Измененное название романа Милана Кундеры «Невыносимая легкость бытия», впервые опубликованного в 1984 году. (Примеч. пер.)

J. Capgras & J. Reboul-Lachaux, 1923; H. D. Ellis & A. W. Young, 1990; Hirstein & Ramachandran, 1997.

Это расстройство называется прозопагнозией. См. Farah, 1990; Damasio, Damasio & Van Hoesen, 1982. Клетки зрительной коры (поле 17) реагируют на простые объекты, такие как световые полосы, а клетки височных долей – на сложные объекты, например лица. Последние могут быть частью сложной сети, отвечающей за распознавание лиц. См. Gross, 1992; Rolls, 1995; Tovee, Rolls & Ramachandran, 1996. Функции миндалевидного тела подробно описаны LeDoux, 1996, а также Damasio, 1994.

Идея, что бред Капгра может быть зеркальным отражением прозопагнозии, впервые была высказана Юнгом и Эллисом (Young & Ellis, 1990), однако эти ученые постулируют отсутствие связей между лимбическими структурами и дорсальным зрительным трактом. Также см. Hirstein & Ramachandran, 1997.

Другой вопрос: почему отсутствие эмоционального возбуждения приводит к такому странному бреду? Почему пациент не думает: «Я знаю, что это мой отец, но по какой-то причине больше не чувствую тепла»? Возможно, для возникновения подобных форм бреда необходимо поражение других участков мозга – например, правой лобной доли. Как мы видели на примере пациентов с отрицанием, описанных в предыдущей главе, правое полушарие отслеживает разного рода несоответствия. Непременным условием полномасштабного синдрома Капгра, возможно, является сочетание двух нарушений: способности мозга придавать эмоциональное значение знакомым лицам и глобального механизма «контроля согласованности» в правом полушарии.

Baron-Cohen, 1995.

В настоящее время устройство в основном используется для стимуляции поверхности мозга, но со временем мы сможем стимулировать и более глубинные структуры.

Первоначальное описание см. Papez, 1937; исчерпывающий обзор с множеством интересных размышлений см. Maclean, 1973. Не случайно вирус бешенства «поселяется» главным образом в лимбических структурах. Когда собака A кусает собаку Б, вирус попадает из периферических нервов, расположенных рядом с местом укуса, в спинной мозг, а оттуда в лимбическую систему. Некогда спокойный и добрый песик с рычанием кусает другую жертву, и вирус распространяется дальше, поражая те самые структуры, которые отвечают за агрессивное поведение. Что примечательно, остальные части мозга остаются нетронутыми, благодаря чему собака погибает не сразу и успевает покусать других собак (и не только собак). Но как, черт возьми, вирус проникает из периферических нервов возле места укуса в клетки, расположенные глубоко внутри мозга, но при этом щадит все другие структуры, которые попадаются ему по дороге? Будучи студентом, я часто думал, можно ли окрасить вирус флуоресцентным красителем, чтобы «подсветить» эти области мозга и тем самым выявить пути, связанные с кусанием и агрессией. Так или иначе, очевидно, что в случае вируса бешенства собака – просто временный носитель, необходимый для распространения его генома.

Источник: Bloom & Laserson, Brain, Mind and Behavior (1988), Educational Broadcasting Corporation. Используется с разрешения W. H. Freeman & Company.

Англ. «четыре F»: fighting, fleeing, feeding, fucking. (Примеч. пер.)

Описания височной эпилепсии см. Trimble, 1992; Bear & Fedio, 1977. Согласно Ваксману и Гешвинду (Waxman & Geschwind, 1975), определенная констелляция личностных черт встречается у больных височной эпилепсии чаще, чем у их здоровых ровесников. Хотя это наблюдение нередко подвергается критике, такую связь подтвердили уже несколько исследований (Gibbs, 1951; Gastaut, 1956; Bear & Fedio, 1977; Nielsen & Kristensen, 1981; Rodin & Schmaltz, 1984: Adamec, 1989; Wieser, 1983). Предполагаемая связь между «психическими расстройствами» и эпилепсией, конечно, восходит к античности. Хотя в прошлом к этой болезни относились крайне предвзято, нет никаких оснований полагать, будто какая-либо из этих черт является «нежелательной» или усугубляет положение больного. Разумеется, лучший способ устранить данный предрассудок – изучить синдром во всех подробностях и дать ему разумное научное объяснение. Слейтер и Бирд (Slater & Beard, 1963) отмечали «мистические переживания» в 38 процентах случаев; к аналогичному выводу пришел и Бруенс (Bruens, 1971). Некоторые больные обращаются к религии только во время болезни (Dewhurst & Beard, 1970).

