ЧАСТЬ 3
МУКИ АДОВЫ НА ЗЕМЛЕ
1
Вот так закончилось одно из моих приключений. А вскоре я попал в новое, еще круче. И причиной тому стал мой братец Эмилио.
Я уже говорил вам, что братец мой работал до упаду, но и развлекаться любил в полный рост – в смысле, на всю катушку. И, хотя он и не был наркоманом, иногда любил покурить травку, или даже гашиш.
Я неизменно отказывался от этого. Я мог напороться виски, как свинья, и орать на весь бар, и употреблять не слишком приличные выражения, и проснуться утром с дикой головной болью. Пил я иногда больше, чем того следовало. Но я не употреблял наркотики. Совершенно не употреблял.
В армии я видел, что наркотики делают с людьми. Наблюдал, как ребята, здоровенные накачанные жлобы, начавшие с "травки", переходят к маковой соломке, и вот уже садятся на иглу, и превращаются сначала в психопатов, готовых перестрелять полвзвода из-за пустяка, а потом – в слюнявых зомби с черными кругами под глазами и единственной мыслью в пустой башке – об очередной дозе. Я тоже попробовал тогда наркотики, всякие и разные. И решил, что это не для меня.
У меня был небольшой отпуск – целых три дня. И я решил съездить в гости к Эмилио.
Мало того, он тоже взял несколько дней отпуска, чтобы посвятить их мне. Он заявил, что отдыхать я совершенно не умею, и он научит меня это делать. Что мы обойдем все злачные заведения его городка, и попробуем все пойло, которое производится в этой части Испании, и познакомимся со всеми девочками, которые будут того заслуживать.
Естественно, Анютку я с собой не взял. Я боялся, что население городка, в котором жил Эмилио, может поредеть после этого. Правда, Анютка хорошо вела себя после истории с Лиз, но я не ручался, что не может случиться рецидив. Я даже был почти уверен, что когда-нибудь он произойдет.
Первую половину первого дня мы просто трепались с Эмилио. Я рассказал ему о том, как я встретил свою девушку, и как разбирался с двумя быками. Все я ему рассказал – кроме, пожалуй, того, что попал в прошлое и видел там двух странных людей, и что они спасли меня от смерти. Потому что я почти забыл об этом, уже и сам не верил в эту бредятину. Мало ли что могло показаться человеку, которого приласкали кочергой по темечку?
Эмилио слушал меня, и хлопал ладонями по коленям, и орал: "Increible!!!" Он никак не мог поверить, что мне так повезло, что я попал в такую классную заварушку. Он откровенно завидовал мне. Взамен он попытался рассказать, как оказался один раз во Франции в горах на двадцатиградусном морозе. «У меня была не очень теплая куртка, – сказал он. – И все чуть не подохли от холода. Представляешь?»
Я представлял. Звучало это, прямо-таки скажем, не очень впечатляюще, особенно для жителя России.
Только я не стал говорить об этом Эмилио. "Estupendo", – сказал я.
А потом мы начали свой полет. Мы промчались по барам городка как "Конкорд", потерявший управление, сметая на своем ходу все, что могло быть сметено. Причем все это носило лавинообразный характер. Не думаю, что две столь маленькие зверушки, как мы с Эмилио, могли бы вызвать такое тотальное веселье и разгильдяйство. Но мы выступали в качестве катализатора цепной реакции, в которой вскоре начинали принимать участие десятки людей – полупьяных и просто пьяных, но неизменно веселых и добродушных. И все мы двигались толпой от одного заведения к другому.
Дело в том, что в этой части Каталонии шла череда праздников, фиест. Волна праздников катилась по городкам, и в ней тонули все, кто в состоянии был передвигаться и вылезти на улицу. Сегодня фиесту праздновали в одном городишке, завтра – в соседнем, и так далее. График празднования был составлен еще пару веков назад, и все знали его наизусть. И, отпьянствовав и отплясав в своем городке всю ночь, половина его жителей перебиралась на следующий вечер в соседний, чтобы продолжить фиесту там.
Сначала часть улиц отгораживали деревянными перегородками. По ним пускали молодых бычков. Бычки неслись резвым стадом, оставляя кучи навоза и пытаясь подцепить на рога парней, которые бежали впереди них. В последний момент парни успевали вспрыгнуть на барьер, чувствуя себя героями. Забава называлась "Стампида". На русский язык это слово можно перевести, как "Топталка".
Я отказался участвовать в этом действии. Недавно я чуть не получил свой удар рогом, и слово "бык" вызывало у меня отрицательные эмоции. Не хотел я, чтобы кто-то снова топтал мои хилые телеса.
А дальше, ночью, всех желающих поили бесплатно – дешевым пойлом, состоявшим в основном из Кока-колы и кофейного ликера. Алкоголя там было немного, но после пятого-шестого стакана ударяло не только в мочевой пузырь, но и в голову. По улицам бродили люди в карнавальных костюмах. Все они кого-то изображали.
– …Стой!!! Стрелять буду! – Парень лет двадцати пяти наставил на нас пистолеты. Девочки дружно взвизгнули от восторга, а Эмилио тут же повернулся к парню тощей задницей и изобразил, что раздвигает ягодицы.
– Стреляй сюда, – заявил он. – Может быть, хоть какое-то удовольствие получу.
– Перестань, – я отпихнул Эмилио. – Ты кто, bandido? – спросил я парня.
– Сам ты бандидо. – Парень попытался ковырять стволом пистолета в носу. – Я – барбудо. Я – Фидель Кастро. Не видишь, что ли?
Парень был голубоглазым и светловолосым, что редко встречается среди испанцев. На подбородке его висела черная бутафорская борода, державшаяся на ушах при помощи резинки. Парень был одет в камуфляжный костюм, грудь его пересекала красная атласная лента с парой картонных орденов, а голову украшала жеваная зеленая кепка, списанная из обмундирования бундесвера. Он был так же похож на Фиделя Кастро, как я – на Нельсона Манделу.
– Здорово, Фидель. – Я схватил его за пистолет, купленный в игрушечном магазине. – Как там у вас, на Кубе?
– Клево. Янки гоу хоум! Социализм или смерть!
– Дурень ты, – сказал я. – Не жил ты при социализме. Там бы тебе быстро задницу надрали. Дурень.
Может быть, это было не совсем вежливо, но "Кастро" не обиделся. Он побрел дальше, размахивая своим стаканом и пистолетом и время от времени оглашая толпу криками: "Руки вверх! Социализм или смерть!" Я усмехнулся ему вслед.
Никто не пытался никому бить морду. Это я помню хорошо. Остальное вспоминаю с трудом.
Еще я помню, что на третий, последний день, проснулся в кровати, часа в четыре пополудни. Голова у меня не то чтобы раскалывалась, но брякала от любого движения как старая алюминиевая кастрюля. Местонахождение мое было мне совершенно неясно. Пришлось вежливо спросить об этом у девушки, случайно оказавшейся в той же самой кровати, под одним одеялом со мной:
– Sorry… shit… Where am I?
– Ты что, испанский язык забыл? – Девушка нашаривала рукой сигареты на столике. – Вчера ты говорил на нем хорошо. Много говорил.
– Пардон… – Я пытался выловить хоть одну мысль в своей черепной коробке. – Я… это… где?
– У меня. – Девушка приподнялась на локте, в темных глазах ее сверкнули предвестники бури с громом и молниями. – Может быть, ты спросишь еще, как меня зовут?
– Да. – Я жалко улыбнулся. Меня мутило. От виски. От жизни. От самого себя. От всего. – Как вас зовут, сеньора?..
Я громко икнул.
– Скотина!!! – заорала девчонка и вскочила с постели. Она была в кружевном лифчике, едва закрывавшем великолепную грудь. Другой одежды на ней почему-то не было. – Так ты ничего не помнишь?!
– Нет…
– Ты обещал на мне жениться! Ты говорил, что ты – русский аристократ, миллионер, потомок русских царей. Сын последнего русского императора! Что у тебя три дворца там, в этой вашей России!!!
– Нет. – Я слабо помахал в воздухе рукой. – Это невозможно, нашего последнего императора расстреляли семьдесят лет назад. Наверное, я что-нибудь перепутал.
В результате я был вышвырнут на улицу в полуголом виде. Вслед мне полетела одежда, один ботинок и бутылка виски с некоторым количеством жидкости внутри. Бутылку я поймал перед самой землей, не дал ей разбиться. И тут же употребил ее содержимое, влил внутрь себя. Не могу сказать, что я стал соображать лучше, но определенное болеутоляющее действие это оказало.
Потом я поймал такси. Остановил, едва не упав на капот машины.
– Ты пьян, приятель, – сказал таксист. – Пьян с утра. Это вы тут вчера всю ночь куролесили? Полгорода на ушах стояло.
– Д-да, – сообщил я. – М-мы немножко п-повеселились. А сейчас м-мне надо домой.
И упал на переднее сиденье. Потому что на заднем уже лежали двое borrachos и дрыхли.
– Куда тебе? – спросил таксист, отворачиваясь от перегарной волны, исходившей из моего организма.
– К… Эмилио. Адрес н-не з-знаю… Где-то т-там…
Я махнул рукой вперед. Или назад.
– Я знаю, – сказал таксист. – Здесь все это знают. Поехали.
И таксист отвез меня к Эмилио.
2
Прошла неделя после того, как я погостил у Эмилио, и мы с ним "слегка оторвались". Я давно вернулся к себе в Ремьендо, потихоньку восстанавливал здоровье. Даже возобновил утренние тренировки с Анюткой – они хорошо действовали на меня. И, кстати, очень пригодились мне в будущем.
А где же gran aventura? – спросите вы. Где большое приключение, которое ты нам обещал? Неужели попойка с Эмилио – это и есть большое приключение?
Подождите. Все будет.
Тем утром я собрался отправить очередное письмо маме. Я даже написал его. Парочка конвертов без марок у меня валялась, и марки были.
Я стащил эти марки у Эмилио. Экспроприировал. Все равно они валялись у него на столе без дела. Не думайте, что я украл у него марки – я спросил разрешения. Невнятно, конечно, спросил. А он невнятно ответил. Что-то типа "Иди к черту". Что, конечно, означало согласие.
И теперь, уже оправившийся от интенсивного отдыха, здоровый телом и в ясном сознании, я стоял на кухне и держал в руках две марки. Конверт с письмом лежал на столе, уже запечатанный.
Я лизнул марки. Облизал их как следует, потому что клей на них, похоже, был старый и не давал привычного ощущения, когда марка прилипает к языку. И шлепнул эти цветные квадратики на конверт.
Это было последним, что я наблюдал в этой реальности. Потому что меня кинуло куда-то в сторону.
