Мне говорили, идет дождь

В последующие несколько лет боль и неопределенность после смерти Дэвида, как и отголоски болезни, сильно снизили мои ожидания от жизни. Я погрузилась в себя, стараясь защититься от внешних воздействий. Много работала. Управление клиникой, преподавание, исследования не могли заменить любовь, но были интересны и придавали моей исковерканной жизни смысл. Наконец-то осознав разрушительные последствия отказа от лития, я стала старательно его принимать и обнаружила, что жизнь может быть гораздо стабильнее, чем я смела рассчитывать. Мое настроение все еще скакало, я порой вскипала, но с гораздо большей уверенностью строила планы на будущее, а депрессивные периоды были уже не так сильны.

Но душа моя по-прежнему была переполнена болью. За все восемь лет с начала работы на факультете, несмотря на месяцы маний и депрессий, попытку самоубийства и смерть Дэвида, я ни разу не оставляла работу на сколь-нибудь длительное время. Я даже не уезжала надолго из Лос-Анджелеса, чтобы отдохнуть и залечить свои раны. Так что, пользуясь прекрасной профессиональной привилегией, я решила взять год творческого отпуска, чтобы пожить в Англии. Как и Сент-Эндрюс годы назад, это дало мне чудесную передышку. Много времени на­едине с собой, удивительная жизнь Лондона и Оксфорда — все это дало моим уму и сердцу шанс постепенно восстановить большую часть того, что было разрушено.

У меня была и профессиональная причина: я хотела провести исследование аффективных расстройств у известных британских писателей и художников и поработать над медицинскими текстами, которые писала вместе с коллегами. Я распределила свое время между работой в Оксфорде и Медицинской школе Сент-Джордж в Лондоне. Трудно представить себе более разные учреждения, каждое из которых по-своему замечательно. Сент-Джордж, большая клиническая больница при университете, расположенная посреди одного из бедных районов Лондона, место оживленное и полное движения. Заведению было две с половиной сотни лет, в нем обучались Эдвард Дженнер, великий хирург Джон Хантер и многие другие выдающиеся медики и ученые. При больнице также похоронили Блоссом — корову, которую Дженнер использовал для испытаний своей вакцины от оспы. Ее слегка побитая молью шкура хранилась под стеклом в библиотеке медицинской школы. Когда я впервые увидела ее (с некоторого расстояния), то приняла за странную абстрактную картину. И была впечатлена, выяснив, что это шкура коровы, и не обычной, а столь знаменитой в медицинском мире. Было что-то особенно уютное в том, чтобы работать рядом с Блоссом, и я провела много счастливых часов в ее компании, размышляя и время от времени поднимая взгляд на ее пятнистую шкуру.

Оксфорд был совершенно другим. Я получила место старшего научного сотрудника в Колледже Мертон — одном из трех первых в Оксфорде, основанном еще в XIII веке. Часовня Мертона была построена в ту же эпоху; она сохранила часть потрясающе красивых древних витражей. Библиотека, одна из первых в средневековой Англии, была возведена на век позже. В ней впервые придумали хранить книги на полках стоя, а не складывая одна на другую обложкой вверх. Рассказывают, что здешняя коллекция ранних печатных книг пострадала из-за убежденности руководства колледжа, что мода на печатные издания преходяща и они никогда не заменят настоящие манускрипты. Оксфордские колледжи до сих пор дышат этой удивительной уверенностью, которую не в силах поколебать реальность современности и приближающегося будущего. И она порождает множество забавных или досадных явлений, в зависимости от вашего настроения.

У меня были очаровательные апартаменты в Мертоне, с видом на площадку для спортивных игр. Я могла писать в полной тишине, с перерывами лишь на кофе и чай, которые утром и к полудню приносил мне сотрудник колледжа. Ланч проходил в обществе коллег — потрясающе интересной, хотя и не без своих странностей, группы профессоров и старших преподавателей всех областей знаний, представленных в университете. Это были историки, математики, философы, литературо­веды. При всякой возможности я занимала место рядом с сэром Алистером Харди, морским биологом. Он был удивительным человеком и выдающимся рассказчиком. Я была готова часами слушать повествования о его давних исследованиях в Антарктике и разговоры о новых исследованиях о природе религиозных переживаний. Мы разделяли интерес к работам Уильяма Джеймса и исследованиям природы экстатических состояний; он перепрыгивал с темы на тему, от литературы к биологии и теологии, без всяких усилий и пауз.

Мертон — это не только один из старейших и процветающих колледжей Оксфорда, еще он славится прекрасной едой и богатыми винными погребами. По этой причине я нередко появлялась на ужинах. Те вечера казались путешествием в далекое прошлое: беседовать с господами, потягивая херес, перед началом ужина; затем степенно следовать в старинный обеденный зал; увлеченно наблюдать, как студенты в помятых черных одеждах вскакивают на ноги, когда входят преподаватели (в этом почтительном ритуале действительно что-то есть… может быть, и реверанс — не такая уж плохая штука). Головы склонены; быстрая молитва на латыни; и студенты, и преподаватели ждут, пока сядут ректоры. Внезапно начинается шумная суета — студенты пододвигают стулья, смеются, громко перекрикиваются через длинные столы.