Важно понимать, что лишь небольшое число пациентов демонстрируют такие эзотерические черты, как религиозный фанатизм или гиперграфия, но это не делает связь менее реальной. Так, изменения в почках или глазах (осложнения диабета) наблюдаются не у всех диабетиков, однако никто не станет отрицать, что такая связь существует. Как отмечает Тримбл (Trimble, 1992), «по всей видимости, в основе таких черт личности, как религиозность и гиперграфия, наблюдаемых у меньшинства больных, лежит принцип “все или ничего”. Поскольку это не градуированные характеристики, они не поддаются выявлению в качестве важной особенности в анкетных исследованиях с небольшим количеством респондентов».

Вполне возможно, что в основе шизофрении и маниакально-депрессивных расстройств лежат клинически неопределяемые повреждения височных долей, а посему тот факт, что психические больные иногда испытывают религиозные чувства, не опровергает мою теорию.

Аналогичные взгляды высказывали такие ученые, как Crick, 1993; Ridley, 1997; и Wright, 1994, хотя они не ссылаются на специализированные структуры в височной доле. На первый взгляд данный аргумент попахивает групповым отбором – табу в эволюционной психологии, – но это не совсем так. В конце концов, большинство религий хоть и разглагольствуют о всеобщем «братстве», в основном акцентируют верность собственному клану или племени (то есть людям с большим количеством одинаковых генов).

По мнению Бира и Федио (Bear & Fedio, 1977), лимбической системе таких пациентов свойственна гиперсвязность, в результате чего они придают космическое значение всему на свете. Данная гипотеза предполагает повышение КГР на все видимые объекты, что подтвердилось в ходе нескольких предварительных исследований. Тем не менее другие ученые не выявили изменений или, наоборот, выявили снижение КГР на большинство категорий. Кроме того, важную роль играют препараты, которые больной принимает во время измерения КГР. Наши собственные эксперименты показывают выборочное повышение КГР на одни категории, но не на другие, что приводит к перманентному изменению эмоционального ландшафта (Ramachandran, Hirstein, Armel, Tecoma & Iragui, 1997). Впрочем, этот вывод еще предстоит подтвердить в ходе более крупных исследований.

Более того, даже если изменения в мозге пациента первоначально были опосредованы височными долями, «религиозное мировоззрение», вероятно, задействует множество различных структур.

Увлекательное и динамичное изложение идей Дарвина см. Dawkins, 1976; Maynard Smith, 1978; Dennett, 1995. В настоящее время ученые ведут ожесточенные дебаты о том, является ли естественный отбор единственной движущей силой эволюции или существуют другие законы и принципы, управляющие развитием вида. Мы обсудим этот вопрос в главе 10, посвященной эволюции юмора и смеха.

См. Eisley, 1958.

Эта идея четко изложена в замечательной книге Кристофера Уиллса (Christopher Wills, 1993). Также см. Leakey, 1993; Johanson & Edward, 1996.

Савант, который мог извлекать кубические корни в уме, описан Хиллом (Hill, 1978). Многие считают, что саванты знают простые способы или особые уловки для генерирования простых чисел или разложения на множители. Но это не работает. Когда профессиональный математик выучил соответствующий алгоритм, ему потребовалась почти минута, чтобы определить все простые числа между 10 037 и 10 133, тогда как невербальный аутист справился с этой задачей всего за десять секунд (Hermelin & O’Connor, 1990), Существуют специальные алгоритмы генерации простых чисел, предполагающие лишь очень небольшое число ошибок. Было бы интересно узнать, совершают ли саванты те же редкие ошибки; это подскажет нам, используют они тот же алгоритм или нет.

74,6 см. (Примеч. пер.)

Источник: (а) и (с) – Lorna Selfe, Nadia. Перепечатано с разрешения Academic Press (Нью-Йорк).