Ноги мои решительно забастовали, отказались держать меня, и я рухнул, как подкошенный. Я лежал на полу в кухне как паралитик, и единственное, что я мог еще делать, это дышать и пускать слюни. И еще наблюдать за предметами в кухне. Там было на что посмотреть. Странно они вели себя, эти предметы, меняли свои очертания. Стол, под которым я лежал, вдруг вздрогнул и почесал одной ногой об другую. Ноги его медленно обрастали полосатой шерстью. В конце концов, столу надоело стоять и чесаться, он взбрыкнул задними конечностями как зебра, взмахнул хвостом с кисточкой на конце и умчался куда-то в саванну. На месте его осталась только кучка лошадиного навоза.
В тело мое медленно возвращалась чувствительность. Я даже смог чуть-чуть приподнять голову, чтобы оглядеться.
Вокруг становилось все темнее. За окном уже была беспросветная тьма. Да и окошко стало совсем маленьким, сузилось, загородилось толстой решеткой. Посудные шкафы уплощались, врастали в стену, пока полностью не исчезли в ней. Стена теперь была сложена из неровных камней, скрепленных грубым серым раствором. Тапочки мои, только что валявшиеся у самого моего носа, подозрительно смотрели на меня маленькими бусинками глаз, обнюхивали меня длинными усатыми мордочками. Одна из них даже попыталась взобраться на мою руку. Я дернулся, и они понеслись прочь, волоча по земле длинные голые хвосты. Они превратились в крыс.
Пожалуй, в том, что теперь окружало меня, не было ничего нереального. Все закончило свою трансформацию, переварило свои странные промежуточные формы и стало вполне определенным. Только это была совсем другая реальность. Не реальность моей кухни. Реальность холодного каменного бункера. И я снова валялся в нем на полу.
Когда-то я уже был здесь, и не могу сказать, что сохранил об этом радужные воспоминания. Мне вовсе не хотелось сюда возвращаться.
Я очухался совсем, сел на ворох старых вонючих шкур, пошевелил пальцами, поднес руки близко к глазам, чтобы убедиться, не превратились ли они во что-то непотребное. Например, в звериные лапы.
Нет, это были мои руки. Это был я, собственной персоной. Только вот одежда у меня была другой. Теперь на мне была просторная черная рубаха без пуговиц, короткие широкие штаны из серой холстины, и веревочные сандалии на ногах.
Что-то важное сегодня отсутствовало в этой комнате. Ага… Компании мне не хватало. В прошлый раз здесь было еще двое людей: иллюминат Фернандо де ла Крус и Рибас де Балмаседа в грязном балахоне со звездами – человек, которого называли магом.
Де Балмаседа утверждал, что это он перенес меня сюда. Но тогда он сам здесь лично присутствовал. Если и в этот раз я имел дело с его проделками, то неплохо было бы ему появиться здесь собственной персоной. Объяснить, какого черта ему от меня нужно и быстренько отправить меня обратно на кухню. Тем более, что там, на кухне, на этот раз никто не собирался меня убивать. А я даже не успел позавтракать.
– Эй… – произнес я шепотом. – Сеньор де Балмаседа! Вы где? Не будете ли вы любезны подсказать мне, что происходит?..
Тишина. Потрескивание горящего жира в плошке светильника было единственным звуком здесь.
Я поднялся, сделал несколько шагов по комнате, посмотрел в оконце. Оно выходило на глухую стену, сложенную из камней – такую же, как и в моем каземате.
Нужно было выбираться отсюда. Я не знал, где сейчас существовал реально – здесь, или все же в моем, двадцатом веке? Но это было не так уж и важно. Чувствовал я себя вполне реально. Это не было похоже на сон. А значит, нужно было спасать свою шкуру, уносить отсюда ноги.
Нужно было хотя бы произвести рекогносцировку. Небольшую разведку – желательно, без боя.
Я обследовал комнату. Никакой мебели, не за что зацепиться взгляду. Только небольшой лист пергамента, коричневый от старости, висел на стене, прибитый ржавым гвоздем. На нем был начерчен какой-то план, что-то вроде средневекового замка в разрезе. Я снял этот пергамент со стены и свернул в трубочку. Если вернусь в наше время, цены ему не будет.
Куча шкур лежала в углу. Я опустился на колени и зашарил под ней рукой, скривившись от мерзкого запаха. Наткнулся на что-то круглое. И вытащил череп – человеческий, вонючий, с выбитыми зубами, полуистлевшей кожей и остатками длинных черных волос. Швырнул его в угол, едва сдержав рвоту. Нет, под эти шкуры я больше не полезу. Хватит с меня работы в морге.
Ага. Сундучок в углу – деревянный, обшитый медными позеленевшими полосами. Даже ключ торчит в замке. Это уже поинтереснее будет. Я осторожно поднял сундучок и тряхнул его. Он не был пустым. Там, внутри, что-то брякнуло. Надеюсь, не человеческие кости?
Замок заржавел, ключ никак не хотел проворачиваться в нем. Я вынул ключ и опустил его в чашку с расплавленным жиром. Подержал там и снова вставил в скважину. Замок щелкнул и открылся.
В сундучке лежало несколько предметов, завернутых в черную мешковину. Так… Кинжал. Отлично. Еще один кинжал. И еще один. Замечательно.
Всего их было шесть штук – кинжалов. Или, вернее, ножей. Все они были одинаковые – не очень большие, с рукоятками, украшенными изображением человечков. Человечки, вытесненные на рукоятках, стояли на коленях и руки их были сложены в молитвенной позе. Остроконечный клинок ножа – сантиметров пятнадцать длиной. В части, прилегающей к рукоятке, он также был украшен выпуклым орнаментом – головой льва в геральдической рамке. А вдоль всего клинка шли тонкие ребра, поднимающиеся над плоскостью лезвия. Эти ребра придавали клинку прочность, он становился толстым и негнущимся, несмотря на то, что сделан был из светлой среднезакаленной стали. Небольшая гарда разделяла рукоятку и клинок – два толстых усика с окончаниями в виде птичьих головок.
Я не так уж хорошо разбираюсь в холодном оружии. Но в этой разновидности кинжалов я разбирался. Потому что передо мной были метательные ножи.
У меня тоже имелись метательные ножи – там, в моем времени. И они были по-своему хороши. Внешне они мало отличались от тех, что я держал сейчас в руках. Только современные ножи мало подходили для убийства. Они были цельной штамповкой из промышленной стали, их не ковали вручную. И, хотя они были прилично сбалансированы, и их с успехом можно было использовать в номере на сцене, я не отважился бы выйти с ними против настоящего врага. Они не были созданы для того, чтобы втыкаться в глотки людей.
То, что я вынул из сундучка, и рассматривал сейчас, было идеальным орудием для убийства. Средняя часть лезвий была тупой, чтобы не поранить руку при метании, зато кончики клинков были наточены так, что могли пробить медный лист. Когда я проверил балансировку, уравновесив нож на указательном пальце, то застонал от восторга. Тот, кто делал эти ножи, знал свое дело.
Сделаны эти ножи были не в моем времени. Никак не в моем. Наверное, это был век пятнадцатый-шестнадцатый – я слабо разбирался в этом.
Еще в сундуке была какая-то лента из неплохо выделанной овечьей кожи – насколько я понял, перевязь для этих самых метательных ножей. Я одел ее, вставил ножи в колечки, и сразу почувствовал себя вооруженным.
Кто припас все это в комнатушке? Кто поставил мне светильник и заправил его? Кто знал, что я не могу обращаться ни с мечом, ни с алебардой, а только с метательными ножами? Может быть, за мной все-таки наблюдали, заботились обо мне? Заботились о том, чтобы меня убили не сразу, а только после того, как я выполню свою, неизвестную мне миссию?
В таком случае, могли быть еще какие-то подсказки. Стоило поискать их здесь.
В комнате не было двери, только маленькое зарешеченное окошко. Может быть, меня замуровали? Нет, такого не может быть. Когда я попал сюда в первый раз, то обратил внимание, что двери не было и тогда. И все же люди каким-то способом попадали сюда. Я читал когда-то, что в замках были потайные двери, замаскированные настолько хорошо, что неопытный глаз не мог различить их.
Я взял светильник в руки и обследовал каждый сантиметр стен. Я вставлял нож в каждую подозрительную трещину. Один раз я даже вскрикнул от радости – мне показалось, что я нашел что-то, похожее на небольшое медное кольцо. Я дернул за него, и оно осталось у меня в руках. Я кинул его в сторону.
Не то. Все не то…
Крысы. Здесь были две крысы. Куда-то же они делись? Это, конечно, были две новоиспеченные крысы, только что изготовленные из моих тапочек. Но крыса есть крыса, она всегда знает, куда бежать, как спасаться бегством.
Единственное место, куда могли деться две мои крыски, были кошмы в углу – те самые, из-под которых я недавно выудил чью-то полуразложившуюся голову. Я скрипнул зубами от отвращения, решительно взялся за верхнюю из шкур и кинул ее в другой угол. Потом следующую шкуру. И следующую…
Под шкурами, на полу, как я и ожидал, лежали человеческие останки, нарубленные кем-то – может быть, много лет назад. К счастью, здесь был неполный комплект. Две руки, отрубленные по локоть, и две ноги – по колено.
И еще здесь были две мои крыски. Они сидели, прижавшись друг к другу серыми бочками, и смотрели на меня выжидательно, даже, как мне показалось, по-дружески. Не убегали от меня.
– Ну, крысенята, – сказал я, и сам вздрогнул от звука своего голоса. – Где тут выход? Показывайте.
Крысы молчали.
Я опустился на колени. И сразу увидел очертания люка, квадратной плиты в каменном полу. Люк был довольно большим, я пролез бы в него без труда, если бы он был открыт. Но он был закрыт наглухо. И если бы даже у него была ручка, вряд ли я смог бы его сдвинуть. Базальтовая плита, закрывавшая люк, весила центнера два. Скорее всего, существовал какой-то механизм, сдвигающий эту плиту вниз. А значит, должен быть и рычаг, запускающий эту машину. Не дистанционным же пультом, в конце концов, она управляется?
Ага… Я нашел в одном из углов люка металлический кружок, вдавленный в камень – небольшой, около сантиметра диаметром. Это могло бы быть скважиной для ключа. Тонкого круглого ключа. Только ключа у меня не было.
Я сел на полу и задумался. Больше часа я уже барахтался здесь. Правда, я вооружился. Но в остальном результат был минимален.
В глаза мне бросилась одна из отрубленных рук. Когда я начал обследование люка, брезгливо отшвырнул ее ногой, и теперь она лежала неподалеку и показывала мне средний палец в неприличном жесте. А на пальце что-то блестело.
Я наклонился и посмотрел. Это был большой серебряный перстень.
Я сел обратно. Вовсе мне не хотелось стаскивать этот перстень с мертвой руки – частично сгнившей, частично высохшей, со сморщившейся и побуревшей кожей. У меня были другие проблемы – мне нужно было как-то выбраться отсюда. Жир в чашке кончался, а это значило, что скоро я, к тому же, останусь в полной темноте.
– Tomalo, – произнес вдруг голос. – Toma este anillo.
Я вскочил на ноги и схватился за нож. Я озирался вокруг, готовясь обороняться. Но никого не было.
