Книга: Беспокойный ум: Моя победа над биполярным расстройством
Назад: Часть II. СОВСЕМ НЕ ПРЕКРАСНОЕ БЕЗУМИЕ
Дальше: Тоска по Сатурну

Полеты разума

Такого рода безумие состоит из боли, восторга, одиночества и ужаса. Когда ты на подъеме, это восхитительно. Стеснительность исчезает, нужные слова и жесты находятся сами собой, приходит уверенность — особенно в своей власти впечатлять окружающих. Мысли и чувства ярки и стремительны, как падающие звезды, и ум следует за ними до тех пор, пока не встретит новые, еще более яркие. Даже в скучных людях начинаешь видеть что-то интересное. Переполняет чувственность. Желание соблазнять и соблазняться становится непреодолимым. Захватывают ощущения эйфории, легкости, власти, уверенности, почти всемогущества. Но в какой-то момент все меняется. Мысли становятся слишком быстрыми, их уже слишком много. Ясность сменяется растерянностью. Память спотыкается. Живой интерес на лицах друзей сменяется беспокойством и тревогой. Все, что раньше шло как по маслу, теперь дается с трудом. Ты раздражителен, напуган, едва держишь себя в руках, блуждаешь в самых темных чуланах собственного разума. А ведь раньше ты даже не догадывался об их существовании! Эта пытка длится и длится, безумие плетет сети собственной реальности.

В конце концов остаются только воспоминания других о твоих странных поступках — бурных, непонятных и бессмысленных. Мания милостива тем, что часто лишает памяти. Кредитные карты аннулированы, приходят счета, по которым придется платить, нужно объясняться на работе, приносить извинения. Провалы в памяти (что я делала?). Разрушенный брак, потерянные друзья. И навязчивая мысль: ведь это случится опять! Мои чувства — реальны? Какая я — настоящая? Полная энергии, порывистая, импульсивная, хаотичная, сумасшедшая? Или же робкая, отстраненная, отчаявшаяся, обреченная, уставшая от жизни? И та и другая? Вирджиния Вульф написала о своих взлетах и падениях так: «Как сильно наши чувства меняются от погружения на самую глубину? Я все думаю: каковы они на самом деле?»



Я не проснулась в один день сумасшедшей. Жизнь казалась такой легкой! Я постепенно осознавала, что моя жизнь и разум ускоряются, пока однажды, в мое первое лето на факультете, они полностью не вышли из-под контроля. Но этот разгон — от стремительных мыслей к хаосу — был постепенным и увлекательным. Сначала все казалось совершенно нормальным. В июле 1974-го меня взяли на факультет психиатрии и приписали к одному из отделений для взрослых пациентов. Я курировала психиатров-стажеров и клинических психологов — интернов по части диагностики, психологического тестирования, психотерапии и испытания препаратов. Кроме того, я отвечала за взаимодействие между департаментами психиатрии и анестезиологии, где я консультировала, вела семинары, внедряла протоколы исследований для изучения психологических и медицинских аспектов боли. Что касается моих собственных исследований, я в основном доделывала работу, которую вела в университете. Аффективные расстройства меня в ту пору не особенно привлекали. К тому же перепады настроения меня не беспокоили больше года, и я уже было решила, что этой проблемы больше нет. Ты тешишься этой надеждой каждый раз, когда чувствуешь себя нормально достаточно долго, но неизменно ошибаешься.

Я взялась за новую работу со всей энергией и воодушевлением. Мне нравилось преподавать, как и руководить врачебной работой других, хотя сначала это и казалось мне необычным. Переход из интернов в преподаватели прошел гораздо легче, чем я могла ожидать. Не стоит и говорить, что солидная прибавка в зарплате очень тому способствовала. Свобода реализовывать собственные научные интересы меня окрыляла. Я очень много работала и все меньше отдыхала. Недостаток сна — это и причина, и следствие мании, но тогда я об этом даже не догадывалась. Лето часто приносило мне хорошее настроение и длинные рабочие дни. Но тем летом я вышла далеко за пределы того, что когда-либо испытывала ранее. Лето, недостаток сна, обилие работы и генетическая уязвимость завели меня куда глубже уже знакомых уровней эйфории — в пылающее безумие.



