Часть вторая. Некромант
Из двух неправд я выбираю
Наименее не мою…
Д. Быков
Глава 1. Письмо
Извиняться, конечно, никто и не подумал. Бравый капитан стряхнул с себя, наконец, ингвульфовых ребят и оправил пиджак. Он мало изменился за пять лет. Да что там — не изменился вообще, разве что чуть гуще стал загар на все том же жестком, чуть отмеченном морщинами лице. В рыжей прическе полубоксом не прибавилось седины. Даже костюм, хоть и отличался, а вышел, кажется, из того же отелье — или, скорее, модельного дома. Форсил, голодранец бывший, умел держать фасон.
Я кивнул Ингвульфу и его овчаркам:
— Все в порядке, ребята. Можете идти.
Ингвульф тормозил. Я вздохнул и сказал:
— Выйдите.
Чем повелительное наклонение отличается от всех остальных? Что есть в нем такого, мгновенно заменяющего живой блеск в глазах любого служаки оловянным взором Щелкунчика? Ингвульф отсалютовал мне, развернулся кругом и промаршировал из комнаты. Прихватив с собой всю команду. И мы с капитаном остались одни.
— Садитесь, Всеволод Петрович.
Тот подошел к кровати и присел на многострадальный стул. Снова аккуратно оправил пиджак.
— С чем пожаловали?
Всеволод Петрович оглядел меня без особого почтения и ухмыльнулся:
— Так ты, значит, и есть герой?
Во второй раз за сегодняшний день меня обозвали героем, и это мне нравилось все меньше и меньше.
— Вы можете называть меня Ингве. И мы, кажется, на брудершафт не пили.
— Можем и выпить, Ингве, — неожиданно покладисто заявил Гармовой и извлек из своего портфеля бутылку. Портвейн. «Три семерки».
— Спасибо, я воздержусь.
— Какой-то ты, герой, парнишка не компанейский.
— Послушайте. У меня болит голова. Мне все остоебенело. И, поверьте, Всеволод Петрович, еще минута этого бессмысленного разговора — и я вышвырну вас в окошко к едрене фене. А этаж, между прочим, высокий.
Гармовой осклабился.
— Очень бы хотелось посмотреть. Хотелось бы мне, братан, полюбоваться, как ты меня из окна кидаешь. Че-то твои волки не сильно мной раскидались.
С еще одним сокрушенным вздохом я встал с кровати, взялся за ее металлическую спинку и спокойно сложил каркас пополам. Оглянулся на Гармового. Тот снова оскалился.
— Дешевые, брат, понты. Дешевые.
Принял кровать из моих рук и расправил все, как было. После чего снова уселся на стул и плюхнул на покрывало свой задрипанный портфельчик.
— Ну что, так и будем пиписьками меряться или за дело поговорим?
Я плюхнулся на многое за этот беспокойный день пережившее ложе и сказал:
— Отчего бы и не поговорить. Поговорим. О чем будем разговаривать?
Экс— капитан отщелкнул замок на своем портфельчике и зашелестел какими-то бумагами. Наконец вытащил письмо в потрепанном конверте с многочисленными марками. Меня что, все сегодня конвертами будут потчевать?
— Ты, Ингве, по-фрицевски читать обучен?
— Да уж как-нибудь.
— Ну, почитай, — сказал он, вручая мне конверт. — А потом побеседуем. Я пока, если ваше гномское величество не возражает, оскоромлюсь.
За «гномское величество» надо было бы ему жопу на уши натянуть, но я лишь сдержанно улыбнулся.
— Да че уж там. Гуляй, волчина.
Гармовой захохотал и, разом скрутив пробку, опрокинул портвешек себе в пасть. Я развернул пожелтевшие от времени листки, исписанные острым готическим почерком — школяр писал, не военный и не работяга — и взялся за чтение.
«Здравствуйте, милый Генрих!
Очень приятно было получить Ваше письмо. Рад был узнать, что с Мартой у Вас все наладилось: видит Бог, жизнь и без того потрепала нас достаточно, а семейные неурядицы здоровья никому не прибавляют. Говоря о здоровье: я, как Вы знаете, нахожусь сейчас в госпитале в маленьком бразильском городишке (извините, что не привожу здесь его названия — таких вещей я предпочитаю не доверять бумаге). Врачи отводят мне от силы два месяца, и только поэтому я решился ответить на заданный Вами вопрос. Что взять с мертвеца? В окошко я вижу двор, по которому индейские ребятишки гоняют кур и собаки лежат на солнцепеке, грея лишайные бока. Не правда ли, это не совсем то, чего мы ожидали от жизни? Впрочем, к черту старческое брюзжание!
Сейчас я припоминаю, что в руководимом Вами отделе относились к нашим исследованиям со здоровой долей скепсиса. Поэтому Ваш интерес слегка меня озадачил. Надо сказать, что, в свою очередь, и мы втихомолку посмеивались над вашими поисками Атлантиды. Полагаю, что и в любом научном заведении подобного рода каждая группа зациклена на своей работе, и на соседей смотрит в лучшем случае как на безобидных маразматиков, пускающих на ветер государственные субсидии.
