ЧАСТЬ 4
ДЬЯВОЛ ПРОСЫПАЕТСЯ
1
Так. Так. Дайте мне сосредоточиться.
Я обещал вам рассказать о Дне Дьявола и о том, что случилось в этот день на самом деле. А сам все время рассказываю о чем-то другом: о "Дне, когда я встретил Девушку", о "Дне, когда я устроился на работу в Парк Чудес", о "Дне, когда Анютка подралась с Элизой", о "Дне, когда меня закинуло в Дом Инквизиции".
Все это было необходимо. Потому что события не случаются просто так в нашей жизни. Они ведут нас как ступеньки – может быть, вверх, а, может быть, и вниз. И вот ты стоишь на этой лестнице, и окидываешь взглядом все те ступени, что прошел в жизни своей, и думаешь: все это было не случайно. Все это ты прошел. Ты шел по этой лестнице – то летел, как на крыльях, то оступался, то проваливался на древних ступенях, что сгнили за столетия долгого своего существования. Ты карабкался вверх и вниз, ты был мучим жаждой и голодом, ты ругался и скрипел зубами, и временами тебе хотелось спрыгнуть к чертям с этой лестницы, чтобы наконец обрести покой. Вечный покой.
И вот ты добрался. Ты стоишь на ступени. На той желанной ступени, которая еще недавно казалась тебе недосягаемой целью. Ты можешь на минуту перевести дыхание, подумать, о том, что было, и что было в этом хорошего и плохого. А что ждет тебя дальше?
Та же лестница. Порою хочется, чтобы кончилась она поскорее, эта утомительная escalera. Но лучше пусть она не кончается. Что может быть в конце лестницы-жизни? Только смерть.
Никому не хочется думать о смерти. Но порою все же приходится заглядывать ей в глаза. Как глянул я в глаза смерти в тот день – День Дьявола. В глаза своей собственной смерти. И в глаза смерти многих других людей.
Мне повезло. Я выжил. Не всем так повезло. Я мог бы назвать этот день "Днем сломанных лестниц".
Но об этом позже.
2
Этот день начался вполне обычно. Собственно говоря, я уже рассказывал вам, как он начался. Зазвонил будильник, я повалялся в постели, помечтал о своей Девушке, которую уж и не надеялся снова увидеть. Потом проглотил бутерброд на бегу, потому что уже опаздывал, как обычно. Прыгнул на свой скутер и поехал за Анюткой. А потом мы вместе поехали в Парк Чудес – на работу.
Я отработал утреннее выступление, и времени у меня было полно. С Цзян я сегодня не тренировался – она была занята. Они там, в своем китайском цирке, репетировали новый номер. Поэтому я решил прогуляться в ту часть Парка, которая называется Канзас.
Я шел по этому самому Канзасу и занимался тем, что единственно и мог я делать в этом месте. Я разглядывал людей.
Я давно уже насмотрелся на все аттракционы Парка Чудес. Накатался на всех этих железных дорогах, лодках и горках на всю жизнь. Я побывал во всех магазинах Парка Чудес и выучил имена всех хорошеньких продавщиц. Я по сто раз посмотрел все представления – и пляски дикарей в Джунглях, и Волшебный Цирк Китая, где моя подружка Ань Цзян танцевала и показывала акробатические номера, и Родео в Канзасе, и уж конечно, большое представление под названием "Да здравствует Мексика", где выступал я сам, и которое давно набило мне оскомину. И все равно мне не было скучно бродить по Парку Чудес. Потому что здесь были новые люди. Каждый день, каждый час здесь были новые посетители. Они разглядывали нас, артистов, как забавных зверей в зоопарке. И мне было интересно самому превратиться в разглядывающего. Снять костюм тореадора, повесить его на плечики в шкаф и превратиться на пару часов в обычного человека.
Лучше всего это делать так: выбрать себе хорошее местечко за столом, в каком-нибудь кафе, которых здесь так много. Совместить приятное с полезным. Заказать немножко хорошей еды. И пивка – холодного, разумеется. И сидеть, и потягивать это пиво, и слушать, как вокруг тебя люди разговаривают на всех языках мира. Лично мне уже одно это доставляет кайф. Посмотрел бы на меня сейчас кто-нибудь из моих одноклассников, к примеру тот, который называл меня "Антониво-Гондониво". Он бы провалился от зависти под землю.
В тот день я приземлился на скамью за длинным деревянным столом, под деревянным навесом, закрывающим от палящего солнца. Это было весьма кстати. Был конец августа. В Испании это весьма жаркое время года, смею заметить. И самый разгар сезона.
В загончике рядом только что закончилось родео. На настоящее родео это, конечно, тянуло с трудом, но для Парка Чудес было вполне прилично. Тройка ковбоев заставляла своих лошадей изображать, что они дикие и необузданные. Лошадки дисциплинированно взбрыкивали крупами, лягали воздух задними ногами и ржали. Над зрителями.
Родео закончилось и подростки толпой ломанули прямо через мое открытое кафе к Стампиде. Чуть пиво мое со стола не сшибли – прыгали через скамьи, как неловкие кузнечики. Чума! Стампида – самый любимый аттракцион подростков. Это огромные горки, поднимающиеся до самого неба ажурными деревянными конструкциями. Как на любых горках, там имеются рельсы, и по ним носятся со страшным ревом открытые вагонетки с орущими от восторга подростками. Стампида не такая гигантская, как Большой Змей, но дети любят ее больше. Потому что в Стампиде стартует одновременно два составчика из вагонеток – голубой и розовый. И можно соревноваться, кто из них придет первым.
Видели бы вы, что творится на этой Стампиде! Собственно говоря, видеть-то там как раз нечего, это нужно слышать. Я как-то наблюдал по телевизору, в передаче "В мире животных", птичий базар. Сотни чаек, гагар, каких-то там тупиков и баклуш на скалах одновременно голосили и размахивали руками, пардон, крыльями. Это было то же самое.
Мне принципе все равно – что голубые, что розовые. Я ни за тех, ни за других. Я сидел и пил себе пивко, и ел отличный стейк, потому что именно в этом заведении стейки жарят так, как нигде в целом мире. Я наслаждался жизнью.
И еще я рассматривал одного инвалида.
В Парке Чудес очень много инвалидов каких угодно разновидностей – дэцэпэшников, паралитиков, безногих и безруких, слепых, всяких sordomudos, на протезах, костылях и колясках. Разве что на носилках еще нет.
Сперва меня шокировало это. Я привык относиться к инвалидам совершенно по-другому. Я с детства знал, что у инвалида есть два пути. Первый – торчать дома и не высовываться, не раздражать своим неполноценным видом окружающих. Второй – сидеть на тряпке на грязном полу подземного перехода, поджав под себя обрубки ног, смотреть в пол и ждать, когда в кепку тебе кинут немного мелочи, и знать, что в конце «рабочего дня» придет здоровый молодой ублюдок, развозящий инвалидов по местам их "работы", и загребет деньги себе, оставив лишь чуток, чтобы не умереть с голоду.
Не то, чтобы я считал инвалидов неполноценными людьми. Просто я так был воспитан – в совковой системе.
Здесь я увидел совершенно другое. И сам стал относиться к инвалидам по-другому.
Я вспомнил вдруг, что и сам легко мог стать инвалидом, на всю жизнь. Тогда, когда пулей зацепило мою бедную черепушку. Я вполне мог бы провести остаток жизни в коляске, или даже кровати.
Инвалиды – замечательные люди. Я убедился в этом. Я восхищен тем, как мужественно они борются со своими бедами, как радуются тому, что для обычного человека является естественным и обычным, и как они умеют сопереживать чужому неcчастью. Любовь к жизни светится в их глазах. Я не могу сказать, что я просто терпимо отношусь к этим людям, совсем нет. Я вырву глотку любому здоровому лосю, который на моих глазах обидит увечного человека. Я не могу назвать себя сентиментальным, но эти люди – моя слабость. Я не могу просто так видеть, как смеется человек, прикованный к инвалидному креслу, и как пытается хлопать плохо слушающимися руками, и как радость озаряет его бледное лицо. Он заслужил эту радость больше, чем кто бы то ни было.
Здесь очень много сделано для тех, кто не может ходить своими ногами и не может распихивать локтями здоровых своих собратьев. Но самое главное – здесь относятся к ним, как к людям.
Извините, я снова отвлекся. Значит, я сидел, и пил пиво, и потихоньку рассматривал человека, показавшегося мне интересным. Он был инвалидом и сидел в коляске. Но он был необычен.
Он сидел абсолютно неподвижно, как мумия. Сидел в большой инвалидной коляске – довольно допотопной. Сейчас здесь таких почти не осталось. В его коляске не было ни электрического привода, ни даже ручных рычагов для передвижения. Такая коляска могла предназначаться только для человека, который не мог сделать самостоятельно ничего, даже нажать на кнопку управления.
Естественно, к такому человеку и такой коляске должен был прилагаться провожатый, чтобы эту коляску передвигать. И провожатый наличествовал. Это был человек небольшого роста, с желтым морщинистым лицом и узкими глазами. Пожилой китаец или кореец. Короче говоря, дедуля был с востока.
Китаец этот был, пожалуй, ничем не примечателен. Кроме того, что одет был в полный костюм. Брюки, и длинный модный пиджак с четырьмя пуговицами, и безукоризненную сорочку с пуговками на воротнике. У него была даже булавка на галстуке – золотая, с маленьким бриллиантиком. Ручаюсь, что настоящим.
Все это выглядело жутко несуразно. Если предположить, что китаец – слуга господина в инвалидной коляске, то на кой черт слуге одевать костюм от Валентино за четыре тысячи баксов и золотые запонки, и лаковые ботиночки, и эксклюзивный шелковый галстук? Человек в таком костюме в Парке Чудес выглядел чужеродным элементом. Вы представьте, что идет светский раут, и все – в классических смокингах, и нет ни одного человека даже в обычном пиджаке, и дамы блистают драгоценностями в глубоких декольте, и пьют шампанское Freixenet Cordon Negro, и разговаривают о музыке Рамо… И вдруг распахивается дверь, и на пороге появляется небритый мужик с шевелюрой, не знавшей расчески с пионерских лет, в семейных трусах и рваной майке, в домашних тапочках. Он идет, почесывая волосатую грудь в татуировках. И все делают вид, что ничего особенного не происходит, что так и должно быть.
Сейчас было, как говорится, с точностью до наоборот. Все таращились на этого китайца исподтишка, как я. Все вокруг были одеты преимущественно в шорты и майки. И тапочки, само собой, – по причине тридцатиградусной жары. В костюме, застегнутом на все пуговицы, при такой температуре можно было расплавиться, как в мартеновской печи.
Впрочем, что это я все про китайца? Китаец как китаец. Может быть, у него украли все вещи, когда он был на приеме у управляющего банка Credit Suisse? И ему больше не в чем было идти на прогулку, чтобы везти мумию, у которой он был слугой, в Парк Чудес?
Тот, кто сидел в инвалидной коляске, мало напоминал живого человека. Скорее, это был сидячий манекен. У него были длинные, довольно светлые волосы. Кожа лица его была бледна как воск – это при испанском-то солнце! Глаза его закрывали черные, абсолютно непроницаемые очки. Руки его лежали неподвижно на коленях, на теплом клетчатом пледе красного цвета. Плед бережно укутывал ноги человека. А верхняя половина человека была облачена в спортивный костюм – дешевенькую синюю олимпийку с длинными рукавами, застегнутую до самого горла.
Трудно сказать, сколько лет было этому человеку. Наверное, около тридцати лет. Но выглядел он так, словно умер не менее десяти лет назад, и над ним потрудились хорошие специалисты по бальзамированию.
Такая вот парочка. Старый китаец в дорогущем костюме привез развлекаться молодого европейца в дешевой турецкой олимпийке и ржавом допотопном кресле в Парк Чудес. Только не видно было, что молодой человек развлекался. Он никак не реагировал на звуки, которые окружали его со всех сторон.
Они просто стояли посреди широкой улицы, на мощеной мостовой Канзаса и все обходили их с обеих сторон. Старик смотрел неподвижно в некую точку, находящуюся между Салуном и Ковбойским тиром. Куда смотрел парень в коляске, было непонятно. Возможно, он спал. Но мне казалось, что он даже не дышал.
Назвать развлечением это было трудно.
Они стояли так минут десять. Недалеко от меня, метрах в десяти. Я смотрел на них, и выпил уже свое пиво, и разобрался со своей отбивной. Меня уже начала доставать их неподвижность. И вдруг старик медленно пошел и покатил коляску перед собой. Я с облегчением вздохнул.
Они двигались по направлению к Мексике. Я двинул туда же, потому что подходило время дневного представления.
Я участвовал в нескольких представлениях, в разных амплуа. Если в утреннем "Да здравствует Мексика" я жонглировал бандерильями, то в дневном представлении я работал с кастаньетами под музыку марьячей, а потом метал ножи.
Это было моим новым номером. Точнее, я жонглировал ножами – четырьмя, а потом пятью, а потом даже шестью. И только в конце номера я кидал их – и просто так, и с поворотом, и не глядя, через голову. И все они втыкались в специальную доску. Для меня это было довольно просто. Но выглядело эффектно.
Я собирался в спешке. Слишком долго, пожалуй, я сидел сегодня и таращился на эту странную парочку. Я быстро переоделся, достал свои кастаньеты – большие, их специально сделали для этого номера. А вот ножи никак собрать не мог.
Обычно они лежали в коробке – шесть моих метательных ножей. Я уже говорил о них – декоративные цельнометаллические ножи, я купил их в лавке сувениров. Я даже сам подпиливал их напильником для лучшей балансировки. Я чувствовал себя с ними достаточно уверенно. Я знал их, как свои шесть пальцев.
Один нож куда-то пропал. Я чертыхался, и искал его под полками, и чихал от пыли. Но время поджимало, и тогда я решил взять шестым другой нож. Боевой нож – тот самый, единственный, что я умудрился вытащить из Дома Инквизиции, из шестнадцатого века.
Он лежал в той же самой коробке. Я не решился оставить его дома, потому что он был настоящим холодным оружием, и нужно было его регистрировать, и объяснять, где я взял такую реликвию, и так далее. Так просто дома он лежать у меня не мог, и я взял его на работу. Здесь никто не стал бы интересоваться им. Подумаешь, нож как нож. Инвентарь для работы. Пусть лежит.
И теперь он должен был поработать по-настоящему в первый раз. Я покачал его на ладони. По весу он не слишком отличался от моих рабочих ножей. По размерам тоже. Ладно, пойдет. Пора бежать.
В начале моего выступления все шло нормально – я подкидывал свои кастаньеты, они выписывали круги в воздухе вокруг меня и выбивали испанский ритм. А я смотрел на китайца и его инвалида.
Они стояли здесь. Теперь я уже точно знал, куда смотрит китайский старикан. Он смотрел точно на меня, и, кажется, даже не мигал.
Они мешали мне. Я люблю, когда народ пританцовывает в такт музыке, и хлопает в ладоши, и веселится, и цокает языками и даже отпускает всякие скабрезные шуточки. Но никогда еще так не было, чтобы на меня таращились неподвижно, как статуи, два человека. Или полтора. Они выводили меня из себя.
Впрочем, ничего страшного. Не стреляли же они в меня, в конце концов? Пусть себе смотрят, работа у меня такая. Какая мне разница, кто на меня смотрит? Вон, та девчонка, смотрит на меня еще пристальнее, даже ротик открыла розовый. Немка, наверное. Беленькая. Нет, я определенно ей нравлюсь! А ну-ка, крошка, подвигай попкой! Молодец! Может быть, мы с тобой познакомимся поближе? После представления?
К тому времени, когда подошло время для номера с ножами, я успокоился совсем. Как выяснилось, напрасно.
Меня подвел новый нож. Тот, средневековый. Он все-таки был боевым ножом, и ему, наверное, скучно было втыкаться в доску, как это сделали один за другим пять его мирных собратьев. Ему нужна была другая цель. Живая.
Этот нож был последним. Я уже повернулся спиной к доске, лицом к зрителям, чтобы метнуть его в доску не глядя, через голову. Назад. И вдруг нож вырвался из моей руки и полетел вперед.
Это был великолепный бросок – очень точный. Точно в лоб молодому парню в черных очках, который сидел в инвалидной коляске.
Нож летел, и, наверное, радовался, что наконец-то ему нашлось настоящее дело. И все вокруг даже успели замереть от ужаса, и ахнуть. И я оцепенел, одеревенел, окаменел, охренел, и сердце мое остановилось.
Только нож не долетел – совсем немного, пару сантиметров. Потому что парень в кресле поднял руку и поймал его. У самого своего лба.
И тут все завопили. Я чуть не оглох от такого дружного рева. Кто-то хлопал, и кричал "Браво!", кто-то начал возмущаться, что, хотя, конечно, парень в кресле и переодетый артист, но номер слишком рисковый и когда-нибудь он закончится плохо. Марьячи дружно наложили в штаны и, хоть и продолжали играть, фальшивили так, словно в первый раз в жизни взяли инструменты. Я стоял с открытым ртом и ветер гулял в моих кишках.