Ректор университета проводил традиционный прием на открытом воздухе в честь новых преподавателей. Человек, который позже стал моим психиатром, тоже был на этой встрече — он только что начал работу на соседнем с нами медицинском факультете. Благодаря ему я осознала разницу между самовосприятием и взвешенным, спокойным наблюдением специалиста. Я помню ощущение легкой эйфории: чувствуя себя неотразимой, я общалась с массой людей, легко перемещалась по саду от человека к человеку, от коктейля к коктейлю. Я довольно долго беседовала с ректором. Он понятия не имел, кто я, но был либо слишком вежлив, либо оправдывал свою репутацию волокиты за юными особами. Как бы то ни было, я была уверена, что он нашел меня очаровательной.

У меня также была долгая и довольно странная беседа с главой моего департамента. Этот необычный человек, наделенный богатым воображением, далеко не всегда придерживался строгих рамок академической медицины. В узких психофармакологических кругах о нем рассказывали легенды. Например, что он убил слона в ходе загадочного эксперимента с применением ЛСД — это было частью исследования связи галлюциногенов с агрессивным поведением, — и он неверно рассчитал дозу. Тогда мы увлеченно обсуждали с ним эксперименты на слонах и даманах. Даманы — африканские животные, которые в общем-то ничем не похожи на слонов, но из-за строения зубов считаются их ближайшими родственниками. Я уже не могу вспомнить, чем они нас так заинтересовали. Но я немедленно и с удовольствием поставила себе задачу: просмотреть каждую из доброй сотни статей, написанных про даманов. Тогда я взялась за изучение поведения животных в зоопарке Лос-Анджелеса, ведение курса по этологии и еще одного по фармакологии.

В моей памяти вечеринка в саду сохранилась как чудесное, кипящее жизнью событие. Однако мой психиатр вспоминает ее совсем по-другому. Он видел перед собой женщину с безумным взглядом. Я была слишком провокационно одета, и это разительно отличалось от моего обычного консервативного стиля. Я была ярко накрашена, крайне возбуждена и чрезмерно разговорчива. Он даже отметил про себя: «Кэй выглядит маниа­кально». Я же полагала, что совершенно неотразима.



Моему разуму приходилось прилагать усилия, чтобы сохранять ясность. Идеи приходили и уходили так быстро, что начинали путаться и сталкиваться, будто на шоссе моей логики образовалась нейронная пробка. Чем сильнее я пыталась замедлиться, тем яснее осознавала, что не могу этого сделать. Мое воодушевление тоже било через край, и во всем, что я тогда делала, я видела стройную логику. Однажды, например, я увлеклась копированием: я сделала по тридцать–сорок копий поэмы Эдны Сент-Винсент Миллей, статьи о религии и психозах из American Journal of Psychiatry и еще одной статьи, «Почему я не посещаю разборы клинических случаев». Автор, знаменитый психолог, разобрал все возможные причины, почему плохо организованные разборы клинических случаев — это бездарное убийство времени. Я была уверена, что все три материала наполнены глубоким смыслом и имеют самое непосредственное отношение к моей работе в больнице. Я раздавала их всем, кому могла.