Итак. Как Вы знаете, отдел наш занимался германским наследием в Европе, сосредоточившись преимущественно на упомянутом Вами клинке. Не буду перечислять характеристики этого оружия: Вы, кажется, присутствовали на двух или трех летучках, проводимых незабвенным Отто. Да, еще одно: в письме я не буду упоминать фамилий. Как знать, может быть, кто-нибудь из участников этой истории выжил, и мне бы не хотелось подвергать моих былых товарищей малейшему риску. Полагаю, Вы вспомните, о ком я веду речь.
Отто, один из поразительнейших людей, с которыми я за всю мою жизнь имел честь познакомиться, пригласил меня присоединиться к его отделу в феврале сорок четвертого года. Тогда уже было понятно, что в войне наступил перелом. Наша операция под Сталинградом благополучно провалилась, унеся жизни тысяч и тысяч германских солдат. Союзники готовились к высадке в Нормандии. Говоря кратко, нам необходимо было нечто, могущее обернуть вспять ход компании. Отто искренне верил, что меч по имени Тирфинг может оказаться как раз таким могущественным артефактом. Под большим секретом на второй день после моего зачисления в отдел он провел меня в одно из подземных хранилищ, отведенных нашему ведомству в Луре (как вы знаете, большая часть сотрудников уже успела к тому времени перекочевать в Стейнхауз, однако мы задержались в Берлине). Каково же было мое изумление, когда, отперев сейф, Отто предъявил мне столь долго взыскуемый клинок. Химический и развитый лично мной изотопный анализ подтверждал неимоверный возраст артефакта. Поражал и состав стали, отличный от всех известных нам человеческих сплавов. Мы разрабатывали также новые методы анализа, в частности, ЭМР… впрочем, Вам будут неинтересны эти детали. Как бы то ни было, я пришел в неимоверное возбуждение. Однако Отто быстро охладил мой пыл. Как он объяснил, клинок был неполон. Поначалу я даже не понял, о чем мой новый начальник говорит. На первый взгляд, этот огромный меч с золотой рукоятью, видом напоминавший средневековый эспадон, не содержал никакого изъяна. Это было удивительно: никто из наших, конечно, не решался притронуться к клинку с полировальной мазью или, не дай Бог, точильным аппаратом, и в то же время заточка меча была безупречна и на лезвии не нашлось ни малейшего пятнышка ржавчины. Я поинтересовался, каким же образом удалось овладеть артефактом. Отто без особой охоты поведал мне, что наша историко-аналитическая секция обнаружила список дневников принца Евгений Савойского, последнего достоверно известного владельца меча. Естественно, принц не использовал меч в сражениях: уже к семнадцатому веку такие клинки совершенно вышли из употребления. Не говоря о том, что одному человеку, сколь угодно сильному, в бою его было просто не поднять. Поверьте, Генрих, я пробовал и скажу откровенно: если кто-то когда-то и орудовал этим чудовищным оружием в битве, то был не человек, а дитя древнего бога, или, быть может, дьявола. Принц возил меч с собой, как забавную диковину или, скорее, талисман. Известно, однако, что до 1702-го года он с клинком не расставался.
По завещанию принца, дневники его не должны были быть преданы широкой огласке, и их следовало хранить в семье. Наследники соблюдали последнюю волю великого полководца вплоть до начала двадцатого века, когда некий молодой и вконец обнищавший потомок принца тайно передал дневники на аукцион Солтби в Лондоне. Записки были приобретены частным коллекционером, известным бостонским профессором. Нашему отделу удалось связаться с семьей этого человека и, за немалые деньги и с немалыми ухищрениями (не забудьте, Генрих, ведь шла война, и речь идет о переговорах с противной стороной) приобрести дневник. Согласно этим запискам, в 1702 году принц неожиданно решил избавиться от меча и подарил его юному и честолюбивому полководцу, шведскому королю Карлу Двенадцатому. Меч, однако, у Карла задержался недолго. Поскольку эта часть истории не столь важна для моего рассказа, скажу лишь, что меч попал к русскому медведю Петру — несомненно, не самым честным путем. Впрочем, мои собственные руки не столь чисты, чтобы упрекать других в бесчестности. Эх, Генрих, Генрих! Сколько мы суетимся, сколько грешим, а что из этого всего выходит: палата на восьмерых человек, где на соседней койке справа храпит огромная негритянская матрона, на койке слева умирает от лейкоза маленький сухой индеец, мухи вьются под потолком и садятся мне на лицо… Все, все, прекращаю скулить и жаловаться на судьбу. Возвращаюсь к рассказу. Меч находился в течение последних столетий в Санкт-Петербурге, впоследствии переименованном красными в Ленинград. Путем немалых политических интриг и сложнейшей диверсионной операции меч удалось доставить в Берлин. Каково же было разочарование Отто, когда, получив желанный артефакт, он обнаружил, что оказался обладателем несомненно прекрасного и исторически ценного, но совершенно бесполезного в виду наших целей клинка! Другой человек на его месте сдался бы и распустил отдел (как ему и предлагали, причем отнюдь не в мягкой форме — ведь за подобные ошибки многие из наших коллег отправлялись прямиком в Дахау), но Отто был Отто. Вы помните, к примеру, как он настоял на том, чтобы изображение Тирфинга было включено в эмблему нашей организации? Даже сейчас, спустя много лет, когда старый мой друг и учитель, я уверен, давно покоится в могиле, я не устаю восхищаться его мужеством и непреклонной целеустремленностью. Там, где