А парень так и сидел. Мало того, что он поймал нож, он умудрился схватить его за рукоятку! Теперь он так и сидел – с поднятой рукой и с ножом, зажатым в руке. Острый кончик лезвия почти касался его лба.
Старик-китаец невозмутимо, беззвучно разжал его руку и вынул нож. Потом бережно положил руку инвалида обратно на колено. При этом ему пришлось приложить некоторое усилие, словно рука эта была сделана из плохо гнущейся резины.
Лицо парня в коляске оставалось все таким же безжизненным. Ни один мускул не дрогнул на этом лице.
Я со стуком захлопнул пасть и поклонился. Я благодарил Господа, что все закончилось именно так. И предвкушал ураганный нагоняй от шефа, уважаемого Габриэля Ферреры. Прикидывал, во сколько бутылок виски обойдется мне сегодняшний фокус.
Марьячи издали последнюю порцию лажовых нот и ретировались мимо меня гуськом. В глаза мне они смотреть избегали. Конферансье, у которого, кажется, взмок от пота даже галстук-бабочка, сиплым голосом поблагодарил за внимание и объявил конец представления. Народ, как обычно, резко потерял к нам интерес и кинулся к ближайшим качелям-каруселям. А я собрал в кулак всю свою силу воли и пошел к китайцу.
– Сеньор, – сказал я. – Я не знаю, как так могло случиться. Я приношу свои глубочайшие извинения. И уверяю вас, что в том не было ни малейшего моего злого намерения. Это ужасная случайность…
– Это не случайность, – произнес старик. Говорил он на чистом английском языке. – Это вмешательство злых сил. Того, кого вы, европейцы, называете демонами.
Рот мой снова неприлично распахнулся. Я стоял и не знал, что сказать.
– It's a good dagger. – Старик держал нож на открытой ладони и я видел, что он знает цену этому оружию. – Только знаете, мой юный друг, нежелательно использовать этот нож для таких забав. Это особый предмет, я вижу здесь следы магии. Этот нож предназначен для других целей. И, если использовать его не по назначению, он может выкинуть с вами плохую шутку.
– Я… Извините… Простите… – Английские слова коверкались и ломались в моем пересохшем рту. – Откуда вы все это знаете?
– Я старый человек. – Китаец вдруг улыбнулся и глаза его утонули в морщинах темного лица. – А к старости узнаешь много интересных вещей. Хотя… Многое забывается.
– Господин… – Я уже обращался к человеку, который сидел в кресле. Я приложил руку к сердцу и извинительно наклонился. – Я виноват перед вами. Я чуть не убил вас… Простите великодушно!
Парень молчал. Теперь я видел его лицо ближе. Это было довольно правильное европейское лицо, но все оно было в шрамах. Очки его бросали солнечные блики мне в глаза. Молчал он не из невежливости – ей-богу, он был в полной отключке. Вряд ли он слышал меня.
– Его очень трудно убить, – произнес китаец. – Почти невозможно. Во всяком случае, никому до сих пор не удавалось сделать это окончательно.
Теперь я уперся взглядом в руки этого человека. Они лежали на коленях недвижно. Это не были кисти аристократа. Скорее, так могли выглядеть руки профессионального бойца карате. Некоторые пальцы были в прошлом сломаны и срослись не совсем правильно. Один палец на правой руке вообще отсутствовал. На багровых костяшках были белые мозоли, набитые бесконечными ударами. И шрамы, шрамы, шрамы.
Руки этого человека были вполне похожи на руки того, кого много раз пытались убить.
Наверное, он был профессиональным спортсменом, и получил страшную травму – например, перелом позвоночника. За свою жизнь в качестве спортсмена он заработал достаточно денег, чтобы его слуга мог себе позволить одеваться в костюм от Валентино. Увы, тому, кто сидел сейчас передо мной в кресле, все это было уже безразлично. Он был неподвижной мумией. Если его и не убили окончательно, то убили почти окончательно.
Хотя существовала одна маленькая неувязка. Он поймал мой нож. Это не лезло ни в какие ворота, не поддавалось никакому объяснению. Вообще.
– Что у него за болезнь? – спросил я.
А чего мне было стесняться? Все равно парень ничего не слышит.
– Невежливо говорить о болезнях людей при тех, кто от этих болезней страдает, – заметил китаец. – У господина моего довольно редкая болезнь. Более того, он единственный из людей, кто страдает сейчас на земле от этой болезни.
– А от этой болезни можно вылечиться?
– Лекарство от этой болезни – только смерть.
Старик произнес эту зловещую фразу совершенно обыденно. Словно смерть была для него каким-то обычным лекарственным средством – вроде аспирина.
– Жаль, – сказал я. – Такой молодой сеньор, и совершенный инвалид.
– Он не инвалид, – сказал вдруг китаец. – Он сильнее нас с вами. Намного сильнее.
– Но почему же он так сидит? – Я уже начал уставать от этой череды загадок. Вечно китайцы так разговаривают – не поймешь, то ли шутят, то ли у них крыша поехала. – Он не выглядит здоровым. Он живым, и то еле выглядит!
– Не говорите так о моем господине. – Старик дотронулся пальцами до плеча парня и скрытая нежность была в этом жесте. – Он отдыхает. Просто отдыхает.
– От чего?
– От жизни. Он набирается сил.
– Для чего?
– Для жизни.
– Для какой жизни?
– Для его жизни. Чтобы жить.
– Все мы живем, чтобы жить, – заметил я философски.
– Мы живем не просто так. Мы живем, чтобы выполнить свое предназначение, начертанное в Золотой книге Небес. – Старик показал кривым пальцем куда-то вверх. – Вы знаете, что такое карма, друг мой?
– Не знаю, – сказал я. – Это что-то не христианское. А я – католик. Вроде бы.
– Вы узнаете, что такое карма. Вы изучите этот вопрос сами, когда у вас будет больше времени, чтобы отвлечься от суеты жизни и подумать об истинном просветлении.
Ф-фу. Я вытер вспотевший лоб рукой. То ли было так жарко, то ли я устал. Устал разговаривать по-английски. Устал пытаться понять, что хочет сказать мне этот китайский божок. Просто устал стоять здесь рядом с парнем в черных очках, от которого веяло могильным холодом.
– Еще раз прошу прощения, – сказал я. – Мне нужно идти.
– До свидания, – китаец сложил перед собой ручки и едва заметно поклонился. – See you.
И я пошел. Фыркнув про себя. "Увидимся". Вот еще. Надо больно.
Видеться с этой парочкой мне больше не хотелось. Я просто боялся их.
3
Это был день сюрпризов. И следующий сюрприз ждал меня неподалеку, не успел я пройти и двадцати шагов.
Она стояла, прислонившись к дереву. Смотрела на меня и улыбалась.
– Ну, – сказала она, – ты закончил свои переговоры? Я тебя уже полчаса жду.
Я снова открыл рот. Я не знал, что сказать. Видать, судьба такая выпала мне в этот день – стоять с открытым ртом и выглядеть полным болваном.
– А ты неплохо устроился, тореро! Хорошая у тебя работенка. И костюмчик хороший. А где твой зеленый камзол? Выкинул его, наверное? Он был весь потный.
– Ты… – Я пытался заставить сказать себя что-нибудь легкое, и доброе, или хотя бы просто не тупое. Но только разевал рот, как рыба, выброшенная на берег. – Ты чего? Хочешь узнать, почему я не убил тех двух быков?
– Неостроумно. – Она качнула головой. – Я еле нашла тебя. Я приехала сюда, к тебе. Я стою здесь, у дерева, и смотрю, как ты ловко кидаешь все эти свои штучки. Как ты красиво работаешь, и как на тебя все смотрят. И никто не знает, что я приехала именно к тебе. Я стою и волнуюсь, и думаю, что ты скажешь, когда увидишь меня. А ты начинаешь нести всякую чепуху.
– Почему ты сбежала от меня тогда?
– Может быть, ты угостишь меня чашечкой кофе?
– Почему ты удрала? Как ты могла так поступить?
– Так получилось. Потом объясню.
– Сейчас. Объясни мне сейчас! Я рисковал своей шкурой, чтобы вытащить тебя из той заварушки, а ты сбежала от меня! Я едва не подох, а ты вылезла через окно…
– Я в курсе. Я знаю, что я сбежала от тебя. Ты говоришь мне об этом уже в третий раз подряд. Еще что-нибудь ты можешь сказать? Я ехала сюда, я так хотела тебя увидеть! Понимаешь, я не могла тебя забыть, хотя и пыталась это сделать! Я очень рада тебя видеть.
– Подожди…
Я закрыл глаза и сосчитал до десяти, а потом до двадцати пяти, но помогло это мало. Я пытался привести себя в порядок. Она все-таки вредно действовала на меня – превращала меня в полного идиота. Опять все было не так. Опять мы встретились, и вместо того, чтобы сказать ей то, что я мечтал сказать ей все эти месяцы, я опять начал портить ей настроение.
– Что-то не так. – Я открыл глаза. – Подожди. Все не так… Все должно быть совсем не так.
Она была красива, даже красивее, чем тогда. Мне трудно было смотреть ей в глаза. Она снова делала меня больным. Я видел ее всего несколько минут, и уже снова чувствовал, что не могу без нее жить. Снова боялся, что она исчезнет, и оставит меня наедине с моей болезнью.
Она стояла, и ждала, пока я скажу ей хоть что-то. А я даже не знал, стоит ли мне говорить с ней. Потому что если бы она дала мне сейчас надежду, а потом снова отняла ее, это добило бы меня.
Я боялся. И это было не похоже на меня.
– Как должно быть? – спросила она.
– Ты говоришь правду? Или ты опять обманываешь меня?
– Ты о чем?
– Ты сказала, что ты рада меня видеть…
– Это правда.
– Правды не существует.
– Тогда зачем ты меня спрашиваешь?
– Я не хочу, чтобы ты меня предала. Я боюсь этого. Я не знаю, кто ты такая, не знаю даже, как тебя зовут. Знаю только одно – ты моя болезнь, бредовая фантазия.
– Ты мечтал обо мне?
– Да.
– И ночью, лежа в постели?
– Да.
– И когда был с другими? Я знаю, что у тебя должны быть другие. Много девушек. Я думаю, ты очень нравишься девушкам…
– Да, да, да. – Я попытался отвести глаза, но взгляд ее не отпускал меня. – Я ни с кем еще так не разговаривал. Это… Это как-то странно. Ты читаешь мои мысли? Ты – демон?
– Я не демон, я человек. Просто человек. Меня зовут Лурдес. И я не читаю твои мысли. Я читаю твои глаза. И слышу, как бьется твое сердце. – Она осторожно дотронулась пальцами до моей груди. – Вот здесь. Оно стучит очень громко. Я слышу его даже сквозь сон. Оно зовет меня.
– Лурдес… – Теперь она была не просто Девушка, Которая Сбежала От Меня, теперь у нее было красивое имя. – Скажи мне, что происходит, Лурдес? Почему тишина звенит в ушах так, что можно оглохнуть? И почему облака так странно плывут по небу? И почему так трудно сделать вздох? Это какое-нибудь колдовство? Ты украла мое дыхание?
– Все очень просто, – сказала она. – Ты полностью запал на меня. Ты влюбился, проще говоря. А влюбленные люди – всегда больные. Иногда – очень больные, тронутые умом.
– И что же будет дальше? Что меня ждет?
– У тебя хорошие перспективы. Не на выздоровление, нет. Надеюсь, ты не выздоровеешь, но и не умрешь. – Она смущенно улыбнулась. – Потому что твое заболевание – немножко заразное. Кажется, я тоже подцепила его.
– Давно?
– Не знаю. – Она пожала плечами. – В тот день я еще не почувствовала этого. Но потом это пришло, я почувствовала признаки болезни. Эта болезнь росла во мне, и я ничего не могла поделать. Иногда мне было совсем плохо. Я не знала, как мне вылечиться, потому что понятия не имела, как найти тебя. Но однажды я увидела тебя по телевизору – показывали, как ты жонглируешь. Несколько дней я пыталась бороться с собой – говорила себе, что я обидела тебя, что ты не захочешь меня видеть. Но болезнь победила меня. И вот я приехала сюда, к тебе. Не думай, что это было легко.
– Полынь выросла в твоем сердце. – Я улыбнулся и дотронулся до ее руки. – Ты увидела меня в рекламе Парка Чудес?
– Да. Увидела и узнала, где тебя искать.
– Мы будем бороться с нашей болезнью? Вместе?
– Нет. – Она сделала шажок вперед и положила руки на мои плечи. – Мы не будем бороться. Мы вместе будем болеть.
– И умрем вместе.
– Да. Умрем в одной постели.
– И будем умирать каждый день.
– Да, будем умирать и возрождаться к жизни – как солнечный свет.
– Ты – фея, – сказал я. – Ты сказочное создание из волшебного леса. У тебя есть прозрачные крылышки за спиной.
– Я – лесбиянка, – сказала она и поднялась на цыпочки. – Я сплю с женщинами, потому что мне за это платят. А еще у меня отвратительный характер.
– У меня тоже.
– Не ври.
Она прикоснулась губами к моим губам и мир растаял, как мороженое.
От нее пахло земляникой.
4
Я, как сумасшедший, ворвался в свою служебную комнатенку, и начал переодеваться. Стаскивал с себя свой помпезный рабочий костюм, боролся с рукавами, отрывал пуговицы и едва не упал, запутавшись в брюках.
Не положено было в сценическом костюме разгуливать по парку. Да и глупо было бы это – сидеть где-нибудь на травке в костюме тореадора, есть гамбургер и запивать фантой. Как известно, тореадоры едят только бычьи уши и пьют только вино "Sangra del toro". Поэтому я срочно сдирал с себя кожу тореро и менял ее на свои обычные рубашку и джинсы.
Я спешил. Лурдес ждала меня на улице. Я уже меньше боялся, что она снова исчезнет. Но все равно боялся. Не мог не бояться.
Я сложил свой инвентарь в коробку – ножи, шары, бандерильи. А потом наклонился и извлек оттуда обратно один предмет. Кинжал.
Средневековый нож. Сегодня он подвел меня, чуть не убил парня-инвалида. Он оказался странным, неуправляемым, этот нож. Там, в своем времени, эти ножи были самыми обычными – они слушались меня, втыкались туда, куда им было положено втыкаться, и не предъявляли никаких претензий. Но я протащил этот нож на себе сквозь четыре столетия, и он как-то изменился. Старик-китаец сказал, что на нем есть следы магии.
Я не решился оставить этот нож в коробке, почему-то решил держать его при себе. Это был не совсем нормальный поступок – собираясь на свидание, брать с собой кинжал. Но именно так я и сделал.
Я одел перевязь для ножей – на голый живот, под рубашку. Полюбовался на себя в зеркало. Рубашка топорщилась, вид был если не подозрительным, то, по крайней мере, дурацким. Снял перевязь, достал пластмассовый колпачок из тех, что прилагались к моим современным ножам, надел его на острый кончик кинжала – чтобы не порезаться, и сунул в карман джинсов. Так было намного лучше. Если не считать маленького неудобства – при любой попытке сесть кинжал втыкался мне в… Ну, в общем, не место ему было в кармане. Не мог же я сегодня весь день только стоять и ходить?
В конце концов я придумал, что делать. Нашел толстый шнурок, вдел его в маленькое колечко на конце рукоятки, и повесил нож на шею. Сперва было неудобно, нож ерзал на груди и щекотал кожу. Но скоро я привык к этому. И даже забыл о том, что на груди у меня болтается кинжал. Как у Маугли.
Так я и выпорхнул к моей девушке. В джинсах, в свежей рубахе навыпуск и в кинжале. Я был готов к труду и обороне.
Сперва мы действительно выпили по чашечке кофе. А потом отправились развлекаться.
В этот день в Парке творилось что-то ужасное. Никогда еще я не видел столько народа. Очереди стометровыми змеиными хвостами тянулись к каждому аттракциону, даже самому захудалому. Народ млел от жары, литрами глотал ледяную Колу, исходил потом. И все равно люди прибывали и прибывали в Парк Чудес. Люди летели в Парк Чудес, как комары на ультразвуковую приманку. Прилетали, и не знали, что могут обжечься о раскаленную проволоку ловушки и упасть в поддон, специально приготовленный для трупов комаров.
Я думаю, что El Diablo уже позвал их. Он собирал побольше жертв, чтобы утолить свой неуемный голод. Но они этого не знали. Еще не знали. Они просто летели на неслышимый зов.
И я тоже не знал. Сейчас я не замечал людей, они перестали существовать для меня. Для меня существовал только один человек – Лурдес.