Сейчас меня удивляет не то, что я совершала столь типично маниакальные поступки, а то, что в первые дни мании во всех них находился определенный смысл. Например, обходы палат действительно были потерей времени, хотя заведующий отделением был не в восторге, когда я сообщала об этом всем и каждому (и еще менее он обрадовался моей идее распространять эту статью среди сотрудников). Ту поэму Миллей, «Возрождение», я читала еще в юности. Я впадала во все большую экзальтацию, мой разум набирал обороты, и я вдруг с поразительной ясностью вспомнила эти стихи и немедленно их нашла. Хотя мое погружение в безумие только начиналось, эта поэма рассказывала обо всех кругах ада, через которые мне предстояло пройти: автор сначала описывала нормальное восприятие мира («Сначала разглядел мой взор / Лишь три холма да темный бор»), затем приходила в экстаз, говорила о видениях; наконец проваливалась в отчаяние, а после снова возвращалась в реальный мир, теперь уже полный тревог. Миллей было всего девятнадцать, когда она писала эти строки. Много позже я узнала, что она пережила несколько нервных срывов и госпитализаций. В своем нездоровом состоянии я понимала, что эта поэма чем-то важна для меня. Я раздавала ее интернам и практикантам как метафорическое описание психотического процесса и возможности восстановления. Практиканты, хотя и не догадывались о моих истинных мотивах, хорошо откликались на это — они были только рады возможности отдохнуть от обычных медицинских публикаций.

Пока я была лихорадочно увлечена работой, мой брак распадался. Я ушла от мужа, объяснив это тем, что хотела иметь детей, а он — нет, хотя на самом деле все было намного сложнее. Я становилась все более беспокойной и раздражительной, я жаждала волнения. Внезапно я поймала себя на том, что бунтую против всего того, что еще недавно любила в своем муже: его доброты, уравновешенности, тепла, нежности. Я отчаянно стремилась к другой жизни. Я нашла ужасно модную квартиру в Санта-Монике, хотя раньше ненавидела современную архитектуру; купила современную финскую мебель, хотя всегда любила уютные и старомодные предметы. Все, что я тогда покупала, было стильным, угловатым, в холодных тонах. Наверное, это как-то успокаивало мой хаотичный ум и расстроенные чувства. Из новой квартиры был впечатляющий (и впечатляюще дорогой) вид на океан. Тратить больше денег, чем у тебя есть, или, как это сформулировано в диагностических тестах, «приступы неумеренного шопоголизма» — классический признак мании.



Когда я на подъеме, я не беспокоюсь из-за денег. Они откуда-нибудь непременно возьмутся. Я имею право. Я особенная. Бог поможет. Кредитные карты — это настоящая катастрофа, а именные чеки и того хуже. К сожалению, мания всегда имеет экономические последствия. С банковскими счетами и кредитками все блага кажутся доступными. Потому я приобрела дюжину наборов против укусов змей и была уверена в важности и своевременности этой покупки. Я скупала драгоценности, элегантную и бесполезную мебель, вызывающую одежду, которая мне не шла. Приобрела трое наручных часов (причем скорее в ценовом классе «Ролекс», чем «Таймекс») с промежутком в один час. Во время одного из приступов шопоголизма в Лондоне я потратила несколько сотен фунтов на книги, которые мне приглянулись лишь своими названиями и обложками: от исследований по палеонтологии кротов до двадцати разных книг издательства Penguin (мне захотелось, чтобы они образовали на моих полках колонию). Однажды я украла из магазина блузку, потому что мне не хватило терпения дождаться своей очереди у кассы. Или, может быть, мне показалась забавной сама идея кражи, не помню. Я была в полном замешательстве. Два серьезных маниакальных эпизода обошлись мне более чем в тридцать тысяч долларов. И Бог знает, сколько я еще растратила во время менее суровых, но многочисленных приступов.

Когда ты начинаешь принимать литий и жить с самой обычной человеческой скоростью, то подсчитываешь размеры ущерба. И приходит смирение: манию далеко не каждый может себе позволить. Болезнь усугубляется необходимостью оплачивать дорогие препараты, анализы и психотерапию. И если эти расходы можно, хотя бы отчасти, возместить с помощью системы здравоохранения, то маниакальный шопинг не покроет ни одна медицинская страховка. Так что к тому моменту, когда бурную манию сменяет тяжелая депрессия, у вас есть веская причина, чтобы чувствовать себя еще более подавленным.