другой в отчаянии опустил бы руки, Отто вновь засучил рукава и вернулся к истокам своей работы: а именно, к дневникам принца. К сожалению, документ этот, по моим сведениям, не сохранился. Быть может, я — последний из живущих, причастный к тайне, последний из тех, кто переворачивал хрупкие желтые страницы. Кстати, о страницах: хочу подчеркнуть то, что страницы в дневнике принца не были пронумерованы. Похоже, некогда это было отдельными листками, вложенными, скажем, в записную книжку. Большая часть из них потерялась задолго до того, как предприимчивый молодой господин решил нагреть руки на прапрапрадедовской славе. Видимо, юный предприниматель сложил страницы в спешке, не особенно внимательно их читая и ориентируясь лишь по общему смыслу написанного. В частности, описание знаменитого сна Евгения, того, в котором меч ему был дарован самим Отцом Битвы (несомненно, иносказание — но до чего яркое!) в самой середине прерывалось страницей из гораздо более поздних записей, что можно было определить и по качеству бумаги, и по изменившемуся почерку. Большая часть страницы была исчеркана пером, как будто хроникер — или некто иной — пытался избавиться от написанного. При первом прочтении дневника наши аналитики просто проигнорировали этот отрывок. Надо обладать оригинальным подходом Отто, чтобы, вернувшись к записям, изучить случайную, казалось бы, вставку, с гораздо большим тщанием. Мы подвергли страницу рентгеноскопическому анализу, пытаясь восстановить утраченные слова. И все же смысл отрывка был неясен. Мы смогли прочесть лишь несколько слов об изгнании злого духа и некоем святом монахе, а также почему-то зайце и утке, и, наконец, мече (видимо, оттого наследник и включил отрывок в описание сна): в общем, совершенная белиберда. Кто-то из наших даже предположил, что с возрастом рассудок принца помутился. Повторяю, надо обладать широтой мышления, присущей Отто, чтобы извлечь из бессвязных слов хоть какой-то смысл. Тем не менее, поразмышляв над отрывком некоторое время, Отто высказал многообещающую, на первый взгляд, гипотезу. Отто предположил, что принц догадывался о магических свойствах меча, в частности, о заключенной в нем инопланетной (тогда у нас была такая теория) сущности. Принц не славился редкой набожностью, однако для всякого человека того времени это выглядело бы как одержимость бесом. Известен был и рецепт борьбы с подобной одержимостью: экзорцизм. Что, продолжал Отто, если монах некоего монастыря произвел ритуал, избавивший меч от заключенной в нем посторонней и могущественной силы? Тогда становится понятным, почему меч утратил для принца всякую ценность, и полководец впоследствии подарил его своему молодому поклоннику (в ранней юности стокгольмец чуть ли не обожествлял военный талант принца) в качестве интересной безделушки. Мы согласились, что все это, конечно, могло произойти, однако в таком случае меч, а, точнее, великий дух, содержавшийся в мече, потерян для нас безвозвратно. Отто, ничуть не смущенный нашим отсутствием энтузиазма, возразил, что это отнюдь не так: как известно, подобные создания не могут существовать сами по себе и нуждаются в неком вместилище. К тому же, если припомнить многие из практикуемых обрядов экзорцизма, беса следовало переселить из одержимого им человека или вещи в новый сосуд. И, продолжил Отто, в записках принц даже описывает некоторые свойства этого сосуда. Разумеется, это не могли быть настоящие животные, потому что никакой заяц и никакая утка просто не выдержат тяжести вселенного в них чуждого разума и тут же издохнут. Скорее, речь идет о скульптуре, картине или барельефе. Если же вспомнить, что на изображениях святого Франциска Ассизского часто фигурируют разнообразные животные и птицы, и учесть возможную дату проведения обряда, круг наших поисков существенно сужается. И мы взялись за работу.
Чтобы не перегружать письма излишними деталями, скажу лишь, что мы составили список возможных монастырей на севере Италии (где, по имеющимся у нас сведениям, как раз и находился принц зимой 1701-го года) и начали поиски. Параллельно с самостоятельным обследованием всех возможных монастырей и церквей мы направили запрос в Ватикан. Поскольку группа наша числилась за „Обществом по изучению материального культурного наследия“, никаких затруднений политического характера тут не должно было возникнуть. Тем не менее, запрос наш проблуждал до лета 1944-го года. В августе мы неожиданно получили любезный ответ из канцелярии некоего францисканского епископа, его преосвященства Игнацио Висконти. Нас известили, что барельеф, соответствующий нашему описанию, действительно имеется в небольшом монастыре недалеко от Сондрио, в горной местности. Судя по всему, это один из ранних францисканских барельефов тринадцатого века. Поскольку мы достоверно установили, что принц Евгений Савойский посещал Бергамо, от которого до Сондрио не больше сорока миль, возбуждение наше и интерес трудно описать словами. Мы немедленно направили в монастырь группу, состоящую из трех моих дорогих товарищей: Фридриха, Гельмута и Карла. Сам Отто рвался поехать с ними, однако положение в Берлине и, в частности, в нашем департаменте было таково, что требовало его присутствия в столице. Вы, должно быть, помните, Генрих, что творилось после покушения на рейхсфюрера. Для охраны троих наших коллег было выделено подразделение Ваффен СС, поскольку в Италии тогда уже было неспокойно.
