В Торонто уже вовсю цвели тюльпаны. Попадались, конечно, и нарциссы, и прочая цветочная пестрота, но тюльпанов было море. В аккуратных палисадничках перед домами, в парках, на клумбах перед муниципальными зданиями, всех цветов, от белого до бордового и черно-бархатного. Тюльпаны обычные, тюльпаны махровые, тюльпаны с вырезанными, будто лобзиком по ним прошлись, лепестками. Пока надо мной трудился гример, я успел расспросить его о причинах такого тюльпанного изобилия. Канадец не без гордости объяснил, что цветы — подарок голландской королевской фамилии. Во время войны их, видно, хорошо принимали в Оттаве, вот и снабжает королева гостеприимных хозяев каждый год новым запасом селекционных луковиц.

…Впервые услышав о плане Гармового, я сначала выругался, а потом долго ржал. Если что-то и способно было вывести меня из серого депрессивного морока, так это именно подобная авантюра.

Сам Гармовой к старичку подкатился полгода назад. Бывший член интересной организации «анэнербе», глава отдела, занимавшегося германским материальным культурным наследием (какое, Тирфинг, к Фенриру, их наследие? Скорее уж русское), жил в Торонто уже более сорока лет. Преподавал в университете, на пенсию вышел всего три года назад, когда память совсем уж стала подводить пожилого историка. Чудесное там излечение или нет, а время своего не упустит. В факультетском списке ушедших в отставку профессоров он значился под фамилией Йововиц. Национальность и паспортный возраст сменил, а вот имя оставил прежнее. Сейчас пенсионер обитал в двухэтажном коттедже на одной из городских окраин. Выращивал — сюрприз, сюрприз! — тюльпаны. Каждый день выводил на прогулку черного пуделя по кличке Арлекин. Не расставался с фетровой шляпой и тросточкой.

Когда бравый капитан навестил старика, во всей красоте и блеске длинных белых зубов, Отто посмотрел на болезного, посмотрел да и захлопнул дверь у него перед носом. Успев, впрочем, известить Гармового, что меча у него нет, и искать клинок бесполезно.

— Странно, как это вы беднягу на дыбе не растянули, — сказал я, выслушав краткое повествование капитана.

Мы снова перешли на «вы» и сохраняли подобие ледяного нейтралитета.

— А чего его растягивать? — хмыкнул волк. — Его породу я очень хорошо знаю. Таких растягивай, не растягивай — будут молчать, пока от болевого шока или потери крови не подохнут. Железный, блин, старичок.

Откровения волка меня не то чтобы обрадовали. Меня. например, господин Фенрир явно не считал породистым и железным. Так что следовало прикрывать спину и беречь горло.

План капитана был прост, как топор, и столь же эффективен. Любуясь моей физиономией, перечеркнутой черной повязкой, Гармовой вздыхал:

— Ну как живой. Протезик у однорукой сволочи Касьянова одолжить — и будешь вылитый фон Клаус. Крестик тебе на грудь нацепим, форму, сапожки хромовые…

Медленно, но верно одолеваемый Альцгеймером Отто беседовал по вечерам с мертвецами. Они являлись ему. Все эти Карлы, Фрицы и Генрихи далекого прошлого, они сидели на кожаном диване в его обширной сумрачной библиотеке, они пили с ним кофе и рассуждали о прошлом. Гестапо интересовалось Отто отнюдь не из-за увлечения германскими древностями. Судя по всему, он, если и не напрямую, а все же приложил руку к июльскому заговору. С графом Клаусом фон Штауффенбергом Отто познакомился на одной из вечеринок «востоковеда» Вюста, столь славных в предвоенном Берлине, и сохранял дружеские отношения вплоть до безвременной кончины первого. Ладно хоть что Гармовой обнаружил во мне сходство с Клаусом, потому что изображать, скажем, трусливого Дитриха мне уж совсем не хотелось.

Я вглядывался в черно-белую фотографию графа в книжке с веселым названием «Энциклопедия нацизма». Нет, конечно, не один в один, но при неверном свете камина да в гриме — пожалуй, могло и получиться.

