Глава 50

Весь день Кунта то приходил в себя, то снова терял сознание. Глаза его были закрыты, мышцы на лице обвисли, из уголка приоткрытого рта стекала слюна. Постепенно пришло осознание, что он жив, и тут же мучительная боль пронзила его тело – она стучала в висках, окутывала тело огнем, жгла правую ногу. Поняв, что глаза открыть не удается, он попытался вспомнить, что произошло. И тут же вспомнил – покрасневшее, искаженное злобой лицо тубоба, поднимающийся и опускающийся топор, глухой удар, падающая ступня… Тут боль стала настолько непереносимой, что он снова потерял сознание.

Придя в себя и открыв глаза, Кунта увидел паутину на потолке. Через какое-то время пошевелился и понял, что грудь, руки и ноги у него связаны, но правая ступня и затылок лежат на чем-то мягком. Его во что-то одели. Сквозь боль он почувствовал запах дегтя. Раньше он думал, что знает о страданиях все, но сейчас ему было гораздо хуже.

Кунта молился Аллаху, когда дверь хижины открылась. Он тут же смолк. Вошел высокий тубоб, которого он не видел прежде. В руках тубоб держал небольшой черный чемоданчик. Он явно был зол, хотя вроде бы и не на Кунту. Отогнав жужжащих мух, тубоб склонился над ним. Кунта видел только его спину. Потом тубоб что-то сделал с его ногой. Это было так больно, что Кунта взвизгнул, как женщина, и дернулся вверх, но его удержали веревки. Тубоб повернулся к нему, положил руку на лоб, потом сжал его запястье и какое-то время держал. Потом выпрямился и, глядя на искаженное болью лицо Кунты, позвал:

– Белл!

Вошла чернокожая женщина, невысокая и плотная, с суровым, но не злым лицом. Она принесла в миске воды. Кунта уже видел ее – он видел ее во сне: она ухаживала за ним и смачивала его губы водой. Тубоб что-то мягко ей говорил. Потом достал бутылку из чемоданчика и влил жидкость в чашку с водой. Чернокожая женщина опустилась на колени, одной рукой приподняла голову Кунты, а другой поднесла чашку к его губам. Кунта выпил – он был слишком слаб, чтобы сопротивляться.

Мельком взглянув вниз, он увидел, что правая ступня перевязана пухлой повязкой. Она вся пропиталась кровью и засохла. Кунта вздрогнул. Попытался подняться, но мышцы его оказались такими же бесполезными, как та отвратительная жидкость, которой он позволил просочиться в свое горло. Черная женщина опустила его голову, тубоб что-то ей сказал, она ответила, и они оба вышли.

Кунта провалился в глубокий сон, когда за ними еще не закрылась дверь. В следующий раз он открыл глаза ночью и не смог вспомнить, где находится. Правую ступню жгло как огнем. Попытался поднять ее, но боль стала такой невыносимой, что он закричал. В мозгу его, расплываясь, чередовались образы и мысли, но каждая ускользала, прежде чем он успевал за нее зацепиться. Видел Бинту, говорил, что ранен, но ей не следует беспокоиться, он вернется домой сразу же, как только сможет. Потом он увидел стаю птиц высоко в небе, и тут копье сбило одну из них. Он почувствовал, как падает, кричит, проваливается в черное ничто.

Проснувшись снова, Кунта преисполнился уверенности, что с его ногой случилось что-то ужасное. Или это был просто кошмар? Он точно знал, что болен. Вся правая половина его тела онемела, в горле пересохло, сухие губы растрескались от лихорадки, он весь был покрыт потом – зловонным потом. Разве человек может отрубить другому ногу? Потом он вспомнил, что тубоб указывал не только на ногу, но и на фото, вспомнил его зловещую ухмылку. Ярость вскипела в душе, и Кунта попытался ослабить связывавшую его веревку. Вспышка боли была ослепительной. Он откинулся назад, ожидая, когда боль стихнет, но она не стихала. Боль была невыносимой – вот только ему как-то удавалось ее терпеть. Он ненавидел себя за то, что хотел, чтобы тубоб вернулся и дал ему ту воду, которая приносила хоть какое-то облегчение.

