В больничной палате нестерпимо воняло цветами. Почему-то каждый из навестивших меня считал своим долгом оставить букет. Мне бы радоваться, что не булыжник — на могилы свартальфар обычно приносили камни. Но я страдал. Доктор объяснил, что это временное нарушение обонятельных центров, поврежденных пулей, и что повышенная чувствительность к запахам со временем пойдет на убыль. Хотелось ему верить.

В остальном, как ни странно, я был в порядке. Ну, скажем так, в относительном порядке. Как выразился Ингри: если мне когда-нибудь приспичит провозить на себе пакетики с героином, появилась дополнительная емкость. Спасибо, господин некромант.

Сейчас Ингри сидел на стуле рядом с моей кроватью и покачивался, как правоверный во время намаза. Или, вернее, как Шалтай-Болтай на стене. Ножки стула скрипели. Я с нетерпением ждал, когда они вместе со стулом грохнутся, но не случилось мне такой радости.

— Ну, что ты ерзаешь, как еж на игле? Я же вижу, ты уже два дня пытаешься мне что-то сказать. Говори.

Ингри сморщил нос.

— Ты больной. Тебя волновать нельзя.

— Все меня можно.

Ингри с грохотом опустил стул на все четыре ноги, и физиономия у него сделалась торжественной.

— Ну что ты пыжишься? Бумажку с речью забыл?

Ингри задрал палец, и пошло, и пошло.

— Ингве, тебе тут не раз будут говорить, как тебе повезло. Но я скажу, что таки да, Белый Христос хранит детей и пьяных, и еще дураков, а ты как раз ужасный дурак. Ты вообще представляешь, с кем связался?

— Это ты про мистера Иамена, что ли? Да уж представляю.

Для большей наглядности я ткнул пальцем в окутывающие мой череп бинты.

— Глаз-то твой? Так это хуйня.

— Хуйня? Давай тебе глазик выковыряем и посмотрим, как ты тогда запоешь.

Ингри привстал, порылся под своей жопой и вытащил большой бумажный конверт. Открыв его, он высыпал на одеяло передо мной стопку фотографий. Большая часть фоток была старше самого господина Люмьера и пожелтела от времени, но попадались и сравнительно новые. Я тут же припомнил файл Гармового. Взяв в руку пару снимков, я вяло спросил:

— Это что?

Ингри возбужденно почесал нос.

— Это, господин мой Ингве, evidence. Наши ребята наконец-то запустили программу, позволяющую распознавать человека по фотографии. Я скормил поисковику гигантскую выборку из интернета и кучу сканов. И смотри, что мы накопали.

Ингри подхватил одну из самых ранних карточек и торжественно помахал ею перед моим забинтованным лицом.

— Пожалуйста. Первая Мировая война. Молодой, но многообещающий офицер Вермахта. Блестящая идея — испытать действие некоего боевого газа в районе городка Ипр. Чуть позже…

Тут он ткнул пальцем в другую фотку.

— …вот этот вот элегантный танцор во фраке, обрати внимание — закадычный дружок Эйхмана. Уничтожение шести миллионов евреев, это как, а? Перелистываем страницы дальше, вот он уже, наш проныра, генерал американского генштаба, и угадай, какое предложение он проводит? Правильно, уроним ядерную бомбу на Хиросиму и Нагасаки! Ну дальше там уже по мелочи: Корея, Куба, Вьетнам, Афганистан. Любимый мой Ирак. И, отметим, всю эту роскошь мы сумели накопать только за последнее столетие, когда появилось важнейшее искусство фотографии и еще более важное искусство подшивания фоток к личным делам. Что он раньше творил, боюсь и предположить. Ты видишь? Нет, ты это видишь?!

Я без особого энтузиазма пожал плечами. Что-то в последнее время удивить меня было трудно, заинтересовать — еще труднее. Ингри обиженно засопел. Я сказал, просто, чтобы что-то сказать:

— Амос, друг мой, ну и где же ты раньше был со своей программой?

Тут Ингри взорвался, как ядерный фугас.

— Да разве я знал?! Как я мог предполагать, что ты свяжешься с величайшим преступником в истории Митгарта? И, кстати, я совсем не уверен, что только Митгарта… Где были твои дурацкие глаза?!!

— Знаешь, Ингри. Ты извини, но меня куда больше волнует вопрос, где мои дурацкие глаза сейчас.

Ингри вздохнул.

— Я ж говорил — больной ты. Хилый. Квелый. Я же хотел этот разговор отложить.

Я отвернулся к занавешенному окну. За окном, судя по всему, бушевало апрельское солнце. Видеть его мне совсем не хотелось.

— Ты раскис! — продолжал разоряться мой консильере. — Соберись. Война не кончена. Поймаем мы этого козла…

— Или он нас.

— Ты что, трусишь? Ингве?!

Я перевел на него взгляд, исполненный — судя по его реакции — величайшего равнодушия.

— Нет, не боюсь. Мне просто не интересно.

— Это депрессия.

— Это реальность, брат. Ты лучше мне расскажи, что творится внизу…

Как ни старался, я не мог больше называть Свартальфхейм «домом». Ингри открыл было рот, но тут за дверью послышалась какая-то возня.

— Что там происходит?

Консильере мой вскочил и побежал к двери. Высунулся наружу. Побазарил там с кем-то — наверное, с одним из ингвульфовых ребят, которые сторожили мою палату преданно, как хорошие овчарки. Преданно… Эта мыль потянула за собой цепочку, и в конце этой цепочки был Нили, лежащий лицом вниз в луже крови. С усилием я заставил себя не думать.

Ингри снова сунулся в палату.

— Там Касьянов. Рвется к тебе.