Тут, милый Генрих, хроникер и историк вынужден уступить место испуганному старику. То, что я собираюсь сообщить Вам в продолжение этого письма, звучит как мистика самого дешевого пошиба, и, тем не менее, я Вас уверяю, что так оно все и было. Я — адепт точных наук и никогда не был чрезмерно суеверен. По роду нашей работы в той организации, к которой мы оба принадлежали, нам всем, если и не приходилось напрямую сталкиваться со сверхъестественным, то хотя бы ощущать на своем лице его дуновение. Каждому человеку присуще любопытство и жажда чуда. И все же, милый Генрих, прошу Вас: воспринимайте мое письмо как забавный курьез или мистическую историю в духе По, но не пытайтесь — не пытайтесь, Генрих, заклинаю Вас здоровьем Марты и Ваших дорогих дочерей — раскапывать это темное дело. Любопытство не принесет Вам никакого добра. В лучшем случае прибавит седины, в худшем же… я и сам слабо представляю, каков может быть худший исход (и слава Богу — хотя, казалось бы, что может быть хуже тянущихся из меня трубок).
Вам, наверное, уже изрядно надоели мои предуведомления, так что вернусь к рассказу. В тот день, когда, по нашим рассчетам, группа должна была достигнуть монастыря, я задержался на работе, перепроверяя результаты некоторых тестов. Я не слишком доверял своему лаборанту, который легко научился готовить нужные растворы, но был весьма неаккуратен в записях. Итак, я остался на работе допоздна и — судя по тому, что произошло позже — задремал, сидя у своего стола. Мне, однако, казалось, что я не сплю, а продолжаю возиться с записями нерадивого лаборанта, когда в противоположном конце лаборатории вдруг появилось бледное свечение, и в центре этого свечения я с удивлением увидел Фридриха. Мы все практиковали выход в астральные тела, так что Вы понимаете, о чем я говорю. В то же время фигура моего коллеги была более четкой и плотной, чем любое из виденных мною прежде астральных тел. Что самое ужасное, на горле Фридриха я заметил узкий и длинный разрез, в котором запеклась черная кровь. Обернувшись ко мне, привидение проговорило… Нет, не так. Фридрих не говорил ничего. Помните ли Вы эксперименты доктора Шварца с медиумами и передачей мыслей на расстоянии? Сейчас это, если я не ошибаюсь, именуется телепатией. Так вот, Фридрих не произнес вслух ни слова, и образы и мысли, передаваемые им, возникали, казалось, прямо у меня в голове. Для начала Фридрих сказал (я употребляю это слово для простоты): „Дитти (я был самым младшим в отделе, отсюда и уменьшительное имя), тебе следует немедленно забрать меч и бежать из страны. Беги, скройся как можно дальше, и, умоляю тебя, никому не сообщай о месте своего пребывания. И главное — никому не отдавай меча и не пытайся сам им воспользоваться, не приближайся к монастырю“. Естественно, я был напуган и озадачен, однако в тогдашнем моем состоянии, близком к сну или кошмару, не смог ему возразить. Добавлю, что в течение всего явления я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, ни говорить, ни, кажется, даже дышать. Осознав, похоже, что его предостережение меня не убедило, Фридрих показал мне то, что случилось в монастыре. Это было как бы рядом картин, промелькнувших перед моим внутренним зрением.
Когда грузовик с солдатами и нашей группой взобрался по гористой дороге к монастырю, их встретил в воротах угрюмый человек огромного роста и полностью лысый, представившийся помощником настоятеля. Верзила сообщил, что сам аббат находится в отъезде, и пожелал захлопнуть ворота, однако был остановлен солдатами. В монастырском дворе столпилось несколько монахов, с испугом наблюдавших за действиями военных. Фридрих, как руководитель группы, уверил верзилу, что не собирается причинять обитателям монастыря никакого вреда, и лишь хочет осмотреть имеющийся у них в часовне барельеф с изображением Святого Франциска. Высокий монах неохотно проводил исследователей в часовню. Солдаты, оставшиеся во дворе, в это время шутили с выбежавшими на звуки подъехавшего грузовика детьми. Дети, как выяснилось, были по преимуществу военными сиротами, жили при монастыре и там же обучались в школе.
Далее произошло следующее. Пока Фриц, Карл и Гельмут бродили по часовне в поисках барельефа, во дворе началось какое-то столпотворение. Как оказалось, один из монахов сообщил по секрету командующему отрядом, эдакому отсиживающемуся в тылу унтерштурмфюреру, что среди детей есть несколько евреев, которых прячет настоятель. Этот же человек назвал имена, и вскоре маленьких евреев уже вытащили во двор и собрали группой у стены трапезной. Унтер собирался отвезти их в Бергамо и сдать в тамошнее отделение жандармерии, откуда бы малышей, несомненно, отправили в концлагерь. Фриц и остальные, естественно, выбежали из часовни и попытались уговорить солдафона оставить детей в покое, однако тот заявил (если перевести его слова на человеческий язык), что не дело книжным червям определять политику Третьего Рейха в отношении жидовской сволочи. Добавлю, что высокий и лысый монах во главе нескольких братьев попробовал вмешаться, но солдаты довольно быстро усмирили святых братьев ударами прикладов и пинками. В разгар всего этого непотребства в воротах послышался звук мотора, и на старом „опеле“ в монастырь въехал настоятель. Опишу этого человека, или, точнее, это существо подробней, поскольку он играет ключевую роль в дальнейшей истории и является, милый Генрих, частым героем моих ночных кошмаров. Настоятель был невысок и обряжен в мирское, не считая белого воротничка, который более пристал бы лютеранскому пастору. Он ничуть не походил на итальянца, скорее, немец, англичанин или даже русский. Волосы у него были темные с проседью, черты лица тонкие и острые, и с лица этого смотрели странно светлые глаза.