Кунта снова и снова пытался высвободить руки, но безрезультатно. Он лежал связанный и стонал от ярости. И тут дверь открылась. Вошла черная женщина. Желтоватый свет фонаря освещал ее лицо. Улыбнувшись, она стала что-то говорить. Чтобы Кунта ее понял, она делала жесты и гримасы. Указав на дверь хижины, она изобразила, как входит высокий человек, дает что-то выпить стонущему Кунте, а тот широко улыбается, потому что чувствует себя намного лучше. Кунта никак не показал, что понимает ее: высокий тубоб был лекарем.

Пожав плечами, женщина присела и стала прижимать ко лбу Кунты холодную влажную тряпку. Но от этого он не стал меньше ее ненавидеть. Потом она показала, что собирается приподнять его голову, чтобы он выпил немного супа – она принесла суп для него. Глотая суп, Кунта испытывал жгучий гнев при виде ее довольного лица. Потом она сделала отверстие в земляном полу, воткнула туда длинную восковую палочку и зажгла на ее конце огонек. Жестами и гримасами она спросила, не хочет ли он чего-то еще. Кунта мрачно смотрел на нее, и она в конце концов ушла.

Кунта смотрел на пламя, пытаясь о чем-то думать. Палочка догорела до земли. В темноте он вспомнил планы убийства тубобов, которые они строили на большом каноэ. Ему хотелось быть воином великой черной армии, которая убивала тубобов в мгновение ока. Но потом он содрогнулся, испугавшись, что умирает. Страх был странным – ведь тогда он навечно соединится с Аллахом. От Аллаха никто не возвращался, чтобы рассказать, каково это – быть с Ним. Но никто не возвращался и из земли тубобов и не рассказывал, каково это – быть здесь.

Снова пришла Белл. Она с тревогой смотрела на его налившиеся кровью, пожелтевшие, запавшие глаза на разгоряченном лихорадкой лице. Кунта лежал ровно, дрожал и стонал. Он сильно похудел за эту неделю. Белл вышла. Но через час она вернулась с чистыми тряпками, двумя дымящимися горшками и парой сложенных лоскутных одеял. Быстро и почему-то очень осторожно женщина нанесла на обнаженную грудь Кунты толстый слой припарки из заваренных листьев, смешанных с чем-то едким. Припарка оказалась настолько обжигающе горячей, что Кунта застонал и попытался ее стряхнуть, но Белл с силой уложила его обратно. Она смочила тряпки в другом дымящемся горшке, отжала их и положила поверх припарки, а еще укрыла Кунту двумя одеялами.

Она сидела и смотрела, как пот льется с него прямо на земляной пол. Уголком фартука она вытирала пот, чтобы он не заливал закрытые глаза Кунты. В конце концов он совершенно ослабел. Только тогда Белл потрогала тряпки на его груди и, обнаружив, что они чуть теплые, сняла их. Потом она стерла с его груди остатки припарки, укрыла его одеялом и ушла.

Проснувшись в очередной раз, Кунта был слишком слаб, чтобы двигаться. Под тяжелыми одеялами он стал задыхаться. Но понял, что лихорадка прошла – впрочем, никакой благодарности к Белл не испытал.

Он лежал, гадая, где эта женщина научилась тому, что сделала. Это напомнило ему лекарства Бинты из его детства, травы земли Аллаха, умению обращаться с которыми их научили предки. Когда Кунта обрел способность размышлять, он понял по осторожному поведению черной женщины, что ее лекарства не были лекарствами тубобов. Он был абсолютно уверен, что тубоб об этом не знает. И еще точнее он знал, что тубобы никогда не должны об этом узнать. Кунта стал вспоминать лицо черной женщины. Как ее назвал тубоб? Белл?

Как бы неприятно это ни было, но Кунта понял, что Белл больше всего напоминает женщин его племени. Он попытался представить ее в Джуффуре – как она толчет кускус для завтрака, плывет в долбленом каноэ по болонгу, пропалывает и растит рис, несет связки риса на голове, сохраняя равновесие. И тут же Кунта принялся ругать себя за то, что позволил даже мысленно связать родную деревню с этими язычниками, презренными черными, живущими в землях тубобов.