Другое возможное объяснение савантизма основано на предположении, согласно которому отсутствие определенных способностей облегчает развитие того, что осталось, и позволяет сосредоточить внимание на более эзотерических навыках. Например, сталкиваясь с событиями во внешнем мире, вы не регистрируете каждую мелочь; это было бы неадаптивно. Прежде чем сохранить информацию, мозг оценивает значимость событий и подвергает их сложной цензуре и редактированию. Но что произойдет, если этот механизм вдруг сломается? Очевидно, в этом случае ваш мозг начнет сохранять события в ненужных деталях, например слова в книге, которую вы прочитали десять лет назад. Вам или мне это может показаться удивительным даром, однако на самом деле он возникает в поврежденном мозге, который больше не способен цензурировать повседневный опыт. Аналогичным образом, аутичный ребенок заперт в мире, где другие не приветствуются, за исключением одного или двух каналов, вызывающих у него особый интерес. Способность ребенка сосредотачивать все свое внимание на одном предмете, исключая все остальное, может привести к развитию поразительных способностей, но, опять же, его мозг ненормален, и он остается глубоко отсталым.

Похожее, но более хитроумное объяснение предложили Снайдер и Томас (Snyder & Thomas, 1997). Эти ученые полагают, что саванты по какой-то причине менее ориентированы на общие концепции, что, в свою очередь, обеспечивает доступ к низшим уровням иерархии обработки информации, которые недоступны большинству из нас (отсюда навязчиво подробные рисунки Стивена Уилтшира, которые резко контрастируют с «головастиковыми» или концептуальными рисунками нормальных детей).

Данная идея отнюдь не противоречит моей. Не исключено, что смещение акцента с концептуального восприятия для обеспечения доступа к процессам первичной обработки может зависеть от гипертрофии «первичных» модулей, как предполагаю я. Таким образом, идею Снайдера можно рассматривать как нечто среднее между традиционной теорией внимания и теорией, предложенной в этой главе.

Одна из проблем заключается в том, что, хотя рисунки некоторых савантов кажутся излишне подробными (например, рисунки Стивена Уилтшира, описанные Саксом), рисунки других по-настоящему красивы (например, рисунки лошадей, сделанные Надией). Ее чувство перспективы, тени и так далее кажутся гипернормальными именно в том смысле, в каком и предполагает моя гипотеза.

Как бы там ни было, все эти идеи подразумевают смещение акцента с одного набора модулей на другой. Однако мы пока не знаем, почему именно это происходит: из-за неиспользования одного набора (и большего внимания к другому) или из-за фактической гипертрофии того, что осталось.

Идея сдвига внимания не импонирует мне и по двум другим причинам. Во-первых, утверждение о том, что вы можете автоматически и в совершенстве овладеть тем или иным навыком исключительно благодаря вниманию, на самом деле абсолютно неинформативно, если вы не знаете, что такое внимание, а мы не знаем. Во-вторых, если данный аргумент верен, то почему взрослые пациенты с обширными повреждениями мозга внезапно не открывают в себе другие способности – путем переключения внимания? Лично я пока не видел ни одного пациента с дискалькулией, который внезапно стал музыкальным савантом, и ни одного пациента с неглектом, который стал «ходячим калькулятором». Другими словами, эта теория не объясняет, почему савантами рождаются, а не становятся.

Теорию гипертрофии, конечно, может легко проверить с помощью магнитно-резонансной томографии (МРТ).

Такие пациенты, как Надия, сталкивают нас лицом к лицу с глубоким философским вопросом: что такое искусство? Почему одни вещи красивы, а другие нет? Существует ли универсальная грамматика, лежащая в основе всей визуальной эстетики? Художник обладает даром схватывать ключевые черты образа (то, что индусы называют rasa) и исключать лишние детали; при этом он, по сути, делает то, чем обычно занимается наш мозг. Но главный вопрос остается: почему это непременно должно быть красиво с эстетической точки зрения? На мой взгляд, все искусство – это «карикатура» и гипербола; если вы понимаете, почему эффективны карикатуры, вы понимаете искусство. Если вы научите крысу отличать квадрат, скажем, от прямоугольника и будете вознаграждать ее только за прямоугольник, то вскоре она не только начнет распознавать прямоугольник, но и станет выказывать к нему явное предпочтение. Однако, как это ни парадоксально, на более узкий «карикатурный» прямоугольник (например, с соотношением сторон 3:1 вместо 2:1) она будет реагировать гораздо энергичнее, чем на оригинальный прототип! Парадокс разрешается, когда вы понимаете, что крыса усваивает правило – «прямоугольность» – а не конкретный пример этого правила. В силу особого устройства зрительной области, которая отвечает за форму, амплификация правила (более узкий прямоугольник) носит ярко выраженный подкрепляющий характер, стимулирующий зрительную систему крысы «открывать» правила. Аналогичным образом, если вы вычлените общие, ничем не примечательные черты из лица Никсона, а затем усилите различия, вы получите карикатуру, которая больше похожа на Никсона, чем оригинал. На самом деле зрительная система постоянно стремится к «обнаружению правил». По моему мнению, уже на ранних этапах эволюции многие из экстрастриарных зрительных областей, которые специализируются на извлечении корреляций и правил, а также на связывании различного рода признаков (формы, движения, тени, цвета и т. д.), были напрямую подключены к лимбическим структурам с целью генерации приятных ощущений, что повышало выживаемость животного. Как следствие, амплификация определенного правила и устранение ненужных деталей делают изображение еще более привлекательным. Также я бы предположил, что эти механизмы и связи с лимбическими структурами более выражены в правом полушарии. В литературе описано множество пациентов с инсультом в левом полушарии, чьи рисунки после инсульта действительно улучшились – возможно потому, что после инсульта правое полушарие получило возможность беспрепятственно усиливать правило. Великие картины более выразительны, чем фотографии, ибо детали на фотографии могут маскировать основное правило, тогда как на картине они намеренно устранены художником (или инсультом в левом полушарии!).