За столом преподавателей атмосфера более сдержанная, в разгаре типичные оксфордские беседы — обычно умные, часто увлекательные, иногда занудные. Прекрасные блюда и изысканные вина перечислены в каллиграфически оформленном меню с гербом. Затем вместе с коллегами мы удаляемся в небольшие гостиные, где пьем бренди и портвейн, лакомимся фруктами и засахаренным имбирем. Я не могу себе представить, как кто-то после таких ужинов мог заниматься работой. Но, поскольку каждый из известных мне преподавателей умудрялся написать как минимум четыре книги на ту или иную малопонятную тему, они должны были воспитать в себе (или унаследовать) какое-то особенное устройство мозга и печени. Я же под действием вина и портвейна была способна только сесть в последний поезд до Лондона и смотреть в окно на ночное небо — погруженная в мысли о других веках, затерянная в мирах и эпохах.

Хотя я и ездила в Оксфорд по нескольку раз в неделю, в основном моя жизнь протекала в Лондоне. Я провела немало прекрасных часов, бродя по паркам и музеям. На выходные уезжала к друзьям из Восточного Сассекса, чтобы бродить на закате вдоль Ла-Манша. Снова начала заниматься верховой ездой. Я наслаждалась возвращением жизненной силы, прогуливаясь туманными осенними утрами на лошади по Гайд-парку или несясь во всю прыть по полям Сомерсета, мимо садов и березовых рощ. Я успела забыть, каково это — быть настолько открытой ветрам, дождям и красоте, и чувствовала, что жизнь снова наполняет мои жилы.

Год в Англии помог мне осознать, как долго я была занята лишь выживанием и побегом от боли, вместо того чтобы наслаждаться жизнью, участвовать в ней. Шанс убежать от травматичных осколков болезни и смерти, от лихорадочной деятельности, от больничных и учебных обязанностей был подобен тому, что я получила в студенческие годы в Сент-Эндрюсе. Лондон подарил мне подобие мира, который раньше ускользал от меня. Безопасное место, чтобы размышлять и, что еще важнее, залечить раны. Англия не обладала магической кельтской атмосферой Сент-Эндрюса, такого больше не было нигде, но она вернула мне меня саму, вернула мне мечты и надежды. А еще — веру в любовь.

Я в какой-то мере примирилась со смертью Дэвида. Навещая его могилу в Дорсете одним прохладным солнечным днем, я была ошеломлена очарованием церковного кладбища. Я не запомнила этого во время скорбной церемонии, не заметила тогда его умиротворяющей красоты. Мертвая тишина, возможно, давала утешение, но не то, к которому я тогда стремилась. Я оставила букет фиалок с длинными стебельками на могиле Дэвида и стала рассматривать буквы его имени в граните, вспоминая наши с ним дни в Англии, Вашингтоне, Лос-Анджелесе. Казалось, это было так давно, но Дэвид до сих пор стоял перед моими глазами — высокий, красивый, со скрещенными на груди руками. Он стоял на вершине холма и смеялся, как во время одной из наших прогулок по пригородам. Я до сих пор ощущала его присутствие. Помнила, как в странной интимности мы вместе склонились в молитве в соборе Святого Павла. Я все еще с невероятной отчетливостью чувствовала силу его объятий, которые давали мне тихий приют, покой и безопасность посреди полного опустошения. Больше всего на свете я желала, чтобы он увидел, что я здорова, что я могу отблагодарить его за доброту и веру в мои силы. Сидя у могилы, я думала обо всем, чего Дэвид лишился, умерев молодым. После часа блужданий в своих мыслях я вдруг осознала, что впервые думала о том, чего лишился Дэвид, а не о том, чего лишились мы.

Дэвид был необычайно понимающим и любящим. Его доброта и уравновешенность спасли меня, но этого человека больше нет. Жизнь, благодаря ему и вопреки его смерти, продолжалась. Спустя четыре года я обрела совсем другую любовь и новую веру в жизнь. Она пришла ко мне в образе элегантного, меланхоличного и очень харизматичного джентльмена, которого я встретила в Англии. Мы оба понимали, что по личным и профессиональным обстоятельствам наш роман закончится вместе с концом года. Но вопреки (или даже благодаря) этому наши отношения наконец-то возродили в моем замкнутом и холодном сердце любовь, страсть и смех.

Мы познакомились на ужине в Лондоне во время одной из моих первых поездок в Англию. И это была, без всякого сомнения, любовь с первого взгляда. В тот вечер мы не замечали никого вокруг, и, как выяснилось позже, никто из нас еще не бывал так безоглядно и безрассудно увлечен. Спустя несколько месяцев, когда я приехала в Лондон в свой творческий отпуск, он позвонил и пригласил меня на ужин. Я тогда снимала старый домик в Южном Кенсингтоне, и мы отправились в ресторан неподалеку. Это свидание стало продолжением того шквала эмоций, что захлестнул нас при первой встрече. Я была очарована легкостью, с которой он меня понимал, и покорена силой его характера. Еще до того, как вино было выпито, мы оба понимали, что назад пути нет.

