Пожалуй, правы члены клуба Гелиоса. В такую погоду я чувствую себя в превосходной форме! И уверен, что скоро мы столкнемся с новой деталью, которая поможет нам значительно продвинуться в…

Его прервал звонок в дверь. Он быстро вышел из комнаты и вскоре вернулся в сопровождении светловолосого молодого человека с серьезным лицом, и я инстинктивно понял, что предчувствие его не подвело. Такое впечатление подтверждали возбужденно блестевшие глаза моего друга.

– Ахилл, – объявил он, – разрешите представить вам мистера Майкла Денхема, который может рассказать нам много интересного по поводу серии преступлений, о которых столько шума в прессе! Он уверен, что знает убийцу!