Разумеется, это отнюдь не исчерпывающее объяснение искусства, но начало неплохое. Нам еще предстоит объяснить, почему художники часто сознательно (как в юморе) прибегают к абсурдным наложениям или почему обнаженная фигура за душевой занавеской или полупрозрачной тканью более привлекательна, чем фотография неприкрытой наготы. Складывается впечатление, что правило, обнаруженное после борьбы, воспринимается мозгом как более подкрепляющее, нежели то, которое очевидно сразу (аналогичное соображение высказывал историк искусства Эрнест Гомбрих). Возможно, благодаря естественному отбору зрительные области устроены таким образом, что подкрепление на самом деле сильнее, если оно получено после «работы» – это гарантирует, что приятно само усилие, а не только результат. Отсюда вечная притягательность картинок-головоломок, таких как далматин на странице 303, или «абстрактных», сильно затененных изображений лиц. Приятное ощущение возникает в тот момент, когда в голове что-то щелкает и прежде хаотичные пятна образуют значимую фигуру.

Истории Рут и Уилли (псевдонимы) – реконструкция двух случаев, первоначально описанных в статье Ironside (1955). Клинические подробности и результаты вскрытия не изменены.

Fried, Wilson, MacDonald & Behnke, 1998.

Зачатки эволюционной психологии можно найти в ранних трудах Гамильтона (1964), Уилсона (1978) и Уильямса (1966). Подлинными основателями данной дисциплины считаются Баркоу, Космидес и Туби (1992). Также см. Daly & Wilson, 1983; Symons, 1979.

Наиболее ясное изложение этих идей см. Pinker, How the Mind Works. Мое несогласие с ним по поводу конкретных деталей эволюционной теории отнюдь не умаляет ценность его вклада.

Данная гипотеза весьма интригующая, однако, как и все гипотезы эволюционной психологии, практически не поддается проверке. Более того, я упомяну еще одну непроверяемую идею. По мнению Марджи Профет, утренняя тошнота в первые три месяца беременности позволяет женщине снизить аппетит и, таким образом, избежать попадания в организм естественных ядов, которые содержатся во многих продуктах и могут привести к выкидышу (Profet, 1997). Мой коллега д-р Энтони Дойч предложил еще более гениальное объяснение. Он полагает (в шутку, разумеется), что запах рвоты отбивает у мужчины всякое желание заняться сексом с беременной женщиной, а значит, снижает вероятность полового акта, который, как известно, повышает риск прерывания беременности. Очевидно, что это глупый аргумент, но чем лучше аргумент о токсинах?

V. S. Ramachandran, 1997. Вот на что они клюнули: Спросите себя: почему джентльмены предпочитают блондинок? В западных культурах считается, что мужчины питают явную сексуальную и эстетическую симпатию к блондинкам, предпочитая их брюнеткам (Alley & Hildebrandt, 1988). Аналогичное предпочтение женщин со светлой кожей отмечается и во многих незападных культурах. (Это было официально подтверждено «научными» исследованиями; Van der Berghe & Frost, 1986). В самом деле, во многих странах наблюдается почти навязчивая озабоченность «улучшением цвета лица» – мания, которой косметическая индустрия охотно потворствует, выпуская бесчисленное множество бесполезных продуктов для ухода за кожей. (Интересно, что мужчины со светлой кожей таким успехом не пользуются; судя по всему, женщины больше благоволят «высоким, темным и красивым».) Пятьдесят лет назад известный американский психолог Хэвлок Эллис высказал догадку, что мужчины предпочитают округлые формы (которые указывают на плодовитость), а светлые волосы подчеркивают округлость, сливаясь с очертаниями тела. Согласно другой точке зрения, предпочтение блондинок – это предпочтение неотенических, детских черт, которые у женщин рассматриваются как вторичный половой признак (кожа и волосы младенцев обычно светлее, чем у взрослых).

