Тоска по Сатурну

Люди с Сатурна сходят с ума по-своему. Не так уж и удивительно, что я, дочь метеоролога, в дни той великолепной летней иллюзии улетела на эту далекую планету, чтобы скользить по облакам и эфиру, мимо звезд, через поля ледяных кристаллов. Даже сейчас, особенным взглядом своего разума, я вижу необычайное мерцание света, переменчивые цвета поверх гигантских враща­ющихся колец и едва заметные бледнолицые луны этой планеты — огненного колеса. Помню, как пела «Унеси меня к лунам», мысленно проносясь мимо спутников Сатурна и считая себя крайне остроумной. Тогда я видела и чувствовала то, что было лишь фантазией.

Было ли это в реальности? Конечно же нет, ни в одной из разумных ее трактовок. Но было ли это со мной? Да. Спустя много времени после того, как мой психоз прошел, а медикаменты начали действовать, это стало одним из тех ярких воспоминаний, что остаются на всю жизнь, овеянные прустовской меланхолией. Спустя годы после этих странствий души и разума Сатурн с его ледяными кольцами приобрел для меня элегическую красоту. Я и сейчас не могу смотреть на изображения этой планеты, не чувствуя острой грусти от того, что она теперь так далека от меня, так недостижима. Сила, великолепие и абсолютная уверенность полетов моего разума долго не давали мне поверить, что я должна по собственной воле расстаться с ними как с болезнью. Я была медиком и ученым, я прочитала массу исследований и ясно понимала неизбежность тяжелых последствий отказа от лития. Но долгие годы после постановки диагноза я сопротивлялась приему лекарств. Почему? Почему мне пришлось пройти через новые эпизоды мании, через затяжные суицидальные депрессии, прежде чем я стала систематически принимать литий?

Сопротивление, без сомнения, росло из категорического отрицания того, что мое состояние — на самом деле болезнь. Как ни странно, это довольно типичная реакция на ранних стадиях заболевания. Перепады настроений настолько неотъемлемая часть жизни и представлений о самом себе, что даже психотические крайности могут казаться временными, объяснимыми реакциями на жизненные события. Я ужасно страдала от ощущения потери себя, того, кем и где я была. Отказаться от полетов разума было трудно, даже несмотря на то, что неизменно следовавшие за ними депрессии едва не стоили мне жизни.

Друзья и родные рассчитывали, что я буду рада стать «нормальной», буду благодарна лечению и с легкостью приму нормальный сон и уровень энергии. Но если вы ходили по звездам и продевали руки сквозь кольца планет, если вы привыкли спать всего четыре-пять часов в сутки, а теперь вам требуется восемь, если раньше вы могли бодрствовать ночи напролет, а теперь не можете, то встроиться в ритм жизни простых смертных — непростая задача. Каким бы он ни был комфортным для других, для вас такая жизнь непривычна, полна ограничений, куда менее продуктивна и безумно скучна. Когда я жалуюсь знакомым на то, что стала менее энергичной, бодрой и живой, они, пытаясь меня поддержать, отвечают: «Ничего, просто ты теперь такая же, как и все мы». Но я-то сравниваю себя не с ними, а с собой прежней. Более того, я часто сравниваю себя нынешнюю с собой «лучшей», то есть во время умеренной мании. И нынешняя «нормальность» так далека от того состояния, когда я была самой яркой, самой активной, полной сил и энергии.

Я так скучаю по себе прежней. Я скучаю по Сатурну.

Моя война с литием началась вскоре после того, как я начала его принимать. Впервые мне прописали этот препарат осенью 1974 года. Но уже ранней весной 1975-го, вопреки советам врача, я прекратила прием. Как только мания прошла и я пришла в себя после последовавшей за ней ужасной депрессии, мой разум выстроил целую армию обоснований сопротивления лекарствам. Одни из них были чисто психологическими. Другие были связаны с побочными эффектами от высоких доз лития, которые были нужны для удержания моего настроения в норме. (В 1974 году в медицинской практике было принято назначать более высокие дозировки лития, чем сейчас. Потом я многие годы принимала меньшие дозы препарата, и практически все побочные эффекты исчезли.) С побочными эффектами, которые мучили меня первые десять лет лечения, было трудно справиться. Для небольшой части пациентов, включая меня, терапевтическая доза лития, то есть та, при которой он начинает действовать, опасно близка к токсической.

