Глава 71

В жаркий августовский полдень тетушка Сьюки бегом прибежала к Скрипачу, работавшему на помидорных грядках, и, задыхаясь, сказала, что страшно волнуется за старого садовника. Когда он не пришел на завтрак, она не обратила на это внимания. Но он не появился и во время обеда. Она забеспокоилась и по-шла к его хижине. Она стучала и звала его, но никакого ответа не получила. Тетушка Сьюки совсем разволновалась и решила, что лучше найти Скрипача, чтобы узнать, не с ним ли старик. Но садовника на огороде не было.

– Я знал, что случилось что-то плохое, еще до того, как пришел туда, – вечером сказал Скрипач Кунте.

А Кунта ответил, что, когда вез массу домой после обеда, в груди ощущал какое-то странное чувство.

– Он просто лежал в постели, так мирно и покойно, – рассказывал Скрипач, – с улыбкой на лице. Казалось, спит. Но тетушка Сьюки сказала, что он уже проснулся на небесах.

Скрипач пошел сообщить печальную новость тем, кто работал в полях. Старший над ними, Като, вернулся вместе с ним, чтобы помочь обмыть тело и положить его на холод. Потом они вывесили пропотевшую соломенную шляпу садовника на дверь – традиционный траурный знак. Вечером работники собрались перед хижиной, чтобы отдать садовнику последнюю дань уважения. А потом Като и еще один работник отправились рыть могилу.

Кунта страшно горевал – не только из-за смерти садовника. Он корил себя за то, что после рождения Киззи навещал старика не так часто, как следовало. Казалось, ему просто не хватает времени – а теперь стало слишком поздно. Белл он застал в слезах, как и ожидал, но его удивило то, почему она плачет.

– Для меня он всегда был отцом. Своего я никогда не видела, – рыдала она. – Как могла я ему об этом не сказать?! Без него здесь больше никогда не будет, как прежде!

Они с Кунтой съели ужин в молчании, а потом закутали Киззи потеплее – осенние вечера стали прохладными – и отправились вместе с другими «сидеть с мертвым» до поздней ночи.

Кунта сидел чуть в стороне от других. Киззи никак не могла успокоиться. Первый час все молились и тихо пели. Потом начались приглушенные разговоры. Сестра Мэнди спросила, не помнит ли кто, говорил ли старик о своих родственниках.

– Однажды он сказал, что никогда не видел своей мамми, – припомнил Скрипач. – Больше никогда не говорил о семье.

Скрипач был самым близким другом садовника, поэтому все решили, что сообщать о смерти старика некому.

Прочитали еще одну молитву, спели еще одну песню. Потом тетушка Сьюки сказала:

– Похоже, он всегда принадлежал Уоллерам. Я слышала, как он говорил, что катал массу на плечах, когда тот был мальчиком. Наверное, поэтому масса забрал его с собой, когда у него появился собственный большой дом.

– Масса тоже грустит, – сказала Белл. – Он велел мне передать, что завтра можете полдня не работать.

– Что ж, по крайней мере, его похоронили достойно, – сказала работница Ада. Ее маленький сын Ной ерзал рядом с ней. – Многие массы не позволяют бросать работу, чтобы сидеть с мертвым ниггером. Их закапывают, когда тело еще не остыло.

– Да, Уоллеры – достойные белые люди, и нам не нужно об этом беспокоиться, – ответила Белл.

Черные стали вспоминать, как богатые плантаторы устраивали пышные похороны своим старым кухаркам или мамми, которые выкормили и воспитали два или три поколения детей в семье.

– Иногда их даже хоронили на кладбищах белых людей и накрывали могилы большими плоскими камнями.