Я бы хотел предложить третью теорию, которая отнюдь не исключает эти две, но имеет дополнительное преимущество: а именно она согласуется с более общими биологическими теориями выбора полового партнера. Однако прежде чем приступить к ее обсуждению, давайте разберемся, зачем нам вообще нужен секс. Почему не размножаться бесполым путем? В этом случае вы могли бы передать все свои гены потомству, а не только половину. Ответ весьма неожиданный: секс возник для того, чтобы мы могли избавиться от паразитов (Hamilton & Zuk, 1982)! Паразитическое заражение чрезвычайно распространено в природе, причем паразиты всегда пытаются обмануть иммунную систему хозяина. Секс позволяет виду-хозяину перетасовывать свои гены и всегда оставаться на шаг впереди паразитов. (Это так называемая стратегия Красной Королевы – термин, навеянный Королевой из «Алисы в Стране чудес», которой приходилось бежать, чтобы оставаться на месте.) Аналогичным образом, мы можем спросить, почему развились вторичные половые признаки, например хвост у павлина или бородка у петуха. Ответ будет тот же: паразиты. Эти демонстрации – большой переливающийся хвост или кроваво-красная бородка – «информируют» самку о том, что жених здоров и не мучается кожными паразитами.

Может, светлые волосы или светлая кожа служат той же цели? Каждый студент-медик знает, что анемию, вызванную кишечными паразитами и кровепаразитами, цианоз (признак болезни сердца), желтуху (больная печень) и кожные инфекции гораздо легче обнаружить у светловолосых людей, чем у темноволосых. То же верно в отношении кожи и глаз. Кишечные паразиты, вероятно, были очень распространены в ранних сельскохозяйственных поселениях и могли вызывать тяжелую анемию у хозяина. Следовательно, раннее выявление анемии у созревших девушек имело важнейшее биологическое значение: известно, что анемия может влиять на фертильность, беременность и рождение здорового ребенка. Получается, блондинка говорит вашим глазам: «Я розовая, здоровая, и нет у меня никаких паразитов. А этой брюнетке не доверяй. Не исключено, что у нее слабое здоровье и куча всяких гадов».

Вторая причина предпочтения блондинок может заключаться в том, что из-за отсутствия защиты от ультрафиолетового излучения (меланина) кожные признаки старения – пигментные пятна и морщины – у блондинок появляются быстрее и более заметны, чем у брюнеток. Поскольку фертильность у женщин быстро снижается с возрастом, стареющие мужчины стараются выбирать самых юных (Стюарт Энстис, личное общение). Таким образом, блондинки могут быть предпочтительнее не только потому, что признаки старения у них появляются раньше, но и потому, что их легче обнаружить.

В-третьих, некоторые внешние признаки сексуального интереса, такие как социальное смущение и румянец, а также сексуальное возбуждение («прилив» оргазма) у темнокожих женщин менее очевидны, чем у светлокожих. Следовательно, оценить вероятность того, что ухаживания окажутся взаимными и закончатся половым актом, легче при ухаживании за блондинками, чем за брюнетками.

Причина отсутствия ярко выраженного предпочтения мужчин со светлой кожей, вероятно, заключается в том, что анемия и паразиты в основном представляют опасность во время беременности, а мужчины не беременеют. Кроме того, блондинке гораздо сложнее лгать о сексе на стороне, чем брюнетке: румянец тут же выдаст ее с головой. Для мужчины такой румянец особенно важен, ибо он смертельно боится, как бы ему не наставили рога, тогда как женщине не нужно об этом беспокоиться: ее главная цель – найти и удержать хорошего кормильца. (Эта паранойя у мужчины не лишена оснований; недавние опросы показывают, что от 5 до 10 процентов отцов не являются генетическими отцами своих детей. По всей видимости, в нашей популяции гораздо больше генов молочника, чем мы это осознаем.)