Может быть, надо было сделать по-другому: удрать с ней из Парка, из разопревшего от зноя человечьего стада, поехать на море, или в горы, или хотя бы ко мне домой. И наслаждаться друг другом вне вороньего грая толпы подростков. Но она заявила, что должна посмотреть Парк. Что она никогда не была здесь, и ей здесь безумно нравится. Что я должен показать ей как можно больше, и она хочет покататься вон на тех плотах, слететь под водопад брызг вон с того вулкана, обязательно выкрутить себе кишки на Большом Змее и обогнать всех к чертовой матери на Стампиде.
– Только не на Стампиде, – сказал я. – Милая Лурдес, я сделаю для тебя все что угодно, но на Стампиду я не пойду. Я не люблю, когда сто тысяч детей одновременно орет мне в ухо, у меня барабанные перепонки не из легированной стали. Пойдем лучше на El Diablo, – сказал я, – это тоже горки, но не такие дурные, и там есть шахта, и там всякие эффекты, и немножко страшно, но в целом очень романтично. Тебе понравится, я буду держать тебя за руку.
– Хорошо, – сказала Лурдес. – Не пойдем на Стампиду, пойдем на Эль Дьябло. Но только потом. Мы оставим Эль Дьябло на сладкое. А сперва прокатимся на всем остальном.
Нам нужно было уходить отсюда. Но Эль Дьябло уже цепко держал нас в своих объятиях. Он приглашал нас в свой комфортабельный ад. Ад развлечений и удовольствий. И мы остались.
– Хорошо, – сказал я.
И мы скатились с вулкана в Джунглях, и волна окатила нас с головы до ног, и все хохотали, и Лурдес смеялась, и тонкое платье ее, под которым, конечно, ничего не было, промокло насквозь и обрисовало ее грудь, и я смотрел на ее грудь и облизывался. А потом мы мчались по порогам Большого Ущелья на надувном плоту, и мальчишки сверху поливали нас из брызгалок, и мы промокли еще сильнее и хохотали еще сильнее. Мы сходили в Пирамиду Майя и заглянули сверху в открытую гробницу и увидели там скелет, и я сказал ей, что это скелет Великого Жреца, моего дяди. Мы стреляли в тире, я убил всех гангстеров и пиратов, влепил им по пуле прямо в лоб, получил приз и подарил его Лурдес, которая не могла попасть ни в одну мишень и смотрела на меня с завистью и восхищением. Приз мы потом потеряли или отдали кому-то из детишек, я даже не помню, что это был за приз. Мы съели полтонны мороженого и выпили небольшое озеро пива. А потом Лурдес плюхнулась на скамейку. И я плюхнулся рядом с ней.
Я обнаружил, что мы находимся на территории Востока. Артисты, переодетые в больших бамбуковых медведей, размахивали лапами, усмехались черно-белыми круглыми мордами и звали детей сфотографироваться с ними.
– Я хочу пойти в Китайский Волшебный Цирк, – заявила моя девушка. – Там сейчас начинается представление. Там всякие чудеса, магия. Я хочу на это посмотреть.
– Не сейчас, – сказал я. – Ничего там особенного, детские штучки-дрючки. И магия там не настоящая. Декоративная это магия – как бумажный фонарик. Настоящая магия выглядит совсем по-другому.
Я вдруг вспомнил о существовании Ань Цзян. Подумал о том, что мне еще предстоят разборки с Ань Цзян по поводу того, что у меня появилась девушка. ТаСамая Девушка . Я не знал, какой войной могло кончится это разбирательство, но в любом случае решил отложить его на потом. Я не был готов к нему сейчас.
– Тогда пойдем на Большого Змея! – Лурдес уже вскочила и тянула меня за руку. Змей ревел за ее спиной. Он выгнул свои красные и зеленые кольца высоко в небе, побелевшем от зноя. Все то, что я съел и выпил за день, немедленно перевернулось с в моем желудке вверх ногами при одной мысли о том, что мне предстоит промчаться по этим кольцам вниз головой со скоростью сто тридцать километров в час. Я печально вздохнул, потому что знал, что на этот раз мне не отвертеться.
– Ты хоть представляешь себе, что такое этот Змей? – поинтересовался я. – Ты хоть раз ездила на таком?
– Нет. На таких больших горках я еще не была! Классно! Там, наверно, все внутренности узлом завязываются?
– Совершенно верно. – Я мысленно представлял, что случится со свиной отбивной, съеденной два часа назад, после того, как она десять раз совершит внутри меня сальто, пять раз – тройной пируэт и три раза свалится вместе со мной с высоты сто метров. – Тебе нравятся внутренности, завязанные узлом? По-медицински это называется заворот кишок.
– Пойдем, заворот кишок! – Она уже тащила меня к Змею, чуть ли не за шиворот. – Трусишка! Ничего с тобой не случится.
Там, конечно, была гигантская очередь, хотя Змей исправно заглатывал по несколько десятков людей каждую минуту. Большой Змей – это огромные горки, которые у нас называют американскими, а во всех остальных странах – русскими. Каждые пять минут из исходной точки Змея отправляется открытая вагонетка. В принципе, "вагонетка" – это слишком шикарное название. На самом деле это просто длинная тележка, состоящая из восьми рядов сочлененных рядов сидений. В каждом ряду – по четыре сиденья. Эта тележка похожа на гусеницу – достаточно гибкую и подвижную, чтобы вписаться во все дуги и сложные кривые аттракциона. Пассажиры прижаты к сиденьям специальными рамами, которые опускаются сверху, через голову, чтобы люди не высыпались на полном ходу, как помидоры из ящика. Вагонетка медленно, с лязгом, поднимается на головокружительную высоту. Когда стоишь на этой самой высокой точке, вниз лучше не смотреть. Люди внизу ползают, как букашки, и весь Парк Чудес кажется маленьким и игрушечным.
Вспоминаю, как я в первый раз сидел на этой самой верхотуре и дурные предчувствия булькали внутри меня, как медленно закипающий суп. Я отвратительно переношу высоту и быстрые спуски. Раньше с этим было все в порядке, но после трепанации черепа что-то испортилось – наверное, сдвинулась пара шестеренок в моей бедной голове. Я сидел в медленно двигающейся вверх вагонетке, вцепившись в раму до боли в пальцах, и прикидывал, будет ли приличным начать сейчас начать биться в конвульсиях и орать: "Остановите поезд, я слезу!" Как ни странно, никто из подростков, что сидели со мной в одном вагончике, не выказывал ни страха, ни сомнения. Они дружно подвывали в предвкушении удовольствия. Один я готовился к смерти. Или, во всяком случае, к полусмерти.
Дурные предчувствия мои оправдались полностью. Мы ухнули вниз по почти отвесному склону. Я сказал А-а-а-а-а, внутренности мои взлетели вверх и уперлись куда-то в подбородок. Я сжал зубы и зажмурил глаза так, что глазные яблоки вдавились внутрь почти до ушей. Это немного помогло. Я ничего не видел, только слышал, как молодежь вокруг меня орет от счастья. Железная рельсовая тряска долбила меня, как отбойный молоток. Меня кидало из стороны в сторону. Половину пути я провел в состоянии невесомости, паря над сиденьем. Только рама сверху удерживала меня, чтобы не улететь, как пушечное ядро, в белесое испанское небо.
Пару раз я пробовал открыть глаза, но то, что я видел, настолько мне не нравилось, что я тут же зажмуривался снова.
Когда все это кончилось, я с трудом разжал пальцы. Меня шатало. И, конечно, я дал себе торжественную клятву никогда больше не садиться в это орудие пытки.
И все же мне пришлось сделать это. И не раз. Ань Цзян заставила меня сделать это.
– У тебя имеется плохая работа вестибулярного аппарата, – сказала она, когда выяснилось, что я не могу сделать даже кувырка по траве без головокружения. – Это не страшно. Его надо тренировать. Езди на Большой Змей каждый день. Лучше много раз.
– Я умру. Я не могу. Меня тошнит.
– Тогда ездить на Стампида. Она не такая быстрая.
И я начал со Стампиды. Я заработал себе аллергию на Стампиду на всю жизнь, но начал потихоньку привыкать. И однажды все-таки добрался до Большого Змея.
К моменту, когда Лурдес снова появилась в моей жизни, я совершил уже около десятка спусков со Змея, и даже мог ездить по нему с открытыми глазами. Цзян была права – мой вестибулярный аппарат тренировался. Как у космонавта. Но все равно я переносил эту свистопляску в десять раз хуже, чем любой, нетренированный, обычный мальчишка.
– Там огромная очередь, – сказал я Лурдес. – Придется стоять часа два.
– Опять ты врешь, – Лурдес запустила в меня оберткой из-под мороженого. – Везде, значит, лезли без очереди, а здесь будем стоять?
Это было правдой. В самом деле, везде мы лезли без очереди. Мы пробегали по служебному коридорчику, и я тащил Лурдес за руку, и нас пропускали, и все дружески подмигивали мне. Это не поощрялось – нагло пользоваться служебным положением, но в этот день я плюнул на всякие условности.
– Ладно, – сдался я, – идем. Но, если тебе будет плохо, пеняй на себя.
– Мне будет хорошо. Это только тебе бывает плохо.
Она оказалась права. Полностью права.
5
Что-то сегодня было не так. Никогда мне не было так страшно. Даже в самый первый раз, когда я садился в пластиковое сиденье Змея, мне не было так страшно. Меня просто выворачивало.
– Я не буду держать тебя за руку, – сказал я Лурдес. – Не дай Бог, переломаю тебе пальцы.
– Я поймаю тебя, если ты вывалишься, – заверила она меня. – Я вообще не понимаю, чего ты боишься. Ты просто побелел весь.
Я молча сжал зубы. Вагонетки лязгнули, и мы начали восхождение на Голгофу.
Мы упали вниз, а потом свалились на левый бок и понеслись по большой дуге. Парни на передних сиденьях дружно подняли вверх руки и завопили: "Оле, оле!" Все шло, как обычно.
Я видел, как другие вагонетки с ревом пролетают мимо нас во всех направлениях. Кольца Большого Змея закручены так, что по ним мчатся несколько тележек одновременно. Это, в общем-то, правильно. Если бы приходилось ждать каждый раз, пока вагонетка пройдет весь путь Змея и вернется обратно в исходную точку, пропускная способность аттракциона уменьшилась бы намного. А так все рассчитано правильно: вагонетки запускают со строго определенным интервалом, и они никогда не могут встретиться. Когда мы мчимся вниз головой по большой мертвой петле, в десяти метрах от нас другая группа пассажиров совершает тройной пируэт. Это выглядит эффектно, и все математически выверено – вагонетки просто не могут столкнуться друг с другом.
Если… Если только одна из них не остановится.
Меня всегда интересовало, что будет, если хоть одна из тележек остановится. Интересно, правда? Особенно если сам ты сидишь в одной из этих тележек.
Дело в том, что вагонетка поддается управлению только тогда, когда забирается на самый большой подъем и некоторые малые подъемы. В это время ее цепляет за днище и тащит вверх мощная цепь. Дальше вагонетку отпускают и она летит с огромной скоростью, подчиняясь только направлению рельсов, по инерции. И эта инерция неслабая, я вас уверяю. Остановить вагонетку, в которой сидит в четыре ряда тридцать шесть человек – задача не из простых.
Нет, не должно быть никаких неприятностей. Никаких инцидентов просто быть не может, даже теоретически. Потому что Парк Чудес – самое безопасное место в мире. Здесь сделано все для блага человека, все для кайфа его…
Так думал молодой повеса, несясь в пыли на почтовых. Я уже достаточно освоился, чтобы сидеть с открытыми глазами и даже рассмотреть какие-то детали конструкции аттракциона. Оказалось, что я, крайний справа, зависаю практически в воздухе. Под моим сиденьем не было ничего, кроме ревущего ветра. Петли Большого Змея – всего лишь толстая изогнутая металлическая труба, и два рельса идут по сторонам от этой трубы на тоненьких отростках, и по ширине не захватывают больше внутренних двух сидений. Маленькие колесики с грохотом катятся по этим рельсам, и, не совсем понятным мне образом, умудряются не соскальзывать. Я еще раз подивился человеческому гению, создавшему такую хрупкую с виду, но на самом деле невероятно прочную (ПРОЧНУЮ, сказал я себе, не смей в этом сомневаться!!!) конструкцию. И решил для себя окончательно и бесповоротно, что больше я в эту тележку не сяду.
И тут я увидел, как тележка слетела с рельсов.
Не наша. Это была другая тележка. Она уже была близка к концу пути, ей оставалось пройти последнюю петлю, лежа на левом боку. Центробежная сила крепко прижимала ее к рельсам, не давая слететь. Все было, конечно, замечательно просчитано.
Только рельс с одной стороны вдруг обломился. Нет, не просто обломился. Металл взвизгнул, и огромный кусок рельса, метров пять, вырвало с корнями-подставками из трубы. Пятиметровая черная полоса взлетела в воздух и закувыркалась там. А потом обрушилась вниз, в кусты.
Вагонетка уже прошла эту дугу, и до павильона, откуда отправлялись пассажиры, ей оставался только тормозной путь – метров сто. Но она потеряла равновесие. На той стороне, где вырвало рельс, у нее срезало большую часть колес. Вагонетка пролетела по инерции еще метров двадцать, а потом голова ее зацепилась, заклинилась, хвост задрался, как у невероятной величины членистого скорпиона. Люди, зажатые рамками, взлетели в воздух в своих сиденьях, размахивая руками. Сила инерции была велика, тележка перевернулась вверх ногами, но все еще летела вперед, не могла остановиться, просто упасть на землю. Передние сиденья разорвало пополам. Зацепившийся за рельсы нос вагонетки остался на месте, а основная часть ее, с намертво заклиненными в своих рамах пассажирами, с грохотом упала на бетонную площадку, подпрыгнула, снова упала, перевернулась, проскрежетала по бетону, оставляя широкие кровавые полосы, и врезалась в большую витрину павильона. В нем находились сейчас сотни людей – ждали своей очереди.
Я наблюдал все это в течение нескольких секунд. Тех секунд, пока мы тормозили, поднимаясь на очередную горку. А потом мы ухнули вниз, закрутились в пируэте, и вагонетка, летящая по воздуху, выпала из моего зрения.
– Ты видела?! – заорал я. – Ты видела, что случилось?!
Лурдес тоже заорала. Потому что я, оказывается, все-таки держал ее за руку.
– Отпусти! Ты мне руку сломаешь! Чего ты кричишь?
– Ты что, не видела? Там вагонетка слетела с рельсов. Перед нами! Ты хоть понимаешь, что это значит?
– Не понимаю!
В этот момент мы вынырнули из виража, и место катастрофы снова попало в зону видения. Я оцепенел от ужаса. Вагонетка врезалась в павильон всей своей массой. Удар невероятной силы разорвал тележки на отдельные звенья, разметал сидевших в них людей, раскидал их тела кровавыми ошметками. Кресла с трупами пассажиров влетели в павильон и протаранили тех, кто находился там, как снаряды. Осколки стекла влетели в здание, как залп шрапнели, уложив на месте десятки людей. Удар был настолько силен, что не выдержала легкая алюминиевая металлическая опора, и крыша над одним из углов рухнула, придавив под собой тех, кто имел несчастье оказаться в этом месте. Люди пытались спастись, они выдавливались из сплющенного павильона, как паста из тюбика. Окровавленная зубная паста: белая полоса – красная полоса. Кровь текла по платформе и ручьем лилась на траву.
Это все было впереди нас. И сами мы уже выходили на финишную прямую. Прямую, которая заканчивалась лужами крови. Люди еще пытались спастись там, но на них летел новый снаряд, новая боеголовка, начиненная разделяющимися зарядами-людьми, одним из которых был я.
Мне приходилось думать о своей смерти. Но никогда я не думал, что она будет такой.
Я отчаянно задергался в кресле, вцепился в хромированные ручки рамы – ловушки, прижимающей нас к сиденьям. Я хрипел, я пытался отжать раму вверх. Но она была сделана надежно. Она имела механизм, который намертво защелкивал ее и мог быть отключен только на станции прибытия. Она имела солидный запас прочности.
– Помоги мне! – голос мой сорвался на визг. – Лучше мы спрыгнем сами, чем врезаться…
– Прекрати!!! – Лурдес сидела, смотрела на меня округлившимися от изумления глазами. Темные волосы ее развевались потоком воздуха. – Мигель, успокойся, прошу тебя! Я тут, с тобой!
– Лурдес… – Я оставил раму в покое. Нужно было вести себя достойно – все равно уже ничего не изменишь. – Ты молодец, Лурдес. Я не думал, что ты такая… Такая сильная. Извини меня. Мы умрем вместе…
– Да, конечно… Мы умрем и возродимся снова… Как солнечный свет.
Она попыталась погладить меня по голове, но крутой вираж бросил ее в сторону. Последний отрезок пути надвинулся на нас, как кинжал. Вагонетку ударило стотонным молотом, металлический импульс прошел через каждого из людей и конвульсией боли выгнул длинное тело вагонетки. Меня тряхнуло так, что дыхание застряло в глотке. Тележку развернуло боком – мгновение она еще цеплялась за что-то, но последняя связь с опорой оборвалась, и мы взлетели в воздух. Понеслись прямо в кровавый ад.