Когда мы вышли из ресторана, начался дождь. Этот мужчина обнимал меня за талию, пока мы сломя голову неслись домой. Там он прижал меня к себе со всей силой и долго-долго не отпускал. Я вдыхала запах дождя на его пальто, чувствовала силу его рук и с радостью вспоминала, как прекрасны могут быть дождь, жизнь и любовь. Я довольно давно не встречалась ни с одним мужчиной, и, понимая это, он был со мной очень нежен. Потом мы виделись при каждой возможности. Будучи одинаково склонны к сильным чувствам и переменчивым настроениям, мы легко могли утешить друг друга или отойти в сторону, если это было необходимо. Мы говорили обо всем на свете. Он обладал поразительной интуицией, был умен, страстен, а временами глубоко меланхоличен. И он понимал меня лучше, чем кто-либо другой. Его не пугали мои эмоциональные перепады, ведь собственный характер научил его понимать и уважать бурное воодушевление, парадоксальность и противоречия. Мы разделяли любовь к поэзии, музыке, традициям и бунтарству, равно как и осознание темной стороны всего, что кажется светом, и светлой стороны того, что выглядит мрачным и болезненным.

С ним мы создали свой особый мир, состоящий из бесед и любви, который жил шампанским, розами, снегом и дождями. Этакий личный остров возрожденной жизни для двоих. Я даже не сомневалась, рассказывая ему о себе всё. И он, как и Дэвид, продемонстрировал удивительное понимание маниакально-депрессивного заболевания. Сразу после признания он взял мое лицо обеими руками, поцеловал нежно в обе щеки и проговорил: «Я думал, любить тебя еще сильнее невозможно». И после короткого молчания добавил: «Это меня не удивляет, но это действительно объясняет, как в тебе уживаются дерзость и ранимость. Я очень рад, что ты мне все рассказала». Это были не просто слова, сказанные для преодоления неловкости. Он действительно был искренен. Все, что он делал и говорил после нашей беседы, убеждало меня в этом. Он видел мои слабые стороны и всегда помнил о них — так же как и о сильных. Он понимал обе мои стороны, защищал от боли и ран, которые приносила болезнь, и в то же время ценил во мне страсть к жизни, любви, работе и людям.

Я рассказала о своих трудностях с приемом лития и о том, что моя жизнь зависит от лекарств. Я рассказала, что обсуждала с психиатром возможность уменьшить дозу в надежде снизить неприятные побочные эффекты. Я очень хотела это сделать, но не менее сильно боялась, что меня снова захлестнет мания. Он убеждал меня в том, что в моей жизни может и не быть более безопасного и стабильного периода, чтобы попробовать, причем под его присмотром. После обсуждений с психиатром в Лос-Анджелесе и врачом в Лондоне я стала очень постепенно сокращать дозу лития. Результат был впечатляющим. Будто с моих глаз после многих лет сняли шоры. Через несколько дней после уменьшения дозы я гуляла в Гайд-парке вдоль галереи Серпентайн и вдруг осознала, что мои шаги стали упругими, я услышала и увидела все то, что раньше не пробивалось сквозь густой туман, обволакивающий мое сознание. Даже кряканье уток казалось звонче и громче, а неровности тропы — заметнее. Я почувствовала себя более живой и энергичной. И, что особенно важно, я снова могла читать без особых усилий. Это было потрясающе!

Тем вечером я ожидала моего меланхоличного англичанина за вязанием, слушая Шопена и Элгара, наблюдая за снегопадом, и была поражена, каким чистым и проникновенным стал звук, как красивы и меланхоличны снегопад и мое ожидание. Я сильнее стала чувствовать красоту, но и грусть тоже. Когда он приехал — элегантный, только с официального обеда, в черном галстуке и белом шелковом шарфе, небрежно обернутом вокруг шеи, с бутылкой шампанского в руках — я как раз поставила сонату Шуберта си-бемоль мажор для фортепиано. Ее изящный, вкрадчивый эротизм переполнил меня эмоциями, и я почти расплакалась. Я оплакивала ту яркость и силу впечатлений, что незаметно для себя самой потеряла, я плакала от радости обрести ее снова. До сих пор не могу слушать это произведение, не погружаясь в прекрасную печаль того вечера, любовь, которую мне посчастливилось узнать, и мысли о шатком равновесии между здоровой чувствительностью и пугающей приглушенностью чувств.

Однажды, после нескольких дней наедине друг с другом вдали от всего мира, он принес мне сборник рассказов о любви. В ней он пометил один отрывок, который передавал всю суть тех восхитительных дней и всего года в Англии:

Спасибо за чудесные выходные.

Мне говорили, идет дождь.