В дом старика я пробрался еще днем и вальяжно раскинулся на диване в библиотеке. Серый вермахтовский мундир здорово давил под мышками. В комнате было жарко: дед врубал отопление на всю катушку. Как видно, холод той стороны, куда не пустил его больше шестидесяти лет некромант, уже снова крался за Отто и заставлял ныть его старые кости. Мои старые кости исходили потом, и притом сделанная под протез перчатка на правой руке была на редкость неудобной.

Гармовой установил за мистером Отто Йововицем круглосуточное наблюдение еще больше полугода назад, так что привычки старика нам были известны. Он до вечера сидел в парке: что в снег, что в зной — перелистывая книгу или газету и слушая заливистый лай пуделя, гоняющегося за белками. К восьми часам вечера приходил домой, ставил кофе. Включал в библиотеке электрический камин и до ночи читал.

За то время, пока старик ошивался в парке, я успел неплохо изучить его литературные вкусы. Высокая комната в центре дома была под потолок заставлена книгами. Были тут и новые издания, но по преимуществу старые тома. Антиквариат, раритеты, мечта любого букиниста. Первое издание Гете, Шиллер, запрещенный некогда Гейне. Кант, Гегель и еще целый выводок немецких философов (странно, что не обнаружил я среди них Ницше). Много трудов по древнеримской истории, от Тита Ливия до Плутарха. Книги на английском, на французском, на испанском, итальянском и даже на русском — например, рассказы Бабеля. Попалось и несколько японских и китайских томов. Учебники по физике, химии, астрономии и литературоведению, альбомы с репродукциями — старичок был не только полиглотом, а и вообще человеком широких интересов. От книг приятно пахло пылью и немного тлением. Глядя на эту коллекцию, я подумал, во-первых, что вот кого бы следовало назвать Книжником. Куда там Иамену — тот-то все на бегу читает, деловой наш, нет в нем основательного академического подхода. Во-вторых, понятно было, что общего нашли некромант и бывший член «анэнербе». Обсуждения любимых книжек им явно хватило бы на всю дорогу от швейцарской границы и до самого монастыря. Окна в библиотеке были сделаны из витражного стекла, и по темным переплетам бежали синие, зеленые и красные прямоугольники и ромбы, бежали до тех пор, пока солнце не рухнуло за крыши коттеджей на противоположной стороне улицы.

В прихожей стукнуло, скрипнули половицы, и под закрытой дверью библиотеки вспыхнула желтая полоска. Я подобрался. Сейчас или никогда: либо старик завопит от ужаса и огреет меня по башке своей палкой с пуделиным набалдашником, либо спокойно предложит опрокинуть с ним стаканчик вермута и побеседовать за старые времена.

Распахнулась створка двери, из прихожей внесло прямоугольник света. В прямоугольнике показался уже знакомый мне высокий, чуть сутулящийся силуэт. Будто и не замечая меня, старик прошел к камину, постукивая по ковру тросточкой, повернул выключатель. В каминной пасти вспыхнуло искусственное, но почти неотличимое от настоящего пламя. Вернувшись к столу, старик засветил лампу, уселся на стул, очень бледный и почти по-картонному хрупкий в электрическом сиянии. Перчатку с правой руки он не снял — возможно, донимала экзема. Или последствия концлагеря? Вытащив из кармана очки, Отто протер их тряпицей и нацепил на нос. И только тут, кажется, заметил расположившегося на диване меня. Он не вскрикнул и не вскочил. Благожелательно улыбнувшись, Отто сказал по-немецки:

— Ну, здравствуйте, Клаус. Ко мне как раз вчера заходил ваш давний приятель (тут мое сердце ёкнуло — это какой еще давний приятель?) и мы вас вспоминали. Хотите кофе? Я себе налью, и вы присоединяйтесь.

«Присоединяйтесь, барон, присоединяйтесь», мрачно и тихо пробормотал я.

— Вы что-то сказали?

— Я не пью кофе. Можно закурить?

— Курите, Клаус. Мне казалось, вы бросили?

— Трудно отказаться от старых привычек.