Голос, который я слышал, не был моим внутренним. Он был вполне живым мужским голосом, совсем не похожим на мой. Откуда он мог исходить?
– Ты где? – произнес я. – Ты невидимка?
Ответа не было. Фитиль в чашке упал, явно намереваясь погаснуть. Я успел подхватить его кончиком ножа и придал ему более или менее вертикальное положение. Минуты три света у меня еще оставалось. Не больше.
Я бросился к мертвой руке, валяющейся на полу, как к деснице господней. Перстень снимался плохо, но, орудуя ножом и срезая кожу с пальца, как стружку, я все-таки сделал это.
Я уже догадывался, зачем нужен этот перстень.
Он был довольно массивным и выглядел не слишком изящно. Он был, как я уже говорил, серебряным, но из средней его части шел стальной шип, сделанный в виде граненого конуса, острого на конце, сантиметра три длиной. Это был боевой перстень – своего рода разновидность кастета. Мне приходилось видеть такие в музее. Если с размаху засветить такой штуковиной в висок, можно свалить не только человека, но и лошадь.
Но это было еще не все. Конус этого перстня не был ровным, грани его имели нарезки – неглубокие, но довольно хитрой конфигурации.
Это могло быть ключом.
Фитилек еле мерцал, доживал последние мгновения. Я спешил, как мог. Одел перстень на средний палец правой руки, встал на люк, на колени, и вставил конус в то колечко, которое посчитал замочной скважиной.
Свет тихо вздохнул и умер. Я оказался в кромешном мраке.
Я медленно поворачивал руку вместе с перстнем. Я молился. Слава Богу, я вспомнил те молитвы, которые заставила меня выучить занудная тетушка Кларита. "Deus, cuius verbo sanctificantur omnia, benedicteonem Tuam effunde super creaturas istas… In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti" …
Я произносил слова, смысл которых плохо понимал. Но я верил сейчас. Мне даже не нужно было заставлять себя верить. Потому что здесь, в этом средневековом каземате, Бог казался большей реальностью, чем мое собственное бытие. Бог не мог не существовать. И я не просто бормотал слова, придуманные людьми за тысячу лет до моего рождения. Я обращался к самому Создателю. Я надеялся, что он услышит меня, что простит меня за все прегрешения, которые я успел наделать в жизни своей. Ибо если не Бог простит грешников, то кто же?..
Бороздки и выступы перстня зацепились за что-то. Перстень начал поворачиваться сам, без моего участия. Скрежет раздался глубоко из-под пола.
Плита, на которой стоял я на коленях, медленно начала опускаться вниз.
3
Плита медленно опускалась, а я стоял на ней на четвереньках. Я не знал, куда я двигаюсь, потому что вокруг была абсолютная темнота. Я надеялся, что спускаюсь не прямиком в ад.
Как оказалось, надеялся напрасно.
Плита вздрогнула и встала. Я зашарил во мраке ногой, нащупал пол и осторожно слез со своего постамента. Я двигался, пока не дотронулся вытянутой рукой до стены. И пошел вдоль нее в поисках выхода. Здесь должен был существовать выход, потому что воздух в этой комнате был относительно свежим.
Я вздрогнул, когда услышал скрежет за своей спиной. Плита возвращалась на место. Лифт доставил меня вниз, и теперь я должен был действовать по собственному разумению. Уповая, разумеется, на волю Господню.
Ага, вот оно. Каменная арка, чуть выше моего роста. Я сделал вдох и решительно отправился туда. "Навстречу приключениям" – мог бы я сказать. Только тогда я не думал о приключениях. То, что я бормотал тогда про себя, было жуткой смесью обрывков латинских молитв и русских матерных ругательств. Пожалуй, почтенный маг Рибас де Балмаседа был прав в том, что не появился здесь собственной персоной. Потому что, наткнись я на него сейчас, он не отделался бы фингалом под глазом и парой выбитых зубов. Я хорошенько поработал бы над ним. Он этого заслуживал. И никакая магия ему бы не помогла.
Дальше шел коридор. Потолок его был низковат. Я медленно продвигался вперед, пригнув голову, чтобы не расшибить ее обо что-нибудь в кромешной черноте. Я не знаю, сколько я шел так. Мне казалось, что не меньше часа. Или десяти часов. Я совершенно потерял ориентацию во времени.
И вдруг я увидел впереди отсвет. Маленький желтый лучик выходил из стены слева и пылинки плясали в его призрачном конусе.
Я добрался до него и заглянул туда. Это было похоже на глазок. Маленькое отверстие в стене, судя по всему, было предназначено для того, чтобы за кем-то подглядывать.
Я увидел комнату. Я наблюдал за происходящим сверху. Я не знаю, как это было сделано – так, что из небольшого отверстия я обозревал сразу всю комнату. Но видимость была хорошей. И то, что я увидел, очень мне не понравилось.
Это была комната пыток – достаточно большая и достаточно хорошо освещенная. У стены стоял стол, а за ним сидели три человека в коричневых сутанах с широкими белыми воротниками. Сверху было хорошо видно, что головы у них были выбриты – не полностью, а так, что над ушами оставался венчик волос. Тем, кто не знает, объясню – так выглядят католические монахи.
Они сидели за столом, покрытым черной скатертью. На столе стояло высокое медное распятие, и песочные часы, и горящие тонкие свечи необычной высоты – чуть ли не в метр каждая. А еще там лежала большая книга – один из монахов макал в чернильницу гусиное перо и писал в ней.
– Итак, – произнес он, – продолжим. Франсиско Веларде, ваше дело рассмотрено сеньорами инквизиторами, уважаемыми лиценциатами Хуаном Белтраном и Кристобалем Эресуэло, в присутствии дона Луиса де Рохаса, главного викария, замещающего судью, и советниками. В виду единогласия в отношении вашего дела, Франсиско Веларде, вы должны сознаться и покаяться для облегчения вашей грешной совести!
– В чем я должен каяться? – прохрипел тот, кого назвали Франсиско Веларде. – В том, что я люблю Бога нашего так, как и должно любить его? В том, что денно и нощно обращаюсь к Нему, и слышу глас Его, подобный гласу вопиющего в пустыне разврата вашего и сребролюбия вашего, жалкие вымогатели денег, прячущиеся под маской благочестия? Конечно, вы достигли единогласия в отношении моего приговора! Воры всегда достигают единогласия, когда речь идет о чужом имуществе. Да, я был достаточно богат. Но теперь я лишился всего! Вы забрали все, что у меня было, именем Святой Инквизиции. Чего вы еще хотите? Не довольно ли с меня? В чем мне каяться?! Вы продаете индульгенции – отпущение грехов за деньги. Неужели денег моих, что вы отняли у меня, недостаточно, чтобы отпустить все грехи мои на двести лет вперед?
Франсиско было лет около сорока. Он был человеком худым, если не сказать изможденным. Это было видно, поскольку он был полностью раздет. И еще было видно, что над ним уже неплохо поработали. Рот его был разорван с обеих сторон, и трудно было уже различить, где кончаются разбитые губы, а где начинается сплошная кровавая рана. Обритая его голова вся была покрыта коричневыми пятнами – словно огромными мертвыми мухами. Тело его покрывали фиолетовые полосы кровоподтеков. Он сидел на деревянном стуле с высокой спинкой. Руки его были завернуты назад и связаны за спинкой стула. Ступни его ног находились в черных ящиках с винтами. А на бедре была грубая колючая веревка. В веревку эту была пропущена палка, она закручивала веревку настолько, что веревка впилась уже не в кожу – в мясо. Нога Франсиско посинела. Он испытывал невероятную боль, и все же держался достойно.
– Речь его обличает в нем еретика, – заявил инквизитор, повернувшись к двум своим коллегам. – И все же, мы творим Правосудие, а потому не должны делать поспешные выводы. Еще раз повторяю: Франсиско Веларде, ваше дело рассмотрено всеми уважаемыми людьми, которым должно его рассмотреть. И все они пришли к выводу, что вы говорите неправду, отрицая греховную свою ересь. Но, из любви к Богу, мы милосердно предлагаем вам до начала пытки сказать правду, для облегчения вашей совести…
– Пытки… – Веларде усмехнулся бы, если бы ему позволил это сделать разорванный рот. – Стало быть, мне предстоят пытки? А что же тогда было тем, что я уже вынес? Если это не пытки, то что же тогда?
– Так вы хотите сказать правду, Франсиско Веларде? – невозмутимо произнес инквизитор.
– Я уже сказал правду. Какой-то особой правды для вас у меня не существует.
– В виду сего, по рассмотрении документов и данных процесса, мы вынуждены присудить и присуждаем сего Франсиско Веларде к пытанию огнем и веревками, и, при необходимости, прочими средствами, по установленному способу, чтобы подвергался пытке, пока будет на то воля наша, и утверждаем, что в случае, если он умрет во время пытки, или у него сломается какой-либо член тела, это случится по его вине, а не по нашей, и, судя таким образом, мы так провозглашаем, приказываем и повелеваем в сей грамоте…
Инквизитор громко читал, а подсудимый сидел и корчился от боли, связанный и искалеченный. Рядом с ним стоял большой полукруглый металлический чан на трех ножках, в нем горел огонь. К стене были аккуратно прислонены предметы необычной конфигурации – похожие на большие крючки, вилы и зазубренные пилы. Все они были ржавыми, покрытыми высохшими потеками крови. Только острые части их были наточены и сверкали в свете пляшущего в очаге огня. Инструменты для пыток – вот что это было такое.
И все это называлось ПРАВОСУДИЕ.
Волосы встали дыбом на моей голове. Я, конечно, представлял, что такое Святая Инквизиция. Теоретически. Но теперь я понял, что это такое на самом деле. Нужно увидеть это своими глазами, чтобы понять, что это. Все это уже было в истории человечества – повторялось раз за разом, как дурной сон. И я уже видел такое своими глазами.
Когда я был мальчишкой, мы часто играли во дворе в войну. В фашистов и НАШИХ. Никто не хотел быть фашистом. Все хотели быть НАШИМИ. Гордо стоять, изображая сцену допроса, надменно поворачивать голову к мучителям, и произносить громким героическим голосом: "Я ничего не скажу вам, проклятые фашисты! Можете меня пытать!!!"
И мы пытали друг друга. Изображали, что пытали, потому что так было в фильмах. Отвратительные фашисты пытали там отважных партизан, и те хладнокровно переносили все жалкие потуги вырвать у них правду: о том, где находится партизанская база, и сколько у партизан оружия, и где находится подпольный обком.
Мы играли. И я еще не знал тогда, и никто из нас, мальчишек, не знал, что на самом деле все совсем не так. Что чаще всего настоящие пытки бывают не тогда, когда пытают врагов на войне. Чаще всего свои пытают своих . И вовсе не из желания узнать какую-то правду. Пытают своих из ненависти. Из любви к деньгам, которые можно у них отнять. И просто из любви к пыткам. Из удовольствия заглянуть в глаза человеку, которого ты знал много лет, и теперь ты можешь посмотреть, как расширяются его зрачки, когда раскаленное железо протыкает кожу, и мрак затопляет сознание, и крик вырывается из горла, потому что нет уже сил терпеть боль, разрывающую на части тело.