Докторская степень в Гарварде по экономике не подготовила моего брата к тому, чтобы разбираться с горой счетов, сваленных на полу моей квартиры. Это были счета за покупки по пластиковым картам, розовые листочки уведомлений о превышении лимита по кредиту, охапки счетов из всех магазинов, в которые меня заносило. Отдельной стопочкой лежали письма от коллекторских агентств, не предвещающие ничего хорошего. Хаос в квартире полностью отражал сумбур в моей голове. Теперь, пребывая в самом мрачном расположении духа, я с пристрастием разбирала последствия своей финансовой безответственности. Это напоминало мне археологические раскопки в собственном мозгу. Взять хотя бы счет от таксидермиста за набивку чучела лисы. Всю свою жизнь я любила животных и когда-то мечтала стать ветеринаром: как мне могло прийти в голову купить мертвую лису? Я всегда восхищалась этими хищниками, их ловкостью и сообразительностью. Как я только могла оплатить убийство одного из них? Я была в ужасе от этой покупки и переполнена отвращением к себе. А главное, даже не могла представить, что я буду делать с чучелом, когда его доставят.

Чтобы хоть как-то отвлечься, я начала разгребать охапку счетов. Почти на самом верху нашелся счет из аптеки, где я купила наборы против змеиных укусов. Фармацевт, который только что заполнил мой рецепт на литий, понимающе улыбался, пока звонил, чтобы выяснить насчет моих наборов против укусов и прочих странных покупок. Я знала, о чем он подумал, и в благодушии своего нездорового настроения даже оценила комичность ситуации. Но фармацевт, в отличие от меня, даже не догадывался о смертельной угрозе, которую создавали гремучие змеи в долине Сан-Фернандо! Ведь Господь избрал меня, чтобы я спасла людей от нашествия змей-убийц. Или же я так думала в своих бредовых прогулках. Я скупала эти штуки, чтобы защитить себя и близких мне людей. На пике я внезапно поняла, что нужно предупредить о грядущей угрозе Los Angeles Times. Но при этом я была слишком маниакальна, чтобы связать эти бредовые мысли в стройный план.

Брат, будто прочитав мои мысли, вошел в комнату с бутылкой шампанского и бокалами на подносе. Он подумал, что шампанское будет нелишним, потому что нам предстоит не самое приятное дело. Мой брат — человек, которого невозможно недооценить. Честный и очень практичный, своей уверенностью он вселяет уверенность в других. Всем этим он похож на нашу маму. Когда родители расставались, он взял меня под свое крыло, оберегая и от жизненных невзгод, и от моего собственного бурного характера. Его надежное плечо всегда было рядом. Во время учебы в колледже, работы в университете и сейчас, когда бы я ни нуждалась в убежище от боли и неизвестности, я была уверена, что среди своей почты найду авиабилет и приглашение навестить его — в Бостоне, Нью-Йорке, Колорадо, Сан-Франциско. Брат всегда был готов меня выслушать, дать совет, взять несколько выходных на работе. Я встречала его в каком-нибудь крупном отеле или роскошном ресторане и была счастлива снова видеть, как он, высокий, красивый, стильно одетый, стремительно шагает мне навстречу. С каким бы вопросом я к нему ни обращалась, он всегда умел показать, что рад мне. А когда я уезжала надолго в другие страны — сначала в Шотландию, затем в Англию по учебе, потом снова в Лондон в творческий отпуск, — я всегда знала, что не пройдет и нескольких недель и он появится там, чтобы узнать, как я, пригласить на ужин или на прогулку по книжным магазинам. После первого тяжелого приступа мании он взял меня под свое надежное крыло. Он сразу дал понять, что, если я нуждаюсь в помощи, он возьмет билеты на ближайший рейс.

И теперь он не осуждал мои бессмысленные по­купки. Брат взял кредит в отделении Всемирного банка, где работал экономистом, чтобы мы смогли покрыть эти безумные счета. Очень медленно, за многие годы, я вернула ему долги. Точнее, я вернула одолженные деньги. Но я никогда в жизни не смогу по достоинству отплатить брату за его доброту, любовь и понимание.