Настоятель на чистом немецком предложил солдатам отпустить детей и убираться вон из святой обители. Унтер, грубая сволочь, естественно, только загоготал и поинтересовался, что святой отец собирается сделать, если он и его солдаты не подчинятся приказу. Настоятель ничуть не смутился. Он сказал, что еще раз просит господ эсэсовцев удалиться, иначе они сильно пожалеют о творимом ими святотатстве. Унтер в ответ лишь пожал плечами и, отвернувшись, велел грузить детей в кузов. Добавлю, что каналья еще и улыбался малышам и даже погладил одного из них по голове. Фридрих не выдержал и, подойдя к машине, сказал, что приказывает остановить погрузку. Как старший по чину, он имел право отдать такой приказ, однако тут коса нашла на камень. Унтер, ухмыльнувшись, ответил, что, как солдат, обязан выполнить распоряжение господина штурмфюрера, однако, как член партии, не может не доложить об инциденте сразу же по возвращении в Берлин. Как поступили бы вы, Генрих? Как поступил бы я? Я представляю, как повел бы себя в этой щекотливой ситуации Отто, но, увы, не всем быть смельчаками. Фриц понял, что дальнейший разговор бесполезен, и присоединился к товарищам у часовни. Военные с шутками и прибаутками продолжили свое дело. И тут снова вмешался аббат, до этого бесстрастно наблюдавший за стычкой. Он подошел к унтеру и сказал ему что-то, чего Фриц не расслышал. От слов настоятеля скотина позеленела и схватилась за пистолет. Однако воспользоваться оружием ему не удалось. Непонятно откуда в руках аббата возникла сабля или шпага — длинный, узкий, чуть изогнутый клинок — и, двигаясь с невозможной для человека быстротой, аббат зарубил и командира, и всех собравшихся во дворе солдат. Его жертвы не то что выстрелить не успели, а не успели, кажется, и просто сообразить, что происходит. Фриц, Гельмут и Карл в оцепенении наблюдали за бойней от дверей часовни. Закончив свое страшное дело, аббат, как ни в чем ни бывало, обратился к высокому монаху и велел тому увести детей — куда точно, Фриц не уловил. Товарищи высокого монаха между тем собрали автоматы убитых. Добавлю, что у тройки моих товарищей было служебное оружие, однако они почему-то и не подумали стрелять. Более того, первым пришедший в себя Карл даже высказался в том духе, что поделом досталось зажравшейся в тылу гадине, что он бы сам с удовольствием выпустил негодяю кишки, и что действиям странного аббата он аплодирует — побольше бы таких аббатов. Впрочем, боюсь, с аплодисментами бедный Карл поспешил.
Когда первая суета во дворе улеглась, высокий монах с детьми ушел, а остальные принялись убирать трупы, настоятель приблизился к моим друзьям и поинтересовался, для какой цели господа нацисты прибыли в порученную его заботам обитель. Фриц объяснил ему, что к чинимому солдатами самоуправству они не имеют никакого отношения, они — всего лишь историки, приехавшие в монастырь в поисках некоего барельефа. Он даже извинился за действия солдат, хотя, учитывая, чья кровь растекалась ручьями по двору, извинения звучали не слишком убедительно. Услышав про барельеф, настоятель, до этого сохранявший спокойное и даже безмятежное выражение лица, заметно помрачнел. Он предложил, или, скорее, приказал троице пройти за ним в часовню. Те подчинились. Настоятель немедленно захлопнул дверь часовни, запер изнутри на ключ и, обернувшись к моим коллегам, велел подробно рассказать: какую организацию они представляют, зачем им понадобился барельеф, откуда им стало известно о барельефе, а также перечислить имена всех лиц, вовлеченных в наши исследования. Естественно, Фриц ответил, что разглашать подобную информацию они не имеют права. Задним умом я думаю, что ему следовало соврать что-нибудь более или менее правдоподобное, хотя и не уверен, что ложь остановила бы странного монаха. Аббат покачал головой и сказал, что нужную ему информацию он все равно получит, но тот способ, которым ему придется добывать сведения, очень не понравится господам историкам. Фриц возразил, что не пристало священнику угрожать невинным людям. Монах ответил, что ему лучше знать, что священнику пристало, и еще раз настойчиво попросил ответить на его вопросы. Тут Карл, всегда думавший прежде сердцем, чем головой, потянулся за пистолетом. Дотянуться он не успел, потому что в руках священника возник все та же сабля, как будто материализовавшаяся из воздуха. И этой саблей в мгновение ока аббат отсек Карлу правую кисть. Тот упал на пол, обливаясь кровью. Фриц и Гельмут закричали и попытались бежать вглубь часовни, однако другого выхода из здания не было — имелась лишь лестница, ведущая вниз, в подземные крипты, но и та была перегорожена крепкой железной решеткой. Пока Фриц и Гельмут в отчаянии трясли решетку, убийца-священник, не подходя к лестнице, снова предложил им ответить на его вопросы. Еще он добавил, что не стремится к ненужному кровопролитию, и отпустит моих друзей, если те подчинятся его требованиям. Тогда, видя, что им не уйти, Гельмут достал пистолет и выстрелил себе в подбородок. Пуля пробила его череп навылет. Фриц снова завопил от ужаса и кинулся вверх по лестнице, где чуть не столкнулся с аббатом-убийцей. Мой друг решил, что тут-то ему и конец, однако аббат и не подумал причинять ему вреда. Он велел Фрицу перевязать руку Карла и ждать наверху. Фриц склонился над раненым и оказал ему ту помощь, на которую был способен при сложившихся обстоятельствах.