В том, что литий мне помогает, сомнений не было. У меня классическая форма маниакально-депрессивного заболевания — полный набор симптомов из учебника по психиатрии. И все эти симптомы хорошо лечатся литием. У меня были грандиозные мании, и они предшествовали депрессиям гораздо чаще, чем наоборот. Но препарат сильно влиял на умственную деятельность. Я оказалась зависима от лекарства, которое вызывало частые и сильные приступы тошноты и рвоты. Порой мне приходилось спать на полу в ванной, завернувшись в теплый шерстяной плед из Сент-Эндрюса. Из-за изменений в питании и физической нагрузке, колебаний гормонов или уровня солей в крови концентрация лития внезапно оказывалась слишком высока. Мне становилось плохо в столь разных местах, что я бы предпочла их всех не помнить. Часто это были общественные места: аудитории, рестораны, Национальная галерея в Лондоне… (все изменилось к лучшему, когда я перешла на препараты с медленным высвобождением лития). Когда интоксикация была сильной, я начинала дрожать, теряла ориентацию в пространстве и буквально натыкалась на стены, речь становилась спутанной. В результате я несколько раз оказывалась в скорой помощи, чтобы получить внутривенную инъекцию против интоксикации. Но гораздо более унизительным было то, что порой я выглядела так, будто была под наркотиками или перебрала с алкоголем.

Однажды вечером после занятия по верховой езде в Малибу, во время которого я дважды упала с лошади, меня остановила полиция. Они подвергли меня тщательной неврологической проверке, которую я провалила: не смогла пройти по прямой линии, не коснулась кончиком пальца носа, и у меня не получилось постучать кончиками пальцев по большому пальцу. Боюсь представить, как выглядели мои зрачки, когда полицейский посветил в них фонариком. Стражи порядка отказывались верить, что я не под кайфом, до тех пор, пока я не продемонстрировала им свои лекарства и контакты психиатра и вдобавок согласилась сдать любые анализы, какие они потребуют.

Вскоре после этого инцидента, когда я немного научилась ездить на лыжах, я спускалась с очень высокой горы где-то в Юте. Я тогда не знала, что высота в сочетании с физической нагрузкой может поднять уровень лития в крови. Я совершенно потеряла ориентацию и не могла найти дорогу вниз. К счастью, мой коллега, который знал, что я принимаю, начал беспокоиться, когда я не вернулась в положенное время. Он решил, что мне стало плохо, и отправил за мной лыжный патруль. В итоге я спустилась с горы вполне безопасно, хоть и намного более горизонтально, чем хотелось бы.

Но в какие бы неудобные положения меня ни ставили тошнота, рвота и периодические отравления, это были еще не самые тяжелые побочные эффекты. Литий повлиял на мою способность читать, понимать и запоминать прочитанное. В редких случаях литий вызывает проблемы с аккомодацией глаза, что снижает четкость зрения. Но также он ослабляет внимательность, память и способность концентрироваться. Чтение, которое всегда было основой моей интеллектуальной и эмоциональной жизни, внезапно оказалось почти недоступным. Я привыкла читать по три-четыре книги в неделю, а теперь это было невозможно. За десять лет я не прочла целиком, от корки до корки, ни одного серьезного научного или литературного произведения. Мои боль и отчаяние были безмерны. В слепой ярости я бросала книги об стену, швыряла медицинские журналы через весь кабинет. Статьи в журналах давались мне легче, чем книги, потому что они короче. Но и те требовали огромного труда: мне приходилось перечитывать по нескольку раз одни и те же строки и делать письменные заметки, чтобы понять смысл прочитанного. Но даже после этого информация исчезала из моей памяти, как снег с прогревшейся земли. Чтобы как-то занять часы, опустевшие без чтения, я начала вязать и делала бесконечные подушечки и салфетки.