Жизнь тогда неслась с головокружительной скоростью. Я работала допоздна и почти не спала. Дом тем временем погружался в хаос: охапки одежды в каждой комнате, нераспакованные покупки и свертки по углам. Сотни обрывков бумаги повсюду: на рабочем столе, на кухне, целые кучи на полу. На одном из листков были нацарапаны бессвязные обрывки стиха. Я нашла эту записку в холодильнике, рядом с коллекцией приправ, которая за время мании неимоверно разрослась. Я назвала стих «Бог травояден». Таких записок и обрывков было много, они были везде. Только спустя недели я полностью вычистила квартиру и все же продолжала находить в самых невообразимых местах клочки бумаги, исписанные от края до края.

В те дни мое восприятие звуков, и в особенности музыки, крайне обострилось. Звуки валторна, гобоя, виолончели стали пронзительными. Я слышала сначала каждую ноту отдельно, затем все вместе, и они ошеломляли меня чистотой и совершенством. Мне казалось, будто я стою в оркестровой яме. Меня переполняли эмоции. Но вскоре сила и печаль классической музыки стали для меня невыносимы. Я переключилась на рок, включала альбомы Rolling Stones на полную громкость. Переходя от трека к треку, от альбома к альбому, я подбирала музыку под настроение, а настроение следовало музыке. Мои комнаты уже были завалены пленками, пластинками, конвертами от них, а я продолжала поиски идеального звука. Однажды я потеряла способность воспринимать музыку. Я была растеряна, испугана, сбита с толку. Мое поведение переставало быть адекватным происходящему.

Тьма медленно проникала в мой разум, и в конце концов я полностью потеряла контроль над собой. Я уже не понимала собственные мысли. Фразы в моей голове распадались на обрывки, на отдельные слова. Потом остались лишь бессвязные звуки. В один из вечеров я стояла посреди своей гостиной и смотрела в окно на кроваво-красный закат, разгоравшийся над океаном. Внезапно я ощутила вспышку внутри головы, и перед глазами возникла огромная черная центрифуга. Я увидела высокую фигуру в длинном вечернем платье, которая с колбой крови в руках приближалась к этой центрифуге. Когда фигура обернулась, я с ужасом осознала, что это я и что все мое платье, накидка и длинные белые перчатки залиты кровью. Я смотрела, как я, то есть она, аккуратно поместила колбу с кровью в одно из отделений центрифуги, закрыла крышку и нажала кнопку на машине. Центрифуга начала вращаться.

В этот момент изображение вышло за пределы моей головы. Я была парализована страхом. Вращение центрифуги, дребезжание стекла о металл становились все сильнее, а затем машина разлетелась на тысячу осколков. Кровь была повсюду. Она забрызгала оконные стекла, залила стены и картины на них, стекала вниз на ковер. Я взглянула на океан и увидела, что кровь на окне слилась с кровавым закатом, было невозможно отличить одно от другого. Я кричала во всю силу своих легких, но не могла никуда деться от вида крови и грохота машины, которая все ускоряла свое ужасное вращение. Мои мысли не просто кружились в безумной карусели, они превратились в жуткую фантасмагорию жизни и разума, полностью слетевших с катушек. Постепенно галлюцинация отступила. Я позвонила коллеге. Налила себе большой стакан скотча и стала ждать его приезда.



К счастью, он пришел на помощь прежде, чем моя мания стала очевидной для всех. Это был мужчина, с которым я встречалась после расставания с мужем, и он очень хорошо меня понимал. Он поставил меня перед фактом, что я должна начать принимать литий. Это было непросто даже для него: я была перевозбуждена, подозрительна и агрессивна. Он был мягок, но неотступен, и сумел убедить меня назначить встречу с психиатром. Вместе мы изучили все, что нашли о моей болезни и методах ее лечения. Управление по контролю за лекарственными средствами разрешило использовать препараты лития для лечения мании всего четыре года назад, в 1970 году, и в Калифорнии найти их было непросто. Но после прочтения всех медицинских исследований стало очевидно, что литий — единственный препарат, который может помочь в моем случае. Мой друг прописал мне литий и еще несколько нейролептиков в качестве «скорой помощи», пока я не получу заключение профессионального психиатра. Он написал мне, сколько таблеток нужно принимать утром и вечером. Он не пожалел многих часов на беседы с моими родственниками, объясняя им, как мне можно помочь. Он также потребовал, чтобы я взяла кратковременный отпуск, и в итоге это спасло меня от потери работы и лицензии на медицинскую практику. А еще он присматривал за мной у меня дома, когда только мог.