– Боже, – шепнул я. – Прости меня, грешного…
А больше ничего сказать я не успел. Потому что мы грянулись о бетон вверх ногами, голова моя оторвалась и катилась по платформе, пока не слетела с нее и не застыла лицом в липкой багровой луже.
6
– Жив он. Жив твой Мигель. Рано еще ему помирать.
Я услышал голос и сделал вдох. И тут же закашлял, и замахал руками. Потому что, оказывается, под носом у меня была ватка с нашатырным спиртом.
Я открывал веки медленно. Туманные фигуры, которые сидели передо мной, постепенно превращались в людей. И это было уже неплохо. Я скорее ожидал увидеть ангелов. Или чертей. В зависимости от того, куда мне удалось попасть после смерти – в ад или в рай.
Человек напротив меня напоминал дьявола в его самом соблазнительном варианте. Он был черен, носат, красив и хладнокровен. Он курил дорогую сигару и смотрел на меня, чуть прищурившись.
– Красавец, – сказал он. – Я всегда говорил, что наш Мигель – красавец. Ты посмотри, какое бледное вдохновенное лицо, какая томность во взгляде! Дай ему тазик. По-моему, его сейчас снова стошнит.
Это был Габриэль Феррера – мой шеф собственной персоной. Он сидел, положив ногу на ногу. Рубашка его больше не была белоснежной. Она была вся в алых пятнах.
Рядом с ним сидела девушка – самая красивая на свете. Ее звали Лурдес.
Она была вся в крови. Правый рукав ее болтался пустыми лохмотьями. Руки не было – ее оторвало в той катастрофе, которую мы пережили. Лицо ее напоминало освежеванного кролика – кожа с половины лица был сорвана и мутный вытекший глаз пытался повернуться в своей орбите, чтобы посмотреть на меня. Волосы слиплись в бесформенные липкие сосульки.
– Боже! – Я застонал и слезы полились из глаз моих. – Лурдес, милая моя… Милая, почему все так получилось? Я ждал тебя всю жизнь, а теперь ты так изуродована… Я найду денег, мы сделаем тебе самую лучшую пластическую операцию. Только не умирай…
– Я думаю, он все-таки перегрелся, – сказала Лурдес, взяла из рук у Ферреры сигару, глубоко затянулась и выпустила дым в открытое окно. – Сегодня адская жара.
Я моргнул, и вдруг все исчезло. Исчезла кровь. Габриэль и Лурдес все так же сидели передо мной, но сорочка Ферреры стала безукоризненно белой. Лурдес улыбалась своей изумительной улыбкой, своими полными губами, и в уголках ее чувственных сюрреалистических глаз, нарисованных Дали, собирались забавные морщинки. Она вытянула правую свою руку – ту, которая только что отсутствовала, валялась на платформе среди прочих оторванных конечностей, и дотронулась до моего лица.
– Да нет, лоб, вроде бы, холодный. Может быть, он пива перепил?
– Для него пиво – как вода. Он же русский. – Феррера хотел было забрать свою сигару, но вспомнил, что перед ним дама, и полез в портсигар за новой. – У него свои особенности. Проведи рукой чуть левее, по его голове. Чувствуешь?
– Что это? – Лурдес нащупала вмятину на моем черепе. – Там все мягко. Там что, кости нет?
– Он воевал там, в своей России. Его дядюшка рассказывал мне. Его просто пристрелили однажды, нашего Мигеля. По всем правилам медицины он должен был умереть. А он взял, да выжил. Так что не удивляйся, что время от времени он путешествует на тот свет – такое бывает с теми, кто воевал. С теми, кто убивал, и кого самого убивали.
– Мудилы… – Это было самое ласковое слово, которое я мог произнести. – Там столько людей погибло, детей сколько искалечено! А вы тут шуточки отпускаете. Габриэль, ваш гондонский Большой Змей оказался полным дерьмом. Я всегда говорил, что однажды он накроется…
– Как вы думаете, Феррера? – поинтересовалась Лурдес. – Он окончательно свихнулся? Или может, еще поправится? Можно что-нибудь еще сделать?
– У тебя какие-то виды на него?
– Не знаю. По-моему, я влюбилась в него, пока он был нормальным. А теперь… Теперь мне просто страшно. Он полностью съехал с катушек.
И это она обо мне! Спасай вот таких…
– Попробуем его вылечить. – Феррера нагнулся, ласково улыбнулся мне, и вдруг схватил меня за шиворот и рывком поставил на ноги. Я заорал. Я же был весь в ранах, и руки-ноги мои были переломаны напрочь. Я дернулся, но Феррера крепко держал меня. Он прижал меня лицом к окну, так, что нос мой расплющился о стекло.
– Смотри, – сказал он. – Смотри, cabronsito, и скажи, кто из нас мудила. Ты видишь что-нибудь?
– Да, – просипел я. Говорить мне было неудобно – я боялся, что сейчас выдавлю окно собственными зубами. – Отпустите меня, шеф. Я все вижу.
В окно я увидел петли Большого Змея. Вагонетки бегали по ним как ни в чем не бывало. А еще я видел павильон, откуда отправляли пассажиров. Он был цел, сиял в лучах солнца чистыми стеклами, отражал в стеклах своих деревья, и людей, и безоблачное небо. К павильону тянулся огромный хвост очереди.
Феррера оттащил меня от окна, придал легкое ускорение и я шлепнулся на диван.
– Стараюсь быть терпеливым, – сообщил Феррера моей девушке. – Это входит в правила успешного администрирования. Стараюсь. Но иногда всякие идиоты выводят из себя, достают сверх меры.
– Боже мой!!! – Я поднял руки к небу, смотрел в потолок счастливыми глазами, благодарил тех, кто сидит на верхнем этаже мироздания. – Так это что, все причудилось мне?! Никто там не разбился, на Большом Змее?!
– Ты перепугал всех посетителей, – Феррера мрачно ткнул в моем направлении сигарой. – Бился с пеной у рта. Кричал, что рельсы разрушены, что вагонетки разбились, что крыша рухнула, что все погибли, что ты стоишь по колено в крови. Ладно, ты хоть вовремя потерял сознание. А то бы пришлось везти тебя в психиатрическую клинику.
Я опустил глаза. Мне было очень стыдно – особенно перед Лурдес.
– Наверное, тебе нужен отпуск. – Феррера не смотрел на меня. Он смотрел в зеркало и поправлял неправильно лежащий волосок в своей лысеющей прическе. – Наверное, ты переутомился. Сегодня ты запустил ножом в посетителя. Честно говоря, до сих пор не понятно, каким образом он остался жив. Потом ты устроил истерику на Змее. Не слишком ли много для одного дня? Я дал бы тебе отпуск, Гомес. Но только боюсь, что ты опять проведешь его в барах, упиваясь в стельку со своим братцем Эмилио. Для здоровья это не есть полезно. Честно говоря, я даже не знаю, что с тобой делать, Мигель.
– Lo siento, – пробормотал я. – Все это было настолько реально, сеньор Феррера! И это крушение, и погибшие люди. Я не знаю, что со мной творится, сеньор Феррера. Раньше никогда со мной такого не было.
Я врал. Если бы я рассказал о моих двух путешествиях в прошлое, то диагноз "паранойя" были бы полностью обоснован. Но, кстати, тогда я еще не связывал эти события – мои прыжки в средневековую Испанию и крушение Большого Змея.
Да и что между ними могло быть общего?
7
Целый день мы проторчали в чертовом Парке Чудес. Время подходило к вечеру. Солнце лениво сползло к горизонту, уже не так слепило, но духота продолжала висеть над землей. Горячий воздух был неподвижен, и даже лопасти вентиляторов, сонливо крутящиеся под потолком, не добавляли прохлады.
Мы сидели в ресторанчике. Ресторан, обычно полупустой, был переполнен. Люди потели, пытались утопить жару в стаканах напитков со льдом, замуровать ее в тающем мороженом. Они страдали от жары, но все же никто не расходился, не разъезжался из Парка. Все ждали чего-то, не осознавая, что находятся в ожидании, и не зная о том, что ждет их впереди. Не один я свихнулся в этот день, все немножко потеряли разум.
– Странно, – сказал я. – Как-то фатально мне не везет. Я так мечтал увидеть тебя. Ты появилась, и вот…
Я заткнулся. Сделал вид, что занят научным исследованием того, как лед тает в моем виски.
– Почему ты замолчал? – Лурдес протянула руку, подняла пальцами мой подбородок так, что я встретился с ней взглядом. – Я знаю, что ты хотел сказать. Я приношу тебе несчастье, да? Как только я появляюсь в твоей жизни, тебя сразу втягивает в какие-то дурные истории.
– Нет, нет, – забормотал я. – Ну что ты, не говори так…
– Я нужна тебе? Ты в этом уверен? Может быть, не стоит тебе со мной связываться? Так иногда бывает – люди сами по себе хорошие, и живут нормально, а вот встречаются вместе – и все сразу начинает идти кувырком.
– Подожди! – Я выставил вперед ладонь, защищаясь от ее слов. – Ты говоришь глупости! Мы с тобой почти и не встречались. Видимся второй раз в жизни. А ты уже спешишь сделать выводы. То, что произошло с нами до сих пор – это все не так важно! Это случайности, дальше все будет совсем по-другому.
– Как – по-другому?
– Подожди! Я хочу выяснить самое главное… Вот… – Я запыхался. – Самое главное: скажи, как ты ко мне относишься?
– Хорошо.
– Это слово ни о чем не говорит. Хорошо относиться можно к мебели. Ты любишь меня?
– Не спеши. – Лурдес покачала головой. – Куда ты так торопишься, Мигель? Я же совсем не знаю тебя. Как я могу говорить о том, люблю я тебя, или нет?
– Ты должна это знать! Уже должна знать.
– Хорошо, я скажу, – сказала она. – Ты очень мне нравишься, правда. Не потому, что ты красивый, хотя и поэтому тоже. Ты необычный. Ты совсем не такой, как все люди, которых мне приходилось встречать. Ты говоришь по-другому, думаешь по-другому, делаешь поступки, которые нормальные люди не совершают…
– Значит, что? – спросил я, мрачнея лицом. – Значит, я заинтересовал тебя, как экзотическое животное, любопытный экземпляр? Сперва ты сбежала от меня. А потом вдруг вспомнила обо мне – что есть такой на свете, что такого у тебя еще не было. И стоит навестить его…
– Замолчи! – Лурдес врезала кулаком по столу так, что стаканы подпрыгнули и кубики льда звякнули в них. – Тебя бросает из крайности в крайность! То ты требуешь, чтобы я немедленно призналась тебе в любви, то говоришь мне всякие гадости!
– Я хочу знать совсем немного. Расскажи мне, как ты ко мне относишься. То, что чувствуешь, когда ты думаешь обо мне.
– Я хочу тебя, – сказала Лурдес. – Она закрыла глаза – наверное, чтобы я не мешал ей рассказывать обо мне. – Я думаю о тебе очень часто. И, когда я думаю о тебе, я хочу тебя. Я хочу раздеть тебя – медленно, нежно. Я думаю о запахе твоей кожи. Это не должно быть обычным сексом, совокуплением. Это не может быть как обычно – переспали и разошлись. Потому что ты должен быть совсем не таким. Ты слышишь, ты не должен быть таким, как все! Потому что, если ты окажешься обычным животным с членом, то это не ты, это совсем другой человек. И значит, я снова ошиблась.
– Какой я? Расскажи еще.
– Ты нежный. Ты добрый. Ты романтичный. Ты увидел в первый раз девушку в компании двух bandidos, ты услышал краем уха их разговор, и ты решил, что она в опасности. И ты полез в самое пекло, чтобы вытащить ее оттуда. Такое может сделать только неисправимый романтик. Ты – человек, который чувствует душу. Ты умеешь сострадать.
– Еще…
– Ты сильный. Тебя много били в жизни, но ты не очерствел от этого. Ты умеешь выбирать, но это делает тебя слишком разборчивым. Тебе не из чего выбирать, поэтому ты всегда одинок. Ты веселый, но печаль живет в твоем сердце. Ты нравишься девушкам. Ты любишь их, но относишься к ним, как к детям. Ты даешь им больше, чем получаешь. Ты можешь получать от них удовольствие, но не получаешь удовлетворения. Ты вечный странник. И еще… Ты – человек-загадка. В глубине души твоей имеется нечто, чего ты сам не знаешь. Я не знаю, темное или светлое это нечто, но оно древнее. Оно гораздо древнее, чем ты сам. Ты боишься этого. Но это все равно проснется когда-нибудь, и заставит тебя выполнить то, ради чего ты рожден.
– Откуда ты все это знаешь?
– Я сама придумала все это. – Лурдес открыла глаза и я вдруг увидел в ее глазах страх. – Я продавала свое тело. Но я не могла продать свою любовь, потому что ее не было, этой любви. Меня использовали, как вещь. Первосортную, красивую вещь. Дорогую вещь. Но все же меня просто использовали. В меня влюблялись, но я не могла ответить на это чувство. Я думала, что внутри меня уже все умерло. И я начала защищаться, как могла. Я сама придумала свою защиту. Я придумала тебя . Когда я трахалась с богатыми лесбиянками, которые платили мне, я представляла себе тебя . Я была с тобой, и это давало мне силу, чтобы жить, чтобы не перерезать себе вены. Я не знала, как ты выглядишь. Я не знала, как тебя зовут. Я не знала, в какой стране ты живешь. Но я знала, каким ты должен быть. А теперь ты спрашиваешь, люблю ли я тебя? Откуда я знаю? Если ты – это ты , тот, которого я себе придумала, то да! Если же я тебя не люблю, то ты – это вовсе не ты . Это совсем другой человек.
Теперь я понял природу страха в ее глазах.
– Очень опасно придумывать человека для самого себя, – тихо сказал я. – Так можно всю жизнь прожить, отвергая людей, которые любят тебя. Только потому, что они в чем-то не соответствуют придуманному тобой идеалу.
– Да. – Она сжала голову руками, опустила лицо. – Да, да, да. Прости меня. Я наговорила тебе всяких глупостей… Но я просто сказала о том, о чем думала. Думала по ночам, и не могла заснуть. Я никогда никому не говорила об этом. Потому что я могла сказать это только тебе.
– Мы поменялись с тобой местами. – Я протянул руку через стол, погладил ее по щеке, а она вдруг схватила мою руку и прижалась губами к моей ладони. – Это я не спал по ночам. Это я мечтал сказать, и боялся сказать тебе, как мне не хватает тебя в этой жизни. Это я придумывал тебя, и все равно знал, что в жизни ты еще лучше, чем я могу придумать. А теперь ты плачешь, и рассказываешь мне обо мне, и мне страшно. То, что ты сказала обо мне, похоже на меня. Но вдруг в чем-то я не окажусь похожим на твой идеал? Что ты сделаешь тогда? Опять убежишь от меня?
Она подняла голову, и я увидел серебристые дорожки слез на ее щеках. Она улыбалась. Она все еще держала мои пальцы обеими руками.
– Ты русский, – сказала она. – Забавно. Я так и думала, что ты окажешься русским.
– Почему?
– Ты русский. И говоришь по-испански. Я однажды встретила человека, который был русским и мог говорить на испанском языке. Это был замечательный человек. Я влюбилась в него. В первый раз в жизни я влюбилась в мужчину, а не в женщину. До этого мне приходилось спать с мужчинами, но я не думала, что смогу влюбиться в мужчину.
– Какой он был?
– Он был сумасшедшим. Вы, русские, все сумасшедшие. Он был в тысячу раз умнее и сильнее любого человека, которого я встречала до этого. В его глазах была древность. Он ничего не боялся. И мне показалось, что он был добрым.
– Как его звали?
– Я не знаю, как его звали на самом деле. Он сказал, что его зовут Иван. Но это было не его настоящее имя. Я никогда больше его не видела.
– Где ты встретила его?
– В России.
– Ты была в России?!
– Да, год назад. Мы совершали небольшое… как бы это сказать… лесбиянское турне. Мне противно об этом вспоминать. Там было три тетки, совершенно отвратных, которым захотелось дикой экзотики. Латинскую Америку они уже облазили вдоль и поперек. От Африки они шарахались, как от огня, потому что боялись подцепить там какую-нибудь заразу. И они поехали в Россию. Они заплатили мне, чтобы я поехала с ними, потому что я была единственным более или менее нормальным человеком в их компании. Без меня они перегрызлись бы за три дня. А так все эти их дерьмовые разборки достались мне.
– Тебе понравилась Россия?
– Да. Я не понимала вашего языка, но нигде больше я не видела таких людей – сумасшедших, иногда опасных, но естественных. И часто добрых. Мне показалось, что в России не любят геев и лесбиянок. И из-за этого Россия понравилась мне еще больше. Мне было стыдно там, что я таскаюсь в обществе этих теток, у которых на лбу написано, что они – лесби. В первый раз в жизни мне стало стыдно, что я делю постель с женщиной. И мне был приятен этот стыд. Мне показалось, что я начинаю становиться самою собой.