Да уж, достойная награда за жизнь в неволе, с горечью по-думал Кунта. Он вспомнил, как садовник говорил, что пришел в большой дом массы сильным молодым конюхом – и был таким, пока однажды лошадь не лягнула его. Он сохранил эту работу, но постепенно слабел, и тогда масса Уоллер сказал, чтобы он доживал свои годы, делая то, что ему по силам. Когда Кунта стал его помощником, он занимался огородом, а потом ослабел даже для этой работы. Большую часть времени он плел из кукурузных стеблей шляпы, а из соломы – сиденья для стульев и веера. Но артрит сковал его пальцы. Кунта вспомнил другого старика, которого видел в богатом большом доме. Хотя тот давно мог уйти на покой, он каждое утро требовал, чтобы молодые черные выносили его в сад, и там, лежа на боку, скрюченными пальцами выдергивал сорняки из цветников его такой же старой и немощной миссис, которой он верно и преданно служил всю жизнь. Кунта знал, что этим старикам повезло. Многие начинают избивать стариков, когда те больше не могут справляться со своей работой. А потом их продают за двадцать – тридцать долларов белой швали, мечтающей стать плантатором, и там они работают на износ и быстро умирают.

Кунта очнулся, когда все поднялись, произнесли последнюю молитву и потянулись домой, чтобы поспать несколько часов до рассвета.

Сразу после завтрака Скрипач одел старика в поношенный темный костюм, который тому много лет назад подарил отец массы Уоллера. Всю другую его одежду сожгли, потому что тот, кто наденет одежду умершего, тоже скоро умрет. Так сказала Кунте Белл. Потом Като привязал тело к широкой доске, обтесанной с обеих сторон топором.

Чуть позже из большого дома пришел масса Уоллер с большой черной Библией. Процессия странным прерывистым шагом потянулась за повозкой, куда положили тело. Черные тихо пели песню, которой Кунта никогда прежде не слышал. Они пели всю дорогу до кладбища рабов. Кунта знал, что все они сторонятся этого места из страха перед «призраками» или «привидениями» – наверное, это что-то вроде африканских злых духов. Его народ тоже сторонился мест погребения, но из уважения к мертвым, которые не любят, чтобы их тревожили, а не из страха.

Масса Уоллер остановился с одной стороны от могилы, рабы с другой. Старая тетушка Сьюки начала молиться. Потом молодая рабыня Перл запела печальную песню: «Спеши домой, моя усталая душа… Сегодня я услышал зов небес… Спеши быстрей, моя усталая душа… мой грех прощен, и душа моя свободна…» Потом, склонив голову, заговорил масса Уоллер:

– Джозеф, ты был хорошим и верным слугой. Да благословит Господь твою душу и дарует тебе покой вечный. Аминь.

Кунта с удивлением узнал, что старого садовника звали Джозефом. Он подумал, а каким было его настоящее имя, имя его африканских предков, и к какому племени он приналежал. Наверное, даже сам садовник этого не знал. Джозеф умер так, как жил, не узнав, кем был на самом деле. Со слезами на глазах Кунта смотрел, как Като и его помощник опустили тело старика в землю, на которой он так долго работал. Когда земля стала сыпаться на его лицо и грудь, Кунта уже не мог сдержать слез. Женщины начали рыдать, а мужчины – кашлять и сморкаться.

Когда они молча возвращались с кладбища, Кунта думал, как сейчас убивались бы родственники и друзья умершего в Джуффуре, как они рыдали бы, катались в пыли в своих хижинах, а остальные жители деревни танцевали бы на улице, потому что африканские народы верят, что не бывает скорби без счастья, смерти без жизни. Это рассказывал ему отец, когда умерла его любимая бабушка Яйса. Он помнил, как Оморо тогда сказал ему: «Перестань плакать, Кунта». Оморо объяснил, что бабушка просто перешла в другой народ, который есть в любой деревне. Таких народов три: те, кто ушел к Аллаху, те, кто еще живет, и те, кому суждено родиться. Кунте захотелось сказать об этом Белл, но он знал, что она его не поймет. Сердце у него упало. Но потом он решил, что когда-нибудь объяснит это Киззи и расскажет ей о родине, которой она никогда не увидит.