Свои пытают своих.
Я увидел это живьем, когда служил в армии. Мне не повезло, я попал прямиком на войну. И это была гражданская война на Кавказе. Я думал, что сойду там с ума. Мы разнимали их – вчерашних соседей, только вчера еще приглашавших друг друга на свадьбу, а сегодня охотящихся друг на друга с винтовками. Они уже сошли с ума, полностью. И, когда мы хватали плачущего человека (армянина ли, азербайджанца ли – какая разница?) с отрезанной головой мальчика в руках, головой, которую он только что сам отрезал у живого ребенка, и он, рыдая в полный голос, говорил нам, что должен был так сделать, что на то есть воля божья, потому что он должен отомстить, потому что эти – звери, и они сделали так же с его с его детьми, и они отравили пять тысяч халатов в Звартноце, и дали их детям, и все умерли, и они клали женщин на дорогу, на асфальт, и переезжали их машинами, и вырезали им половые органы, мы уже ничего сделать не могли. Мы только могли плакать ночью в подушку. Но никто из нас не делал даже этого. Мы очерствели тогда. Мы оглушали себя – кто водкой, кто наркотиками, а кто-то (как я) просто говорил себе, что немного осталось, что скоро вернемся на гражданку, и все кончится…
Когда мы демобилизовались, проблемы только начались. Души наши были отравлены. Я уже рассказывал о том, каким дебилом я стал, и как не скоро вышел из этого состояния. Но я знаю многих людей, моих бывших друзей по роте, для которых это кончилось хуже. Гораздо хуже.
Только не говорите мне, что все это произошло из-за распада Советского Союза. Что, если бы продолжался социализм, то они не стали бы убивать друг друга. Что при коммунистах все было хорошо. Не терплю я такого фарисейства. Не могу видеть, как старичок с портретом Усатого на груди шамкает: "А ведь при Сталине все было хорошо, правильно все было! Жидов и интеллигентов стреляли, и порядку было больше! Никто безобразиев не позволял! А рабочий человек жил как следовает". Потому что это не имеет отношения ни к коммунизму, ни к социализму. Это было то же самое – свои отстреливали своих. Конечно, этот старичок всю жизнь работал токарем на заводе, делал свою норму, участвовал в своем социалистическом соревновании, а по вечерам пил свою водку и бил свою жену. Кому до него было дело? Никому. А в кабинетах Лубянки разговаривали "по-партийному" со своими – с теми, кто молился тому же самому коммунистическому богу. Но оказался слишком умен, или слишком честен, или просто перешел кому-то не тому дорогу, или просто попал под горячую руку. Попал под разверстку: «Выловить столько-то троцкистов, столько-то правоуклонистов, столько-то космополитов. И расстрелять всех к чертовой матери. Только сперва пытать их как следует». Чтоб помучались. Чтобы рассказали все честно . Чтобы, когда шли на свое аутодафе, на свой расстрел, публичный или скрытый, плакали, и говорили, что согрешили, и каялись в ереси, измене горячо любимому делу Ленина-Сталина…
Все это уже было… Боже мой… Знает ли Бог, сколько садистов с наслаждением удовлетворяли низменные страсти свои к терзанию человеческой плоти, прикрываясь Его именем?
И сейчас я снова видел такое: ничтожные люди пытали человека. Несомненно, верующего человека. Верующего, наверное, более искренне, чем они сами. И поэтому он заслуживал пыток, заслуживал боли, и зазубренных крючьев, и даже смерти. Мучительной смерти. Какую правду они хотели от него узнать? О какой правде вообще можно было сейчас говорить? Правда существовала только одна: они заполучили его в свои лапы, и он был обречен.
Я уехал из России именно поэтому. Потому что началась война в Чечне. И то, что я много лет видел в кошмарных снах, заново переживая свою службу в армии, теперь увидел по телевизору. Сводки событий в новостях – сперва бравурные, затем все более пессимистические. А потом обреченные глаза матерей, пытающихся узнать сыновей своих в куче обгорелых трупов. И, наконец, окровавленные отрезанные головы русских мальчишек в грязном, садистском, и все же правдивом фильме Невзорова.
Я уехал сюда, в Испанию. Я читал историю Испании и знал, что история эта черна и жестока, как сам ад. Испанцы все века убивали своих . Убивали друг друга безо всякой жалости – тысячами и сотнями тысяч. И только сорок лет назад перестали делать это. И за эти сорок лет достигли вдруг такого расцвета, что смогли себе позволить стать нацией доброй, и улыбающейся, и необычайно жизнерадостной.
Я жил среди испанцев. Я знал их достаточно хорошо. Я любил их. Я даже завидовал их темпераментному жизнелюбию. И только теперь, заглянув в этот чертов глазок, я поверил в то, что Инквизиция существовала на самом деле. Что это не было ложью, кошмарным бредом параноика.
В комнате появилось еще два человека. Одеты они были в серые балахоны, а на головах их сидели серые колпаки, закрывающие лица полностью, с прорезями для глаз и для рта.
Вы видели таких людей на рисунках – так обычно изображают средневековых палачей. Именно так они и выглядели. Именно палачами они и были.
Один из них взял инструмент, похожий на двурогую вилку, и положил его в огонь.
– Пусть раскалится получше, – сказал он. – Потому что ты – очень неразговорчивый, еретик. Ты делаешь ошибку. Все равно ты расскажешь все. Я не могу сказать, что жалею тебя, потому что это было бы противно Богу – жалеть проклятого еретика. Но все же я могу дать тебе хороший совет: говори охотнее. Рассказывай все, и это уменьшит твои муки.
– Что? – просипел Веларде. – Что я еще могу сказать вам? Вы и так все знаете обо мне. Убейте меня побыстрее, прошу вас. Убейте меня, если на то есть воля Господня. Проявите христианскую милость ради Матери Божьей…
– Назови имена. – Инквизитор привстал с места. – Назови нам тех, кто, как и ты, проповедовал лютеранскую ересь! Назови нам их, и судьба твоя будет облегчена! Может быть, ты даже будешь отпущен. Ибо Бог всемилостив, и мы, проповедники воли Божией…
– Я же сказал вам, что я не лютеранин!!! – Веларде дернулся в своих путах, пытаясь вырваться, глаза его горели яростью. – Сколько раз повторять вам, тупые ослы, хвастающиеся своей ученостью, что я не имею никакого отношения к лютеранству! Я – alumbrado!!! Я – иллюминат, и не скрываю этого! Но я не имею никакого отношения к ереси подлого немца, и не могу быть судим за это! Кто позволил вам подвергать таким пыткам иллюминатов? Мы – католики, всего лишь католики! Мы не замешаны в иудействовании, мы не терпим ереси Лютера и сами боремся с ней! С каких это пор с alumbrados стали обходиться, как с презренными морисками?
– Да. – Инквизитор снова сел на свое место и два других монаха безмолвно кивнули головами. – Да, так и было. До сих пор вы, проклятые иллюминаты, пользовались негласным покровительством сверху. Но хорошие времена для вас кончились! Карл V отрекся, и теперь у нас новый король. И, смею заметить, Филипп II умнее своего сиятельного отца. Умнее и благодетельнее. Он не заигрывает более с еретиками – такими, как вы, греховные alumbrados. Потому что он понимает всю опасность протестантской ереси. Он выжигает ее каленым железом! Он предпочел бы остаться королем без подданных, чем иметь еретиков среди своих подданных. А чем, скажи, ваша иллюминатская ересь отличается от лютеранской? Да почти ничем! Вы рядитесь в тогу истинной веры, считаете себя безгрешными, а сами обманываете верующих своим мистицизмом. Вы выступаете против святых обрядов, против церкви, против икон, против самого Папы! Вы утверждаете, что сие внушено вам Богом – но кто докажет, что сие не исходит от дьявола? Вы действуете по наущению дьявола. И в этом вы равны отвратительнейшим лютеранам!
– Мы католики… – Веларде говорил едва слышно. – Мы католики. Не избивайте иллюминатов, почтенные инквизиторы. Это не добавит вам ни денег, ни добродетели.
– Вы – гнусная секта, наущаемая врагом нашим, дьяволом! – На этот раз вскочил с места другой инквизитор – жирный боров с визгливым голосом. – Супрема приказала нам, Святой Инквизиции, учредить за вами особый надзор! Великий инквизитор Вальдес написал в своем письме Папе нашему, Павлу IV, что лютеранская ересь ведет начало от тех, кого зовут иллюминатами! И он прав, тысячу раз прав! Будь моя воля, я бы сжег вас всех живьем на костре, так же, как мы сделали это год назад с четырнадцатью лютеранами в Вальядолиде, и избавил бы мир от богомерзкой скверны!
– Тише, почтенный Эресуэло. – Главный из троицы инквизиторов тронул за рукав толстяка и тот тут же остыл, сел на место. – Вы чересчур усердны в своем праведном деле. Грешник, конечно, будет наказан по злодеяниям своим, но никто не намеревается сжигать его. Если он, конечно, покается… – Инквизитор хитро сощурился. – А он обязательно покается. Он расскажет нам о своих сообщниках…
– Нет. – Веларде плюнул в сторону инквизиторов. – Ничего я вам не скажу.
– Ну что ж, понятно. – Главный инквизитор, похоже, был доволен. – Тогда приступим.
Палач вынул из огня свой инструмент, раскалившийся почти добела. Второй палач встал сзади стула, схватил пытаемого за уши и прижал голову его к спинке стула. Первый палач высоко поднял свой отвратительный инструмент и медленно опустил его. Раздалось шипение и запахло горелым. Франсиско завопил так, что у меня заложило уши.
Теперь я понял, что за коричневые пятна были на голове у Веларде. Это были места, где кожа обуглилась.
Я отпрянул от глазка, не мог я больше этого видеть. Будь моя воля, я ворвался бы сейчас в эту комнату и перебил всех этих садистов-инквизиторов. Нет, пожалуй, я не стал бы их убивать. Нельзя убивать людей, какими бы кошмарными они не были. Я просто вырубил бы их и вытащил отсюда несчастного Франсиско. Он никак не заслуживал таких пыток.
Глупо было так думать. Что мог я сделать один в этой крепости, где, наверняка, полным-полно вооруженных стражников?
Я медленно побрел дальше. И скоро наткнулся на следующий глазок.
4
Здесь допрашивали женщину. Она была обнажена до пояса, связанные руки ее лежали на коленях. Ее еще не пытали. Наверное, ее и не было нужды пытать, потому что она и так ничего не скрывала. Она, бедненькая, испуганная до смерти, и так соглашалась со всем тем, что говорили ей четыре урода с бритыми макушками, сидящие за столом. Она была готова признаться в чем угодно, и просила благородных великодушных сеньоров инквизиторов не применять к ней пытки. И вот тут-то она, конечно, ошибалась. Потому что пытки были фирменным блюдом в этом заведении, ради них-то все это и затевалось. И четверо людей в бурых сутанах уже облизывались в предвкушении лакомого зрелища.