Теперь боль не мучила Кунту постоянно. Боль стихла. Она просыпалась, когда он пытался ослабить веревки и пошевелиться. Больше всего его изводили мухи. Они вились вокруг его перевязанной ступни – или того, что от нее осталось. Он постоянно подергивал этой ногой, чтобы стряхнуть мух, но они все равно возвращались.

Кунта гадал, где он находится. Это была не его хижина. По звукам, голосам черных и запахам он понимал, что находится на какой-то другой ферме. Лежа в хижине, он чувствовал запах еды черных, слышал их вечерние разговоры, пение и молитвы, слышал, как по утрам и вечерам звучит рог.

Каждый день к нему приходил высокий тубоб. Он менял повязку, причиняя Кунте страшную боль. И три раза в день приходила Белл – она приносила еду и воду, улыбалась и клала теплую руку ему на лоб. Он заставлял себя вспоминать, что эти черные ничем не лучше тубобов. Эта черная и этот тубоб не хотят ему ничего плохого (хотя еще слишком рано думать так), но черный Самсон избил его чуть не до смерти, другие тубобы пороли его, стреляли в него и отсекли ему часть ступни. Чем крепче он становился, тем больше усиливалась его ярость на то, что он лежит здесь беспомощный, неспособный даже ходить – ведь все свои семнадцать дождей он мог бегать, прыгать и забираться куда только заблагорассудится. Он не мог осознать всей чудовищности того, что произошло с ним.

Когда высокий тубоб отвязал его от коротких колышков, Кунта несколько часов изо всех сил пытался поднять руки – но безуспешно. Они казались слишком тяжелыми. Кунта не сдавался. Он с мрачным видом возвращал рукам чувствительность, сначала сгибая палец за пальцем, потом сжимая кулаки. И в конце концов смог поднять руки. Потом он начал приподниматься на локтях. Когда ему это удалось, он часами оставался в таком положении, глядя на повязку на своей стопе. Нога была здоровенной, как «панкин», но повязки были не такими окровавленными, как раньше. Но когда он попытался приподнять колено покалеченной ноги, оказалось, что терпеть такую боль невозможно.

Свою ярость и обиду Кунта выплеснул на Белл, когда она пришла к нему в следующий раз. Он кричал на нее на мандинго и, выпив воду, швырнул оловянную кружку на землю. Только потом он понял, что впервые с момента прибытия в землю тубобов заговорил с кем-то вслух. И это привело его в еще большую ярость. Он вспоминал добрые глаза Белл – она совершенно не обратила внимания на его грубость.

Однажды, когда Кунта пробыл в этой хижине почти три недели, тубоб заставил его сесть и начал разматывать повязки. Нижние слои были покрыты густым желтоватым веществом. Когда тубоб снимал последний слой, Кунта изо всех сил сжал челюсти. Но, увидев свою распухшую ступню, от которой осталась одна пятка, покрытая толстой коричневой коркой, он не смог сдержать крика. Побрызгав чем-то на рану, тубоб перевязал ее легкой повязкой, взял свой черный чемоданчик и быстро ушел.

Два дня Белл делала то же самое, что и тубоб. Она мягко что-то приговаривала, а Кунта морщился и отворачивался. На третий день тубоб вернулся. Сердце Кунты воспряло, когда он увидел, что тубоб принес с собой две крепкие прямые палки с перекладинами наверху. Он видел, как в Джуффуре с такими ходили раненые. Зажав палки под мышками, тубоб показал ему, как нужно ходить, не наступая на больную ногу.

Кунта не двигался, пока тубоб и Белл не ушли. Потом он заставил себя подняться, опираясь о стену хижины. Он долго стоял, пока не убедился, что нога держит его. Кунта попытался зажать палки под мышками, но прежде чем ему это удалось, он уже весь взмок от пота. Покачиваясь и не отходя от стены для поддержки, он сделал несколько неловких прыжков с опорой на палки. Из-за перевязанной ноги он постоянно терял равновесие.

Когда на следующее утро Белл принесла ему завтрак, Кунта заметил на ее лице довольное выражение – она увидела следы от палок на земляном полу. Кунта нахмурился, ругая себя за то, что забыл стереть эти следы. Он не притронулся к еде, пока женщина не ушла, а потом быстро все съел, зная, что теперь ему потребуются силы. Через несколько дней он уже свободно перемещался по хижине.