Слава Богу, стихи мне были все еще по силам. Я всегда любила поэзию и теперь набросилась на нее со всей страстью. Я обнаружила, что детские книги гораздо доступнее, так как они короче книг для взрослых и вдобавок в них просто крупнее буквы. Я снова и снова перечитывала детскую классику: «Питер Пэн», «Мэри Поппинс», «Паутина Шарлотты», «Приключения Гекльберри Финна», «Волшебник страны Оз», «Доктор Дулиттл»… Когда-то давно они открыли для меня столько новых, незабываемых миров. А теперь — дали второй шанс, второе дыхание счастья и красоты.

Чаще всего я возвращалась к книге «Ветер в ивах». Временами я бывала полностью ею захвачена. Однажды я разрыдалась над описанием Крота и его домика. Я плакала, не в силах остановиться. Недавно я достала с полки этот томик, который не открывала с тех пор, как снова обрела способность читать, и попыталась понять, что же меня так потрясло. Довольно быстро я нашла тот самый отрывок. Крот много времени провел вдали от своего подземного дома, путешествуя и исследуя мир вместе со своим другом Крысом. Однажды зимним вечером во время прогулки он внезапно почуял запах своего старого дома, и «воспоминания обрушились на него потоком».

— Рэтти, Рэтти! — позвал он, приходя в веселое возбуждение. — Обожди! Вернись! Ты мне нужен! Скорее!

— Не отставай, Крот, — бодро отозвался дядюшка Крыс, продолжая шагать.

— Ну, пожалуйста, постой, Рэтти! — молил бедняжка Крот в сердечной тоске. — Ты не понимаешь, тут мой дом, мой старый дом! Я его унюхал, он тут близко, совсем близко! Я должен к нему пойти, я должен, должен! Ну пойди же сюда, Рэтти, ну постой же!

Крыс сначала не хочет тратить на это время, но в итоге соглашается навестить Крота в его доме. Позднее, по­- сле рождественских гимнов и чашечки горячего эля у камина, Крот рассуждает, как же сильно он скучал по прежним теплу и безопасности, по всем этим «знакомым и дружелюбным предметам, что бессознательно уже давно стали частью его самого». В этот момент я точно вспомнила, каким-то внутренним чутьем, что я почувствовала тогда, когда только начала принимать литий: я скучала по своему дому, своему разуму, своей жизни с книгами и всеми «дружелюбными предметами», по своему миру, в котором все было на своих местах, и ничто не могло вторгнуться и разрушить его. А теперь у меня не было иного выбора, кроме как жить в разрушенном мире. Я скучала по тем дням до болезни и лечения, которые затронули каждый аспект моего существования.

Как с благодарностью принять литий в свою жизнь

1. Уберите лекарства с полочки, если вы ждете гостей на ужин или любовника на ночь.

2. Не забудьте вернуть их на место на следующий день.

3. Не расстраивайтесь из-за плохой координации движений и неспособности заниматься теми видами спорта, которые вы раньше любили.

4. Научитесь смеяться над разлитым кофе, своей кривой стариковской подписью и тем, что на застегивание пуговиц требуется не меньше десяти минут.

5. Смейтесь над шутками знакомых о том, что им стоило бы принимать литий.

6. Кивайте с умным видом и убежденностью, когда врач объясняет вам, как литий помогает справиться с хаосом в вашей жизни.

7. Наберитесь терпения и дождитесь, пока лекарства начнут действовать. Очень много терпения. Перечитайте Книгу Иова. Проявите еще немного терпения.

8. Не позволяйте себе расстраиваться из-за того, что больше не можете читать. Отнеситесь к этому философски. Ведь даже если бы могли, то все равно не сумели бы запомнить прочитанное.

9. Смиритесь с недостатком воодушевления и бодрости, что у вас были раньше. Постарайтесь не думать о безумных ночах в прошлом. Возможно, было бы лучше, если бы их и вовсе не было.

10. Всегда помните о том, насколько вам сейчас лучше. Окружающие будут вам об этом напоминать регулярно, и приходится признать, что они правы.

11. Будьте благодарны за все. Даже не думайте бросать принимать литий.