Старик кивнул, пробормотал что-то себе под нос и вышел из комнаты. За стенкой тявкнул пес, Отто сказал что-то успокаивающее. Через пару минут он вернулся с кофейником на подносе и чашками.

— Это на случай, если вы передумаете. Отличный я вчера купил кофе в русском магазине…

Сюрреализм ситуации медленно, но верно начал зашкаливать. Я нервно вытащил из кармана серебряный портсигар и вставил в мундштук папиросу. Хорошо, что ребята на киностудии снабдили меня аутентичной зажигалкой и прочими причиндалами, а то красиво бы я смотрелся с пластиковым «Биком» и пачкой «Кента». Хорошие ребята, работают споро, не задают лишних вопросов — надо будет запомнить адресок. Надеюсь только, что они не сочли меня извращенцем, старательно готовящимся к садомазохистской оргии с нацисткими мотивами.

Пока я нервничал и возился с никак не желающей работать древней зажигалкой, Отто продолжал говорить, как ни в чем не бывало:

— Поверите ли, Клаус, лишь сейчас я начал понимать, какими мы все были наивными дурачками. Мы казались себе молодыми богами, спешащими на битву с драконом, и упрямо не хотели замечать, что дракон наш — никакой не дракон, а червяк, пляшущий на крючке у совсем других сил. Нити судьбы были сплетены так аккуратно, что преступлением было бы нарушить их точный узор. Да у нас бы и не получилось…

Я прочел кое-что о заговоре, но недостаточно, чтобы долго поддерживать беседу в этом ключе. Надо было срочно менять тему. Я не нашел ничего лучшего, чем брякнуть:

— Как вы жили все эти годы?

Отто снова посмотрел на меня со старческой благожелательностью.

— Хорошо жил. Хотелось бы, конечно, пожить и еще, однако я и так нахватал у судьбы лишнего. Я не боюсь смерти. Скажите, Клаус, как оно там?

— А ваш вчерашний гость вам не рассказывал?

— Эрвин? Нет, старый лис расспрашивал меня об Африке. Он успел влюбиться в их сухие равнины, и очень сожалел, что не мог сопровождать меня в моем путешествии по Нилу. Поверите ли, мне удалось обнаружить очень интересные статуи…

Разговор явно уклонялся не туда. Я пошел на второй виток.

— Вы говорили о нитях судьбы. Вам, Отто, никогда не приходило в голову, что их можно… разрубить?

Старик нахмурился и отставил чашку. Некоторое время он вглядывался в меня, в красноватых отблесках искусственного огня и желтом ореоле лампы. Наконец, пожевав тонкими морщинистыми губами, произнес:

— Знаете, мне кажется, что вы не Клаус.

«Приехали», — подумал я.

— А кто же, по-вашему?

Старик повозил по столу длинными пальцами, нащупал переключатель лампы и вдруг повернул его так, что светильник вспыхнул на полную мощность. Я вскинул руку к лицу: мой зрачок все еще не привык к резким перепадам света.

— Да, вы не Клаус, — сухо сказал старик. — Можете снять повязку.

Я хмыкнул и стащил черный наглазник. Отто некоторое время смотрел на меня, склонившись вперед и положив руки на колени. Наконец сочувственно покачал головой и спросил:

— Было очень больно?

Такого вопроса я не ожидал и слегка растерялся.

— Не слишком приятно, когда вытекает глаз.

Старик опять пожевал губами и неожиданно выдал следующее:

— Вы не должны его винить. Конечно, Йозеф иногда ошибается, и цена его ошибок велика. Однако представьте, что случилось бы, если бы он бездействовал.

Так, с меня хватит. Я сдернул фальшивый протез и снова нацепил повязку, и только потом поинтересовался:

— Кто такой Йозеф?

— Йозеф Менне. Так, по крайней мере, он представился мне тогда, в сорок шестом. Возможно, вы знаете его под другим именем.

— Давайте сразу договоримся. Я, как вы понимаете, не собираюсь причинять вам вреда. Но хотел бы услышать правду. Для начала, удостоверимся, что мы говорим об одном и том же… человеке. Тридцать пять-сорок лет, темные волосы с сединой. Невысокий, светлые глаза, серые или серо-голубые…

— Да, да, да, — нетерпеливо ответил старик. — Йозеф Менне. Чудотворец, убийца, провидец и поэт.