Последняя причина предпочтения блондинок касается зрачков. Расширение зрачков – еще один очевидный признак сексуального интереса – более заметно на голубой радужке блондинки, чем на темной радужке брюнетки. Кроме того, это объясняет, почему брюнеток часто считают «знойными» и таинственными (или почему женщины пользуются белладонной для расширения зрачков, а мужчины пытаются соблазнить женщин при свечах; белладонна и тусклый свет расширяют зрачки, подчеркивая сексуальный интерес).

Конечно, все эти аргументы в равной степени применимы к любой женщине со светлой кожей. Почему же светлые волосы имеют особое значение? Предпочтение более светлой кожи было установлено в ходе социологических опросов, а вот вопрос о светлых волосах пока не изучен. (Существование на свете крашеных блондинок не опровергает нашу гипотезу: эволюция, разумеется, не могла предвидеть, что однажды человек изобретет перекись водорода. Сам факт, что на свете существуют только «искусственные блондинки», но не «искусственные брюнетки», свидетельствует о том, что мужчины действительно предпочитают светлые волосы; во всяком случае большинство блондинок не красят волосы в черный цвет.) Я полагаю, что светлые волосы служат своеобразным «флагом», благодаря которому мужчина может заметить светлокожую женщину даже издалека.

Мораль: джентльмены предпочитают блондинок потому, что могут легко обнаружить у них ранние признаки паразитарной инфекции и старения, которые снижают фертильность и жизнеспособность потомства, а также румянец и расширение зрачков, которые являются показателями сексуального интереса и супружеской верности. (Идея, что светлая кожа сама по себе может быть показателем молодости и гормонального статуса, была высказана в 1995 году Доном Саймонсом, выдающимся психологом-эволюционистом из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре, однако он не выдвигал аргументов, которые мы обсудили выше.)

Как я уже говорил, я придумал всю эту нелепую гипотезу в качестве сатиры на социобиологические теории выбора полового партнера – краеугольный камень эволюционной психологии. На мой взгляд, вероятность, что она окажется верной, меньше 10 процентов, но даже в этом случае она так же жизнеспособна, как многие другие теории ухаживаний, которые сейчас в моде. Если вы думаете, что моя теория глупая, вам определенно стоит почитать другие.

Ramachandran, 1998.

Важную связь между чувством юмора и креативностью подчеркивал английский врач, драматург и эрудит Джонатан Миллер.

Представление о том, что улыбка связана с гримасой угрозы, восходит к Дарвину и часто всплывает в литературе. Однако, насколько мне известно, прежде никто не акцентировал, что она имеет ту же логическую форму, что и смех: прерванный ответ на потенциальную угрозу, когда приближающийся незнакомец вдруг оказывается другом.

Любая теория, которая претендует на объяснение юмора и смеха, должна учитывать все следующие факторы, а не только один или два: во-первых, логическую структуру шуток и событий, которые вызывают смех, то есть вход; во-вторых, эволюционную причину, по которой вход принимает данную конкретную форму, построение модели, за которым следует внезапный сдвиг парадигмы тривиального значения; в-третьих, громкий взрывной звук; в-четвертых, связь юмора со щекоткой и возможные причины развития щекотки (я полагаю, что она имеет ту же логическую форму, что и юмор, но может представлять собой своеобразную репетицию юмора взрослых); в-пятых, нервные структуры и связь функциональной логики юмора со «структурной логикой» этих участков мозга; в-шестых, другие функции юмора, кроме тех, для которых он изначально развился (например, мы предполагаем, что когнитивный юмор взрослых может служить репетицией для творчества, а также содействует «дефляции» потенциально тревожных мыслей, с которыми вы ничего не можете поделать); в-седьмых, причины, по которым улыбка представляет собой «полусмех» и часто предшествует смеху (я полагаю, что она имеет ту же логическую форму – дефляция потенциальной угрозы – как юмор и смех, ибо развилась в ответ на приближающихся незнакомцев).

Кроме того, смех может облегчать социальные связи или «груминг», так как часто возникает в ответ на случайное нарушение социальных контрактов или табу (например, когда кто-то читает лекции на кафедре с расстегнутой ширинкой). Шутки или смех над другим человеком способствуют частому пересмотру социальных нравов, принятых в соответствующей группе, и помогают укрепить общее чувство ценностей. (Отсюда популярность этнических анекдотов.)