– …И все же она упорствует в своей ереси, – заметил один из них. – Придется допросить ее должным образом – прибегнув к пытке! Палач!..
– О, нет! – женщина упала на колени и воздела связанные руки перед собой. – Прошу вас!.. Милостивые сеньоры! Что я еще не сказала? Я призналась вам, что принадлежала к отвратительной секте alumbrados…
– Ты еще не призналась в своей лютеранской ереси!
– Да, да, я признаюсь, – поспешно сказала женщина. – Если вам будет так угодно, достопочтимые господа, я могу признаться и в этом. Правда, сама я не ругала Папу, клянусь. Я не отрицала власть Папы, и не отрицала существование Чистилища, и не говорила, что молитвы Ave Maria и Salve надо читать не дальше слов mater dei. Я была хорошей католичкой! Но я знала одного фламандца. Он говорил много дурного про испанцев, говорил, что они – грешники и свиньи, и много добра говорил про фламандцев. Говорил, что у фламандцев правильная вера, и говорил, что Лютер – святой. …
– Как звали этого нечестивого иностранца?
– Я не помню! – женщина зарыдала. – Я видела его всего два раза! И он…
– Вот видите, уважаемые лиценциаты. – Инквизитор наставительно поднял указательный палец вверх. – Обвиняемая созналась в страшном грехе. Лютеранская ересь – что может быть страшнее? Отпустить лютеранина без пыток – это согрешить перед Богом. К тому же, она упорствует в нежелании своем выдать своих отвратительных сообщников…
Женщина обреченно молчала, оцепенев от ужаса. Она наконец-то поняла, куда попала.
– …а потому обвиняемая донья Катерина де Ортега приговаривается к tortura del agua, снисходительно учитывая то, что она женщина благородного происхождения и имеет склонность к примирению с Богом…
Палач извлек из ящика огромную воронку. Потом он схватил бедную женщину за руки, швырнул ее на скамью и начал привязывать ее ноги к скамье широким черным ремнем.
– В каком виде будет проведено испытание, коллега? – обратился один из инквизиторов к другому. – Per os или per anum?
Я отвернулся от глазка. Не хотел я видеть то, что произойдет дальше. Я представлял, как это происходит, видел в Музее Инквизиции. Такая пытка применялись обычно к женщинам. У этих садистов пытка водой почему-то считалась более великодушной. Жертву клали на скамью вверх лицом, привязывали, и в рот ей вставляли специальную воронку. В воронку наливали воду, литр за литром. Несчастная должна была глотать все это – или захлебнуться. И скоро живот ее раздувался, как пузырь. Боли были адские. Мало того, если обвиняемая упорствовала и не хотела сознаваться в том, в чем ей было предписано признаться, ее били деревянной палкой по животу. Несколько хороших ударов – и внутренности разрывались…
Впрочем, до этого доходило редко. В цели добрых, благочестивых и набожных инквизиторов не входило убить свою жертву. Ее надлежало только должным образом искалечить, но оставить в живых. Чтобы жертва могла доползти до аутодафе , взобраться собственными ногами на помост и предстать перед ликующей глазеющей толпой черни и знатными вельможами, восседающими на креслах из черного бархата. Произнести слова покаяния перед Богом. И может быть, даже быть прощенной, «примирившейся с Богом». После чего раскаявшийся милостиво приговаривался к тюремному заключению, нередко пожизненному, или к ссылке, или к заключению в монастырь, или к публичной порке розгами. И уж конечно, в любом случае, к конфискации имущества, каковое, по воле Божьей, отходило в государственную казну.
Я мог бы еще много рассказать об этом. Но если вы захотите узнать об этом побольше, вы сами об этом прочитаете. Так интереснее – узнать обо всем самому.
А я двинулся дальше. Я был голоден, и мне хотелось пить. Но еще большей жаждой во мне было желание действовать. Я хотел знать, для чего помещен в эту мрачную темницу.
И скоро я узнал это. Следующий глазок, на который я наткнулся, был последним. Я заглянул в него и увидел своего знакомого – Дона Фернандо де ла Круса. Того alumbrado, с которым имел разговор не так давно.
Его тоже пытали, но не так уж и сильно. Так, подкручивали веревки на руках и ногах – скорее для виду, чем для боли. Дон Фернандо орал, как оглашенный. Его не надо было сильно пытать, он трепал языком со всей скоростью, на которую был способен. Он называл имена всех своих друзей, и единоверцев, и знакомых, и просто мужчин, и женщин, и даже детей. Он обвинял всех их в иллюминистской ереси, и в лютеранской, и в иудействовании, и в исполнении исламских обрядов, и во всех грехах, которые существуют в больных католических мозгах. Он покупал себе избавление от боли. Секретарь за столом довольно строчил пером, он едва успевал записывать.
Я скривился от отвращения. Я знал, чего будет стоить всем этим людям, не виновным ни в чем, лживые наветы де ла Круса. Потому что по законам Инквизиции denunciacion – одиночный донос – был достаточным поводом для ареста обвиняемого, для описи его имущества, а заодно и главным доказательством его вины. Всех этих людей вызовут в инквизиционный трибунал, и если кто-нибудь из них не явится, то он автоматически будет считаться закоренелым еретиком, вплоть до приговорения к смерти. Явятся все, как миленькие, и будут строго опрошены в отношении грехов своих. И самым лучшим способом в этом случае будет немедленно раскаяться во всем, что тебе предъявлено, хотя бы ты этого и не совершал и даже не знаешь, собственно говоря, о чем речь идет. Лучше немедленно раскаяться. Потому что, если обвиняемому повезет, и его сочтут виновным лишь в малых грехах, речь пойдет всего лишь о денежном штрафе – разумеется, достаточно внушительном, и об abjuratio de levi, и о ущемлениях в правах. В этом случае обойдутся даже без аутодафе. Если же он начнет упорствовать хоть в малейшей степени, или будет уличен во лжи (а это случалось очень часто, поскольку ученые господа инквизиторы после тайного следствия знали о малограмотном подсудимом гораздо больше, чем он сам знал о себе), то его ждет допрос с пытками, audiencia de tormento – то, свидетелем чему я был сейчас. На пытках признавались очень быстро и в чем угодно. Попробуй, не признайся…
Но самыми страшными грешниками считались negativos – упорные, отрицающие вину свою еретики. Их ждала relaxacion al brazo seglar – выдача в руки светской власти. Это было самое страшное наказание. Инквизиция этим как бы заявляла, что ей с преступником делать нечего, так как душу его спасти нет возможности, и светской власти остается только казнить его. Такая выдача означала сожжение на костре. Однако к тем, кто после произнесения приговора публично каялся, проявляли величайшее снисхождение. Их сперва душили насмерть, а потом уже сжигали. Нераскаявшихся сжигали на костре живыми.
Такое вот правосудие. Такая вот Божья любовь.
Франсиско Веларде, которого я наблюдал на первом из допросов, был, судя по всему, отрицающим свою вину еретиком, negativo. Его ждал костер. И он вызывал у меня гораздо большую симпатию, чем обмочившийся от страха де ла Крус. Хотя де ла Круса я ни в чем обвинять не мог, он был просто дитя своего времени.
Будь моя воля, я вытащил бы их всех из этих отвратительных казематов. Но что я мог сделать?
– Ты должен спасти одного человека, – услышал я вдруг тихий голос у самого уха. – Всего одного человека ты можешь спасти. В том будет тебе помощь Бога.
– Где вы? – я резко обернулся, но рядом со мной опять никого не было. – Где вы, Рибас де Балмаседа? Откуда вы говорите со мной?
– Я – далеко. Мой голос – это магия. Но я могу видеть тебя, могу направить тебя в действиях твоих, Clavus. Теперь ты все видел сам. И ты должен спасти одного человека – дона Фернандо де ла Круса.
Во мне вспыхнул гнев. Дон Фернандо был человеком, которого я стал бы спасать в последнюю очередь. Но я промолчал. Не я делал окончательный выбор в этой ситуации. Сейчас меня больше интересовало, что вообще я мог предпринять в этой крепости, наверняка содержащей немало вооруженных стражников?
– Иди вперед. Коридор скоро кончится. Ты сам все увидишь. Будь осторожен.
И я пошел вперед.
5
Я еще не успел дойти до конца коридора, когда услышал звуки. Это было похоже на рычание собаки. Я немедленно извлек два ножа из их гнезд и взял их наизготовку. Правда, я не уверен был, что смогу попасть в собаку без труда, потому что вокруг была абсолютная темнота. Собаки ориентируются в темноте по запаху очень хорошо. И у большого пса было бы преимущество передо мной.
Но скоро появился и свет – сперва призрачный, а потом все более сильный. Я медленно, стараясь передвигаться бесшумно, подобрался к решетке.
Я стоял по одну сторону большой решетчатой двери, склепанной из толстых ржавых прутьев. А по другую сторону находилась небольшая комнатка, и там находился человек. Он сидел на охапке сена, вжавшись затылком в каменный угол, алебарда его лежала на полу. Он спал. Он храпел. Храп его и был тем звуком, который я принял за рычание собаки. Берет его сполз на лоб, и запах крепкого винного перегара распространялся по всей комнатке.
Это был первый стражник, встретившийся на моем пути. Особого впечатления на меня он не произвел. Он был очень маленьким, почти карликом. И еще, судя по всему, он был очень пьяным.
На двери висел большой замок. Я осторожно потрогал его, подергал за дужку. Так просто открываться он не хотел. А на поясе у стражника висела связка ключей. Она очень понравилась мне – такой, знаете ли, антиквариат. Мне захотелось заполучить ее в свои лапы, и немедленно.
Я тихонько свистнул. Стражник всхрапнул мне в унисон.
Я свистнул сильнее. Он и не думал просыпаться, идиот. Я мог бы убить его без труда. Но, если бы я метнул в него свои кинжалы сейчас, и он остался бы лежать трупом в дальнем углу, я не добрался бы до его связки ключей, не дотянулся бы. Мне нужно было, чтобы он подтащил свои ключи поближе. Вместе с собой.
– Эй, ты, осел!!! – заорал я во всю глотку. – Ты проснешься когда-нибудь, el hijo de gran puta?!!
Человечек встрепенулся. Поднял голову на тонкой шейке, как птенец, зашарил мутным взглядом вокруг.
– Я здесь! – завопил я. – Ты что, не видишь меня, проклятый католик?
– Ты… хто? – стражнику, кажется, удалось сфокусировать взгляд. – Т-ты, мать твою, что там д-делаешь?
– Я грешник, – гордо произнес я. – Я – великий еретик, и сейчас я пытаюсь сбежать из вашей сраной тюрьмы. Меня зовут Мартин Лютер Кинг . Не слышал о таком?
– Лютер? – стражник медленно поднимался на ноги, цепляясь за стены. – Ты – сам Лютер?! Но я слышал, что ты уже подох…
– Сам ты подох! – Я пританцовывал от нетерпения. – У тебя нет желания меня арестовать? Ты должен арестовать меня. За меня обещана большая награда!