12. Но если вы все-таки это сделаете и как результат снова впадете в манию, а затем в депрессию, то будьте готовы выслушивать рассуждения близких и врачей на две темы: «Не понимаю, в чем дело! Тебе же было лучше» и «Мы же преду­преждали!».

13. Запаситесь медикаментами.

Как выяснилось, психологические факторы сыграли куда большую роль в моем сопротивлении лечению, чем побочные эффекты. Я просто отказывалась верить, что мне нужно лечение. Я была зависима от своих эйфорических настроений. Я была зависима от силы, уверенности, эйфории, которые они приносили, от того, как я заражала окружающих своим воодушевлением. Как игроки, готовые пожертвовать всем ради экстаза выигрыша, или кокаиновые наркоманы, рискующие своей семьей, карьерой и жизнью ради кратких моментов полета, я цеп­лялась за легкую манию, которая давала мне пьянящую свободу и энергию. Я не могла от нее отказаться. Где-то в глубине души — из-за чопорного военного воспитания, требовательности родителей и собственного упрямства — я продолжала верить, что должна самостоятельно прео­долевать любые трудности на своем пути, без костылей вроде лекарств.

Не одна я так думала. Когда я заболела, сестра настаивала, что мне не нужен литий. Она была во мне разочарована. Несмотря на ее собственный бунт против пуританского воспитания, она была уверена, что я должна пройти все депрессии и мании, а лекарства лишат меня боли и глубины переживаний, необходимых для духовного развития. Мне было очень трудно поддерживать с ней отношения из-за наших общих депрессий и соблазнительной опасности ее взглядов на лечение. Однажды вечером она высказала мне все: что я «капитулировала перед медицинской мафией», что я «подавила литием свои чувства». Что моя душа очерствела, мой огонь потух и осталась лишь оболочка меня прежней. Она ударила меня по больному месту и, полагаю, об этом знала. Это привело в бешенство мужчину, с которым я тогда встречалась. Он видел меня в действительно плохом состоянии и не находил ничего привлекательного в безумии. Он попытался отшутиться: «Возможно, твоя сестра — лишь тень себя прежней, — сказал он ей, — но и этого более чем достаточно». Это не помогло. Сестра ушла, оставив меня в болезненных сомнениях, верно ли мое решение принимать лекарства.

Я не могла больше находиться рядом с человеком, который так травил мне душу. Она будила во мне голоса воспитателей, убеждавших, что я должна справляться со всеми трудностями самостоятельно; она взывала к моей нездоровой части сознания, которая, подобно наркозависимому, требовала новой дозы эйфории. Все-таки я уже начинала осознавать (пока только начинала), что на кону не только разум, но и вся моя жизнь. Но не так я воспитана, чтобы сдаться без боя. Я ведь действительно верила в то, чему меня учили: нужно пережить, справиться, не отягощать своими проблемами окружающих. Оглядываясь назад на все то разрушение, что принесло это глупое упрямство, мне уже трудно понять, чем я тогда думала. Почему не подвергала сомнению эти косные, нелепые концепции? Почему не понимала, насколько они абсурдны?

Несколько месяцев назад я попросила у своего психиатра копию моей медицинской книжки. Это было обес­кураживающее чтение. В марте 1975 года, через шесть месяцев после назначения лития, я перестала его принимать. Через считаные недели у меня началась мания, после — тяжелая депрессия. В том же году я возобновила прием медикаментов. Читая заметки врача, я пришла в ужас от того, сколько раз повторялся этот цикл.

17.07.75. Пациентка решила возобновить прием лития из-за тяжести депрессивного эпизода. Начнем с 300 мг дважды в день.

25.07.75. Рвота.

05.08.75. Адаптация к литию. Пациентка чувствует себя подавленно, думает о том, что во время гипомании ей было лучше.

30.09.75. Пациентка снова прекратила прием лития. Утверждает, что ей важно доказать, что она может справляться со стрессом самостоятельно.

02.10.75. По-прежнему отказывается от лития. Началась гипомания, и пациентка это отлично понимает.

7.10.75. Возобновляет прием лития из-за возросшей раздражительности, бессонницы и неспособности сконцентрироваться.