— Впусти и дверь закрой. С той стороны.

Ингри, кажется, хотел что-то сказать — но под взглядом моего единственного уцелевшего ока быстро стушевался и пропустил в комнату Касьянова. И закрыл дверь с той стороны. При виде старого пердуна я даже обрадовался.

— Слава Имиру!

— Что?

— Хотя бы вы не притащили букет.

— Я принес вам нечто гораздо более полезное.

Касьянов порылся в кармане пиджака и извлек аккуратно запечатанный пакетик. Распечатал. В пакетике обнаружилась черная наглазная повязка.

— Ну и что мне с ней делать?

— Бинты снимут, будете носить. Будете настоящий пират. Отпустите длинную бороду, назоветесь Барбароссой…

— Барбаросса был рыжий.

— Перекраситесь.

Я подержал повязку в руке и уронил на тумбочку.

Касьянов уселся на стул, освобожденный Ингри.

— Что-то ты мне не нравишься, племяш.

— Да и я от тебя, дядюшка, не в восторге.

— Амос твой тебе фотографии передал?

— Это вы что, вместе копали? У вас теперь мир да любовь?

— На безрыбье и рак рыба, мон шер ами. Пока герои хворают, вкалывать приходится бюрократам. А бюрократы всех мастей общий язык непременно найдут.

— Скажите лучше, что сфабриковали эту муть в Фотошопе и подсунули бедняге Ингри. Дурачок от счастья и описался…

Касьянов уставился на меня, как бы в ошеломлении от моей нечеловеческой проницательности. В конце-концов ошеломляться ему надоело, и он покачал головой.

— Сфабриковали, да не все. Часть.

— Какую часть?

Он не ответил. А мне, по-честному, было и не интересно. Помолчали. Касьянов все покачивал головой, как китайский болванчик. Ну что за день такой, всех качает?

Минуты через две мотать башкой ФСБшник перестал и уставился на мою левую кисть, перемотанную бинтом.

— С рукой у тебя что?

— Пытался лицо заслонить, — без особого энтузиазма соврал я.

— Ох, не пизди, племяш, не морочь старого дядьку. Покажи свою черную метку.

— Да пошел ты в жопу, дядя.

Касьянов озабоченно нахмурился.

— Нет, точно с тобой что-то не в порядке.

Во мне проснулась тень былой ярости.

— Да! — заорал я. — Со мной все не в порядке! Меня чуть не пристрелили! Глаз выбили!

Злость, как вспыхнула, так и сдохла. Я отвернулся.

— Не то, не то, — бормотал Однорукий. — Не глаз тебе выбили, племяш, а, похоже, оторвали яйца.

— Идите на хуй, — сказал я.

И заорал во всю глотку:

— Эй, кто там! Господин Касьянов хочет выйти.

На пороге немедленно возникла пара дюжих бойцов с автоматами. У всех были удостоверения частного охранного агентства: не подкопаешься. Странные нынче пошли охранники: бороды в косички заплетают, вместо бронежилетов носят мифрил. Мифрильная кольчуга, кстати, была и на мне и неприятно холодила тело под больничной пижамой. Очень бы она мне помогла там, на пороге ванной! Захотят пристрелить — пристрелят, хоть в бункере прячься.

Однорукий еще раз сокрушенно покачал головой и вышел. Ингри было сунулся ко мне, но как сунулся, так и высунулся. Я закрыл глаза. Глаз. И, кажется, задремал. Во сне явились мне кишки червя. Они были бесконечны, как жизнь, и так же бессмысленны и унылы. Во сне я подумал, что некромант добился-таки своего. Ингри прав, это, наверное, депрессия. Мне не хотелось охотиться за Тирфингом. Мне вообще ничего не хотелось.

Разбудил меня шум в коридоре, на сей раз на порядок более громкий. Я накрыл голову подушкой и простонал:

— Ну что там еще? Неужели это так трудно — оставить меня в покое?!

К моему удивлению, шум не затих, а, скорее, сделался громче. Я убрал подушку — и вовремя, потому что в палату влетел взмыленный Ингвульф. Он немедленно распахнул занавески — за окном, оказывается, уже стемнело — и высунулся на пожарную лестницу. Обернулся:

— Ты идти сам можешь?

— Да в чем дело?

— Там к тебе мужик какой-то рвется.

— Ну и что?

— И то, что четверо моих бойцов его едва держат.

— А автоматы вам на что? — вяло откликнулся я. — Пристрелите придурка, разрядите в стенку пистолет, суньте ему в лапы.

— Да вставай же ты! — заорал Ингвульф, подбежал к постели и постарался меня поднять.

Я его легонько отпихнул. Ингвульф впечатался в стену. Я как-то и призабыл, что надо быть осторожным — после моей скоропостижной кончины и привидевшейся схватки с червем сил у меня было, как у бронепоезда. Продышавшись, Ингвульф взвыл:

— Он автоматы у нас сразу вышиб. Как-то так быстро, мы и охнуть не успели. Я ему: ты кто, а он — вашему главному представлюсь, а тебе хер. Да вставай, он сейчас сюда ворвется!

— Пусть врывается. Хоть какое-то развлечение.

Тут дверь распахнулась, и в комнату и вправду ввалился мужик, волочивший на себе четверых матерящихся свартальвов. В правой руке мой гостенек сжимал потрепанный кожаный портфель, в левой, под мышкой, шею одного из охранников. Я присмотрелся. Потом еще присмотрелся. И сказал:

— Какие гости! Где же, Вульфи, были твои глаза. А ну соскребись-ка с пола и быстренько извинись перед Гармовым Всеволодом Петровичем, бывшим капитаном советской армии и нынешним волком Фенриром.