К этому моменту рассказа Фридриха, если бы не сковавшее все тело оцепенение, меня бы наверняка стошнило. В моем неумелом пересказе события эти кажутся не столь страшными, сколь абсурдными, однако, уверяю, мне было не до смеха. Я видел происходящее как бы сквозь глаза Фрица и мог уловить тень его чувств, а он был смертельно напуган.
Спустя минуту, священник поднялся по лестнице, волоча за собой труп Гельмута. Собрав последние силы, Фриц потребовал, чтобы убийца хотя бы тело оставил в покое, однако священник даже не обернулся. Заслоняя собой истекающего кровью Карла, Фриц наблюдал, как аббат наносит на лоб и щеки мертвеца острием своего клинка странные рунические символы. К сожалению, я мало смыслю в рунах, так что не понял их значения. Закрыв глаза, я вспомню их и сейчас, однако не хочу воспроизводить на бумаге эти сатанинские знаки. После того, как колдун (полагаю, Вы уже поняли, что никаким священником или даже человеком эта тварь не была) изуродовал таким образом тело Гельмута, он свел ладони над головой и издал что-то вроде воя или стона, от которого волосы у Фрица на голове встали дыбом. Затем медленно развел руки и поднял одну из них над покойником. Как марионетка на ниточках, мертвец поднялся по приказу колдуна и начал говорить. Голос у него был совершенно замогильный, но, возможно, оттого, что выстрелом Гельмут повредил себе связки. Тем не менее, понять его было можно. Мертвец рассказал все о наших исследованиях: о дневнике принца, о том, как нам удалось добыть меч, о догадке Отто и об оказавшем нам помощь францисканском епископе. Он назвал все имена, описал, как найти наши лаборатории в Берлине, и где точно находится меч. После этого аббат снова хлопнул в ладоши над головой, мертвец упал и больше не двигался.
Когда колдун обернулся к Карлу и Гельмуту, выражение лица у него было хмурым. Приблизившись к моим друзьям, убийца сказал, что, как это ни огорчительно, он не может позволить людям, причастным тайне, разгуливать по миру. Однако, добавил колдун, у вас есть выбор. К сожалению, он не может стереть человеческую память, не повредив при этом мозг. Таким образом, выбор, который он предоставил Фрицу и Карлу, был между смертью и безумием. Карл, и так едва живой от потери крови, ответил, что предпочитает быть психом, нежели покойником. Аббат немедленно начертил на лбу Карла очередную руну своим клинком, и тот, забыв о ране и о боли, принялся улыбаться и пускать слюни. Поглядев на это, Фриц заявил, что желал бы умереть. Колдун сказал, что подобный выбор — право Фридриха. Фридрих поднялся с пола, и убийца одним движением сабли распорол ему горло. Тут видения оборвались, и Фридрих, еще раз поглядев на меня тревожно и печально, повторил, чтобы я немедленно бежал из Берлина и увез с собой меч. После этих слов сияние померкло, унося с собой моего друга.
Представляю выражение Вашего лица, когда Вы прочтете эти строки. Вы, наверное, решили, что мой рак добрался до мозга и я просто-напросто брежу. Но мне-то было каково, в пустой лаборатории, в поздний час, абсолютно уверенному, что увиденное мной — правда, и так оно все и произошло? Выйдя из своего транса, я взял из стола Отто ключ от сейфа, вытащил меч (я с трудом мог удержать его в обеих руках, а ведь с детства занимался атлетикой), обернул его в какие-то тряпки и поспешил на трамвае домой. Там я собрал небольшой чемоданчик, взял все имеющиеся у меня деньги (оставив лишь то, что я должен был за месяц квартирной хозяйке) и с первым же утренним поездом покинул Берлин. Да, я бежал, бежал так далеко, как только мог, подкупая военных и чиновников. Я бежал в Бразилию и два года, до окончания войны и дальше, провел в небольшой деревеньке в самом сердце амазонского леса, на берегу реки Хапура, где лишь владелец лавки с грехом пополам мог связать два слова по-английски. О родном языке я мог и не вспоминать. Я выучил португальский.