– А эти двое животных? От которых я тебя вытащил? Как ты могла связаться с такими ублюдками?
– Я не собиралась с ними трахаться, – быстро сказала Лурдес. – Они идиоты. Мне пришлось сделать так, потому что у меня не было денег, ни единой песеты. Я даже обрадовалась, когда один из них подошел ко мне. Они совершенно не ориентировались в Испании, они не знали языка. Они вообще не понимали, где они находятся, и что где-то могут быть правила не такие, как в том в том хлеву, из которого они выползли. Их было очень просто обмануть. Я хотела получить от них деньги, хотя бы сотню баксов, и улизнуть.
– Через окно в туалете?
– Да. – Лурдес нервно закурила. Как видно, воспоминания о том дне тоже не доставляли ей особой радости. – Ты помешал мне. Когда они увидели тебя, они запсиховали. Они поняли, что что-то идет не так. Они сорвались с места раньше, чем следовало. Я осталась без денег. И меня чуть не убили. Из-за тебя, тореро.
– Теперь я понимаю, почему ты написала это на зеркале…
– Спасибо тебе, Мигель. – Она смотрела на меня и пыталась улыбнуться. Рука ее едва заметно дрожала, и пепел с сигареты сыпался на скатерть. – Я была дурой. Я переоценила себя. А, может быть, у меня нет опыта в таких вещах. Я – неопытная мошенница, они все равно не дали бы мне денег. Ты был прав, Мигель. Извини.
Она сидела, и курила, и молчала. И я молчал, думал о том, что все только начинается, и как здорово, что она оказалась такой земной, и вовсе не такой уж сильной, как показалось мне сначала, и от этого она была мне только ближе, со своей неустроенной жизнью и душой, ищущей тепла. И еще я думал о том, что мы, кажется, начали понимать друг друга. И о том, что все у нас еще будет, будет. Я смаковал эти минуты, последние минуты в преддверии счастья. Я сам не верил, что мне наконец-то повезло.
Это были последние часы. Но никто не знал об этом.
8
Между тем бесконечный день медленно катился к своей развязке. Летом Парк работает до полуночи, и я надеялся, что в прохладе вечера наконец-то обрету спокойствие, народ разойдется и я мирно поужинаю с моей девушкой в ресторане с хорошей кухней, и поброжу с ней по аллеям Джунглей, и мы спрячемся где-нибудь в тропических зарослях и будем просто лежать на земле, и смотреть на звезды сквозь покачивающиеся острые листья бамбука.
Выпил я в течение дня изрядно. Мне нужно было немного успокоить свою нервную систему – очень уж много свалилось на бедного меня в течение одного дня. Однако, не могу сказать, что я был пьян. Более того, я был совершенно явно, неприлично трезв. Ничто меня сегодня не забирало – даже виски.
Мы много говорили с Лурдес. Темы любви мы больше не касались, это слишком будоражило нас обоих. Мы наложили негласную табу на эту тему – до поры, до времени. Нам нужно было познать друг друга. И этот момент, el tiempo de felicidad y dolor, был у нас впереди.
Я рассказывал ей что-то о своей жизни, она мне – о своей. Мы приземлились в заведении, которое называлось "Ла Косина дель Мар", сидели за столиком на открытой веранде на берегу озера, в Древнем Риме. Я уже заказал какую-то рыбу, обсудив предварительно ее достоинства с официантом. Я даже спросил у официанта, свежая ли рыба, и он крутил головой, стараясь понять мою шутку, и вежливо уточнял, что именно я имею в виду, ведь если рыба несвежая, сеньор, то ее нельзя есть. И мы подняли свои бокалы с вином, и громко чокнулись, и я поздравил Лурдес с возвращением, когда вдруг я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я повернулся вправо и увидел Цзян.
Я совсем забыл про нее.
Она стояла, прислонившись к колонне. Руки ее нервно теребили большой цветок розы, обрывали багровые лепестки и роняли их на пол – как большие кровавые капли. Слезы текли по лицу Цзян, и губы ее кривились, как у плачущего ребенка.
Взгляд у нее был такой… Мне стало страшно. Я уже видел такой взгляд – в тот день, когда она отдубасила Элизу.
Цзян не должна была затеять драку прямо здесь, в ресторане, где было полно людей. Она могла вылететь из-за этого с работы. И все-таки она могла устроить это. Она была умная девочка, но, когда речь шла обо мне, глупела катастрофически. Наверное, я действовал на нее так же плохо, как Лурдес на меня.
– Лурдес, – произнес я негромко. – Я должен предупредить тебя… Тут, в парке, есть одна девочка. Ее зовут Ань Цзян. Сейчас она стоит в десяти шагах от нас и плачет.
– Она китаянка?
– Да. Она еще совсем девчонка. Но она очень сильная, мастер кунг-фу. Она может быть опасной.
– Для кого – опасной?
– Для тебя. Но, прежде всего, для самой себя. Я боюсь, что она наделает глупостей, и ее выгонят с этой работы. Мне бы очень не хотелось, чтобы с ней что-нибудь случилось.
– Ты любишь ее?
– Да, очень люблю ее. Но речь не идет о постели. Это мой лучший друг здесь. Она как сестра мне. Как маленькая любимая сестренка.
– Понимаю… – Поза Лурдес была несколько напряженной – ей хотелось повернуть голову и посмотреть на Цзян, но она не могла себе этого позволить. – Проблема в том, что она любит тебя совсем не как брата. Она мучается. Она хочет тебя. Она теряет контроль, когда видит тебя с другой.
– Да, именно так. И вот еще что: она выросла в спортивном интернате, в социалистическом Китае. Ее всю жизнь учили кулаками прокладывать себе дорогу. Ее учили активно бороться за свое счастье. Она еще не привыкла к западному образу жизни. И пускает кулаки свои в ход без особых раздумий – к сожалению. Она не задумывается о последствиях.
– Это был интернат только для девочек?
– Да. Они там все были… немножко лесбиянками. И теперь ей очень нужно общество мальчишек – может быть, ее ровесников. А ее заклинило на мне.
– Ты спал с ней?
– Нет. Она еще девочка.
– Это жестоко с твоей стороны, – сказала Лурдес. – Ты должен был полюбить ее. Заниматься с ней любовью, и жить с ней. Подарить ей радость. Почему ты не сделал этого?
– Из-за тебя. Я ждал тебя. Мне не хотелось обманывать ее.
– Как ее зовут? Цзян? – Лурдес затушила сигарету в пепельнице и решительно поднялась с места. – Я поговорю с ней.
– Лурдес! Нет!
Я еще мучительно просчитывал в голове варианты разговора с Анюткой, думал, как объяснить ей, что бывает такое в жизни – неразделенная любовь, и что мы будем друзьями всегда, и что Лурдес такая замечательная, и что Анютке нужно найти себе хорошего парня, только не этого козла из китайского ресторана, что она такая красивая и хорошая и мы с Лурдес никогда не оставим ее… А Лурдес уже подошла к Цзян, и что-то сразу сказала ей, и что-то протянула ей на ладони. Я не видел, что.
Анютка хотела отвернуться – я видел это. Она не хотела ударить Лурдес – Лурдес была слишком красива, чтобы у неизвращенного человека возникло желание ее ударить. Анютка просто хотела отвернуться и заплакать навзрыд. Но она не сделала этого. Она схватила то, что дала ей Лурдес и впилась в это глазами. Она рассматривала это, а Лурдес что-то тихо говорила ей на ухо.
А потом Анютка спросила что-то. И Лурдес ответила. Анютка улыбнулась. На меня она не смотрела. Лурдес достала из кармана платочек и начала вытирать слезы с лица Цзян. Цзян стояла терпеливо, лишь иногда плечи ее вздрагивали – как у ребенка, который уже перестал плакать, но все еще всхлипывает.
Музыканты негромко играли медленную мелодию. Цзян взяла за руку Лурдес и повела ее в центр зала. Она положила ей руки на плечи, нежно прикоснулась губами к губам Лурдес и закрыла глаза.
Они танцевали, и я не мог оторвать от них взгляд. Все в зале бросили жевать и смотрели на них. Они медленно кружились, они были заняты только друг другом. Они трогали друг друга, и что-то шептали друг другу. На меня они не смотрели.
Ревность уколола меня в сердце. Сладкая боль. Я любовался ими – двумя изумительно красивыми созданиями. Лурдес была чуть выше Цзян. Она тоже была маленькой и хрупкой – моя Лурдес. Она была гибкой и сильной, как и моя Цзян. Они были похожи на сестер – красивая китаянка и красивая испанка. А еще они были похожи на любовников.
Музыка закончилась. Все захлопали. Скрипач церемонно поклонился, шаркнув смычком по полу. Лурдес шла ко мне и вела за собой Цзян. Пальцы их переплелись. Только Цзян по-прежнему не смотрела на меня. Взгляд ее плыл, губы подрагивали. Она крепко сжимала в кулачке то, что дала ей Лурдес.
Они сели. Я взял бокалы и наполнил их рубиновым вином.
– Выпей, Цзян, – сказал я. – Пожалуйста.
Она не ответила мне.
– Что ты ей дала? – спросил я Лурдес.
– Посмотри. Посмотри сам.
Я взял руку Анютки и разжал ее кулачок. Она не хотела отдавать мне это, она бросила на меня испуганный взгляд, словно боялась, что я отниму это навсегда.
На ладони ее лежал маленький блестящий цилиндр. Я взял его и поднес к глазам.
Это была игрушка, но ее можно было назвать и украшением. Кулон. В вытянутом цилиндре из хрусталя находился золотой китайский дракон – длинный, тонкий, чешуйчатый, с четырьмя когтистыми лапками. Гребень шел вдоль всего его извилистого тела.
Я перевернул кулон, и золотистый мелкий дождь медленно поплыл вниз в прозрачной жидкости, переливаясь мельчайшими драгоценными крупинками.
Сердце у меня защемило. Я никогда не видел таких красивых игрушек.
– Что это?
– Это подарила мне мама, – в больших темных глазах Лурдес жила печаль. – Моя мама умерла, когда мне было одиннадцать лет. Она подарила мне это, когда уходила…
– А теперь ты подарила это ей?
– Да.
– Мигель… – Цзян неуверенно водила пальцем по столу. – Надо что-то говорить, да?
– Ты хочешь что-то сказать, Цзян, солнышко?
– Я не знаю… Мне кажется, я забыла испанский. Я могу говорить это по-китайски.
– Хорошо.
Цзян произнесла какую-то фразу на своем языке. Она звучала, как печальный звон колокольчиков на ветру.
– Что это значит?
– Она хорошая. Она очень хорошая, твоя девушка. Я влюбилась бы в нее, если бы не любила тебя, Мигель. Это плохо?
– Я не знаю. – Я качнул головой. – Не знаю, что для тебя плохо, и что хорошо, Цзян. Я люблю тебя, ты знаешь это. Но я люблю тебя совсем по другому, чем Лурдес.
– Ты не хочешь со мной спать. Я знаю. – Цзян взяла за руку мою девушку. – Лурдес, а ты хочешь спать со мной?
– Да. Я хочу тебя, Цзян. Но это не было бы правильным. Спать с женщиной – это не даст тебе настоящего счастья, Цзян. Я уже делала так. Это не любовь. Это бегство от любви.
– Я рада, Мигель, что ты нашел свою девушку, – сказала Цзян. – Лурдес, он очень любит тебя. Он сходил с ума по тебе. Он провел ночь с половиной девчонок нашего городка. Он – caballo, этот Мигель. Но он все время думал о тебе. Полынь выросла в его сердце.
– Полынь… – Лурдес провела рукой по груди. – В моем сердце кажется, тоже что-то выросло. Только не строй иллюзий, девочка. Я ведь шлюха. Ты это знаешь?
– Нет, – сказала Цзян твердо. – Ты не имеешь права говорить так про себя. Ты просто искала – так бывает. Ты искала свой путь. Очень трудно найти свой путь. Мне казалось, что я нашла его. А теперь… Теперь я не знаю, что мне делать. Мне будет плохо без вас. Мне было бы плохо без тебя, Мигель. А теперь будет плохо еще и без тебя, Лурдес. Es la perdida doble. La dolor doble.
– Ты будешь с нами. – Лурдес посмотрела на меня. – Ты ведь не против, Мигель? Мы снимем большую квартиру, и у тебя будет своя комната, Цзян. Мы сделаем это – почему бы и нет?
Я хотел сказать, что она с ума сошла. И что бедная Анютка тоже сойдет с ума, если будет жить с нами, и видеть, как мы голые ходим по квартире, и целуемся, и нежно смотрим друг на друга, и занимаемся любовью в каждом углу. Она будет хотеть нас обоих. И кончится это плохо.
Это было по меньшей мере неправильным. И Лурдес, умная, опытная (может быть, более опытная, чем мне того бы хотелось) не могла предложить это просто так. Либо она имела какие-то виды на Цзян, либо просто ее устраивало делить постель с другой девушкой. Лурдес была бисексуалом, и, наверное, ей мало было только мужской любви. Она хотела довершить наш треугольник. Если бы Цзян жила с нами в одной квартире, она оказалась бы в нашей постели – в первый же вечер. Это не вызывало у меня никакого сомнения.
Но Лурдес плохо знала Анютку. Она не видела, как Анютка избила Лизу, а я видел. Я подозревал, чем может кончиться наша любовь втроем, когда первые эмоции улягутся, и радость станет привычной, и придется расставлять все по своим местам. В Испании двоеженство запрещено. И я вовсе не хотел, чтобы в мою счастливую жизнь с Лурдес ворвался такой диссонанс.
Я ничего не успел сказать. Потому что Анютка вспыхнула, как розовый фонарик и схватила меня за руку.
– Ой, – прощебетала она. – Это может быть? Правда? Мигель, скажи, что это так! Я не буду вам мешать! Я буду хорошо себя вести! Я буду платить за свою комнату. Нет, я буду платить за половину квартиры! Я буду готовить вам. И стирать. И приносить вам кофе в постель.
(И оставаться в этой постели)
Я медленно тонул в трясине любви, меня засосало уже по самые уши. Я просто не знал, что мне делать. Мне хотелось заняться любовью с обеими этими изумительными девчонками, и немедленно. Я возбудился уже настолько, что раздумывал, как буду вставать из-за стола. Штаны мои приобрели треугольные очертания в области ширинки. Лурдес и Цзян сводили меня с ума.
Но я пытался думать и о будущем. Потому что обе они недвусмысленно заявили мне, что секс ради секса их не устраивает. Обеим была нужна настоящая любовь и серьезные отношения. Я же был один. Один Мигель на двоих, и разорваться пополам я никак не мог. Да и не желал я рваться пополам.
И я сделал так, как поступает любой разумный человек в такой ситуации. Я не стал решать ничего, не стал думать ни о чем. Запретил себе думать. Оставил все на потом.
– Amigo, счет, пожалуйста, – щелкнул я пальцами официанту. – Милые мои девушки, – обратился я вежливо к дамам. – Прошу прощения, но в настоящий момент я не в состоянии принимать какие-либо решения, поскольку изрядно пьян. Мне необходима прогулка на свежем воздухе. Как вы относитесь к этой потрясающей, гениальной идее?
– Потрясающе, – сказала Цзян.
– Гениально, – произнесла Лурдес.
И мы отправились гулять на свежий воздух. Втроем.
9
Лурдес было скучно гулять просто так. Наверное, она была права – глупо просто так бродить по дорожкам, если находишься в таком крутом месте, как Парк Чудес. Здесь надо отдыхать активно.
– Я хочу на чем-нибудь покататься, пока не поздно, – заявила она. – А то совсем стемнеет.
– Ой, как хорошо! – Анютка захлопала в ладоши. – Я знаю, на чем надо кататься! Это на Большом Змее. Он у нас на Востоке. Это мой любимый аттракцион!
– Только не на Змее!!! – выкрикнули мы с Лурдес одновременно и бросили на Анютку такой взгляд, что она съежилась. Она понятия не имела о том, что случилось сегодня днем, но сообразила, что ляпнула что-то не то.
– Ну ладно, – пробормотала она. – Лурдес, тебе не нравится Змей?
– Меня тошнит от него, – заявила Лурдес. – А Мигель вообще теряет от него голову.
– Водные аттракционы уже закрыты. Поздно. Может быть, поехать на Эль Дьябло? На Эль Дьябло вечером хорошо. Там красиво вечером.
– Точно! – Лурдес подняла вверх палец. – Кое-кто обещал прокатить меня на El Diablo. И этот кое-кто забыл о своем обещании.
– Ладно, уговорили. – произнес я. – Пойдемте, девушки, прокатимся с ветерком.