— Поэт?

— А вы не знали?

— Не успел познакомиться с этой стороной его многогранной личности.

Старик с усилием поднялся и прошаркал к книжным полкам. Роясь среди каких-то старых разнокалиберных томов. Он спросил, не оборачиваясь:

— Вы читаете по-русски?

— И на многих других языках.

— Хорошо.

Тяжело опираясь на трость, он развернулся и проковылял к столу. Бросил на диван рядом со мной тонкую тетрадку.

— Пролистайте на досуге. Не Гейне и не Байрон, конечно, но, может быть, вам понравится.

Я открыл тетрадь на развороте. Пожелтевшая от времени бумага. Чернильные строчки: действительно, стихи. «Погляди-ка, Грег…» Поглядим позже.

— Он часто вас навещает?

— Не так чтобы часто. Я бы предпочел, чтобы он заходил почаще: все-таки, согласитесь, мертвые — хотя и благодарная, но скучноватая аудитория.

А старик, оказывается, не столь уж безумен…

— Мертвые не сообщают последних новостей и не задают вопросов.

— А он?

— С ним мы подолгу беседуем. Многие его взгляды мне неприятны, я бы даже сказал, отвратительны…

— Тем не менее, меч вы ему отдали? Чем он вас подкупил: излечением от рака? Вселенскими тайнами?

Отто строго поглядел на меня:

— Вы, молодой человек, забываетесь. Йозеф ничем меня не подкупал. Я выслушал его. Точнее, мы долго говорили — в горах было холодно, мы жгли костры в пастушеских шалашах, совсем растрепавшихся за зиму. Костры жгли в ямах, чтобы не заметили патрули. Я не мог спать, да и не хотелось — казалось ведь тогда, что дни мои сочтены. Зачем же тратить на сон последнее? И мы беседовали. Правда, под конец уже больше молчали. Я стал так слаб, что едва мог проглотить кусок хлеба и сделать пару глотков воды. Когда мы подходили к монастырю, Йозеф практически тащил меня на себе.

— И меч…

— Меч я не отдавал ему до самого монастыря.

— Ага, — сказал я по-русски, — я понесу чемоданы, а ты, Крокодил Гена, понеси меня.

— Что?

— Не обращайте внимания. Глупая шутка. Так о чем же вы говорили?

— Всего не описать. О жизни. О смерти. О книгах. Об истории. О нашем детстве — я почему-то чувствовал, что многое ему могу рассказать. О старых богах. Об его отце. О берсеркере Арнгриме и его сыновьях… вы ведь знаете эту сагу?

— Вроде бы знаю. Многодетный папаша, который отобрал меч у русского конунга? Кажется, одна из первых жертв меча?

Старик усмехнулся.

— Боги и над ним зло подшутили. Вы, кажется, не в курсе, что господин Менне продолжает, в некотором роде, дело своего отца?

— Могу себе представить.

Старик покачал головой.

— Вы либо делаете вид, что меня не понимаете, либо мы говорим о разных вещах. Эрлик Черный ведь не всегда был тем, кто — или что — он есть сейчас. Некогда он был королем и бардом…

— Так вот откуда взялись поэтические таланты нашего общего друга.

— Не смейтесь, молодой человек. В этой давней печальной истории очень мало смешного. Известные вам господа — на старом Севере их именовали Высокими — затеяли свою грязную возню с мечом отнюдь не в первый раз.

Вот тебе новость!

— Я слушаю.

— Послушайте. Арнгрим, как вам, возможно, известно, а, может, и нет, был сыном Рыжебородого…

— Еще один полукровка?!

— А вы считаете себя исключением? Единственным и неповторимым? Ошибаетесь, молодой человек. Впрочем, мысль о собственной исключительности присуща молодости…

— Я старше вас по крайней мере на пять сотен лет.

— А я говорю не о возрасте. Не о биологическом, или, если вам угодно, хронологическом возрасте. Я говорю о психологии.

