Жизнь и настроения

Все мы, как писал Байрон, устроены по-разному. Все мы — заложники ограничений нашего темперамента, а из данных нам возможностей реализуем лишь малую часть. Тридцать лет жизни с маниакально-депрессивным заболеванием помогли мне обрести знания о том, каких ограничений требует болезнь и какие она дает возможности. Ощущения зловещей природы, темноты и смертельной опасности, которые просыпались во мне, когда ребенком я вглядывалась в бездонное ясное небо, полное дыма и пламени, остались со мной навсегда. Порой они разрушают все живое и прекрасное вокруг. Темнота стала естественной частью меня. Мне не нужно напрягать воображение, чтобы вспомнить месяцы изнеможения и безжалостной неослабевающей тьмы. Мне никогда не забыть чудовищных усилий, которые требовались, чтобы преподавать, читать, писать, принимать пациентов, поддерживать общение. Еще глубже спрятаны (хотя в любой момент они готовы подняться на поверхность) воспоминания о насилии, диком настроении, полном безумия, шокирующем поведении, о ранах, которые все это нанесло близким мне людям.

Однако, как бы ни были ужасны эти состояния и воспоминания, они всегда сменялись периодами душевного подъема и избытка жизненных сил. И когда меня снова накрывает ласковая волна восхитительного маниакального воодушевления, ее восторг влечет меня со всей силой, подобно тому, как сильный запах внезапно распахивает дверь в мир глубоких воспоминаний. Мания привносит в жизнь яркость и насыщенность, моменты, которые потом хочется с удовольствием прокручивать в памяти. Они запоминаются сильнее, чем войны, чем любовь, чем детские впечатления. И поэтому я с горькой радостью осознаю, что променяла свое беспокойное, но насыщенное вчера на уравновешенное и благополучное сегодня.

Иногда, хотя и все реже, это прошлое отзывается в настоящем, соблазняя мечтой вернуть экстаз и жар прежних лет. Оглядываясь назад, я чувствую рядом с собой сумасбродную молодую девушку, потом — неуравновешенную и взбудораженную молодую женщину. Они беспокойны, исполнены высоких мечтаний и романтических стремлений. Следует ли снова поддаться соблазну? Возможно ли это? Возможно ли снова испытать восхитительные подъемы, танцы до утра, парение через сонмы звезд, пляски на кольцах Сатурна, чумовое маниакальное воодушевление? А бесконечные летние дни, полные страсти и восторга? Куда деть воспоминания о благоухании сирени, о том, как искрится и льется джин вперемешку с восторгом, а раскаты буйного смеха не смолкают, пока не взойдет солнце или пока не явится полиция?

Вот что намешано в мой коктейль воспоминаний о канувшем в Лету времени. Возможно, ностальгия по минувшему неизбежна для любой судьбы, но есть особенный излом в почти болезненной тоске по жизни, проведенной в невероятных перепадах настрое­ния. Сложно оставить такое прошлое позади, и жизнь мало-помалу превращается в элегию утраченным настроениям. Я скучаю по потерянной глубине и напряженности бытия и иногда тайком, неосознанно, пытаюсь вновь найти к ним тропинку, подобно тому, как все еще пытаюсь нащупать и откинуть назад тяжелый каскад длинных густых волос, которых у меня больше нет. Осталась только фантомная тяжесть, отпечатки буйств настроений в душе. Однако тоска по прошлому — это просто тоска. Я вовсе не чувствую, что у меня нет иного пути, кроме как вновь и вновь вызывать духов былого безумия. Ведь они несут последствия чересчур фатальные и разрушительные и могут стать для меня последней каплей.

Все же притягательность этих необузданных и диких настроений еще сильна, а древний спор между разумом и чувствами почти всегда хочется решить в пользу чувств, ведь это намного интереснее и так вдохновля­юще. Легкие мании знают свое дело и обещают ненадолго превратить зиму в весну, даруя невероятные жизненные силы. Хорошо, что при холодном свете дня реальность и разрушительность снова разгоревшейся болезни сдерживают эти опасные порывы. Неверность этих предельно насыщенных моментов, избирательно освещенных памятью, которые кажутся такими хрупкими, вызывает смутную меланхолию. Искушение бросить лекарства, чтобы вернуть к жизни столь интенсивные переживания, быстро снимается холодным пониманием, что насыщенность жизни вскоре сменится сначала исступлением, а в конце концов — неконтролируемым безумием. Мне очень страшно от мысли о том, что я снова впаду в тяжелую депрессию или в жестокую манию. Знание того, что неверный выбор может разнести в клочья любую важную и значимую часть моей жизни — от отношений до работы, заставляет меня очень серьезно относиться к любым изменениям в лечении.

Хотя я с большой долей оптимизма смотрю на перспективу оставаться в хорошем состоянии многие годы, тем не менее я достаточно хорошо изучила свою болезнь, чтобы сохранять и некоторый фатализм. Я хорошо понимаю, что интерес, с которым я слушаю лекции о новых методах лечения маниакально-депрессивного психоза, далек от чисто профессионального. А когда провожу медицинские конференции в других больницах, то часто посещаю их психиатрические отделения, знакомлюсь с изоляторами и палатами электрошоковой терапии, брожу по больничным дворикам. В уме я составляю свой собственный рейтинг заведений, куда бы я согласилась отправиться, если мне не удастся избежать госпитализации. Во мне всегда живет частичка, которая готовится к худшему, — но с ней соседствует и другая, которая верит, что если хорошо подготовиться к самой злой беде, то она не придет.