Эль Дьябло – тоже горки. Несмотря на столь устрашающее название, это очень милое место. Дьябло успокаивает нервы, а не будоражит, как Змей и Стампида. Здесь все сделано красиво. Здесь можно было бы снимать фильм о Мексике конца прошлого века: заброшенная старая шахта, туннели, где из обломков труб вылетают облачка дыма, серые каменные стены и причудливые конструкции – то опускающие рельсы под землю, то поднимающие их на высоту, откуда открывается загадочный, немного мистический вид. Милый паровозик везет открытые вагонетки по шахте старого Эль Дьябло, и пыхтит, и колеса стучат на стыках рельсов. А вечером вдоль пути загораются газовые фонари на тонких столбиках, и хочется ехать по этому пути бесконечно, и вдыхать теплый воздух, смешанный с паровозным дымом, и чувствовать себя счастливым, как в детстве.
Эль Дьябло, конечно, имеет резкие спуски, и виражи, где вы падаете на бок. Но там нет мертвых петель, как на Большом Змее, и никто не перевернет вас вниз головой. И там есть нормальные надежные рельсы.
Я был совершенно спокоен, когда садился в низкую открытую тележку. Сиденья здесь располагались попарно. Лурдес и Цзян сели сзади от меня. Вместе. Это, в общем-то, было разумно с их стороны – не нужно было делить меня. Я сел прямо перед ними, на самое переднее место. Почему-то никто не сел со мной, хотя все остальные места в шести коротких сцепленных вагонетках были заняты. Паровозик сказал "Чух-чух", свистнул и медленно пополз вверх.
Я оглянулся назад. Цзян обняла Лурдес за пояс и положила голову ей на плечо. Ветерок развевал их волосы. Они определенно решили меня соблазнить, эти противные девчонки. Прямо здесь.
Я повернулся и гордо уставился вперед. Я путешествовал, ловил свой маленький кайф. И никто не мог помешать мне в этом.
Я закрыл глаза. Я сидел в маленькой вагонетке, и держался руками за железный поручень, и колеса мерно постукивали подо мной: "тук-тук, тук-тук". Теплый воздух ласкал мое лицо, и я улыбался. Куда я ехал? Я не знал этого. Только я видел сквозь свои закрытые веки, как пробегают мимо меня дома со спальными колпаками черепичных крыш, и согнутые старостью фонари, смотрящие желтыми глазами на гуляющих под ними гномов, и далекие страны – конечно же, с густой порослью джунглей и с обезьянами, раскачивающимися на ветках. Слоны осторожно высовывали длинные свои хоботы из-за деревьев и махали мне носами, как огромные фарфоровые чайники. Плюшевые медведи сидели на полках – всех размеров и расцветок, и держали в лапах ценники. "Купи меня", – было написано на огромном плакате. Маленькие заводные вертолетики сновали в воздухе как феи, они врезались в радужные бока мыльных пузырей и те лопались, оставляя взвесь мельчайших капель, падающих вниз.
Наверное, я спал, и снова был в стране снов своего детства. Я улыбался, и невидимая в темноте мама гладила меня по голове. А отец кашлял где-то за стеной.
Полынь росла в моем сердце, ветвилась как плющ, цеплялась усиками за горячие стенки моего сердца, и за шершавые стенки души, и поднималась все выше и выше, на ней зрели гроздья винограда, горького и сладкого, ядовитого и оживляющего, как сама любовь.
Мы ехали по месту, плоскому, как тарелка, и я почему-то знал, что место это называется саванна. Рельсы заросли высокой травой, маленькие изумрудные птички сидели на стеблях тростника и удивленно провожали нас блестящими глазками. Деревья, что росли на горизонте, имели высокие голые стволы и пожелтевшие от жары кроны – сплющенные и широкие, как кепка грузина. Животные медленно передвигались по степи и ели траву, и ели друг друга – зебры, антилопы, носороги, орангутанги, лошади Пржевальского, саблезубые тигры, велоцерапторы и птеродактили, пингвины и пахицелозавры.
Что-то вдруг резко переменилось в мире, окружающем меня. Облака охнули, дернулись, словно их ударило током, и безвольно поползли вниз мертвым клейстером по белой стене небосвода. Деревья согнулись под напором неслышимого ветра, замахали руками, побежали, перебирая короткими ножками корней, стараясь прижаться друг к другу, сбиться в стадо, чтобы спастись от врага, и вдруг вспыхнули все разом, как факелы. Животные тоже менялись. Некоторые из них начали чудовищно распухать, заглатывая всех, кто попадал в их поле зрения. Я видел, как свинья-бородавочник ростом с пятиэтажный дом перемалывает зубами сразу двух жирафов, и пятнистые шеи жирафов свисали у свиньи из пасти, мертво мотали рогатыми головами. Пингвины расправили свои широкие крылья, выстроились клином в небе и, курлыкая, отправились домой – в Антарктиду, или на Марс, или в закусочную Макдональдс. Они пытались спастись бегством, но тот, кто шел сюда, вырос огненной башней на горизонте, заграбастал всю стаю огромной когтистой лапой, и, не глядя, сунул в рот. Он шел, и от каждого шага его растресканная кожа земли болезненно вздрагивала, морщилась складками, не желая принимать на себя ЭТО. Земля содрогалась в конвульсиях, и гигантские скалы рушились с вершин далеких гор, утонувших в тумане.
Я узнал его. Я еще не мог различить его лицо – только черный силуэт на фоне посеревшего от боли неба. Только рубиновый огонь глаз, сгорающих в нечеловеческой страсти. И большие козлиные рога, растущие вверх, царапающие небо. Рога его оставляли на тучах рваные раны, из которых кровью стекали капли дождя.
– Зачем ты пришел? – тихо спросил я. – Я не звал тебя, Эль Дьябло.
– Ты сам пришел ко мне. – Голос его, против моего ожидания, не оказался грохочущим – он звучал, как шум полночной вьюги, прорывающийся сквозь щели в покрытых инеем окнах, он превращал кровь в лед. – Ты сам сел в мой поезд, тореро. Сел сам и посадил двух своих шлюх. Разве ты не читал мое имя на вывеске? "El Diablo" – написано там. Ты сам пришел ко мне, и значит, я нужен тебе. Нужен так же, как нужен всем вам, людям, любимым детям моим. Дай мне руку, я отведу тебя в страну твоего детства. Ты ведь так хочешь попасть туда?
– Мы не твои дети, – сказал я. – И вообще, это звучит банально. При чем тут мое детство? Это дешевый трюк, Дьябло. В детстве моем не было места никаким дьяволам. Если бы ты хотел соблазнить меня сказкой моего детства, ты мог бы притвориться Карлсоном, Чебурашкой, или, на худой конец, добрым волшебником. Хотя… В детстве я не доверял волшебникам. Даже добрым.
– Я соблазню всех, – голос его шелестел, как газета, гонимая ветром по асфальту. – Соблазню всех, кто того хочет, а таких большинство. Я найду, как их соблазнить. Я умею это. Я умел это за многие тысячелетия до того, как появились первые люди. Подманю их к себе, усыплю их. А потом сожру их.
– А что будет с теми, что не захочет соблазниться?
– Они умрут тоже, но смерть их будет намного страшнее. Легче умереть в сладком сне, с закрытыми глазами. Гораздо хуже умереть, видя смерть свою в лицо. Видя, как тело твое разрывается крючьями и обнаженное сердце твое вздрагивает в последней невыносимой боли…
Путь наш изменил направление. Рельсы вдруг начали подниматься в воздух безо всякой опоры, и паровозик усердно карабкался по ним вверх. Пыхтение его все меньше напоминало обычное, паровозье, машинное "чух-чух-чух". Это было уже живое сопение, и ворчание, и даже тоскливое завывание голодного животного. Я увидел, как на спине паровоза под гладкой темной кожей перекатываются бугристые мышцы. Лопатки его работали, не зная устали. Он уже не мог больше притворяться машиной – черный паровоз Дьявола. Костлявый таз его вихлялся из стороны в сторону. Длинный толстый хвост, которым он зацепился за мою вагонетку, был покрыт толстыми пластинками чешуи, а между ними росли длинные грязные волосы. Уже не дым, а пар вырывался из его ноздрей – смрадный пар дыхания старого хищного зверя.
Рельсы обвивались вокруг Дьявола как толстые змеи. Мы ехали вокруг горы, которой был Эль Дьябло, и я мог рассмотреть красную растрескавшуюся кору его кожи, спутанные многометровые лохмы его волос, в которых копошились белесые вши величиной с крокодила. Я задыхался от вони его тела, которая напоминала человеческую, и козлиную, и, конечно, знакомую мне вонь разложившихся трупов. Это был полукозел-получеловек ростом с Останкинскую башню. Он почти не шевелился, чтобы не сбросить ненарочным движением с себя наш локомотив, чтобы дать нам всем насладиться его силой, его мощью, его выдающимся безобразием и дикой красотой.
Рот его был открыт. Задрав голову, я мог увидеть далеко вверху его пасть, окруженную частоколом желтых острых клыков, огромных, как ледяные скалы. И рельсы наши заканчивали свой путь там – в глотке Дьявола.
Я бросил взгляд вниз. Состав наш, ведомый животным-паровозом, был бесконечен. Я не видел конца этого поезда – вагонетки вытянулись за горизонт, как бесчисленные членики гигантского черного солитера. Я видел только, что люди в вагонетках сидят, и улыбаются счастливо, как в детстве, и размахивают воздушными шариками, на которых написано "Мы едем домой".
Единственные две пары глаз, которые были осмысленными, находились в вагонетке, следующей за мной. Две пары темных, блестящих глаз, вытаращенных от ужаса.
Лурдес и Цзян. Это были они.
– Лурдес, это ужасный сон, – печально сказал я. – Я все-таки схожу с ума. Днем я увидел крушение Большого Змея. Теперь я вижу, как Эль Дьябло собирается проглотить нас. Я завидую вам, потому что вы этого не видите. Я хочу поскорее очнуться. И, клянусь, что я никому не расскажу того, что мне привиделось, потому что точно сразу попаду в психушку.
– Он летит!.. – Цзян зажала рот рукой, чтобы не закричать от ужаса. – Ты что, не видишь, он летит!
Она смотрела на что-то впереди меня.
Я стремительно повернулся обратно, лицом к паровозу. И подавился собственным воплем. Потому что то, что я увидел, поразило меня больше, чем Эль Дьябло.
Дьявола-горы больше не было. Не было саванны. День снова стал ночью. И паровоз снова стал обычным паровозом, сделанным из железа. Я снова вернулся в свою реальность. В нашу реальность.
Но между паровозом и моей тележкой находился человек. Он висел в воздухе, расставив руки. Он был похож на парящего в темноте распятого Христа. Он слабо светился во мраке ночи белым своим балахоном. И он двигался вместе с нашим поездом, оставаясь в то же время неподвижно в двух метрах от меня.
Это был Франсиско Веларде. Я узнал его.
– Дьявол просыпается, – сказал он.
– Веларде! – заорал я. – Это вы?! Что происходит, черт возьми?! Вы ничего мне так и не объяснили тогда.
– Не чертыхайтесь. – Веларде едва заметно улыбнулся. – Не пристало упоминать имя Врага человеческого истинному consagrado. Вам требуется терпение, друг мой. Терпение и мудрость. Сила и страсть. И любовь.
– Что мне делать?
– Путь ваш лежит к смерти. – Голос Веларде затухал, словно столетия, через которые ему приходилось прорываться, разметывали его шквальными ветрами времени. – Вам нужно сойти с этого пути. Ибо вы нужны – все трое. Вы нужны, чтобы найти еще двоих… И тогда…
Голос его погас, как огонек обессиленной свечи. Прозрачная фигура еще мгновение колебалась на ветру, а затем разлетелась на призрачные обрывки и медленно истаяла в темноте.
Я закрыл глаза, уперся локтями в колени и обхватил руками голову. Сил у меня больше не было – безумный день полностью истощил меня. Мне хотелось спать.
Голубой воздушный шарик заплясал перед моими глазами. "Домой, – была написано на нем веселыми буквами. – Пора домой".
Крепкие ладони опустились сзади на мои плечи. Они встряхнули меня так, что зубы мои клацнули и больно прикусили язык. Кто-то схватил меня сзади за волосы и развернул лицом к себе.
Это была Лурдес.
– Не вздумай спать, тореро! – прошипела она. Ноздри ее раздувались от ярости, а глаза светились огоньками в отраженном свете фонарей. – Ты слышал, что сказал этот, который здесь летал? Нам надо слезать с этого поезда. Иначе всем нам крышка!
– Это глюки, – сказал я. – Все это галлюцинации. И лужи крови на Большом Змее, и рога Дьявола, и Франсиско Веларде, висящий в воздухе на манер простыни.
– Сам ты – глюк! – Лурдес еще раз дернула меня за волосы так, что я зашипел от боли. – Не знаю, как насчет остального, но этот чудик болтался перед тобой совершенно реально. И то, что он говорил, мне не понравилось! А ты все пытаешься дрыхнуть!
– Цзян, ты что-нибудь видела? – Я вырвал свою голову из пальцев Лурдес, сведенных судорогой. Я не собирался стать лысым, пусть даже в такой экстраординарной ситуации. – Ну, чего ты молчишь?
– Он летал… – Цзян медленно вытянула руку вперед и вверх. – Он летал и говорил. И нам надо уходить отсюда. Скорее.
Я перевел дыхание. Если Веларде и был массовой галлюцинацией, то только для нас троих. Остальные люди – все те, кто сидел в поезде сзади нас, вряд ли видели его. Потому что они улыбались. Они размахивали руками, и о чем-то говорили друг с другом, и смеялись. Только все они спали – и дети, и взрослые, и старики. Глаза их были открыты, но осмысленности в этих глазах было не больше, чем у лунатика, бредущего по карнизу. Они спали, и ехали на поезде Дьявола к своему счастью.
Мы давно уже должны были прибыть обратно на пункт отправления и остановиться. Но мы даже отдаленно не приближались к этому пункту. Я видел павильончик, стилизованный под железнодорожную станцию. Я видел его то справа, то слева, то даже мы проносились над ним. Но мы не подъезжали к нему и не замедляли своего хода. Мы мчались со всей скоростью.
Аттракцион El Diablo рос. Он выращивал новые петли, закручивал новые виражи, горбился в небо новыми горками и вгрызался в землю новыми шахтами и туннелями. Новые километры рельсов блестели в свете газовых фонарей и тащили на себе черный локомотив. Аттракцион занимал уже площадь в три раза большую, чем час назад. И он вовсе не собирался останавливать свой рост.
И поезд, в самой голове которого мы ехали, имел уже не десяток, а сотни вагонов. Я не мог увидеть хвост этого поезда – он терялся где-то в путанице виражей и поворотов. Но я догадывался, что поезд становится все длиннее и длиннее. Потому что он должен был вместить много людей. Всех людей, которые пришли в этот день в Парк Чудес.
– Веларде сказал, что Дьявол просыпается, – произнес я. – Интересно, что будет, когда он окончательно проснется?
– Мне это совсем неинтересно, – заявила Лурдес. – Думаю, что ничего хорошего в этом не будет. Кстати, кто такой этот Веларде? Похоже, что вы с ним знакомы.
– Я думаю, что он тоже стал consagrado, как и я. Я говорил тогда де Балмаседе, что Веларде подходит на эту роль…
– Ты можешь говорить понятнее?! – заорала Лурдес. – Мы попали живьем в какой-то фильм ужасов, один только ты что-то понимаешь, что происходит, и вместо того, чтобы объяснить все путно, несешь всякую чушь…
– Он оттуда, – прошептала Цзян. – Этот человек оттуда, из прошлого, в котором ты побывал. Он летал, и говорил странные вещи. А значит, все то, что ты говорил, это правда. Ты был там, Мигель.
– Я был там. – Шея моя уже затекла оттого, что я вынужден был сидеть, повернувшись назад, но я не мог развернуться обратно и снова остаться один, не видеть глаза любимых моих девчонок. – Я был в Испании шестнадцатого века. Это произошло не по моей воле, меня перенес туда человек по имени Рибас Алонсо де Балмаседа. Его называют магом, колдуном, но он говорит про себя другое. Он говорит, что он – consagrado – Посвященный, убийца демонов. И еще он сказал, что мне тоже предстоит стать consagrado. Что таково мое предназначение, такова моя судьба. И мне не уйти от этого.
– Что ты делал там, в старой Испании?
– Я убивал – к сожалению, не демонов, а людей. Я вынужден был так делать, чтобы спасти иллюмината, этого самого Франсиско Веларде, которого вы сейчас видели. Я убивал, но иначе убили бы меня самого…
Некоторое время мы молчали. Вагонетки наши то пролетали над самой землей, то взмывали к облакам. Мы ехали по пути, который казался бесконечным. Но он не был бесконечным. Веларде сказал нам, куда он ведет.
К смерти.