Отчасти мое упрямство можно списать на человеческую природу. Любому хронически больному трудно привыкнуть принимать препараты четко по расписанию. А когда наступает улучшение и симптомы исчезают, это становится еще труднее. В моем случае, как только приходило облегчение, у меня не оставалось ни желания, ни мотивации продолжать лечение. Начать с того, что я вообще не хотела принимать медикаменты. Было трудно смириться с побочными эффектами, и я скучала по прежним полетам. А когда я снова приходила в норму, проще всего было отрицать, что я вообще больна, что депрессия вернется. Каким-то образом я верила, что представляю собой исключение из правил и на меня не распространяются научные исследования, которые недвусмысленно показывают, что маниакально-депрессивное заболевание всегда возвращается в еще более суровой форме.

Дело даже не в том, что я сомневалась в эффективности лития, вовсе нет. Доказательства его воздействия были весьма убедительны. И я знала, что именно мне он помогает. Не было у меня и никаких этических преду­беждений против медикаментов. Напротив, я не переношу людей, выступающих против использования препаратов в лечении психических расстройств. В особенности если они — профессиональные психиатры или психологи. Тех медиков, которые почему-то проводят черту между «медицинскими», поддающимися медикаментозному лечению заболеваниями и психиатрическими — депрессией, маниакально-депрессивным психозом, шизофре­нией. Я убеждена, что маниакально-депрессивное заболевание — точно такая же медицинская проблема. Я также убеждена, что за редчайшим исключением лечить ее без медикаментов непрофессионально. Но вопреки всем этим убеждениям, тогда я продолжала думать, что должна идти своим путем, справляясь без таблеток.

Психиатр со всей серьезностью относился к моим жалобам на побочные эффекты, экзистенциальные сомнения и противоречие моим жизненным ценностям. Но он ни разу не поколебался в своем убеждении, что мне нужно принимать литий. Он категорически отказался попадаться в мою хитро сплетенную сеть аргументов за то, что я, еще хотя бы один раз, должна попытаться выжить без лекарств. Он никогда не забывал, какой передо мной стоял выбор. Дело было не в том, что литий имел побочные эффекты, и не в том, что я тосковала по прежним полетам разума. И даже не в том, что прием лекарств не вписывался в мои идеализированные представления о себе. Вопрос был в том, продолжу ли я по-прежнему принимать литий лишь эпизодически, тем самым гарантируя себе новые мании и депрессии. А выбор был (и он всегда это держал в голове) — выбор между здоровьем и безумием, между жизнью и смертью. Мании случались все чаще, становились все более смешанными. То есть эйфорические эпизоды, которые я называла «светлыми маниями», все чаще перекрывались тревожными депрессиями. А депрессии становились только хуже. Мысли о самоубийстве преследовали меня постоянно. Почти у каждого лекарства есть те или иные побочные эффекты. И если задуматься, у лития они не худшие. Не говоря о том, насколько это мягкое средство по сравнению с тем, что применяли в таких случаях раньше: кровопускание, приковывание, влажные обертывания, заключение в сумасшедшем доме. И хотя современные противосудорожные средства очень действенны и часто лишены серьезных побочных эффектов, для многих больных литий и по сей день остается самым эффективным препаратом. Я знала это и тогда, хоть и с меньшей уверенностью, чем сегодня.

В глубине души я до ужаса боялась, что литий не сработает. Что, если я продолжу его принимать и по-прежнему останусь больной? Если же я откажусь от лекарства, то и мой худший кошмар не сбудется. Мой врач довольно быстро увидел этот страх и сделал в своих записях заметку, которая точно передала его парализующую силу: «Пациентка смотрит на медикаменты одновременно как на надежду на исцеление и на приговор к самоубийству — если они не сработают. Она боится потерять последнюю надежду».