После этого первого в моей жизни приступа мании я чувствовала себя бесконечно хуже, чем во время худшей из предыдущих депрессий. На самом деле хуже, чем когда-либо еще в своей жизни, за которую я вроде бы уже привыкла к подъемам и падениям. У меня были умеренные приступы мании и раньше, в лучшем случае они приводили меня в экстаз, в худшем — вгоняли в стыд, но никогда не были такими страшными. Я к ним вполне приспособилась, выработала приемы само­контроля: научилась подавлять приступы неуместного смеха, обуздывать раздражительность. Научилась избегать ситуаций, которые могли взвинтить мои сверхчувствительные нервы, научилась делать вид, что слушаю, когда мой разум витал за облаками, в тысяче разных направлений одновременно. Моя карьера тем временем шла полным ходом. Но ни успех на работе, ни воспитание, ни интеллект, ни характер не подготовили меня к встрече с безумием.

Я неумолимо приближалась к этой точке многие недели, осознавая, что все совсем не в порядке. Я отчетливо помню тот момент, когда осознала, что душевно больна. Мои мысли скакали так быстро, что, заканчивая фразу, я уже не помнила ее начала. Обрывки идей, образов, фраз проносились в моем мозгу, как звери в детских сказках. В конце концов, как и эти звери, они превратились в бессмысленные пятна. Все понятное раньше стало непонятным. Я отчаянно хотела снизить темп, но не могла. Ничего не помогало — ни многочасовой бег, ни заплывы на несколько миль. Что бы я ни делала, моя энергия не истощалась. Секс стал слишком интенсивным, чтобы приносить удовольствие, и во время его мне казалось, что мой мозг пронзают черные линии света. Это пугало. Моя фантазия рисовала картины медленной, болезненной смерти всех растений на планете — листок за листком, стебель за стеблем они умирали, и я ничего не могла поделать. Они издавали пронзительные вскрики. Все больше и больше темноты и распада.

Наступил момент, когда я решила, что, если мой разум не станет прежним, я убью себя. Сброшусь с ближайшей двенадцатиэтажки. Я дала себе двадцать четыре часа. Но я не чувствовала времени — миллионы мыслей, влекущих и болезненных, проплывали мимо. Бесконечные и ужасные дни бесконечно ужасных препаратов — торазин, литий, валиум, барбитураты. Все это наконец-то подействовало. Я почувствовала, как мой разум замедляется, как я снова его контролирую. Но прошло еще немало времени, прежде чем я снова начала ему доверять.



С человеком, в тот период ставшим моим психиатром, я познакомилась, когда он был старшим ординатором Института нейропсихиатрии Калифорнийского университета. Высокий, привлекательный, уверенный в себе, он обладал железной логикой и отличался острым умом и чувством юмора, которое смягчало этот внушительный образ. Он был жестким и дисциплинированным и прекрасно понимал, что и как следует делать. По-настоящему преданный своей профессии, он был отличным учителем. В тот год, когда я была интерном на кафедре клинической психологии, он руководил моей врачебной работой в стационаре для взрослых пациентов. Он стал для меня примером рационального мышления и эмпатии в клинике, где доминировали самолюбование и бессмысленные рассуждения о внутренних конфликтах и сексуальности. Он твердо придерживался мнения о необходимости раннего и интенсивного медикаментозного лечения психотических пациентов, но также был уверен в важности психотерапии для облегчения состояния больного. Его доброта к пациентам в сочетании с глубокими познаниями в медицине, психиатрии и психологии произвели на меня сильнейшее впечатление. Он стал единственным, кому я смогла довериться, когда у меня началась буйная мания сразу же после начала работы на факультете. Я интуитивно понимала, что у меня нет ни малейшего шанса сбить его с толку. В момент полной растерянности я приняла удивительно здравое решение.