Дальнейшее опишу кратко. В конце 1946-го года моя жизнь отшельника настолько мне осточертела, что я решился связаться кое с кем из моих бывших берлинских друзей по Университету (конечно, о том, чтобы заводить переписку с кем-то из наших, не могло быть и речи). Один из них сообщил мне, что, ко всеобщему изумлению, в 44-м году из города исчез не только я, но и Отто, и многие другие из сотрудников нашего отдела. По слухам, их арестовало гестапо. Я был в полном недоумении и уже размышлял о том, а не покинуть ли мне мое убежище и не разобраться ли во всей этой истории подробней, когда однажды утром у моего дома объявилось каноэ, а в каноэ оказался Отто собственной персоной. Он был почти неузнаваем: отпустил бороду и очень похудел. Казалось, ему не тридцать семь лет, а все шестьдесят. Он пробыл у меня всего один вечер. Не пожелал рассказать, как меня отыскал. Он вообще говорил мало, лишь упомянул — в ответ на мой страстный и испуганный рассказ о берлинских событиях — что в ту же ночь дух Фридриха явился и ему и велел бежать из города, забрав с собой дневники принца. Никаких видений в этом случае, правда, бедняга Фриц явить не успел: видимо, дух его не мог задержаться в нашем плане бытия достаточно долго и устремился в иные области. Так что мой рассказ Отто воспринял довольно скептически и в колдуна не поверил. По его словам, сон (Отто счел видение сном) его обеспокоил, и он поутру первым делом отправился в хранилище, чтобы проверить, в порядке ли Тирфинг. Обнаружив исчезновение меча, он поднял на ноги всех сотрудников, и тут-то и выяснилось, что меня нет в городе. Отдел и до этого держался на волоске, а когда гестапо пронюхало о моем бегстве с мечом, все разработки прикрыли, а Отто и многих других арестовали. Отто умолял, чтобы ему позволили хотя бы узнать о судьбе отправившейся в монастырь группы, но все впустую. Восемь месяцев он провел в концлагере. Его пытали, подвергали унижениям, но больше всего его мучило то, что он подвел под топор своих подчиненных. В общем, с его точки зрения я сыграл в этой истории очень неприглядную роль. Я пытался его разубедить, уверить, что, не похить я меч из хранилища, за ним бы наверняка явился колдун, но оправдания мои чем дальше, тем больше отдавали глупостью и суеверием. Впрочем, он меня не упрекал. Отто всегда был благороден и никого, кроме себя, в происшедшем не винил. Когда союзники освободили его из концлагеря, он все же попытался установить, что случилось с Фрицем и остальными. По его сведениям, они попали в горах в партизанскую засаду и погибли, даже не добравшись до монастыря. Я не стал возражать, потому что никаких доказательств истории с аббатом-колдуном у меня, конечно, не нашлось. В конце нашей беседы Отто попросил меня отдать ему меч, чтобы он смог довершить начатое, и чтобы семь лет работы вкупе с жизнями многих достойных людей не пропали втуне.
Я не уверен до конца, что им двигало: прежнее ли научное любопытство и стремление узнать истину, или вполне прозаическая, хотя и гораздо более безумная надежда с помощью меча продлить свою угасающую жизнь. Отто умирал от рака. Когда я попытался отговорить его от возвращения в проклятый монастырь, он поднял рубашку и, взяв мою руку в свою худую ладонь, предложил мне пощупать опухоль у него в боку. И сказал, что не боится уже ни бога, ни черта, ни тем более приснившихся мне колдунов с саблями. Я с ужасом выдрал руку, как будто болезнь Отто была заразна. Ни слова не говоря, я прошел в комнату и отпер большой, купленный мной в соседнем городишке сундук, где хранился меч. Если честно, все эти годы я втайне надеялся, что индейцы обворуют мой дом и заодно приберут и проклятый клинок. Присутствие меча меня тяготило. Отто не стал делиться подробностями своего плана, лишь сказал, что собирается пробираться к монастырю через Швейцарские Альпы. Сондрио расположен недалеко от границы, и оттуда до монастыря всего два часа ходьбы. Италия тогда кишела патрулями союзников, и, несмотря на лагерный стаж, бывший член нашей организации, путешествующий с огромным мечом, несомненно угодил бы в лапы американских спецслужб. Те как раз интересовались исследованиями нашего ведомства намного больше, чем собственное руководство. Как я понял, в Швейцарии Отто ожидал надежный проводник, который проведет его к монастырю горными тропами. Утром Отто покинул мой дом, и с тех пор ни его, ни клинка я не видел.
Вот и все, милый Генрих, что я могу рассказать Вам о проклятом мече Тирфинг. Как Вы знаете, с момента моего приезда сюда я не покидал Бразилии, и, похоже, уже не покину. Вы вправе счесть меня трусом, но с того дня тридцать пять лет назад, когда меня посетил Отто и увез с собой меч, кошмары мои не пошли на убыль, а лишь участились. Как знать, может, они и послужили причиной болезни? В любом случае, надеюсь, что приведенные мной сведения окажутся Вам полезны. Еще раз заклинаю — держись подальше от чертова клинка. Однако, если Вам известно что-то о дальнейшей судьбе Отто и его поисков, мне бы хотелось перед смертью узнать: нашел ли мой бывший друг и учитель то, что так долго и страстно преследовал? Прошу Вас, напишите мне и передайте письмо нашему общему знакомому, который доставит его сюда. Поспешите, дорогой Генрих, потому что недолго осталось мне коптить этот свет. Передайте мой привет Марте и девочкам, и пожелания здоровья и счастья.