Психолог Уоллес Чейф (1987) предложил любопытную теорию смеха, которая в некотором смысле противоположна моей. Главная функция смеха, говорит он, это на время «вывести вас из строя» – сам физический акт смеха настолько утомителен, что буквально обездвиживает вас, позволяя расслабиться после того, как вы убедились, что угроза ложная. Я нахожу эту идею привлекательной по двум причинам. Во-первых, при стимуляции левой дополнительной моторной коры испытуемый не только начинает хохотать, но и теряет всякую подвижность; фактически он не может делать ничего кроме как смеяться (Fried et al., 1998). Во-вторых, при таком странном расстройстве, как каталепсия, шутка вызывает паралич, и больной падает на землю, хотя и остается при этом в полном сознании. Не исключено, что это может быть патологическим проявлением «иммобилизационного рефлекса», на который ссылается Чейф. Однако теория Чейфа не объясняет, как смех связан с улыбкой или со щекоткой; ничего не говорит она и о том, почему смех принимает данную конкретную форму – ритмичные, громкие, взрывные звуки.

Почему, например, просто не замереть на месте, как опоссум? Это, конечно, общая проблема в эволюционной психологии; вы можете придумать несколько весьма правдоподобных сценариев того, как могло эволюционировать то-то или то-то, но проследить конкретный эволюционный путь той или иной черты крайне затруднительно.

Даже если я прав и смех действительно развился как сигнал «все в порядке» или «все хорошо», остается объяснить ритмичные движения головы и тела, которые сопровождают смех. Почему многие другие приятные занятия, такие как танцы, секс и музыка, тоже включают ритмичные движения? Это совпадение или нет? Может ли быть так, что все они частично опосредованы одними и теми же нейронными цепями? Джейкобс (Jacobs, 1994) предположил, что и аутичные дети, и нормальные люди склонны к ритмичным движениям потому, что они способствуют активации серотонисинергической системы в ядрах шва, что способствует усиленной выработке «передатчика вознаграждения» – серотонина. Интересно, задействует ли смех тот же механизм? Я знаю по крайней мере одного аутичного ребенка, который часто прибегал к неконтролируемому, социально неуместному смеху для борьбы с тревогой.

Это отнюдь не довод в пользу креационизма. Упомянутые мной «другие принципы» следует рассматривать как механизмы, которые дополняют, а не опровергают законы естественного отбора. Вот некоторые примеры:

а. Случайность – старая добрая удача, – должно быть, сыграла огромную роль в эволюции. Представьте себе два вида, которые немного отличаются генетически – назовем их бегемотом А и бегемотом Б – и живут на разных островах, острове А и острове Б. Вообразим, что на оба острова свалился гигантский астероид. Возможно, бегемот Б лучше приспособлен к ударам астероидов; он выживет и передаст свои гены потомству за счет естественного отбора. Но в равной степени возможно и то, что астероид не поразил остров Б и его бегемотов. Скажем, он поразил только остров А и уничтожил всех бегемотов А. Выходит, бегемоты Б выжили и сохранили свои гены не потому, что у них был «ген устойчивости к астероидам», а потому, что им просто повезло и астероид их не задел.

Эта идея настолько очевидна, что я решительно не понимаю, о чем тут спорить. На мой взгляд, она воплощает в себе всю суть дебатов касательно организмов из сланцев Берджес. Прав Гулд или нет в отношении конкретных существ, раскопанных там, его аргумент о роли случайности безусловно верен. В качестве единственного разумного контраргумента можно было бы привести множество случаев конвергентной эволюции. Мой любимый пример – эволюция интеллекта и сложных типов научения (например, имитация) у осьминогов и высших позвоночных. Как объяснить независимое возникновение таких сложных признаков и у позвоночных, и у беспозвоночных, если главную роль играла случайность, а не естественный отбор? Что произойдет, если эволюцию перемотать назад и воспроизвести снова: интеллект разовьется снова? А если он возник дважды, то почему не трижды?

И все же такие случаи удивительной конвергенции отнюдь не исключают случайности как одного из ключевых факторов эволюции; в конце концов, они крайне редки. Интеллект развился два раза, а не десятки раз. Даже на первый взгляд конвергентная эволюция глаз у позвоночных и беспозвоночных, таких как кальмары, вероятно, не является истинным случаем конвергенции, ибо недавно было показано, что речь идет об одних и тех же генах.