Медленно, но верно я начал закипать. Еще не хватало ненароком прибить старикашку! Нет, ну в самом деле — с чего это старая ухмыляющаяся развалина взялась меня поучать? Да еще таким менторским тоном… и тут я сообразил, что от Иамена — а он был, если верить его словам, ненамного этого дряхлого призрака старше — я еще и не такое выслушивал. Неужели я и вправду расист, и чистота крови для меня важнее здравого смысла?

— Ладно, — сказал я, скрипнув зубами. — Оставим мой возраст в покое. Что вы хотели рассказать об Арнгриме?

— Арнгрим был полукровкой, — как ни в чем ни бывало, продолжал старикан, ничуть не напуганный моей вспышкой. — Старший из его сыновей, Ангантир, унаследовал силу. Второй по страшинству, Хьорвард, был волком.

Я поморщился.

— Сладкая парочка.

— В те годы Ясень уже начал подсыхать, и Червь завелся у его корней. Господа Высокие решили, что время пришло. По их задумке, Ангантиру следовало перерубить ствол, а брат его Хьорвард готовился пожрать солнце. И так бы и произошло, если бы пряжу не спутал Черный Эрлик, в те времена именовавшийся Альриком Сладкоголосым. Заявившись на подворье сыновей Арнгрима, он столь красноречиво описал прелести прекрасной Ингеборг, что терзаемый волчьими страстями Хьорвард возгорелся желанием овладеть шведской принцессой. Вместе с братьями он отправился ко двору шведского короля и потребовал руки девушки. Однако та уже давно и верно любила Хьяльмара, самого смелого и достойного из королевской дружины. Отец предоставил девушке выбор, и, естественно, она предпочла героя волку. Что за этим последовало, вы слышали наверняка.

Ага, и не только слышал. Мелькнуло у меня перед глазами подземное озеро Хиддальмирр в отсверках белых кристаллов, маленький островок — мой собственный остров Самсо, место моей безнадежной схватки. Как пел я, сраженный предательским мечом, как плакала прекрасная Ингеборг и как падала замертво… Вот, значит, оно как. «История повторяется, Ингве», — как будто шепнул мне на ухо знакомый и ненавистный голос. Она, сука, повторяется всегда.

Наверное, я задумался слишком глубоко, потому что старик обеспокоенно кашлянул.

— С вами все в порядке? Я чем-то вас оскорбил?

— Не вы, Отто, не вы. Вам не кажется, что судьба — редкостная потаскуха?

Он поразмыслил над ответом, как будто я задал ему серьезный вопрос.

— Нет, не кажется. Мне кажется, что судьба оберегает нас от необдуманных поступков.

— Ага. Например, от того, чтобы срубить загнивающее дерево и разобраться с этой херней навсегда.

Отто посмотрел на меня печально.

— Юношеский максимализм никого не доводил до добра. То, что вы называете херней, мой странно похожий на Карла гость — это миллионы, миллиарды жизней. Это счастливая улыбка роженицы, это радость старика на прогулке, когда снег похрустывает под ботинками, гомонят снегири и кажется, что перед тобой не два-три последних года, что впереди — еще вся жизнь. Это первые шаги ребенка и первые слова, и творения Гауди и Ботичелли, и фрески Джотто, и взгляд на планету из космоса, и осенний лес, и крик ворон, и ветер, несущий к западу тучи, и озеро на закате… вам не жалко будет все это уничтожить одним ударом клинка?

Я подумал. И честно ответил:

— Нет. Не жалко.

Старик со скрипом отодвинул стул и поднялся.

— Тогда нам не о чем больше говорить. Я прошу вас покинуть мой дом.

Однако меня уже опять понесло.

— А если нет? — осклабился я в лучшем стиле Гармового. — Если не покину?

— Чем вы можете меня испугать? — улыбнулся старик. — Я видел такое, молодой человек, что вам и не снилось в самых страшных кошмарах.

— Что вы знаете про мои кошмары?! — заорал я. — Вам приходилось стоять по колено в гнили, дышать гнилью и рубить, рубить бесконечную гнилую тварь? Вам приходилось видеть червей, копошащихся в ране? Вы со своим некромантом, вы этого хотите — чтобы все ваши рассветы, закаты и первые улыбки превратились в гнилье?