Годы и годы жизни с регулярными приступами маниа­кально-депрессивного заболевания приучили меня смотреть на вещи философски. Сражаясь с недугом, я поневоле нарастила броню и научилась обращаться с постоянными перепадами настроения и энергии. В конце концов, я позволила себе принимать пониженные дозы лития. Я совершенно согласна с екклезиастовым убеждением Элиота о том, что всему свое время — время строить и «время ветру трясти расхлябанное окно». И это значит, что теперь я увереннее пробираюсь через бурлящие потоки энергии, идей и воодушевления, которые не оставляют меня в покое. Мой разум снова и снова озаряется многоголосьем шумов и смеха, превращаясь в целый карнавал вспышек и возможностей. В такие минуты меня наполняют непринужденность, хохот, восторги, все это выплескивается наружу, затапливает окружающих, несется вокруг меня. Эти вспышки, эти восхитительные часы остаются со мной недолго, но рано или поздно они исчезают. Мое несущееся без тормозов настроение и раздутые надежды, молниеносно прогарцевав на самой верхушке чертова колеса, сгинут и обернутся серо-черным увядшим прахом так же мгновенно, как и пришли. Пройдет время, и эти страсти тоже меня оставят. Мало-помалу я снова стану собой. И мне не дано знать, спустя сколько дней или месяцев электрический фейерверк этого карнавала вновь осветит мой разум.

Со временем эти приливы и отливы — то Божье дуновение, то безбожие — настолько вросли в мою сущность, что ураган ярких цветных вспышек и звуков уже утратил долю своего могущества, перестал быть чужеродным. И точно так же все серое и черное, от чего мне не избавиться, что неизбежно ползет мне вслед, стало уже не столь мрачным и пугающим. «Вселенная под этими звездами полна порхающих монстров», — писал Герман Мелвилл. Время лечит: тот, кто уже видел сонмы чудовищ, меньше боится новых кошмаров. И хотя я по-прежнему продолжаю готовиться к хорошо знакомым летним приступам мании, с годами выцвели и они. Не только их ужас и тревоги, но и прежняя неописуемая красота и великолепие этих приливов увяли. Подточенные неумолимым временем, укрощенные вереницей изнурительных испытаний, наконец, поставленные на колени лекарствами, больше они не бунтуют каждый июль. Они научились объединять черную тоску и проблески воодушевления в короткие и иногда опасные атаки. Но и те уходят в свой черед. Из таких испытаний каждый человек выходит наполненный не только более обостренным чувством смерти, но и более глубоким переживанием жизни. Каждый, кто слышал, как часто и как ясно звучит колокол Джона Донна, протяжно говорящий «ты должен умереть», порывисто обращается к жизни и наполняется благодарностью — ведь ему могло выпасть и вовсе не существовать на этом свете.

Море, которое плещется внутри нас, мы огораживаем стенами-волноломами, надеясь удержать в тихой гавани грусть жизни. Часто это позволяет справляться с волнениями ума. Но что бы мы ни делали: заняты ли работой, любовью, семьей, друзьями, имеем ли мы дело с верой, отвержением, алкоголем, наркотиками или медицинскими препаратами, — мы строим стены, которые должны нас уберечь. Камень за камнем мы кладем эту кладку всю жизнь. Один из самых главных вызовов — научиться сооружать эти волноломы такой высоты и толщины, чтобы у каждого была безопасная гавань, убежище от калечащего смятения и боли. И в то же время эти стены должны быть достаточно низкие и проницаемые, чтобы в наше убежище текла чистая морская вода, которая защитит от погружения во мрак. Для людей с такими же, как у меня, метаниями ума и настроения, лекарства — естественная основа такой ограды: если бы не препараты, всесокрушающая стихия внутреннего бурного моря поглотила бы меня. Без лечения я бы потеряла рассудок или вовсе погибла — тут не о чем спорить.

Но у меня есть несравненно более важная опора этой спасительной стены — любовь. Она помогает отогнать ужас, избыть мрак, в то же самое время наполняя бытие красотой и жизненной силой. Когда я впервые размышляла о написании этой книги, я задумала ее как историю настроений в контексте частной жизни. Когда я поставила точку, выяснилось, что во многом книга получилась о любви — любви, которая поддерживает, обновляет, защищает. Всякий раз, когда в глубинах моего разума и сердца тянуло запахом мертвечины, любовь приходила снова, чтобы воссоздать надежду и возвратить жизнь. Любовь сделала все, что в ее силах, чтобы печаль, родимое пятно жизни, стала выносимой, а красота бытия — очевидной. Необъяснимым и спасительным образом любовь подарила не только плащ, но и фонарь, чтобы было с чем брести через ненастье, сквозь мрачные времена.

Давным-давно я бросила мечтать, что жизнь может быть без потрясений, а мир — без неудачных сезонов, от бесчувственных до фатальных. Жизнь мало того, что слишком сложно устроена, так еще и норовит беспрерывно меняться. И другой она быть не может. А я по природе своей слишком подвижна и непостоянна, чтобы перестать мучиться ощущением неестественности любых попыток контролировать неподвластные мне стихии. С нами всегда будут бешено вращающиеся, разрушительные силы. Они навсегда останутся рядом — по крайней мере пока часы тикают на запястье, как писал Лоуэлл. В конце концов, существуют личностные особенности — неугомонность, безрадостность, напористая убедительность, безумное воодушевление. Они наполняют нашу жизнь, они меняют нашу сущность и род деятельности, они придают смысл нашим любовям и дружбам.