Этот случай описан Сайласом Уэйром Митчеллом. См. Bivin & Klinger, 1937.

Кристофер Уиллс рассказал мне о видном профессоре акушерства и гинекологии, которого так одурачила одна пациентка, что он с гордостью представил ее своим ученикам как случай нормальной беременности. Разумеется, студенты быстро отыскали у злосчастной леди все классические симптомы. Некоторые даже утверждали, что слышали сердцебиение плода в своих новеньких блестящих стетоскопах – пока один молодой человек не вспомнил о «вывернутом пупке» и не поставил профессора в неловкое положение, установив правильный диагноз.

Псевдобеременность – ископаемая болезнь, которая в последнее время практически не встречается. Впервые она была описана Гиппократом в 300 году до н. э. Известно, что у Марии Тюдор, королевы Англии, ложная беременность была два раза, причем одна из них длилась тринадцать месяцев. Страдала этим расстройством и Анна О., одна из самых знаменитых пациенток Фрейда. В более современной медицинской литературе описано два случая ложной беременности у транссексуалов. Новейшие исследования ложной беременности, см. Brown & Barglow, 1971; Starkman et al., 1985.

Фолликулостимулирующий гормон (ФСГ), лютеинизирующий гормон (ЛГ) и пролактин – гормоны передней доли гипофиза, которые регулируют менструальный цикл и овуляцию. ФСГ стимулирует созревание овариального фолликула, а ЛГ провоцирует овуляцию. Вместе ФСГ и ЛГ способствуют выработке эстрогена яичниками, а позже – эстрогена и прогестерона желтым телом (тем, что осталось от фолликула после выхода яйцеклетки). Пролактин не только заставляет желтое тело синтезировать эстроген и прогестерон, но и тормозит наступление менструации в случае оплодотворения яйцеклетки.

О влиянии внушения на бородавки см. Spanos, Stenstrom & Johnson, 1988. Случай исчезновения бородавок только на одной стороне тела см. Sinclair-Gieben & Chakmers, 1959.

См. Adler, 1981; Friedman, Klein & Friedman, 1996.

Хороший пример – гипноз. Гипнозу учат даже в самых консервативных медицинских институтах, и все же стоит кому-нибудь заикнуться о нем на научной конференции, как присутствующие начинают ерзать в своих креслах. Хотя гипноз восходит к одному из отцов-основателей современной неврологии, Жану-Мартену Шарко, у современных ученых он вызывает двойственные чувства: с одной стороны, гипноз определенно существует, а с другой – относится к «нетрадиционной медицине». Шарко утверждал, что временный паралич правой стороны тела, вызванный гипнотическим внушением, всегда сопровождается проблемами с речью; следовательно, транс влияет на работу всего левого полушария (как мы помним, центр речи находится слева). Гипнотический паралич левой стороны тела, напротив, проблем с речью не вызывает. Мы попытались воспроизвести этот результат в нашей лаборатории, но безуспешно. Ключевой вопрос состоит в следующем: гипноз – это просто изощренная форма «ролевой игры» (сродни приостановке неверия, как при просмотре фильмов ужасов) или это совершенно иное психическое состояние?

Ричард Браун, Эрик Альтшулер, Крис Фостер и я решили попытаться ответить на этот вопрос с помощью так называемой методики словесно-цветовой интерференции (теста Струпа). Для этого мы напечатали слова «красный» и «зеленый» либо соответствующим цветом (красными чернилами слово «красный», зелеными – слово «зеленый»), либо противоположным (слово «зеленый» красными чернилами, а слово «красный» – зелеными). Испытуемым, которых просили назвать цвет чернил и проигнорировать само слово, требовалось гораздо больше времени, чтобы дать правильный ответ, если слово и цвет не совпадали. Очевидно, человек заведомо не способен произвольно игнорировать слово (значение слова интерферирует с называнием цвета шрифта). Возникает вопрос: что произойдет, если испытуемому внушить, будто он китаец, который не умеет читать по-английски, но может называть цвета? Это исключит интерференцию Струпа? На мой взгляд, такой эксперимент докажет раз и навсегда, что гипноз – реальность, а не притворство. (В качестве «контроля» можно предложить испытуемому крупное материальное вознаграждение за произвольное преодоление интерференции.)

Эффект плацебо – явление малоизученное, зато активно критикуемое. Хуже того, в клинической литературе словосочетание «эффект плацебо» приобрело выраженную уничижительную коннотацию. Представим, что вы тестируете новый препарат от болей в спине. Предположим также, что спонтанное облегчение болей исключено. Чтобы определить эффективность лекарства, вы даете таблетки 100 пациентам и обнаруживаете, что, скажем, 90 % из них стало лучше. В контрольной группе все 100 пациентов получают так называемые пустышки – плацебо (разумеется, сами пациенты об этом не знают). Это позволит вам узнать, скольким из них станет лучше за счет одной веры в лекарство. Если лучше становится только 50 процентов (вместо 90 процентов), мы вправе заключить, что новое обезболивающее в самом деле работает. Но вернемся к таинственным 50 процентам, самочувствие которых улучшилось благодаря плацебо. Почему им стало лучше? Около десяти лет назад было установлено, что в мозгу таких пациентов вырабатываются собственные обезболивающие вещества, так называемые эндорфины (в некоторых случаях эффект плацебо может быть нейтрализован налоксоном – препаратом, который блокирует эндорфины).