Когда я впервые записалась к нему на прием, то была не просто серьезно больна. Я была в полном ужасе и растерянности. Я никогда еще не посещала психиатра и даже психолога. Но у меня не оставалось выбора. Я окончательно теряла рассудок. А без профессиональной помощи наверняка потеряла бы работу, без того разваливающийся брак, а возможно, и жизнь. Я ехала из своего университетского офиса в его приемную в долине Сан-Фернандо. Был приятный южный вечер, чудесные часы, но впервые в жизни я дрожала от страха. Мне было страшно от того, что скажет мне врач, и страшно от того, что он мне не скажет. Я не видела никакого выхода из своего положения и не понимала, может ли хоть что-то мне помочь.

Я нажала кнопку лифта и прошла по длинному коридору в приемную. Еще два человека ждали своей очереди, и это только усилило мое чувство униженности и смущения от этой смены ролей. Но у меня уже не оставалось никаких сил на поддержание приличного вида ценой нормальной жизни. Возможно, не будь я в тот момент так ранима, все это не имело бы большого значения. Но я была напугана, растеряна и уже ни в чем не уве­рена. Казалось, моя уверенность в себе, которая, сколько помню, всегда была при мне, взяла длительный отпуск.

На дальней стене приемной я заметила ряд кнопок. Очевидно, я должна была нажать на одну из них, чтобы психиатр узнал о моем приезде. Я почувствовала себя крупной подопытной крысой, которая должна нажать на рычаг, чтобы получить вознаграждение. Странно унизительная, хотя и прагматичная система. У меня было давящее чувство, что я не сумею смириться с тем, что сижу по другую сторону стола.

Врач открыл дверь, смерил меня долгим взглядом и, сказав что-то ободряющее, усадил за стол. Я совершенно забыла, как это бывает, — уверена, его интонация подействовала не меньше, чем слова, — но тонкий, очень тонкий лучик света робко пробился сквозь мрак моего сознания. Я почти ничего не помню из того, что мы обсуждали на первой сессии, разве что разговор был путаным и бессвязным. Врач сидел и слушал, и все это бесконечно долго длилось. Его высокая фигура приподнималась над столом, он закидывал ногу за ногу, постукивал кончиками пальцев по столу, а затем начал задавать вопросы.

По сколько часов я сплю? Трудно ли мне сосредотачиваться? Бываю ли я болтливее, чем обычно? Говорю ли иногда быстрее, чем обычно? Просил ли кто-либо меня говорить медленнее, потому что не мог меня понять? Было ли у меня желание говорить без остановки? Чувствовала ли я необычайный прилив энергии? Говорили ли окружающие, что они за мной не поспевают? Брала ли я на себя больше дел, чем обычно? Ускорялись ли мои мысли до такой степени, что мне трудно было за ними уследить? Чувствовала ли я себя беспокойной, взбудораженной? Более сексуальной? Тратила ли я больше денег? Действовала ли импульсивно? Бывала ли более гневлива и раздражительна? Казалось ли мне, что у меня есть особые силы и способности? Видела или слышала ли я то, чего не замечали другие? Чувствовала ли я странное ощущение возбуждения во всем теле? Бывали ли у меня такие симптомы раньше? Были ли подобные проблемы у кого-то из родственников?

Я стала объектом очень тщательного психиатрического исследования. Вопросы были мне знакомы, я сотни раз задавала их сама. Но как пугающе было на них отвечать, не понимая, чем все это может закончиться; осознавать, как это обескураживает — быть пациентом. Я ответила положительно практически на все, включая целый список дополнительных вопросов о депрессии, и поймала себя на том, что совсем по-новому начинаю ценить психиатрию и врачебный профессионализм.