– Щас!!! – человечек понесся на меня, выставив корявую свою алебарду вперед. Как ни странно, метил он довольно точно. Я лениво подвинулся вправо, и ржавое его оружие прошло в десяти сантиметрах от моего бока, между прутьями двери. Я быстро просунул руки между прутьями и схватил человечка за лохматые нечесаные волосы.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Х-х-хуан…
– Извини, братишка Хуанито. У меня мало времени..
С этими словами я треснул лбом Х-х-хуана о железный прут. Человечек счастливо улыбнулся и рухнул на пол. Я подтянул его поближе и снял связку ключей с его пояса. И через две минуты я уже открыл замок и стоял, расставив ноги, над вырубленным стражником. Раздумывал, стоит ли мне взять его алебарду с собой в дальнейшее путешествие.
Решил не брать. Со мной были метательные ножи, а с алебардой я обращаться не умел. Ни к чему тащить с собой лишний груз. Я швырнул в коридор охапку сена, потом бережно кинул на нее Хуана вместе с его ублюдочной алебардой. И закрыл дверь на замок. Пускай проспится.
Я присел на корточки и развернул пергамент, который нес с собой. Это был план той самой крепости, в которой я сейчас находился. Ага, вот этот потайной коридор. Вот комнатка стражи, в которой я сейчас сижу на корточках. А вот комнаты для допросов. Не так уж и далеко.
Вперед.
Коридор, по которому я шел теперь, был гораздо шире и выше, и факелы неплохо освещали его. И значит, здесь должны были находиться люди. Что, честно говоря, меня не радовало.
Я старался идти тихо. Но я уже обнаружил себя каким-то, неизвестным мне способом. И стража уже бежала ко мне. Они вылетели на меня, ощетинившись мечами и копьями. Их было четыре человека.
И тут же осталось два. Я еще не успел подумать, а у передних двух торчало в груди по ножу – руки мои сделали работу за меня. Эти двое сделали по инерции по паре шагов вперед, а потом рухнули на пол.
Я уже стоял, как вкопанный, и в каждой моей руке снова был нож. И двое оставшихся тоже остановились. Они прекрасно знали, что не успеют сделать ничего, что я уложу их на месте, стоит им только сделать лишнее движение. Они тяжело дышали, на лицах их выступили крупные капли пота.
– Не убивайте нас, сеньор gigante, – сказал один из них. – Пощадите нас, милостью Божией. Ради Всевышнего!
Они все были удивительно низкорослыми, такими же карликами, как тот пьяный Хуан. Чуть больше полутора метров каждый. По сравнению с ними я, со своими восьмьюдесятью пятью сантиметрами роста, действительно был настоящим великаном. Странно – почему такую мелочь набирают в стражу?
– Хорошо. – Я показал глазами на дверь справа. – У тебя есть ключи?
– Да… милостивый государь.
– Открывай замок. Что это?
– Кладовка.
– Хорошо. Полезайте туда. И этих двух своих тащите туда же. Быстро!
– Да, да, конечно! – человечки спешили, волокли в дверь раненых своих товарищей. – Да хранит вас Господь за ваше милосердие…
– Замок!
– Да… – Стражник протянул мне замок, в котором торчал ключ. Я схватил его за грудки и подтянул ближе к себе. Он зажмурился от ужаса.
– Там много еще стражников?
– Еще четверо. Но они в другом крыле крепости. Они сюда не должны придти. И еще стража у выхода – два человека. У них есть мечи и щиты.
– Где допрашивают иллюминатов?
– Это недалеко, пятьдесят шагов отсюда…
– Там есть кто-нибудь? Кто может быть моим соперником? Настоящим соперником?
– Только Альваро. Это один из палачей. Он невероятно сильный, он сильнее быка. Он не такой высокий, как вы, но он сильнее вас. Никто не может ему противостоять. Он убивает одной рукой.
– Спасибо. – Я зашвырнул стражника в кладовку и защелкнул замок.
Пока все шло гладко. Но, судя по всему, мне предстояла встреча еще с одним быком.
Vamos a ver, Miguel. Vamos a ver.
6
Комнаты для допросов оказались за углом, недалеко от места нашего необычайного сражения, прославленного бы в веках, будь оно известно широким массам бродячего рыцарства. Я надеялся, что никто не слышал звуков этого сражения. А то, пожалуй, мне не поздоровилось бы, несмотря на мои доблесть и неустрашимость, покрывшие меня неувядаемой славой с ног до головы. Теперь мне нужно было уповать более на внезапность и военную хитрость, чем на отважный и открытый кавалерийский наскок.
Так думал я, и сам удивлялся изящности и высокому полету своих мыслей, достойных пера самого Антоньо де Торкемады, написавшего, как известно всякому просвещенному читателю, "Повествование о непобедимом рыцаре Оливанте Лаврском, принце Македонском, ставшем, благодаря чудесным своим подвигам, императором константинопольским". Однако же, парение духа моего было прервано тем, что заглянул я с великою осторожностию в глазок, имевшийся в толстой дубовой двери камеры допросов, и обнаружил, что в комнате оной нечестивые инквизиторы пытают высокоблагородного дона Фернандо де ла Круса…
Все, я достиг конечной цели своего путешествия. Теперь остались мелочи: вломиться в комнату, подраться с тремя бритыми доминиканцами, одним горбатым секретарем и одним палачом. Надавать им всем достойных тумаков, освободить, выказывая знаки почтения, благородного дона, вывести его из этих казематов, посадить рядом с собой на белого коня и унестись в заоблачные дали.
К черту на рога.
Я оторвал глаз от двери и пошел дальше.
– Подожди, что ты делаешь?! – тут же услышал я встревоженный шепот мага у самого уха. – Дон Фернандо здесь, в этой камере. Ты что, не видел его?
– Видел.
– Освободи его! Немедленно! На то есть воля Божья!
– Отвяжитесь, сеньор Балмаседа.
Рибас де Балмаседа продолжал что-то бормотать мне в ухо, а я упрямо шел вперед. Он сам был виноват. Лично надо присутствовать при таких событиях! Хитро придумал – сидит где-то там, в безопасном месте, командует по своему магическому радио, а я должен подставлять задницу. Пошел к дьяволу!
Во вторую дверь я заглядывать не стал. Я и так знал, что там допрашивают Катерину де Ортегу, иллюминатку. Это было, конечно, неблагородно с моей стороны – не заступиться за женщину. Но я предполагал, что с ней не сделают ничего ужасного, поскольку она не отрицала вины своей и вела себя покаянно. А я знал, что могу спасти только одного человека. И я уже сделал свой выбор.
Я хотел помочь тому, кому уже никто не мог помочь, кроме меня. Кого, вероятнее всего, ждал костер, потому что он плюнул в лицо своим мучителям.
Третья дверь была слегка приоткрыта. Я устроил перевязь для кинжалов поудобнее, взял в каждую руку по ножу, и шагнул вперед.
Похоже, здесь была временная передышка, связанная с тем, что пытаемый в очередной раз потерял сознание. Один из палачей обливал его из глиняного кувшина водой, второй устраивал поудобнее в горящем очаге свой жуткий инструмент.
Я сделал пять быстрых шагов и оказался у стола с инквизиторами. Они на оторопело вытаращились на меня.
– В чем дело?! – завизжал вдруг один из них, тот самый толстяк. – Какое право имеют право входить на заседание трибунала всякие простолюдины? Кто допустил этого босяка на audiencia de tormento? Палач, выведи его отсюда! И пусть будет наказан примерно за свою неучтивость! Сто розог ему! Нет, двести!
– Это кто здесь простолюдин? – прошипел я, приставив нож к его жирному горлу. – Ты хоть представляешь, с кем имеешь дело, жирная и неграмотная свинья?
– Если ты не босяк, то, по крайней мере, разбойник! – прохрипел монах. – Брось свой нож, негодяй, иначе костер покажется тебе легким развлечением…
Я уже гордо собирался произнести что-нибудь вроде "Я – благородный дон Мигель Гомес де Ремьендо, сын Хуана I Нижегородского, лиценциат, Магистр Теологии, странствующий кабальеро", но взглянул на свою одежду и осекся. Холщовые рубаха и штаны, веревочные сандалии… Люди благородного сословия так не одеваются.
– Не важно. – Я слегка уколол толстяка острием в шею и он взвизгнул. – Да, я и вправду разбойник, о благородстве имею очень смутное представление. Во всяком случае, я не настолько благороден, чтобы пытать огнем и веревками ни в чем не повинных людей! Я просто и неблагородно перерезаю глотки тем людям, которые мне мешают, особенно жирным доминиканским монахам, лживым шакалам, алчным прислужникам Папы и дьявола! А поэтому советую всем вам не совершать никаких движений без моего приказа. Очень советую. И если вы будете плохо себя вести…
Наверное, я произносил слишком длинную и выспреннюю речь. Короче надо было: "Лечь, мордами в пол, руки на затылок, и не дышать!!!" Потому что я не слишком испугал их. Один из палачей опомнился. Он выхватил из чана свои двурогие вилы с раскаленным докрасна наконечником и метнул их в меня. Он сделал это на редкость быстро, его мастерству можно было позавидовать. К тому же, он учел мою ошибку. Я держал правой рукой нож у горла инквизитора, свободна была только левая моя рука.
И все же я успел. Метнул в него нож левой рукой, и схватил этой же рукой летящий на меня двузубец. Я хорошо умею ловить предметы на лету. Потому что я – жонглер.
Лучше бы я этого не делал. Лучше бы я уклонился, пусть даже свалился бы при этом на пол. Я вполне успел бы это сделать. Мои хватательные рефлексы профессионального жонглера подвели меня. Я привык ловить все, что мне кидают. И на этот раз я поймал вилы из раскаленного железа.
Я завопил так, что сам чуть не оглох. Я выронил вилку прямо на сутану монаху, и она задымилась. К тому же во время броска я резко дернулся и чиркнул монаху ножом по горлу. Не думаю, что я перерезал его, потому что люди с перерезанным горлом так не визжат. Они булькают. Но из царапины на шее толстяка текла кровь, от сутаны его валил дым и он был уверен, что его подожгли и обезглавили одновременно. Он верещал и взывал к Божьей Матери голосом тоньше, чем у кастрата.
Главный инквизитор, сидевший ближе всех к двери, воспользовался суматохой. Он свалился со стула на четвереньки и помчался к выходу с похвальной для любого четвероногого скоростью. Наверное, мне не нужно было трогать его, но я уже плохо соображал. Я метнул в него нож – тот, что еще находился у меня в правой руке, обагренный кровью толстяка. Нож воткнулся в ягодицу инквизитора. Инквизитор взвыл, и все же нашел в себе силы для последнего прыжка и исчез за дверью.
Так, один сбежал. Этого еще только не хватало.
Я попытался охладить свою голову, хотя левая рука болела так, что лишала меня разума. Так. Так-так-так… Растак, разэдак.