Искренне Ваш,
Дитрих»
Я отложил письмо. Гармовой, успевший заглотать все содержимое бутылки, но ни на йоту не захмелевший, смотрел на меня с ухмылкой:
— Ну?
— Что «ну»?
— Красиво колдун нагрел фрицев?
Я поморгал уставшим от чтения глазом и неохотно признал:
— Красиво.
Поганцу-Иамену нельзя было отказать в неплохом знании психологии. Меня, «гер-роя», он поманил приключениями. Труса — напугал. Человека посмелее и порешительней (и, с огорчением вынужден признать, поумнее, чем господин Ингве Конунг) отдал на растерзание гестапо. Да, красиво. Подловато, конечно, но красиво.
Перед волком я откровенничать не стал, но больше всего в письме мне не понравилось отнюдь не кровавая расправа с немцами (проверяли на себе) и не ушлость некроманта в манипулировании малыми сими, а вот эта история с детьми. Зачем некромант приютил в монастыре еврейских сироток? Зачем играл в непонятные игры с юными самоубийцами на крышах Будапешта? Зачем спас лисенка Ли Чин? Троица, триада, золотое сечение логики: просто так один и тот же паттерн три раза не повторяется, руны не складываются трижды в один и тот же узор. Как высказался бы на эту тему Ингри, «какое уж тут везение — в третий раз на десятый этаж карабкаться?». Правда ли некромант был неравнодушен к детишкам, беззаботным, безжалостным и безгрешным? Или же создавал он какую-то свою армию, тайную армию, которая в нужный момент вдруг воспрянет из-под земли или нарисуется на горизонте? Все, что я знал о мистере Иамене, склоняло ко второй версии. И версия эта меня тревожила.
— Чего хмуришься, герой?
Я коротко глянул на Гармового:
— Еще раз «героем» меня обзовешь, волчина — пеняй на себя.
Тот осклабился:
— Ой, не пугай, гражданин начальник. Пуганые.
— Ты зачем мне вообще эту страшилку притащил? Кто такой Генрих?
— Генрих Зиммер, его превосходительство штурмбаннфюрер СС, кавалер Железного, Рыцарского и прочих крестов. Хитрая лисица. Никакой Атлантиды эта сволочь, конечно, не искала, а строили они военную базу в Антарктике. Для испытаний нового сверхсекретного оружия. Только оружие то — опаньки — не сработало. Иначе сидеть бы нам с тобой, не-герой Ингве, на астероиде, лапу сосать. Планету бы к чертям разнесло. Потом еще у них всякие мудреные были планы: тарелку на Вашингтон посадить, прикинуться инопланетянами. С воображением подходец.
Я почесал под повязкой. Свеженький шрам чесался невыносимо.
— Не чеши, Штауффенберг — инфекцию занесешь.
— Не плакай, Штирлиц — у меня иммунитет ко всем вашим инфекциям. Так что с письмом? Вы с Генрихом, я так понимаю, тут же кинулись в Сондрио, барельеф разыскивать?
Гармовой оскалил крепкие белые зубы.
— Кинулись. Только хуй нашли. Монастырь заброшен, часовня разбита вдребезги: саданули в нее союзнички бомбой еще в войну. Пробовали подкопаться, так нас чуть не завалило. Да хер с ней, с часовней. Я тебе лучше скажу. Этот самый Отто, корпус раковый — он ведь живехонек.
Вот этого я не ожидал. Гармовой полюбовался на мою рожу, поигрывая застежкой портфельчика.
— Что, удивлен, касатик? И я тоже вот удивился. Мужик, конечно, здорово изменился и конспирировался тщательно, но нашлись людишки, опознали дедушку.
— Постой. Если ему в сорок шестом тридцать семь стукнуло, значит, сейчас…
— Во-во. Никаких раков, никаких омаров. Столетний старикашка, бодрый, как моя печень. С палочкой только ходит, с такой козырной тросточкой, на тросточке пуделиная башка.
…Тросточка. Старик с тростью, в фетровой шляпе, под мышкой газета. Похож на старого школьного учителя. Только что учителю делать в тибетских горах, Тень моя мама? Трость стучит по камням, зубаста луна, на острие катаны — звездное серебро.
— Чего это тебя так перекосило, князь?
Стакан с водой, стоявший на тумбочке, глазные капли, книжка, пакет с апельсинами, — все с грохотом полетело на пол. Гармовой отшатнулся, уворачиваясь от водяной струи и осколков стекла. Дверь вынесло, в палату ворвался Ингвульф во главе своей четверки, стволы наизготовку.
Гармовой отскочил к окну, отряхиваясь, принял на всякий случай оборонительную стойку и заорал:
— Да в чем дело?!
Я медленно поднялся: так мертвец, наверное, лезет из могилы или вздергивается над каменным полом часовни.
— Твой Отто… Скотина отдала меч некроманту. Добровольно.
— Так а я, блин, о чем?..