Годы спустя я оказалась в зале, заполненном почти тысячей психиатров, многие из них были увлечены кормежкой. Бесплатной едой и напитками в больших количествах легко выманить докторов из их кабинетов. Журналисты часто пишут об августовской миграции психиатров, но в мае им присущ другой тип стайного поведения. В месяц, на который приходится пик самоубийств, пятнадцать тысяч врачей собираются на ежегодную встречу Американской психиатрической ассоциации. Я вместе с несколькими коллегами должна была выступить там с лекцией о новых достижениях в диагностике, патопсихологии и лечении маниакально-депрессивного психоза. Я, конечно, была рада, что мое собственное заболевание оказалось в центре внимания. Это были его «золотые годы». Но я также знала, что вскоре это почетное место неизбежно займет обсессивно-компульсивное расстройство, диссоциативное или, может быть, паническое. Или какое-то еще, которое попадет в тренд благодаря тому, что обещает научный прорыв, дает особенно яркие картинки на позитронно-эмиссионной томографии, оказалось в центре особенно скандального судебного дела или же его стали с большей готовностью покрывать страховые компании.

Я должна была рассказать о психологических и медицинских аспектах лечения литием и, как это часто делала, начала выступление цитатой «пациента с маниакально-депрессивным психозом». Я прочла ее так, будто автор — кто-то другой, хотя наблюдение было основано на моем собственном опыте.

Наконец поток вопросов иссяк. Мой психиатр взглянул на меня и уверенно сказал: «Маниакально-депрессивный психоз». Я была восхищена его прямотой. Я мысленно пожелала ему нашествия чумы и саранчи. В его глазах сияла тихая ярость. Я мягко улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. Война только начиналась.

Эта горькая правда нашла благодарную аудиторию, потому что редкий психиатр не имел дела со скрытым (а то и очень явным) сопротивлением лечению со стороны пациентов с маниакально-депрессивным заболеванием. Моя последняя фраза: «Война только начиналась» — вызвала взрыв смеха. Но главная ирония была все же не в том, чтобы это сказать, а в том, чтобы это пережить. К сожалению, это сопротивление годами продолжается в жизнях десятков тысяч больных. Почти всегда оно приводит к рецидивам болезни, нередко завершается трагично. Спустя несколько лет я наблюдала эту борьбу в одном из своих пациентов. Он стал для меня самым болезненным напоминанием о том, какова цена упрямства.

В отделении экстренной помощи при Калифорнийском университете бурлила жизнь: сновали интерны, стажеры, студенты. Одновременно оно дышало болезнью и смертью. Люди двигались быстро, с той бойкой уверенностью, которую дают хорошее образование, интеллект и экстремальная ситуация. Несмотря на то, что меня вызвали в отделение по неприятному поводу — у моего пациента был острый приступ психоза, — вскоре я тоже была захвачена бодрящим темпом работы. Раздался душераздирающий вопль из одной из палат — крик ужаса и безумия. Я спустилась бегом по коридору: мимо медсестер, мимо врача, диктовавшего заметки в медицинскую карту, мимо хирурга-ординатора, склонившегося над справочником лекарственных средств с чашкой кофе в руке, стетоскопом на шее и гемостатом, прицепленным к короткому рукаву его зеленого халата.

Я распахнула двери палаты, из которой доносился крик, и мое сердце упало. Сперва я увидела знакомого психиатра, он сочувственно мне улыбнулся. Потом — своего пациента. Он был зафиксирован на каталке четырьмя ремнями. Тело было распростерто на каталке, колени и запястья в кожаных ремнях, дополнительный ремень через грудь. Мне стало не по себе. Несмотря на надежную фиксацию, я испугалась. Год назад этот самый пациент на сеансе психотерапии держал нож у моего горла. Тогда я позвонила в полицию, и его отправили на принудительное лечение в одно из закрытых отделений Института нейропсихиатрии при Калифорнийском университете. Семьдесят два часа спустя, милостью американской судебной системы, он был возвращен обратно в общество. И под мою опеку. Трое полицейских, которые стояли у каталки, держа руки на оружии, явно были уверены, что он представлял «угрозу для себя и окружающих». Даже если судья придерживался иного мнения.