Я обвел глазами комнату. Толстяк перестал визжать, опустил голову и осторожно ощупывал свою шею – очевидно, проверяя, нельзя ли вложить в рану персты, как это делали в отношении Христа. Я думаю, что он чувствовал себя великомучеником и прикидывал грядущее свое место в сонме католических святых. А палач, в которого я метнул нож, лежал на полу недвижно. Нож торчал из его груди, выше сердца, вонзившись по самую рукоятку. Он, очевидно, был мертв. Мне вовсе не хотелось бы, чтобы он умер и оставил смертью своей несмываемый грех на моей душе. Но для меня все же лучше было бы, если бы он умер. Потому что у меня и без него было много противников.
Второй палач стоял без движения. В руках он все еще держал кувшин.
– Ты не собираешься на меня нападать? – спросил я его. – Предупреди меня сразу, и я убью тебя без лишних мучений.
– Нет, сеньор… Прошу вас…
– Возьми веревку. Иди сюда.
Он взял моток веревки и пошел к столу. Я осторожно отступал спиной к стене, соблюдая между нами дистанцию метра в три. Я помнил о том, о чем предупредил меня стражник – о том, что среди этих палачей есть один, который мог стать мне серьезным соперником. С меня хватало и обожженной руки. Я не собирался распрощаться еще и с жизнью.
– Связывай этих двух жирных святош, – сказал я палачу. – И покрепче. Я слежу за тобой.
– Да, конечно, сеньор…
Тем временем я добрался до моего пленника. До моего negativo Франсиско Веларде. Он уже очухался, таращил на меня глаза, круглые от изумления. Но он ничего не мог сказать, потому что изо рта у него торчала тряпка.
– Я пришел за тобой, голубчик, – сказал я и вытащил кляп у него изо рта. – Ты как? Идти сам можешь?
Он отрицательно помотал головой. Говорить он тоже не мог. Он вообще был еле жив.
Я удрученно нахмурился и перерезал веревки, которые его держали. Потом взял большое дубовое полено, которое лежало около очага и шагнул к столу.
Палач уже заканчивал связывать инквизиторов. Может быть, он даже перестарался в этом, сделал это слишком профессионально. Посадил двух доминиканцев спиной к спине и скрутил так, что веревки впились в их тучные тела, совершенно утонули в складках жира. Но, в конце концов, они того заслуживали. Они пытали веревками тысячи людей из года в год. Пусть теперь попробуют, что это такое.
Палач заканчивал свою работу. Он стоял ко мне спиной. Я поднял полено и с размаху опустил на его затылок, закрытый серым колпаком. Он попытался обернуться – крепким оказался. Но уже не успел. Схватился руками за стол, упал на колени, сдирая со стола скатерть с подсвечниками, и рухнул на пол, вниз лицом.
Вот что я натворил. Никогда не ожидал от себя такой прыти.
Я даже не мог сказать, что был доволен собой. Потому что у меня не было времени думать об этом. Один из чертовых инквизиторов сбежал, и хотя скорость его передвижения, вероятно, была значительно снижена ножом, торчащим в заднице, с минуты на минуту. мне следовало ожидать новой партии стражников.
И тут я вздрогнул. Источник света находился сзади от меня. И я увидел, как над тенью моей головы на стене взметнулась другая, черная тень. Я не успел повернуться, смог только несколько податься в сторону. Это спасло мою голову, но не спасло мое плечо. На левую мою ключицу обрушился страшный удар. И я покатился вниз.
Я полетел под стол. Я был оглушен, но тело мое думало за меня. Оно кинуло меня под стол, и следующий удар пришелся по столу. Деревянные доски треснули, и стол просел. Но я нырнул между ножек, и, проворно перебирая ногами, откатился к стене. Я лежал на полу, я тяжело дышал и смотрел на человека, который медленно приближался ко мне, держа в руках здоровенную дубину. Боли в плече я почти не чувствовал. Но я не чувствовал и левой своей руки. Ее словно не было, моей руки.
Человек этот был палачом. Тем самым, которого я счел мертвым. Нож и сейчас торчал из его груди. Но этот человек вовсе не был трупом – он был, как говорится, живее всех живых.
Он снял свой колпак, и теперь я видел его отвратительное лицо. Кожа его, вся исполосованная шрамами, была цвета обветренного мяса. Лиловый пористый нос был провален в переносице – так, словно человек этот много лет болел сифилисом. А глаз был только один – утонул в набрякших веках. На месте другого глаза была яма, затянутая розовой кожицей рубцов.
Он не говорил ничего, смотрел на меня равнодушно – так смотрят на кролика, пойманного в силок, перед тем, как убить его ударом палки по голове. Он размахнулся дубиной и ударил, намереваясь переломать мне голени. И наклонился при этом.
Я отпрянул и дубина прошла мимо. А потом я резко выпрямил ноги, ударил палача ногами в живот со всей силой, на которую был способен. Он отлетел к противоположной стене и шлепнулся на спину. Дубина его покатилась в сторону.
Мне нужно было бы резво вскочить на ноги и добить его. Но у меня никак не получалось вскочить резво. Я поднимался медленно, со стоном, цепляясь за обломки стола. Палач в другом конце комнаты делал то же самое – медленно поднимался.
И вот мы уже стояли, не спуская друг с друга глаз. Я судорожно ощупывал пальцами свою перевязь. Проклятье, ножей там не было. Пока я катился под стол, все три оставшихся кинжала вылетели из гнезд, и теперь валялись на полу, сзади от палача.
Теперь я был безоружен. И он тоже. Он даже не думал поднимать свою дубину – деревянную, грубо окованную железом. Он медленно двигался на меня и засучивал рукава.
– Ты – Альваро? – я попытался двинуться назад, но отступать было некуда.
– Да. – Его безобразная физиономия растянулась в усмешке. Зубов в его вонючей пасти было не более четырех, и цвета они были скорее черного, чем даже серого. – Я – Альваро Мясник. Ты слышал обо мне?
– Да.
– Это хорошо. Меня знают все, от Гранады до Сарагосы. Все знают, какой я хороший мясник. Как хорошо я рублю мясо…
Он был ниже меня, как и все люди, встреченные мной здесь. Но весил он больше меня раза в полтора. И плечи его были гораздо шире моих. Он был невероятно мощен. Кисти его, с короткими толстыми пальцами, с вырванными ногтями, напоминали кувалды. Предплечья, толщиной почти с мою ногу, поросли длинными черными волосами.
Я попытался скользнуть вбок, но он неуловимо быстрым движением перехватил меня, попытался вцепиться мне в глотку, и промахнулся. Я сделал это первым. Я схватил его за горло правой рукой, потому что левая рука у меня не работала.
Мои руки были длиннее. Это было моим преимуществом. И теперь я держал одноглазого мясника на расстоянии вытянутой руки и он не мог достать мою глотку.
Пока не мог.
Преимущество мое было мнимым, потому что я не мог ничего сделать. Я не мог задушить его, не мог сломать ему кадык. Его шея была слишком мощной, мышцы на ней были как камни. И я стоял, и тщетно пытался сделать хоть что-нибудь.
– Ты высокий, иностранец. Но ты слабый. – Он усмехался, и слюна текла из угла его рта. – Ты похож на фландрийца. Вы, чертовы еретики северяне, все такие. Я много убивал вас, фландрийцев, и голландцев, и англичан, и алеманов. Вы еретики. Вы слабые.
С этими словами он ударил ладонью по моему предплечью. Это было похоже на удар чугунной сковородкой. Рука моя подогнулась и пальцы разжались. Он схватил меня, но почему-то не за горло, а за лицо. Одна лапа его обхватила мой рот и подбородок. Я задыхался, я никогда не думал, что ладонь может так вонять. Наверное, он никогда не мыл руки. Другой рукой он стиснул единственную мою здоровую руку – как клещами. Я не мог пошевелиться.
– Ты хорошенький мальчик, – Альваро Мясник приблизил гугнивую свою пасть к моему лицу. – Красивый. У тебя даже есть все зубы. Ты какой-то странный. Я раньше не видел таких. Откуда ты?
– М-м-м!.. – попытался я промычать что-то из под его ладони.
– Не важно. Совсем не важно. Я употреблю тебя, красавчик. Ты не против? Ты не должен быть против. Только знаешь… У меня болезнь. Французская. Я подцепил ее в Марселе, когда отбывал каторгу на галерах. Но пусть тебя это не пугает. Французская болезнь – это не страшно. Все равно ты сегодня умрешь…
С этими словами он отпустил мое лицо и зашарил рукой по моим ягодицам, полез в мои штаны. Я стоял, совершенно обомлев. Никак я не ожидал что мое путешествие, пускай опасное, пускай жестокое, но все же отчасти романтическое, окончится таким казусом. Что меня изнасилует каторжник-сифилитик с четырьмя зубами во рту и грецким орехом в голове вместо мозга.
Я стоял и даже не сопротивлялся. А он, конечно, принял это за мое согласие. Уже издавал похотливое хрюканье, дышал взволнованно. Любовничек… Ослабил свои тиски. Зашарил пальцами под своим балахоном – искал, очевидно, инструмент своей жизнедеятельности, полусгнивший от болезни.
Я собрался. Я знал – у меня только секунда на то, что я собирался сделать. И только одна попытка. Я сделал резкий выдох и схватился за рукоятку ножа, торчащую из его груди.
– Ты чего, гаденыш?! – заорал он. Я моментально получил пощечину – такую, что мир обрушился со звоном, как хрустальная люстра Большого Театра. Но пальцы я не разжал. Проклятый нож никак не вытаскивался. Он крепко сидел между ребрами этого живучего монстра.
– Получай! – Он ударил меня другой рукой в солнечное сплетение.
Нож наконец-то выскользнул из его тела, и я, не удерживаемый больше нечем, полетел по воздуху и грохнулся головой об пол. Пальцы мои ослабели, отпустили нож, на который я так рассчитывал, и он зазвенел по камням. Мясник надвигался на меня бесформенной черной тушей. Все расплывалось в моих глазах. Я сделал последнюю попытку сделать вздох и отключился.
7
Очнулся я оттого, что кто-то лил на меня воду.
Еще не открывая глаз, я вспомнил все: что Мясник Альваро вырубил меня, что он собирается изнасиловать меня, а заодно заразить дурной болезнью. И только потом убить.
Все это никак меня не устраивало. И даже не могу даже сказать, что больше.
Я чуть-чуть пошевелил пальцами правой рук. Двинул ногами. Все слушалось меня – более или менее.
Я вспомнил уроки Цзян, моей милой девочки Анютки. Она учила, что делать в таких случаях, как из горизонтального положения резко перейти в стойку и при этом не дать себя убить.
Я немного приоткрыл глаза. Надо мной нависал черный силуэт. Человек лил на меня воду, приводил в чувство. Не хотел, наверное, насиловать меня в бессознательном состоянии. Чувства ему нужны были.
"Раз, два, три", – сосчитал я про себя. И начал свое движение.
