Глава 52

Теперь почти каждый день после работы Кунта возвращался в свою хижину, произносил вечернюю молитву, расчищал небольшой квадрат на полу и палочкой писал на нем арабские буквы, а потом долго смотрел на них – зачастую до ужина. Потом стирал написанное, выходил и сидел с другими, пока Скрипач говорил. Молитвы и учеба не мешали ему общаться с черными. Он понял, что может оставаться собой, не отрываясь от других. Будь они в Африке, и там пошли бы к такому же человеку, как Скрипач. Только там он был бы странствующим музыкантом и сказителем. Он бы переходил из одной деревни в другую, играл на коре или балафоне и рассказывал о своих удивительных приключениях.

Как в Африке, Кунта начал вести счет времени, каждую новую луну кидая в тыквенную флягу камешек. Сначала он опустил во флягу двенадцать круглых разноцветных камешков за те двенадцать лун, что он, по его подсчетам, провел на первой ферме. Потом бросил еще шесть за время, проведенное на новой ферме. А потом тщательно отсчитал двести четыре камня за семнадцать дождей, прожитых в Джуффуре, и тоже бросил их во флягу. Сложив все, он понял, что идет его девятнадцатый дождь.

Каким бы старым он себя ни считал, Кунта был молодым человеком. Неужели ему суждено провести здесь всю оставшуюся жизнь, как старику садовнику? Неужели надежда и гордость угаснут и не останется ничего, ради чего стоило бы жить? Такие мысли наполняли Кунту ужасом – и твердой решимостью не жить так, как этот старик, копающийся в своем саду. Старик терял силы задолго до обеда. Днем он лишь делал вид, что работает, и Кунте приходилось выполнять почти все.

Каждое утро, когда Кунта склонялся над грядками, приходила Белл. Кунта знал, что она – повариха в большом доме и поутру приходит за овощами, чтобы готовить тубобам. Но Белл старалась не смотреть на него, даже когда проходила совсем рядом. Это его удивляло и раздражало. Кунта вспоминал, как она ухаживала за ним, когда он боролся за жизнь, как кивала ему во время вечерних посиделок у Скрипача. Он решил, что ненавистен ей, а ухаживала она за ним, потому что масса приказал это сделать. Кунте хотелось узнать, что обо всем этом думает Скрипач, но ограниченный запас слов не позволял выразиться правильно – кроме того, разговаривать на эту тему было стыдно.

Однажды утром старик не появился в саду. Кунта решил, что он заболел. В последние дни он казался еще более слабым, чем всегда. Но Кунта не пошел к нему в хижину, а принялся поливать и пропалывать грядки – он знал, что Белл вот-вот появится, и не хотел, чтобы она увидела, что в огороде никого нет.

Белл появилась через несколько минут. Как всегда, она не смотрела на Кунту, а занималась собственными делами. Она срывала овощи и складывала их в корзину, а Кунта стоял, опираясь на мотыгу, и смотрел на нее. Собираясь уходить, Белл замешкалась, поставила корзину на землю, а потом, бросив быстрый взгляд на Кунту, пошла прочь. Он понял, что должен донести ее корзину до черного хода большого дома, как это всегда делал старик. Кунта буквально взорвался от ярости. Он вспомнил женщин из Джуффуре, которые носили на голове свой груз мимо баобаба, где всегда отдыхали мужчины. Отшвырнув мотыгу, он уже собирался уйти прочь, но потом вспомнил, что Белл очень близка к массе. Скрипнув зубами, нагнулся, взял корзину и молча зашагал вслед за ней. У двери Белл повернулась и забрала корзину, словно не замечая его. Он вернулся в сад страшно обозленным.

С того дня Кунта стал настоящим садовником. Старик окончательно разболелся. Он появлялся лишь тогда, когда у него были силы выйти на улицу. Делал он очень мало, а потом снова ковылял в свою хижину. Он напоминал Кунте стариков из Джуффуре: они тоже стыдились своей слабости и пытались хоть как-то работать, пока у них оставались силы подниматься на ноги. Потом они целыми днями лежали дома, и их почти никто не видел.