Отто стоял, тяжело опираясь на трость, скрестив на набалдашнике руки, ладонь левой поверх перчатки на правой. На мои вопли он ответил:

— Знаю больше, чем вы думаете.

Помолчав немного, снова сел на стул. Подвинул кофейную чашку, и, не глядя на меня, заговорил:

— В молодости это трудно понять. Молодость тянется к свежести и силе, однако мир состоит и из многих других вещей. Гниение — процесс естественный. Все мы когда-нибудь удобрим эту землю, чтобы на ней смогли взойти новые семена.

Я взял себя в руки, хотя рот мой все еще кривился в оскале.

— Я не тороплюсь. А вот вы, Отто, только что чуть не удобрили. Если ваш дружок так заботился о вашей безопасности, что же он вас не предупредил о моем визите?

Старик неожиданно улыбнулся.

— Он предупреждал. Он очень настойчиво просил, чтобы я переменил адрес и, желательно, имя. Весьма подробно описал вашу внешность. Иначе как бы, по-вашему, я понял, кто вы такой? Я не чтец рун и не гадатель по птичьим внутренностям. После той ночи в монастыре, когда Йозеф с мечом спустился в крипты и долго не возвращался, и мне казалось, что все духи ада собрались поплясать на монастырской крыше… А потом часовня и вовсе обрушилась, и я решил, что он погиб там, внизу, и уже собирался, сам едва живой, лезть его откапывать… После этого я вообще постарался завязать со сверхъестественным.

— Ага, но от лечения все же отказались?

Он медленно покачал головой.

— Йозеф меня не лечил.

Я недоверчиво хмыкнул:

— А как же?..

— Не знаю. Так вот само получилось. Нет, не подумайте — он мне предлагал, предложил на второй же день. Йозеф быстро принимает решения. Понимаете, Ингве — вы позволите называть вас этим именем? — хорошо. Так вот, Йозеф, в сущности, не намного мудрее и старше вас. Ему кажется, что он превосходно разбирается в людях, и он с большой неохотой изменяет свое начальное, порой слишком поспешное мнение. Эта ошибка, свойственная всем, да простит он меня за такой эпитет, манипуляторам. Для них очень важно отнести человека к определенной категории, это ведь сильно упрощает их работу. Однако большинство людей не укладываются в рамки любой классификации. Например, Йозеф, кажется, до сих пор не знает, что в первую ночь, когда мы заночевали на сеновале одной доброй крестьянской семьи, я почти решился его убить.

Мой смешок был еще более недоверчивым.

— Да, Ингве, да. Он заснул, а я вытащил пистолет и наставил ему прямо вот сюда…

Старик ткнул пальцем в собственную переносицу.

— Я ведь не такой уж Фома Неверующий. Он представился мне проводником, показал документы. Его рекомендовал мне один старый знакомый, подвизающийся в организации под названием «О.Д.Е.С.С.А.», я не имею в виду советский портовый город…

— Я знаю, — нетерпеливо перебил я.

— Так вот, пообщавшись весьма короткое время со своим так называемым проводником и разглядев как следует его лицо, я быстро припомнил рассказ бедного Дитриха. Господи, как я пожалел тогда, что так плохо обошелся с Дитти! Бедняга пытался меня предупредить, он рассказал мне чистую правду, а я не поверил и смотрел на него, как на труса, паникера и предателя. Я пробовал его потом найти, чтобы извиниться, но он опять бежал и спрятался где-то столь тщательно, что отыскать его мне не удалось…

Мне надоело слушать покаяние старца, и я довольно резко напомнил:

— Йозеф Менне, сеновал…

— Ах, да. Так вот, я быстро сообразил, с кем имею дело. В тот первый день мы отмахали немалое расстояние — я почему-то почувствовал себя намного лучше. Наверное, меня окрыляла близость цели. Добавлю, что я всюду носил с собой ампулы с морфием, чтобы облегчить свои боли. Когда я сообразил, что спутник мой и есть тот самый зловещий колдун, я незаметно подлил морфия в его кружку с молоком, которым нас угостили хозяева. Он очень быстро заснул. Я не решился споить ему весь морфий. Обезболивающее ведь могло понадобиться мне самому, поэтому я не был уверен, что господин колдун опочил навсегда. Я вытащил пистолет, у меня был тогда старый револьвер системы «Смит-Вессон», проверил патроны, навел на лоб Йозефа и взвел курок…

— И что же вас остановило?