Мужчина снова закричал. Это был дикий и пугающий вопль, отчасти оттого, что сам он был до смерти напуган, отчасти потому, что это был очень крупный и сильный мужчина в состоянии полного безумия. Я положила руку ему на плечо и почувствовала, как его тело бьет дрожь. Я никогда раньше не видела в глазах столько ужаса, столько боли и смятения. Мания с бредом может быть разной, но она всегда страшна. Врач сделал ему внушительную инъекцию антипсихотика, но тот пока не подействовал. У пациента был приступ паранойи, бред, слуховые и зрительные галлюцинации. Глядя на него, я вспомнила кадры из фильмов, когда лошадь попадает в пожар и в ее глазах отражается дикий ужас, а тело сковано страхом. Я мягко потрепала мужчину по плечу и сказала: «Я доктор Джеймисон. Вам ввели галдол, и теперь мы отвезем вас в палату. Вам станет лучше». Мне удалось поймать его взгляд на секунду. Потом он снова закричал. «Вам станет лучше. Я знаю, сейчас вы в это не верите, но вы снова будете в порядке». Я взглянула на три увесистых тома истории болезни, которые лежали на столике рядом. Вспомнила бесчисленные госпитализации и задумалась о том, могла ли я что-то ему обещать.

Я не сомневалась, что ему станет лучше. Другой вопрос, как долго это продлится. Литий ему отлично помогал, но как только галлюцинации и панические атаки проходили, он просто прекращал его принимать. Ни мне, ни ординатору не нужно было смотреть на анализ его крови. Лития в ней не было. И результатом была мания. Затем последует суицидальная депрессия, а с ней боль и разрушение в его жизни и в жизни его семьи. Тяжесть депрессии, как в черном зеркале, отражала буйство его мании. У мужчины была особенно тяжелая, хоть и не редкая, форма болезни. Литий помогал, но пациент отказывался его принимать. Тогда, стоя рядом с ним в реанимационном отделении, я думала, что все то время и душевные силы, что я и мои коллеги вложили в его лечение, были бессмысленны.

Галдол постепенно начал действовать. Крики затихли, как и попытки вырваться. Пациент уже не выглядел так напуганно и столь пугающе. Спустя какое-то время он неуверенно попросил: «Доктор, не оставляйте меня. Пожалуйста, не оставляйте». Я твердо сказала его, что буду рядом, пока его не направят в больницу. Я знала, что была единственной константой в череде его госпитализаций, судебных разбирательств, депрессий, семейных собраний. Как своему многолетнему психотерапевту, он доверял мне страхи и мечты, вдохновляющие и разрушенные отношения, грандиозные, а затем проваленные планы на будущее. Я видела его удивительную силу воли, смелость и ум. Этот человек вызывал во мне симпатию и уважение. Но я все больше разочаровывалась из-за его отказа принимать лекарства. Я могла понять его тревоги, но лишь до определенного предела. Со временем мне становилось все труднее смотреть, как он продолжает идти по предсказуемому и болезненному кругу рецидивов.

Ни психотерапия, ни убеждение, ни просвещение, ни принуждение не работали. Никакие соглашения с врачами и медсестрами не действовали. Семейная терапия тоже не помогала. Вся круговерть госпитализаций, разбитых отношений, финансовых катастроф, потерянных должностей, арестов и прочих растрат этого сильного, образованного и творческого ума ничего не изменили. Что бы мы ни предпринимали, ничего не помогало. За годы я просила нескольких коллег проконсультировать его, но и они не смогли достучаться, не смогли пробить толстую броню его сопротивления. Я потратила часы на обсуждение его поведения со своим психиатром, отчасти чтобы получить совет, отчасти чтобы убедиться, что на каком-то подсознательном уровне на пациента не оказывает влияния мой собственный опыт сопротивления лечению. Его мании и депрессии становились все более частыми и тяжелыми. Хеппи-энда не случилось. Медицина и психология оказались бессильны — ничто не смогло заставить его принимать препараты достаточно долго, чтобы оставаться в форме. Литий ему помогал, но он отказывался его принимать; психотерапия работала, но, видимо, недостаточно хорошо. Его болезнь была очень тяжелой и в конечном итоге стоила ему жизни. Как и тысячам других людей по всему миру. Я понимала, что мои возможности не безграничны, и это меня терзало.

Нам всем непросто в пределах своих ограничений.