Единственной новой обязанностью, раздражавшей Кунту, была необходимость каждый день носить корзину Белл. Недовольно бормоча себе под нос, он шел за ней до двери, грубо совал корзину ей в руки, разворачивался и возвращался к работе так быстро, как только мог. И хотя она была ему противна, рот его наполнялся слюной, когда ветер доносил до огорода соблазнительные запахи ее готовки.

Кунта бросил двадцать второй камешек в свою флягу-календарь, когда как-то утром Белл поманила его в дом – хотя, казалось, ничего не изменилось. Немного помешкав, он пошел за ней и поставил корзину на стол. Стараясь не подавать виду, насколько он изумлен странными вещами, которые в этой комнате (ее называли «кухней») окружали его со всех сторон, Кунта повернулся, чтобы уйти. И тут Белл коснулась его руки и протянула ему какую-то еду – холодное мясо между двумя кусками хлеба. Он удивленно смотрел на нее, а она сказала:

– Ты что, никогда прежде не видел сэндвича? Он тебя не укусит. Это ты должен кусать его. А теперь иди отсюда.

Со временем Белл стала давать ему еды больше, чем он мог унести в руках. Обычно она клала на железную тарелку кукурузный хлеб (Кунта никогда раньше его не пробовал) и тушеную зелень горчицы в восхитительной подливе. Кунта сам сеял крохотные семена горчицы в землю, удобренную коровьим навозом, и с удовольствием наблюдал, как появляются нежные зеленые ростки. Еще больше ему нравилось, как Белл готовит длинные тонкие стручки горошка, который сажали вместе с кукурузой, и вьющиеся усики поднимались по крепким стеблям. Белл никогда не давала ему свинины, хотя он не понимал, откуда она знает о его религии. Но что бы она ему ни давала, он всегда тщательно вытирал тарелку тряпкой, прежде чем вернуть ее на кухню. Чаще всего он заставал ее у «печи» – железной штуковины, в которой горел огонь. Но иногда она на коленях скребла пол кухни жесткой щеткой, посыпая его дубовой золой. Иногда ему хотелось что-нибудь ей сказать, но он никогда не находил нужных слов и ограничивался одобрительным ворчанием – она отвечала ему тем же.

Как-то в воскресенье после ужина Кунта решил размять ноги и бродил вокруг хижины Скрипача, похлопывая себя по животу. И вдруг коричневый, который за ужином непрерывно говорил, остановился и воскликнул:

– Посмотри-ка, ты стал поправляться!

И он был прав. Кунта никогда еще не выглядел и не чувствовал себя лучше с того момента, как покинул Джуффуре.

Скрипач тоже чувствовал себя гораздо лучше. Он постоянно сплетал кукурузные стебли, чтобы размять пальцы сломанной руки. Тем вечером он попробовал сыграть на своем инструменте. Взяв скрипку за гриф и зажав ее корпус подбородком, он стал водить по струнам своей палочкой. На палочку были натянуты длинные, тонкие волосы. Собравшиеся вокруг черные кричали и хлопали после каждой песни.

– Ничего не выходит! – с отвращением вздыхал Скрипач. – Пальцы все еще не гнутся.

Когда они остались одни, Кунта нерешительно спросил:

– Что такое «гнутся»?

Скрипач согнул и разогнул пальцы:

– Гнутся! Гнутся! Понял?

Кунта кивнул.

– Повезло тебе, ниггер, – сказал Скрипач. – Ты целыми днями работаешь в саду. Мало кому достается такая легкая работа – только на плантациях, которые намного больше этой.

Кунта подумал, что понял Скрипача, и это ему не понравилось.

– Работа тяжелая, – сказал он. И, указывая на Скрипача, сидевшего на стуле, добавил: – Тяжелее этой.

Скрипач усмехнулся:

– Ты прав, Африканец!