— Честно? Не знаю. Мне противно было убивать спящего, но дело было даже не в этом. Я подумал: кто я, в сущности, такой? Заживо гниющий труп. А этот человек, или не человек, неважно, может прожить тридцать, сорок, пятьдесят лет. Кто дал мне право отнимать у него эти годы? И я убрал револьвер, лег на сено и прикинулся, что тоже сплю, хотя так и не смог заснуть до самого утра.

Я почесал в затылке забытым на диване протезом и подумал: обрадовать, что ли, старичка? Сообщить ему, что морфий на полукровок действует примерно как холодная водица на подгулявшего матроса и кристалл мет на любителя светских развлечений? Так сказать, освежает? Взбадривает? Подумал и промолчал. Пусть тешится старикан иллюзиями о том, как подержал жизнь некроманта в своих мозолистых руках. Ну его. А мне в копилку лишнее доказательство: проклятый труповод никогда не действует наобум.

— Ладно. Значит, Йозеф предлагал вам бесплатный курс лечения и предупредил о моем визите, и в обоих случая вы его доброту похерили? Жаль. Когда я выпущу из господина некроманта кишки и отправлю его прямиком в царство его сладкоголосого папаши, парочка добрых дел на счету ему бы очень не помешала. Для облегчения кармы.

Старик медленно покачал головой:

— Я бы на вашем месте не стал этого делать.

— Что, полагаете, он неуязвим?

— Нет, этого я как раз не полагаю. Но я считаю, что, как бы часто Йозеф ни ошибался, каких бы неприглядных дел за ним ни числилось, а в итоге правда все равно на его стороне. Иначе, поверьте, я не отдал бы ему меча.

На то, чтобы удержаться от хохота, сдержанности моей на сей раз не хватило. Пока я катался по дивану, предаваясь чистому детскому веселью, старик придвинул лампу поближе к себе по столу. И наконец-то стянул с правой руки перчатку. Мой смех как отрезало. На ладони Отто было совершенно такое же, как и у меня, черное пятно размером со старую пятикопеечную монету. Пока я пытался сообразить, что бы это значило, старик молча выключил лампу и, пошаркивая, вышел из комнаты. Камин он оставил включенным.

Тетрадку я прихватил с собой и в метро, игнорируя шокированные взгляды публики (часто ли в торонтской подземке им приходилось видеть одноглазых офицеров Вермахта? хотя Хель их знает…), развернул на той самой странице. Стихи, да. Прочитав несколько, я запихнул тетрадь обратно в карман. Отдам некроманту при встрече. Пусть почитает мне из тетрадки вслух и с выражением, прежде чем я вырежу его поганый язык.

В гостиничном номере, который мы делили с Гармовым — ни одному из нас не хотелось оставлять другого без присмотра — меня, однако, ждали совсем иные забавы. Как раз когда я вошел, капитал, по пояс голый, вывалился из ванной. Правой рукой он сматывал жгут, от которого на руке левой виднелся отчетливый красный след. Еще на левом предплечье капитана обнаружились синяки и пятна многочисленных инъекций. В глазах Гармового трепетал нездоровый героиновый блеск, плечи заметно подрагивали. Не обращая внимания на мое яростное выражение, он швырнул жгут на кровать и поинтересовался:

— Что рассказал нам дедушка?

— То, что мы и ожидали. Меч у некроманта, — процедил я. — Некромант Хель знает где.

О черной метке я благоразумно промолчал. Зато неблагоразумно добавил:

— Гармовой, а вы, оказывается, еще и наркоман?

Вопрос был, что называется, риторическим. Капитан хмыкнул:

— В небе полная луна, княже. Ох, и повеселюсь я нынче, ох, и побегаю.