б. Когда определенные нейронные системы достигают критического уровня сложности, они могут внезапно приобрести непредвиденные свойства, которые опять-таки не являются прямым результатом отбора. В этих свойствах нет ничего мистического; как показывают математические выкладки, в их основе вполне могут лежать совершенно случайные взаимодействия. По мнению Стюарта Кауфмана, специалиста по теоретической биологии из Института Санта-Фе, именно такими случайными взаимодействиями и объясняется прерывистый характер органической эволюции, то есть внезапное появление новых видов в новых филогенетических линиях.

в. Эволюция морфологических признаков может быть в значительной степени обусловлена механизмами восприятия. Если вы научите крысу отличать квадрат (с соотношением сторон 1:1) от прямоугольника (с соотношением сторон 1:2) и будете давать ей вознаграждение только за прямоугольник, она гораздо энергичнее будет реагировать на узкий вариант (с соотношением сторон 1:4), чем на первоначальный прототип. Этот парадоксальный результат – так называемый «эффект преувеличения» – предполагает, что животное усваивает правило (прямоугольность), а не реакцию на один-единственный стимул. Я полагаю, что именно эта базовая склонность, встроенная в зрительные пути всех животных, и есть истинная причина появления новых видов и новых филогенетических трендов. Рассмотрим классическую проблему длинной шеи у жирафа. Как она появилась? Предположим, что у некой группы жирафов развилась чуть более длинная шея в результате конкуренции за еду, то есть благодаря традиционному дарвиновскому отбору. Естественно, жирафы с длинной шеей должны были спариваться исключительно друг с другом, дабы обеспечить жизнеспособность и плодовитость потомства. Чтобы жираф мог находить оптимальных партнеров, «длинношеесть» (как отличительная характеристика нового вида) была «запрограммирована» в зрительные центры его мозга. Как только правило «жираф = длинная шея» установилось, все жирафы в свободно скрещивающейся группе стали стремиться к спариванию с наиболее «жирафоподобной» особью – то есть с жирафом с самой длинной шеей в стаде. Результат – постепенное увеличение в популяции количества аллелей с «длинной шеей» и, наконец, раса жирафов с комично гипертрофированными шеями, которые мы наблюдаем сегодня.

Данный процесс ведет к усилению любых ранее существовавших эволюционных тенденций, а также к усилению морфологических и поведенческих различий между данным конкретным видом и его непосредственным предком. При этом такое усиление есть прямое следствие психологического закона, а не результат давления отбора со стороны окружающей среды (которое в случае жирафов вообще отсутствует). Вывод: в эволюции должно быть много примеров прогрессивной карикатуризации видов. На самом деле, такие тенденции действительно имеют место и четко прослеживаются в эволюции слонов, лошадей и носорогов. С течением времени они становятся все более и более «мамонтоподобными», «лошадиноподобными» и «носорогоподобными».

Наша гипотеза тесно перекликается с объяснением вторичных половых признаков, предложенным самим Дарвиным – его так называемой теорией полового отбора. Например, считается, что постепенное увеличение хвоста у самцов павлина связано с тем, что самки предпочитали особей с более крупными хвостами. Ключевое различие между нашей идеей и дарвиновским половым отбором состоит в том, что последний объясняет различия между полами, тогда как наша теория позволяет объяснить не только их, но и морфологические различия между видами. Половой отбор предполагает выбор партнеров, которые имеют более выраженные «сексуальные маркеры» (вторичные половые признаки) и видовые «маркеры» (метки, которые помогают отличить один вид от другого). Наша теория, напротив, может объяснить эволюцию внешних морфологических признаков в целом и прогрессирующую карикатуризацию видов, а не только появление сексуальных маркеров и этологических «пусковых механизмов».

Может, взрывное увеличение размеров мозга (и головы) в эволюции гоминидов следствие того же принципа? Не исключено, что наши предки находили инфантильные, неотенические признаки, такие как непропорционально большие головы, особенно привлекательными, так как обычно они свойственны беспомощному младенцу, а гены, которые обеспечивают уход за младенцами, склонны быстро распространяться в популяции. Как только соответствующий перцептивный механизм установился, головы младенцев стали быстро увеличиваться (гены большеголовости порождали неотенические черты и вызывали бо́льшую заботу), и большой мозг стал просто приятным бонусом!

К этому длинному списку мы можем добавить и другие – например, гипотезу Линн Маргулис, согласно которой симбиотические организмы могут «сливаться» и образовывать новые филогенетические линии (например, митохондрии имеют свою собственную ДНК и, возможно, зародились как внутриклеточные паразиты). Однако подробное описание ее идей выходит за рамки этой книги, которая, в конце концов, посвящена мозгу, а не эволюции.