В вагонетках El Diablo рамы не такие большие, как на Змее. Они не прижимают вас сверху так, что пошевелиться нельзя. Но здесь тоже есть рамы – прочные никелированные дуги из стальных дюймовых труб. Они страхуют вас, прижимают ваши бедра к сиденью, чтобы вы не смогли спьяну или сдуру встать на полном ходу и вывалиться из вагонетки. Покинуть поезд.
Я попробовал приподнять дугу, и сразу сработало невидимое стопорное устройство. Наверное, можно было сломать защелку, если встать сверху рамы, и упереться ногами, и выгнуть спину, как при становой тяге штанги, и дергать раму со всей силы. Но так, из сидячего положения, снизу вверх, согнутыми руками, не получалось ничего.
Все было продумано с умом.
Стыки рельсов стучали под колесами. Они не говорили уже больше "тук-тук-тук". Они говорили "труп-труп-труп". Они смеялись над нашим бессилием. Поезд набирал ход.
– Я знаю, что можно сделать, – сказала вдруг Цзян. – Надо двигать ноги вбок, пока они не выпрямятся. И выйти из-под дуги. Мне кажется, тут достаточно свободного места.
Я заерзал, попробовал выскользнуть из-под дуги. Не получилось. Мой коленный сустав, по-мужски широкий, намертво заклинивался между рамой и сиденьем.
– Не выйдет ни черта! – Я сидел потный и злой. – Если бы я был ребенком лет десяти, я бы, наверное, сделал это. Но с моим ростом… Я и так еле умещаюсь в этой детской колясочке, коленки у меня упираются. Я влип.
Я снова повернул голову к моим девчонкам и обомлел. Лурдес изо всех сил тужилась, поднимая вверх дугу, общую на два сиденья. А Цзян, милая моя Анютка, медленно просовывала коленку под трубу. Лицо ее побелело от боли, нога выгнулась в немыслимой позиции. И все же она продвигалась миллиметр за миллиметром.
Я перегнулся назад, насколько это позволяла меня моя собственная рама, и вцепился сверху в дугу, удерживающую Цзян.
– Давай… – Я едва дышал, настолько мне пришлось перекрутить бедное свое туловище назад. – Давай… На счет три…
Я рванул. Цзян со стоном выдернула ногу.
– Вау! – заорал я. – Еще немножко!
Она освободила и вторую ногу. Она была молодцом.
Теперь была очередь Лурдес. Цзян, следует признать, выскочила сравнительно легко. Физически она намного превосходила Лурдес, и к тому же, была в обтягивающих джинсах. Лурдес была в коротком хлопчатобумажном платьице. Ножки ее не были прикрыты ничем, и гладкий никель рамы сразу прилип к ее коже. Лурдес вскрикнула и вернула ногу на место, под раму.
– Я не могу, – сказала она. – Не знаю, что мне делать.
– Цзян, снимай джинсы, – сказал я.
– Но… – Анютка покраснела. – Как же я буду?.. Там же ничего нет, под джинсами.
– Трусы есть?
– Да…
– А хоть бы и не было. Снимай джинсы. Быстрее.
– Тут столько много людей…
– Это не люди, – сказал я. – Это манекены, куклы, храпящие сладким сном. И если ты хочешь, чтобы они когда-нибудь снова превратились в людей, снимай свои чертовы джинсы. Умоляю тебя!
Поезд, между тем, все так же несся по своим виражам и петлям – то падал с горы, то заваливался набок. Слава Богу, нас хоть не переворачивало вниз головой, как на Большом Змее. И все же Анютке приходилось прилагать все силы, чтобы не вылететь из вагонетки. Обратно на сиденье сесть она не могла, потому что отдавила бы рамой ноги Лурдес. Она стояла на одной ноге, держалась одной рукой за раму, а другой рукой стягивала с себя непослушные, норовящие прилипнуть к ногам джинсы. Это едва не кончилось плохо – вагонетка резко переменила направление, Анютку кинуло вбок. Она вылетела бы, наверное, если бы я не поймал ее за то единственное, за что я мог схватить ее одной рукой – за трусики. Я едва не сдернул их до колен, но Анютка пискнула, согнулась крючком и свалилась на дно вагонетки. Не знаю, как она умудрилась там уместиться – места на дне было совсем немного.
– Ты что! – возмутилась она оттуда. – Совсем стал сумасшедшим?
Так-то вот. То пытается затащить меня в кровать, то возмущается из-за каких-то пустяков. Трусики я с нее, видите ли, стащил.
– Джинсы сняла?!
– Да!
– Лурдес, одевай джинсы.
Невероятно, но эта уловка помогла. Лурдес стонала от боли, когда протаскивала свои коленки под рамой. И все же протащила их.
А еще через минуту обе они были в моей вагонетке. Втиснулись обе на свободное пространство. Это был достаточно сложный акробатический крюк. Цзян проделала его без особого труда. Лурдес было страшно – она едва сдерживалась, чтобы не закричать. Вагонетки грохотали, их мотало в стороны. Лурдес переползала из одной тележки в другую, цепляясь так, что пальцы ее сводило судорогой. Цзян держалась одной рукой за поручень, а другой тянула Лурдес, едва не вися в воздухе. И все-таки они сделали это.
– Девчонки, как вы думаете? – спросил я неуверенно. – Меня удастся вытащить из этой мышеловки?
– Удастся, – Лурдес тяжело дышала. – Я этот чертов поезд зубами разгрызу, только бы тебя вытащить. Помнишь, как ты меня вытащил из той передряги? Там потяжелее было. А здесь – что? Так, ерунда.
Она никак не могла перевести дыхание. И бодрый ее тон означал только одно – она сама отчаянно нуждалась в том, чтобы кто-то сказал ей "Не бойся".
– Не бойся, Лурдес, – я взял ее за руку. – Тебе повезло, ты оказалась в компании двух физически развитых людей. Мы тренировались с Цзян несколько месяцев, каждый день. Иногда я спрашивал себя – какого черта я делаю это? Теперь я понял, какого…
– Ты так не вылезешь, – Цзян рассматривала мои ноги и хмурилась. – Так ты не сможешь вынуть ноги никогда. И раму мы не можем ломать. Она очень прочная. У нас будет мало сил.
– Надо сделать что-то с сиденьем, – сказала вдруг Лурдес. – Чего мы привязались к этой раме? Она так и останется на месте – ни вверх, ни вниз. Надо вырубить ямки в сиденье. Для ног. И вылезешь без проблем.
– Чем ты будешь их рубить? Ногтями своих рук? – язвительно поинтересовалась Цзян. Кажется, в ней неожиданно проснулось чувство юмора. – Если ты имеешь за пазухой топор, то доставай его…
– Есть! – Я хлопнул ладонью по лбу. – У меня есть кое-что…
Я расстегнул рубашку. На груди у меня висел нож.
– Ого! – Лурдес присвистнула. – Крутой кинжальчик! Это тот самый? Им ты пытался убить инвалида в коляске?
– Он самый.
– Это нож, с которым ты появился в кухне, – утвердительно произнесла Цзян. – Он из прошлого, да?
– Да.
Я уже вытащил нож и резал искусственную кожу сиденья. Сиденье снаружи было обтянуто дерматином, выглядело довольно архаично. Но внутри оно оказалось самым что ни на есть современным. Под дерматином оказался тонкий слой поролона. А под поролоном – пластина из пластика. Твердая пластмасса, резаться она не будет. А вот колоться – вполне возможно.
Я всадил свой нож в сиденье. Я колотил по ручке, пока ладонь моя не распухла, а лезвие не вошло в пластик достаточно глубоко. А потом нажал на нож, как на рычаг.
К счастью, нож выдержал. Он был сделан достаточно прочно. А вот пластик с хрустом сломался. Из сиденья вылетел большой кусок и тут же исчез в темноте за бортом.
– Ура!!! – завопили девчонки.
Я ломал и крушил проклятый пластик, пока не проделал две дыры в сиденье. А также шесть дыр в штанах и три кровоточащих дыры в собственных ногах. А потом вылез из-под рамы. Не буду рассказывать, как это происходило. Это было занятием непростым, и довольно болезненным. Пару раз я даже задумывался, не проще ли мне отпилить ножом ноги.
И вот мы уже все втроем стояли в вагонетке, скрючившись в своеобразной позе, держались за поручни, и смотрели, как земля проносится мимо – то далеко внизу, то всего лишь метрах в трех от нас. Что тоже, в общем-то, было вполне достаточно, чтобы сломать себе шею, спрыгнув с поезда.
Мы стремительно приближались к очередному тоннелю. Я никогда раньше не видел его. Это был новообразованный тоннель – как и все, что теперь встречалось на нашем пути. Аттракцион El Diablo продолжал расти, как причудливая раковая опухоль.
– Надо прыгнуть, – Анютка показывала рукой вверх. – Когда начнется этот тоннель, прыгнуть и хватать руками его край. Так мы будем висеть наверху, уже не в поезде.
– Поезд бесконечный, – сказал я. – Сколько мы так сможем провисеть? Свалимся обратно в поезд. Только ноги себе переломаем.
– Мы переберемся на край тоннеля. А потом слезем по его стенкам вниз.
То, что мы называли тоннелем, было длинным высоким коридором, сколоченным из толстых побуревших досок. Было весьма проблематично точно рассчитать, где прыгать, чтобы уцепиться за его край в самом начале. Нужно было иметь большую силу, чтобы допрыгнуть до его верхнего края. И чтобы, перебирая руками, добраться до стенки и слезть по этим довольно гладким стенам. Это было вполне возможно для нас с Цзян. Но для Лурдес – никоим образом.
Тоннель стремительно надвигался на нас квадратной черной дырой.
– Прыгай, Лурдес! – крикнул я. И сам уже согнул колени, приготовился к прыжку.
– Я не смогу!
– Прыгай!
Нужно было делать прыжок, и Цзян сделала его. Я успел увидеть, как она взлетела вверх, вцепилась в крайнюю доску и начала подтягивать ноги. Дальше она исчезла из поля зрения. Мы с грохотом неслись по тоннелю, в полной темноте.
Сам я стоял в вагонетке. Я увидел, что Лурдес не сможет прыгнуть. В общем-то, она была права. Она разбилась бы насмерть в этом грохочущем аду. И я остался с ней.
Лурдес прижалась ко мне. Я не видел ее лица. Но думаю, что оно было не очень веселым.
– Нужно слезать быстрее! – прокричал я ей в ухо. – Поезд разгоняется. Он больше не тормозит даже на подъемах. Дьявольская сила тащит его.
– Как? Как мы сможем это сделать?
– Найти местечко пониже и прыгать на землю. Другого выхода просто нет!
Мы вынырнули из тоннеля, и теперь перед нами был длинный прямой отрезок пути. Рельсы шли по деревянным подмосткам, метрах в двух-трех от земли. А внизу были кусты и трава. Идеальное место для бегства с поезда – лучше я пока не видел.
Я знал, что нельзя терять ни секунды времени. И еще знал, что если буду уговаривать Лурдес прыгать, мы потеряем время и упустим шанс – может быть, последний.
– Лурдес… – Я обнял ее сзади за поясницу. – Ты знаешь, как надо прыгать? Нужно приземлиться на ноги – как можно мягче.
– Ты что?! Сейчас прыгать? Нет, подожди! Мне нужно собраться с духом.
– Когда приземлишься, не сопротивляйся своему телу. Оно само знает, что ему делать. – Я торопливо говорил, не обращая внимания на слова Лурдес. – Не держи ноги жесткими, позволь им сразу согнуться. Ты можешь упасть на четвереньки, покатиться по земле. Но главное – не бойся! Тут невысоко…
– Подожди, черт возьми! – Лурдес уже поняла, что я собираюсь сделать, дернулась из моих рук, попыталась вцепиться в поручень. Но я не дал ей сделать это. Я схватил ее обеими руками за пояс, приподнял, и выкинул из вагонетки.
Я видел, как она кубарем покатилась по травянистому склону и с треском влетела в кусты. Выглядело это довольно неплохо. Для первого раза это было просто роскошным падением. Вряд ли она сломала себе ноги.
Я перевел дух. Прыгать мне почему-то не хотелось, но я не сомневался, что сделаю это. Прямой участок уже заканчивался и дальше шел крутой подъем вверх. Я сосчитал до трех, и прыгнул.
И не смог прыгнуть. Что-то обрушилось на меня сзади, плашмя ударило по шее, жгуче ободрав ее, и схватило меня за шиворот. А теперь тянуло вниз, пытаясь свалить на пол вагонетки.
Я повернул голову назад, насколько мог. Сплющенная с боков мертвенно серая голова, величиной с лошадиную, фыркнула мне прямо в глаза, обдав лицо мое каплями едкой горячей слизи. Голова эта сидела на длинной как у бронтозавра шее, а шея тянулась из спины паровоза. Длинные игольчатые зубы головы лошадеящера сомкнулись на моей рубашке. К счастью, не на моей шее – они прокусили бы ее насквозь.
Дьявол успел схватить меня. Почему-то он не хотел убивать меня сейчас. Он хотел удержать меня на паровозе.
Я выхватил нож и ударил им в желтый глаз твари, прямо в узкий вертикальный зрачок. Рев боли вырвался из трубы паровоза со струей смрадного пара. Зверь дернулся, хватка его на мгновение ослабла. Я рванулся вперед изо всех сил, выпрямил ноги и вылетел из вагонетки. И закачался над бездной.
Поезд поднялся вверх по горе уже метров на пятнадцать и неумолимо карабкался все выше. Я болтался в воздухе. Зубы твари держали мой воротник, но рубашка уже трещала по швам. Паровоз ревел, ярость и голод были в его протяжном крике.
Я еще раз, не глядя, ударил ножом. Зверь мотнул башкой от боли, воротник с треском оторвался и я полетел вниз.
Я врезался прямо в деревянный брус – один из тех, что ажурной конструкцией уходили в небо и несли на горбе своем рельсовый путь Эль Дьябло. Я ударился поясницей, перелетел через балку, и, кувыркаясь, полетел вниз, ударяясь о брусья. Нож вылетел из моих рук. Кажется, от очередного удара головой я потерял сознание. Но, наверное, не до конца. Потому что, когда я очнулся, то обнаружил, что болтаюсь на одной из балок, перегнувшись через нее животом и вцепившись пальцами в соседний брус. Под ногтями моими были занозы.
Я еле дышал. Наверное, я сломал пару ребер. Но теперь я уже не спешил, я отдыхал. Высоко надо мной грохотали колеса бесконечного поезда, а земля была подо мной, метрах в десяти внизу. И еще я увидел Лурдес. Она медленно, неумело понималась ко мне, лезла, осторожно ставя ноги на раскачивающиеся брусья.
– Лурдес… – прохрипел я. – Слезай. Я спущусь сам…
– Ты жив, Мигель? – Она подняла голову, и я увидел как кровь и слезы блестят на ее лице в далеком свете фонарей. – Я думала, ты убился!
Я сам еще не был уверен, что не убился. Но одно я знал точно – все трое мы соскочили с этого дьявольского поезда. А, значит, имелся смысл бороться дальше за свою шкуру.
Спуск был нелегким, в основном из-за моей поврежденной грудной клетки. Острая боль пронзала меня при каждом вдохе. Я спускался как альпинист без страховки с отвесной скалы – медленно, сантиметр за сантиметром, брус за брусом. И все же я сделал это. Я лег на землю и посмотрел вверх, на черную гремучую змею поезда, ползущую на фоне звездного неба.
– Мигель, как ты? – Лурдес склонилась надо мной. – Ты выглядишь совершенно измочаленным.
– Ты на себя-то посмотри. – Я попытался изобразить улыбку. Платье Лурдес разорвалось спереди и больше не прикрывало грудь – самую красивую на свете. А джинсы Цзян, которые еще оставались на Лурдес, и были ей, честно говоря, тесноваты, лопнули в промежности.
– Цзян тебя убьет. За свои штаны. – Я взял Лурдес за руку, потянул ее к себе. – Лучше сними их, а то доконаешь окончательно.
Она легла рядом со мной и стащила с себя джинсы. Я положил руку ей на грудь. Мне хотелось ее. Но я не мог сделать это сейчас. Для того, чтобы двигаться ритмично и энергично, мне потребовалась бы большая порция обезболивающего. Я просто лежал и гладил ее.
– Я люблю тебя, Лурдес, – сказал я.
– Я люблю тебя, Мигель, – сказала она. – Прости, что не сказала этого раньше. Я просто боялась этого слова. Теперь я знаю что ты – это ты.
10
Я предполагал, что встать на ноги мне будет не так-то просто. Но, к удивлению моему, чувствовал я себя довольно неплохо. Наверное, это Лурдес так целительно действовала на меня. Все переменилось. Ее присутствие начало приносить мне спокойствие и силу, а не боль и полное отупение мозгов, как это было раньше. И это радовало меня.
Я исследовал свою грудную клетку, осторожно надавил пальцами на ушибленные места. Ничего не хрустело. Пара ребер, наверное, треснула, но не сломалась напрочь. Все было не так уж и плохо.