— Никуда вы не побежите.

С этими словами я стал спиной к двери.

— Отойди, сука.

— И не подумаю.

— Отойди!

В голосе капитана явственно послышалось звериное рычание. Я ухмыльнулся в его оскаленную рожу. Если уж придется выяснять, кто здесь главный, лучше сделать это прямо сейчас — а то выйдет, как у Ангантира с Хьорвардом. По счастью, оборотень не был мне братом.

Закинув башку, Гармовой завыл. Тело его выгнулось, затрещал позвоночник — и капитан вывернулся наизнанку. Я присвистнул. Вот оно, значит, как делается. Мелькнуло бурое и склизко-красное, и на месте Гармового ощерился здоровенный волк. Впрочем, нет — волка эта тварь напоминала только на первый взгляд. На второй — огромную крысу. Длинная морда, невероятной ширины пасть с рядом острых клыков, серая с рыжиной шерсть. Оборотень зашипел и присел, изготовившись к прыжку. Я потянул из ножен Наглинг, незримый сейчас для смертных. Волчара, впрочем, меч разглядел хорошо. Шипение его оборвалось резким и злобным рыком. Тварь попятилась к стене, буравя меня огромными зенками, в которых мелькали зеленые злые искорки. И — подчинилась. Кувыркнувшись через голову, волк приземлился на пол уже в человеческом обличье. Как ни в чем не бывало, капитан прошел к кровати и плюхнулся на покрывало.

— Рубашку хоть наденьте, — сказал я, убирая Наглинг обратно в ножны.

— А че, кот, у тебя от моей мускулистой груди стояк наметился?

— Тебе, гляжу, отсосать невтерпеж?

Капитан заржал.

— Вот это по-нашему.

— Пасть захлопни, блатота.

— Мать я твою ебал…

Так переругиваться мы могли бы долго, но я решил свернуть дискуссию.

— Зачем вы эту дрянь колете?

Капитан сверкнул глазами.

— А ты, братан, попробуй. Вдруг понравится.

— Что вы из себя вечно какого-то урку корчите? — устало спросил я, садясь на вторую кровать. — Отцовская слава вам покоя не дает? Так отец-отцом, а ваши письма к матери я читал, между прочим. Незачем передо мной комедию ломать…

Гармовой вдруг сел на кровати и уставился на меня со странным, но хорошо знакомым мне выражением. Так смотрят на умственно отсталых писюнов, сморозивших очередную глупость. Так не раз смотрел на меня некромант.

— Что вы на меня так пялитесь?

— Пи-исьма? — протянул капитан. — Так вот они чем тебя купили. А я-то все думал: как же этот, чистенький, со мной, грязненьким, работать собрался? А он писем начитался. Вот, блин, умора.

— Вы о чем?

— Письма те писал рядовой духовицкого состава Лебедушкин М. К. за полпайки каши и хлеба осьмушку. И за то, чтобы я его, болезного, в жопу трахал не слишком больно.

Да еб же ж твою мать! Почему, ну почему я вечно так накалываюсь?! Вот вам и тайна изменившегося почерка, вот вам и радость графолога, вот вам и жопа с ручкой, и синее море, и старушка-мать. Не было никакого Жмыха, и Жуки никакого не было, все это я, идиотик добренький, сам себе вообразил и дрочил на эту прекрасную картинку, как рядовой Лебедушкин М. К. — на фотку Майи Плесецкой. Сам он, мразь, был и Жмыхом, и Жуком, и плесенью, и гнилью, и всей той болотной мерзостью, против которой я тут затеял войну. Надо было, конечно, и виду не показывать, не радовать эту скотину, но я, задохнувшись, вылетел на балкон и полез за сигаретной пачкой. Пальцы задрожали. На ногу мне грохнулся серебряный портсигар.

— Эй, братан, ты в порядке? — проорал Гармовой из-за балконной двери. — Че это тебя так скорчило?

А вот запихну тебе эту серебряную дуру в глотку, и узнаешь, с чего, мрачно подумал я. И пожалел, что нету у меня под рукой некромантовой катаны.