Однако насколько специфична реакция на плацебо? Недавно наша лаборатория очень заинтересовалась этим любопытным, но практически неисследованным вопросом. Допустим, что только 50 процентам пациентов стало лучше после приема плацебо. Что такого особенно в этих людях? Что, если у тех же 100 испытуемых (которым давали плацебо) через несколько месяцев разовьется депрессия, и вы дадите им «новый» плацебо – якобы мощный антидепрессант? Кому станет лучше на этот раз: тем же 50 пациентам или другим людям тоже? Иными словами, есть ли такая вещь, как «плацебо-чуствительность»? От чего именно зависит эффект плацебо: от болезни, таблеток, самого человека или от всех трех факторов одновременно? Что произойдет, если спустя год у тех же самых 100 пациентов опять разовьются боли в спине и вы снова дадите им первоначальное «обезболивающее»? Боли исчезнут у тех же 50? В настоящее время доктор Эрик Альтшулер и я как раз проводим такое исследование.

Другие аспекты специфичности плацебо еще предстоит изучить. Вообразите, что пациент одновременно страдает мигренью и язвой. Вы даете ему плацебо и говорите, что это новый «противоязвенный препарат». Утихнет только боль от язвы или его мозг так переполнится эндорфинами, что заодно пройдет и мигрень? Это звучит маловероятно, но если противоболевые нейротрансмиттеры, такие как эндорфины, вырабатываются в мозге диффузно, тогда вместе с болями, вызванными язвой и мигренью, должны исчезнуть и все другие боли, пусть даже сам пациент верит только в облегчение от язвы.

Обзор расстройств множественной личности, см. Birnbaum & Thompson. 1996. Изменения в зрительной системе см. Miller, 1989.

Введение в проблему сознания см. Humphrey, 1992; Searle, 1992; Dennett, 1991; P. Churchland, 1986; P. M. Churchland, 1993; Galin, 1992; Baars 1997; Block, Ramachandran & Hirstein, 1997; Penrose, 1989. Предположение о том, что сознание (особенно интроспекция) развилось главным образом для понимания мыслей других людей, было впервые высказано Ником Хамфри на конференции, которую я организовал в Кембридже более двадцати лет назад.

Другая причина потерь при переводе связана с различиями между языком (кодом) левого полушария и языком правого (см. примечание 16, глава 7).

Хотя данная возможность весьма озадачивает некоторых философов, в этом нет ничего таинственного. С равным успехом я могу ударить молоточком по вашему локтю и вызвать совершенно новые электрические «покалывающие» квалиа, даже если раньше вы никогда не испытывали ничего подобного (то же самое происходит, например, когда юноша или девушка впервые переживают оргазм).

Таким образом, на древнюю философскую загадку, восходящую к Дэвиду Юму и Уильяму Молинью, теперь можно дать научный ответ. Исследователи из Национальных институтов здоровья стимулировали зрительную кору слепых людей с целью установить, что́ именно произошло с их зрительными путями (деградация или реорганизация). Аналогичные эксперименты мы начали проводить и здесь, в Калифорнийском университете в Сан-Диего. Однако, насколько мне известно, вопрос, способен ли человек испытать совершенно новые для него квалиа (субъективные ощущения), никогда не изучался эмпирически.

Первые эксперименты в этой области были проведены Зингером (Singer, 1993; Gray & Singer, 1989).

Некоторые утверждают (исключительно из соображений экономии), что для полного описания работы мозга никаких квалиа не требуется, но я не согласен с этой точкой зрения. Бритва Оккама (идея о том, что простейшая теория всегда предпочтительнее более сложных объяснений), несомненно, полезное эмпирическое правило, но иногда оно не только не способствует, но и явно препятствует научным открытиям. Как известно, всякая наука начинается со смелых гипотез. Например, принцип Оккама не имеет никакого отношения к теории относительности; наоборот, мы обязаны этим открытием его полной противоположности – обобщениям, которых не требовали имеющиеся данные, но которые тем не менее позволяли сделать неожиданные прогнозы. Ирония в том, что большинство научных открытий являются результатом не размахивания бритвой Оккама (несмотря на уверения подавляющего большинства ученых и философов), а на первый взгляд произвольных и онтологически беспорядочных догадок, выходящих за рамки текущей информации.