Постепенно опыт моего психиатра как врача и его уверенность как человека возымели действие; постепенно начали действовать и препараты, которые успокоили буйство моей мании. Врач прямо и недвусмысленно сказал мне, что у меня маниакально-депрессивное заболевание и мне придется принимать препараты лития. Возможно, всю жизнь. Эти новости звучали пугающе. Тогда о заболевании и его течении было известно значительно меньше, чем сейчас. Но все равно я испытала облегчение, услышав диагноз, который в самой глубине своего сознания считала верным. Но я все же сопротивлялась приговору, который, как мне казалось, выносил мне врач. Он внимательно выслушал все мои сбивчивые попытки найти альтернативное объяснение своим нервным срывам: неудачный брак, стресс из-за переработки, стресс от начала работы в психиатрии. И остался тверд в диагнозе и назначенном лечении. Это было горькое, но все же облегчение. Я прониклась безмерным уважением к своему психиатру за его ясность мышления, очевидную заботу и способность прямо, без обиняков, сообщить плохие новости.

На протяжении всех последующих лет, за исключением того времени, что я работала в Англии, я встречалась с ним как минимум раз в неделю. Когда я была в тяжелой суицидальной депрессии — чаще. Он тысячу раз сохранил мне жизнь. Он видел меня в безумии, в отчаянии, в прекрасных и ужасных любовных историях, в моменты побед и разочарований, рецидивов болезни и попытки самоубийства, смерти любимого человека, взлетов и неудач моей карьеры. Проще сказать, он наблюдал практически все аспекты моей психологической и эмоциональной жизни. Он был очень добр ко мне, но притом всегда тверд. Понимая, как никто другой, сколь многое я теряла от приема лекарств — в своей энергии, активности, оригинальности, — он никогда не позволял себе забыть, чего мне будет стоить отказ от них. Его не смущали сложность и двусмысленность, он оставался решителен даже среди хаоса и неопределенности.

Он обращался со мной с уважением, с уверенным профессионализмом и несокрушимой верой в мою способность вылечиться и многого достичь. Заболевание и перепады настроения сильно повлияли на мои отношения с близкими и на работу. Но в то же время именно отношения и работа их и формировали. Мне было необходимо научиться понимать эту сложную взаимозависимость, различать в лечении роли лития, силы воли, стремления к выздоровлению и осмысленной жизни. Именно для этого была нужна психотерапия.



Я не представляю себе нормальной жизни без помощи лития и психотерапии. Литий смягчает депрессии, предотвращает соблазнительные, но опасные подъемы, проясняет спутанные мысли, замедляет меня, делает мягче. В конце концов, он удерживает от разрушительных шагов в карьере и отношениях, спасает от госпитализации и создает почву для психотерапии. Но раны лечит именно психотерапия. Она помогает обрести смысл в растерянности, разобраться в пугающем хаосе мыслей и чувств, вернуть себе самообладание, надежду и способность учиться на собственном опыте. Таблетки не помогут принять реальность, но вернут в нее быстрее, пока еще есть силы бороться. Психотерапия — это убежище, это поле битвы, это место, где я была психотична, невротична, восторженна, растеряна, отчаянна сверх всякой меры. Но благодаря ей я всегда верила — или научилась верить, — что однажды смогу со всем этим справиться.

Ни одна таблетка не спасет вас от нежелания принимать таблетки. Равно как никакое количество часов психотерапии не избавит вас от маний и депрессий без помощи лекарств. Мне было необходимо и то и другое. Это довольно странно — быть обязанной жизнью таблеткам и этим особенным, необычным и глубоким отношениям, которые называют психотерапией.



Однако то, что я обязана жизнью литию, довольно долгое время не было для меня очевидным. Мое сопротивление лечению слишком дорого мне обошлось.

Назад: Часть II. СОВСЕМ НЕ ПРЕКРАСНОЕ БЕЗУМИЕ
Дальше: Тоска по Сатурну