– Надо найти мой нож. Он должен быть где-то здесь. Он упал.
Лурдес присела на корточки рядом со мной и шарила руками в траве. Искала нож. Лурдес в платье, изорванном напрочь… Это было возбуждающим зрелищем. Я никак не мог сосредоточиться на том, что мне надо искать этот злополучный нож. Мне хотелось заняться совершенно другим.
– Слушай, неужели это происходит с нами на самом деле? – Лурдес подняла голову. – Такого ведь просто не может быть. Помнишь, у тебя на Большом Змее началась галлюцинация? У тебя одного. Может быть, сейчас галлюцинация только для нас троих? Для тебя, для меня и для твоей китайской девочки?
– Нашей китайской девочки, – уточнил я. – Я был бы рад, если бы все это было только наваждением, дурным сном. Рад был бы очнуться в холодном поту, с криком "Puta madre!!!", сунуть голову под холодный кран, тяпнуть стаканчик тоника из холодильника… И все, и нет ничего – ни чертового Дьявола, ни его чертового паровоза. Только боюсь я, что все это происходит на самом деле. Что мы здесь – единственные люди, которые не галлюцинируют. А вот все остальные погрузились в спячку, загипнотизированы как кролики, послушно и радостно ползут в пасть к удаву. El Diablo проснулся.
– Почему так случилось? Почему на нас не действует этот гипноз? Мы что, какие-то особенные?
– Наверное, мы особенные, только сами об этом не знаем. И никогда не узнали бы, если бы не случилась эта чертовщина. Я думаю, что здесь мы оказалиcь не случайно. Почему ты приехала сюда именно в этот день, День Дьявола?
– Сама не понимаю. Это началось около месяца назад. Иногда мне казалось, что что-то заставляет меня сделать это – приехать сюда и найти тебя. Я пыталась сопротивляться. Не люблю, когда меня заставляют что-то делать, подталкивают в спину… Но этой ночью я сдалась. Я не могла больше сопротивляться этому призыву, не могла уснуть этой ночью. Мне казалось, что я умру, если немедленно не попаду в Парк Чудес. Я задыхалась. Я готова была выскочить из дома и бежать в этот чертов Парк – прямо ночью, своими ногами. Я еле дождалась рассвета. И в пять утра я уже была на вокзале. Села на первый же поезд, который шел в этом направлении. И вот я здесь, приехала к тебе. И, как оказалось, не только к тебе – еще и к Дьяволу.
– Они говорили про Дьявола. О том, что наступит день Дьявола, и откроются Врата Дьявола. И о том, что я должен быть в этот момент рядом с этими вратами. Потому что я – Сlavus.
– Что такое Сlavus?
– По-латински это означает "ключ". Я должен быть ключом. Может быть, тем ключом, который закроет эти Врата?
– "Они" – это кто? Те люди, которых ты видел в прошлом?
– Да. Сперва их было двое. Один – благородный идальго Рибас де Балмаседа, маг. Тайный маг, потому что в Испании тех времен колдовство было преступлением, за которое сжигали на костре. Вторым был Фернандо де ла Крус, член христианской секты alumbrados. Тоже, судя по всему, дворянин. Только он не показался мне благородным…
А дальше я рассказал Лурдес всю эту историю – вкратце. Потому что я уже рассказывал все это Анютке и Эмилио. Анютка и Эмилио восприняли тогда все это, как бред сумасшедшего. Не могу сказать, что мне понравилось такое отношение. Только Лурдес не смотрела на меня, как на параноика, она верила мне. Другого выхода у нее не было.
– Значит, этот Балмаседа и компания и есть те люди, которые притащили нас сюда? Они просчитали там, в своем прошлом, что Эль Дьябло проснется именно сегодня. И заставили нас придти сюда, чтобы мы выполнили какую-то работу. Они запихнули нас в этот зверинец и ни о чем толком не рассказали тебе. Тебе не кажется, что они просто подставили нас?
– Думаю, что это не совсем так. – Я устал шарить в темноте руками и сел на землю. – Мне кажется, что они и сами такие же наемные работники, как и мы. Только, может быть, более информированные.
– А кто же тогда начальник? Кто тот, кто управляет процессом? Тот, кто дергает за рычаги и нажимает на кнопки?
– Они говорят, что у них только один начальник – сам Господь Бог. Только у меня это вызывает сомнение. Я думаю, что должен быть кто-то на земле пониже Бога и повыше простых людей. Начальник, как ты его назвала. Не думаю, что сам Бог будет заниматься такой мелочью, как наведение порядка в Парке Чудес.
– Не богохульствуй. – Лурдес суеверно перекрестилась. – Ты католик?
– Да.
– А где же твой крестик?
– У тебя, по-моему, тоже нет крестика. – Я дотронулся пальцем до груди Лурдес. – Ты что, стала вдруг ревностной католичкой?
– У меня есть крестик. Дома, – пробормотала Лурдес. – Если бы я знала, что попаду в такую жуткую историю, взяла бы его с собой.
– Цзян – не католичка. Я даже не знаю, кто она по религии. Наверное, атеист. Она же воспитывалась в социалистической стране. Но не думаю, что это имеет значение. Де Балмаседа говорил, что среди убийц демонов есть люди любых религий. Потому что Бог – один. Один для всех. А демонов много…
– Вот он! – воскликнула вдруг Лурдес.
Она нашла мой нож. Мы искали его в траве, а он торчал из бруса в двух метрах от земли. Поблескивал своим изящным лезвием, красавец. Наверное, он был устроен так, чтобы всегда втыкаться, даже без чужой помощи. Всегда находить свою цель.
Я вытащил его из бруса. Вытер о траву слизь, которой он был испачкан. Слизь и кровь демона, который схватил меня за шкирку.
– Молодец, ножичек, – любовно сказал я, засовывая кинжал в ножны, которые все еще болтались на моей груди. – Ты спас меня. За это я прощаю твою сегодняшнюю хулиганскую выходку. Надеюсь, мы с тобой сработаемся. Ты в хороших руках.
Нож молчаливо висел на моей груди. Возможно, у него имелось собственное мнение на этот счет.
– И что теперь? – Лурдес пыталась как-то связать обрывки платья на груди. – Я думаю, нам нужно убираться из этого Парка. Здесь очень опасно.
– Надо найти Анютку, нашу девочку Цзян. А там видно будет.
Мы двинулись вдоль пути назад, к туннелю, где Цзян покинула поезд. И мы нашли этот туннель довольно скоро. Цзян там не было.
Зато на деревянной стенке туннеля было что-то написано. Нацарапано куском угля. Большие буквы гласили: "Migel y Lurdec, yo boy a mi sirko. Encontraremos alyi. Anutca".
– Неплохо, – заметил я. – Семь орфографических ошибок в одном предложении. Зато трудное слово "encontraremos" она написала правильно. Я горжусь Анюткой, она делает успехи в испанском. Теперь, по крайней мере, мы знаем, куда нам надо идти – на "Восток".
Мы пошли дальше. Мы двигались куда-то, прочь от дьявольского поезда. Я и сам не понимал толком, куда мы шли. Я хорошо знал Парк Чудес, но теперь здесь все переменилось. Я с трудом узнавал прежде знакомые места.
Аттракцион Эль Дьябло был теперь не просто огромен. Он стал поистине колоссальным. Петли его, отмеченные мигающими огоньками фонарей, образовывали в небе причудливые знаки. Эль Дьябло занимал уже всю территорию Мексики. Пробуравил туннелями рестораны, обвился вокруг аттракционов и переварил их, включил в себя, наполз змеиными кольцами на Пирамиду Майя. Мир еще не видел таких огромных американских горок. Я думаю, что миллионы людей во всем свете многое отдали бы, чтоб покататься на таком аттракционе. Эль Дьябло был невероятен. Он был загадочен и дьявольски привлекателен. Он манил к себе всех, только не нас с Лурдес. Мы не поддались его чарам.
Мы шли по направлению к той части Парка Чудес, которая называлась "Восток". Там был китайский цирк, и Цзян должна была ждать нас там. А люди двигались навстречу нам. Их было много – людей, которые еще не сели на поезд Дьявола. Они спешили. Они двигались к начальной станции Эль Дьябло. Они шли прямолинейно и целенаправленно, и детская радость была написана на их лицах. Вряд ли они осознавали, что делают. Они уже находились в мире грез, и только телесные их оболочки еще задерживались в грубом материальном мире.
Я увидел мужчину, которого, вероятно, призыв Дьявола застал в туалете, потому что он брел со спущенными штанами. Брюки его волочились двумя штанинами по земле и мешали идти. Он падал, снова поднимался и брел вперед. На лице его, разбитом в кровь, застыла идиотская улыбка. В руке он сжимал рулон туалетной бумаги. Бумага разматывалась, и было видно, что на ней бесконечно повторяется фраза, напечатанная веселой голубой краской: "Мы идем домой".
Женщина несла на руках своего младенца. Карапуз ее, месяцев шести от роду, совершенно распеленался, сбросил свои одежонки. Памперсы его раздулись, потому что их уже давно нужно было сменить. Но малыш не замечал неудобств. Он довольно дрыгал толстыми ножками, и гулил, и пускал слюну. Он тоже хотел побыстрее попасть на поезд.
– Сеньора, подождите… – Я схватил женщину за руку. – Не ходите туда. Это дьявольская ловушка. Вам нужно позаботиться о своем малыше, одеть его. Он может простудиться.
Она отшатнулась от меня и ее улыбка сменилась вдруг гримасой отвращения и ненависти. Она ударила меня в лицо. Удар ее был слабым, неумелым, но мне показалось, что сам Дьявол отвесил мне оплеуху. Я стоял, оторопев.
– Убирайся прочь, подонок! – выкрикнула женщина. – Таким, как ты, не место на нашем поезде! Ты умрешь, сдохнешь в помойной яме и жуки выедят твои свиные потроха!
Карапуз на ее руках строил сердитые рожицы, и угрожающе гукал, и размахивал крохотными кулачками. Наверное, ему тоже хотелось ударить меня.
– Пойдем, Мигель, – Лурдес тянула меня за руку. – Ты не можешь ничего сделать для них. Они все сошли с ума.
11
Мы добрались до "Во стока", но Цзян здесь не было. Китайский цирк был заперт, и, как мы ни стучались в дверь, никто не открыл нам. Не было нашей Анютки ни в пустых магазинах с распахнутыми дверями, ни в одном из ресторанов, из которых ушли все – даже официанты и повара. "Восток" был пустынен. Музыка еще играла из колонок, недопитые стаканы стояли на столах, но ни единого человека мы не встретили. Все отправились к Дьяволу – прокатиться на его поезде в последний раз в жизни.
Я перемахнул через стойку бара и теперь стоял, придирчиво изучал полки с бутылками.
– Ты что там делаешь? – Лурдес сидела в кресле, положила усталые свои ноги на стол.
– Халява, – сказал я по-русски. – Хочу разживиться на халяву. Всегда мечтал об этом.
– Хальава? – Лурдес попыталась повторить мое слово. – Это что такое?
– Вот что это такое! – Я показал ей две бутылки виски самого лучшего сорта. – Мое любимое пойло. И совершенно бесплатно.
– Ты – мародер! – заявила моя девушка. А еще ты алкоголик Ты знаешь это? Сегодня ты уже выпил столько, что быка можно свалить. И тебе все мало?
– Посмотри на меня! – бодро заявил я. – Выпил, и ничего! Бодр, свеж, с кинжалом на груди. Чем не Тарзан? Если бы я был алкоголиком, давно бы уже валялся под забором.
– Не вздумай пить сейчас! – Лурдес вскочила на ноги. – Тарзан нашелся, ostia puta! Нам нужно уносить отсюда ноги, а ты только о бутылке думаешь! Я тебя тащить волоком не собираюсь…
– Сам дойду! – заявил я и сделал большой наглый глоток из горлышка. И тут же на меня спикировала тарелка с салатом. Я еле успел увернуться. Посудина влетела в зеркало и расколотила его вдребезги. А небольшой рой летающих тарелок уже шел на таран. Лурдес раскочегарилась не на шутку. Я успел подкинуть свои бутылки вверх, поймал три тарелки, упустил одну и она разбилась об пол, успел поставить стопку тарелок на стойку бара, поймал свои бутылки, получил очередной тарелкой по голове, потому что руки мои были теперь заняты, и нырнул под стойку.
– Лурдес!!! – заорал я из-под стойки. – Что с тобой случилось? В тире ты не могла попасть даже в слона. А тут вдруг такая меткость! Ты проломила мне голову! У меня весь череп расколот и мозг вываливается из дыры. Сотрясение мозга, наверное…
На той стороне стойки было подозрительно тихо. Я спешно сделал глоток из бутылки и двинулся вперед – на четвереньках. Быстро и неслышно, как и полагается умелому разведчику. И тут же на то место, где я только что находился, свалилась целая гора посуды, разбилась с ужасным грохотом. Но я уже был на другой стороне бара – неустрашимый герой, человек-паук, быстрый, как удар молнии. Лурдес лежала животом на стойке, перегнулась через нее и с любопытством ребенка рассматривала, осталось ли там что-нибудь от меня. Я прыгнул на нее сверху, прижал так, что она не могла пошевелиться. Она попалась.
– Ты попалась, шпионка! – заявил я. – Террористка! Ты пыталась убить меня! Но твое подлое покушение сорвано! Теперь ты в справедливом плену. И я буду подвергать тебя суровому допросу! Ты будешь кричать, но пощады тебе не будет! Я буду допрашивать тебя два раза подряд. Нет, три! Один раз сзади и два раза спереди.
– Три раза спереди, – произнесла она. – Когда меня допрашивают сзади, я не кричу. Хотя сзади мне тоже нравится. А еще я знаю один оригинальный способ допроса. От него закричит даже немой…
Но я не успел приступить к допросу. Хотя и был полностью к этому готов. Потому что голос, который раздался сзади, охладил меня, как ледяной душ.
– Так-так, – сказал этот голос. – Bueno, bueno. Мародерством, значит, занимаемся? Грабеж и насилие. Руки вверх! Я сейчас из тебя кишки выпущу, идиот ты этакий! Пристрелю тебя насмерть, а потом сдамся в полицию. Пусть лучше меня судят, чем смотреть на очередные твои выходки, el hijo de perro!
Я поднял руки и выпрямился. В одной руке у меня еще находилась початая бутылка виски. Штаны мои свалились на пол.
– Не стреляйте в меня, сеньор Феррера, – жалобно сказал я. – Дядя Энрико вам этого не простит.
– Простит! – прорычал мой шеф. – Если я расскажу ему, что ты умудрился натворить в течение одного дня, он сам застрелит тебя! Из гранатомета!
– Габриэль, это ты? – Лурдес выскользнула, бросилась к Феррере, обняла его за шею. Трусики свои, спущенные почти до колен, она умудрилась подтянуть на бегу. – Габриэль, так значит, ты такой же, как мы? Ты тоже не поддался этой чертовщине?
– Черт его знает. – Габриэль мягко отстранил ее и рухнул в кресло. – Я уж и сам не знаю, какой я. Не мог же я остаться единственным нормальным среди нескольких тысяч сумасшедших?
– Ага… – Я уже застегнул штаны, нервно барабанил пальцами по столу. – Откуда вы знаете друг друга? Почему ты обнимаешь его, Лурдес?
– Потому что рада видеть еще хоть одного нормального человека! – Лурдес бросила на меня испепеляющий взгляд. – Ты что, ревнуешь? Что значит, откуда я его знаю? Мы же вдвоем с ним тебя откачивали – когда ты на Большом Змее психовать начал.
Лурдес стрельнула у Ферреры сигару и минут десять мы сидели, обменивались мнениями. Мне опять пришлось рассказать о своих путешествиях в прошлое. Феррера пытался не поверить, но ему пришлось это сделать.
– А ты, оказывается, герой, Мигель! – сказал он. – А я-то все больше начал склоняться к мнению, что ты – полный идиот.
– Я – идиот, сеньор Феррера, – заявил я. – По этому поводу дико извиняюсь. Но я встану на путь перевоспитания. Немедленно. Я больше не буду такого делать, – я обвел разгромленный бар рукой. – Вы верите мне?
– Нет, – категорично сказал Феррера. – Но куда мне деваться? Так уж мне повезло, что один из четверых, не сошедший с ума в этом Парке – герой-идиот с холодным оружием на груди. Кстати, а где наш четвертый? Где Цзян?
– Наверное, она пошла к выходу из парка, – произнесла Лурдес. – Надо искать ее там. И самим попытаться выбраться.
– Пошли. – Феррера поднялся на ноги. – Мигель, прекрати хлебать свой виски! Мне это на нервы действует!
Он вырвал у меня из рук бутылку и запустил ей в угол. Я печально вздохнул. Не такой уж я алкоголик, пью я умеренно. Но в этот момент мне хотелось напиться в стельку. Чтобы не думать ни о чем.
Я печально вздохнул и отправился в путь. За Лурдес и Габриелем Феррерой.