Обратите внимание, что я использую термин «заполнение» в строго метафорическом смысле – просто из-за отсутствия лучшего. Я вовсе не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто зрительный образ попиксельно отображается на каком-то внутреннем нейронном экране. Однако я не согласен с Деннеттом, что «нейронного аппарата», соответствующего слепому пятну, не существует. Вообще-то, в нашем мозге имеется небольшой участок коры, который соответствует слепому пятну каждого глаза и получает сигналы не только от окружающей его области, но и от другого глаза. Под «заполнением» мы понимаем следующее: человек видит зрительные стимулы (такие, как узоры и цвета) в той области зрительного поля, из которой никакой информации на самом деле не поступает. Это сугубо описательное, теоретико-нейтральное определение заполнения, не имеющее отношения к гомункулусам, которые смотрят на внутренний экран. Можно утверждать, что зрительная система заполняет не ради блага гомункулуса; она делает это, дабы придать определенным аспектам информации явное выражение, необходимое для следующего уровня обработки.

Tovee, Rolls & Ramachandran, 1996. Кэтлин Армел, Крис Фостер и я недавно показали, что при быстрой демонстрации двух совершенно разных «ракурсов» этой собаки, наивные испытуемые поначалу видят только хаотичное, бессвязное движение пятен. Однако стоит им разглядеть собаку, как она начинает прыгать или поворачиваться соответствующим образом, подчеркивая важную роль нисходящих знаний об объекте в восприятии движения (см. главу 5).

Tovee, Rolls & Ramachandran, 1996. Фотография далматина: Ron James.

Иногда квалиа «сходят с ума», что приводит к любопытному расстройству – синестезии, при которой человек буквально ощущает вкус геометрических форм или видит цвет в звуке. Например, одна больная утверждала, что курица имела явно «заостренный» вкус, и однажды пожаловалась своему врачу: «Я хотела, чтобы вкус курицы был заостренным, а он оказался совсем круглый… то есть он был почти сферический; я не могу подать такую курицу на стол!» Другой пациент заявил, что буква «U» – желтая или светло-коричневая, а буква «N» – абсолютно черная и блестящая, как покрытое лаком эбеновое дерево. Некоторые синестеты рассматривают подобное единство чувств как дар и источник вдохновения для творчества, а не как патологию мозга. Некоторые случаи синестезии вызывают определенные сомнения. Человек утверждает, что видит звук или чувствует вкус цвета, но оказывается, что это просто метафоры – аналогичным образом все мы говорим об остром вкусе или горьких воспоминаниях (однако, имейте в виду: при синестезии различие между метафорическим и буквальным очень размыто). Тем не менее другие случаи кажутся вполне подлинными. Моя аспирантка Кэтлин Армел и я недавно обследовали одного пациента по имени Джон Гамильтон: до пяти лет его зрение было относительно нормальным, но затем, вследствие пигментного ретинита, начало быстро ухудшаться. К сорока годам Джон полностью ослеп. Примерно через два или три года он стал замечать, что всякий раз, когда он прикасается к вещам или читает шрифт Брайля, в его разуме возникают яркие зрительные образы, в том числе вспышки света, пульсирующие галлюцинации или формы соответствующих предметов. Эти образы были в высшей степени навязчивыми; они не только мешали читать, но и распознавать предметы наощупь. Конечно, если вы или я закроем глаза и дотронемся до линейки, мы сможем мысленно визуализировать ее, но никаких галлюцинаций у нас при этом не возникнет. Разница в том, что в любой момент вы можете изменить или отозвать визуализацию линейки (другими словами, она подчиняется вашему контролю), в то время как галлюцинации Джона часто нерелевантны и всегда навязчивы. Он ничего не может с ними поделать; для него они не более чем досадные и отвлекающие образы. Возможно, тактильные сигналы, возникающие в его соматосенсорных областях – на карте Пенфилда – каким-то образом отправляются обратно в лишенные входа зрительные области. Это оригинальная идея, но ее можно проверить с помощью современных методов нейровизуализации.

Интересно, что синестезия иногда

Этот вопрос я поднял в беседе с Марком Хаузером.

Searle, 1992.

Jackendorf, 1987.

Пациент также может сказать: «Вот оно! Я наконец вижу правду! У меня больше нет сомнений». По иронии судьбы, наши убеждения об абсолютной истинности или ложности мысли зависят не столько от пропозициональной языковой системы, которая так гордится своей логичностью и непогрешимостью, сколько от гораздо более примитивных лимбических структур, которые придают мыслям форму эмоциональных квалиа и заставляют их звучать «правдоподобно». (Не исключено, что именно поэтому более догматические утверждения как священников, так и ученых с трудом поддаются интеллектуальной коррекции!)

Damasio, 1994.

Это, конечно, не более чем метафора. На каком-то этапе нам придется отказаться от метафор и перейти к самому механизму – к его деталям. Но в науке, которая находится в зачаточном состоянии, метафоры часто играют важную роль. (Например, ученые семнадцатого века говорили о том, что свет состоит из волн или частиц; до определенного момента обе метафоры имели право на жизнь, пока не ассимилировались в более зрелую физику квантовой теории. Даже ген – независимая частица генетики – продолжает оставаться у всех на устах, хотя за последние годы фактическое значение этого слова радикально изменилось.)

Обсуждение акинетического мутизма см. Bogen, 1995; Plum, 1982.

Dennett, 1991.

Trivers, 1985.