Это была довольно сложная комбинация. Не могу сказать, что там, дома, я отработал ее до автоматизма. Но на этот раз у меня получилось неплохо. Особенно, если учесть, что каждый поворот давался мне с дикой болью. Но стоило потрудиться. В конце концов, я спасал свою задницу – в прямом смысле этого слова.
Здесь был один перекат вбок, один кувырок через левое плечо с ударом ногой, потом еще один кувырок с подсечкой "вертолетом", и наконец, последний кувырок с опорой на правое плечо, после которого я оказывался на ногах в низкой стойке, лицом к спине противника. Все это называется "выход из круга". Ничего особенного. Можете попробовать, действует эффективно. Если вас окружает много противников, второй из описанных кувырков можно не делать. Лучше сразу встать на ноги и бежать. Чем быстрее, тем лучше.
Таким образом, я оказался за спиной соперника, который после моего удара ногой спикировал на инквизиторский стол и доломал его окончательно. Сейчас он лежал без движения, и смотрел в потолок.
Это был Франсиско Веларде.
Надо мне было открыть глаза как следует, перед тем как начать свои акробатические этюды. Потому что я ударил ногой того человека, которого хотел спасти. Это он лил на меня воду, приводил в чувство. Я проклял себя за поспешность. Обругал себя такими словами, цитировать которые здесь не решусь.
А Мясник Альваро? Что же он? Он лежал у стены скрючившись, в огромной луже крови. И кровь еще текла из раны на его груди. Он был мертв. Совершенно очевидно, мертв.
– Франсиско! – Я бросился к Веларде. – Вы слышите меня?
Молчание. Господи, не хватало только убить еще и его! Я бросился к кувшину с водой, окатил бедного Франсиско и начал хлопать его по щекам.
– Что? – Глаза его вдруг резко открылись. – Я жив? Я еще не на том свете?
– Нет. Пока нет. Как вы, Веларде? Вы можете идти?
– Не уверен. – Веларде говорил едва слышно. Он сделал попытку приподняться на локте. – Возможно, если бы я полежал пару часов, я бы смог медленно идти…
– Нам надо уходить немедленно! Сейчас здесь будет вся стража!
– Они уже там. – Веларде показал на дверь, почему-то была запертую изнутри на засов. – Они ждут нас. Мы не выйдем отсюда живыми.
– Кто запер засов?
– Я. Я услышал, что они бегут.
– Почему они не ломают дверь?
– Они ждут. Они боятся вас. Я думаю, что тот, кто убежал отсюда, рассказал им про вас. Какой вы невероятный гигант. Они ждали. Они надеялись, что Альваро справится с вами.. Теперь они увидели, что он мертв. Теперь они, конечно, попытаются войти. Но они боятся вас.
– Спасибо вам, Франсиско, – с чувством сказал я.
– За что?
– За то, что вы убили Мясника. Я не знал, что вы такой молодец. Что можете с ним справиться.
– Я не убивал его…
– А кто же это сделал?
– Вы.
– Я?!
– Вы выдернули нож. Это убило его. Разве вы не знаете, что нож нельзя выдергивать без лекаря? Сосуды открываются, и дух покидает тело.
– Конечно! – Я хлопнул себя рукой по лбу. – Идиот я!
В дверь уже начали ломиться. Сперва орали какую-то чушь вроде "Откройте именем Святой Инквизиции!" А потом начали таранить дверь. Но я не спешил с действиями. Засов был железный, длиной метра в полтора, а дверь крепкая, дубовая. Времени у нас еще было немало. Я просто хотел дать Франсиско время хоть немного придти в себя.
– Козлы, – заметил я философски. – Святые задницы, гореть им в аду!
– Не богохульствуйте. – Веларде улыбнулся, если можно было назвать улыбкой эту болезненную гримасу лица с разорванным ртом. – Как вас зовут, сказочный богатырь?
– Мигель. Мигель Гомес. И вовсе я не богатырь. У нас много таких.
– Много? Из какой вы страны?
– Из Испании.
– Из Испании?! – Брови Франсиско удивленно поднялись. – Но у вас очень странный говор, я не всегда понимаю его. И выглядите вы очень необычно. Я почти никогда не видел огромных людей.
– Да какой я огромный? Это вы тут все карлики. – До меня начало доходить, в чем дело. – Наверное, это акселерация. Я читал где-то, что в средние века люди были сантиметров на двадцать ниже обычного роста современного человека. А я – высокий даже для нашего времени.
– Акселерация? Средние века? Сан… сантиметров?.. Как вы сказали? Я не знаю таких слов. – Веларде морщил лоб, пытаясь вспомнить. – Я ученый человек, лиценциат. Но мне непонятно. Простите…
– Какой сейчас год?
– Тысяча пятьсот шестидесятый от рождества Господа нашего, Иисуса Христа. Пятнадцатое августа.
– Вау! – Я хлопнул ладонью по колену. – Это ж надо, куда меня закинуло! А я – из самого конца двадцатого века.
– Я же говорил – он демон! – раздался вдруг визг из угла. – Только демон может переходить во времени и бесчинствовать безнаказанно в святом месте! Он демон из ада, а то и сам Дьявол!
Я подскочил от неожиданности. И увидел у стены двух монахов, сидящих на стульях, и связанных спина к спине. Я совсем забыл про них.
– А-а, господа инквизиторы! Я-то думал, что вы уже на том свете.
– Ты, исчадие адово! Сгинь, сгинь, пропади, наваждение лютое! – Толстый доминиканец попытался плюнуть мне в лицо, но во рту его было сухо. – Auditorium nostrum in nomine Domini…
– Молись, молись, жирный святоша. Только знаешь, у меня для тебя плохая новость. У нас в аду для таких, как вы, инквизиторов-доминиканцев есть специальный зал пыток! Вы истязаете здесь, на земле, невиновных людей именем Божьим! Вы разрываете их кожу, терзаете плоть их огнем, подвешиваете их на дыбе и корчитесь от наслаждения, глядя, как жертвы ваши кричат от непереносимой боли! Вы вливаете им внутрь воду, пока не начинают рваться кишки, вы сдавливаете их пальцы в тисках и медленно крутите винты, вы протыкаете кожу иглами… Вы приговариваете их к костру, а сами ерзаете от нетерпения побежать и поскорее запустить ваши жадные персты в добро, конфискованное у несчастных! Золото – вот ваш единственный Бог! Так это?
– Нет, нет… – забормотал инквизитор. Глазки его бегали.
– Так ли это?! – заорал я и схватил его за глотку.
– Так! – Инквизитор задергал связанными ногами, выпучил глаза. – Так. Простите, милостивый сеньор Демон Из Ада, истинная правда, что так. Но я не самый сребролюбивый, клянусь… Я знаю многих из инквизиции, кто жаден, как сам Сатана! Я назову их немедленно…
– Заткнись, гнусный доносчик! – Я отпустил его горло. – Я не убью тебя сейчас, не хочу марать руки свои о такую кучу дерьма, как ты! Но помни: то, что свершаете вы, инквизиторы, на этом свете, есть самый наистрашнейший грех пред Богом! И муки ваши на том свете будут неописуемы и бесконечны! Не будет в них перерыва даже на Страшный Суд, не увидите вы Чистилища, не будет вам надежды на прощение, ибо вам уготовлена прямая дорога в ад, на самое дно его, в самое пекло! Сам Дьявол разорвет ваше горло кривыми когтями своими, и назначены вам будут муки: за каждую иглу, загнанную под ноготь жертв ваших, вам острый кол да загнан будет; за каждую веревку, закрученную на руке либо ноге, скручено все ваше тело будет тысячу раз, подобно веревке; за каждого осужденного, сгоревшего на костре, будете гореть вы десять тысяч лет, и кричать в корчах, и не сможете вы задохнуться, и остаться в огне без чувств, ибо не отмерен будет срок мук ваших адовых…
Я замолчал. Наверное, я перестарался в своих описаниях. Потому что у ног монаха расплылась лужа мочи, а сам он сидел без сознания. Глаза его закатились под лоб, рот был открыт, и слюна текла на подбородок. Я обошел вокруг стола и посмотрел на второго доминиканца. Он тоже был в обмороке.
– Вот она, разящая сила слова. – Я взял скатерть со стола и накинул на инквизиторов. – Пусть посидят в темноте, подумают о своем поведении. Тем более, что их, кажется, скоро освободят.
Похоже было на то. Дверь с той стороны уже рубили топором. Это была на редкость прочная дверь. В наше время в нее просто бросили бы пару гранат, и она разлетелась бы на куски. Но здесь гранат не существовало, и дверь пока держалась.
Пока.
– Их освободят… – задумчиво произнес Франсиско. – Их освободят, а нас с вами сожгут на костре. Если мы, конечно, доживем до костра. Если же нас замучат до смерти, и мы не доживем до аутодафе, что вполне вероятно, то нас сожгут in effigie.
– Черта с два! Простите за богохульство. – Я вспомнил вдруг, что желательно предпринять какие-то действия, чтобы унести отсюда ноги. Я нагнулся, собрал с пола три оставшихся кинжала, и вставил их в гнезда перевязи. Потом повернулся к Веларде.
– Как вы себя чувствуете, Франсиско?
– Уже лучше. – Франсиско медленно, опираясь на мою руку, встал. Стоял, смотрел на меня и улыбался.
– Почему вы улыбаетесь?
– Мне приятно… Просто приятно, что в будущем будут такие люди, как вы – высокие, красивые и свободные.
– Да. – Я смущенно кашлянул в кулак. – Возможно, и так. Но мне бы все равно не хотелось, чтобы меня поджаривали на костре. Тем более, такие жирные индюки, как эти, – я кивнул на монахов.
– Вы можете что-нибудь предложить?
– Могу. – Я достал из-за пазухи сверток. – Вот пергамент с планом этой самой крепости. Только здесь написано на каком-то чертовском языке, так что я ни черта не пойму! Простите…
– Интересно… – Франсиско не обратил внимание на то, что я в очередной раз помянул черта. Он внимательно разглядывал пергамент, водя по нему длинными пальцами. – Это всего лишь сокращенная латынь. Все очень просто, я могу прочитать это.
– Мы сейчас вот здесь! – Я ткнул пальцем в план. – Вот в этой комнате. И, смотрите, сюда подходит какой-то коридор, нарисованный пунктиром. Может быть, это потайной ход?
– Да. – Веларде изумленно поднял руки. – Dios! И здесь есть потайная дверь. И написано, как ее открыть. Это не столько план крепости, сколько план тайных ходов!
– Как ее открыть?!
– Идите к стене. К той, задней, за стулом!
– Иду. Тут полки для инструментов палачей.
– Левее. – Веларде сам уже ковылял ко мне. – Уберите этот ящик.
– Ну… – Я сгорал от нетерпения, и на то у меня была веская причина. От внутренней поверхности двери уже начали отлетать щепки. Грохот от ударов стоял, как в преисподней. Веларде стоял, нагнувшись, и считал камни в нижнем ряду стены.
– Вот этот камень!
– Этот? – Я надавил на камень из всей силы.
– Не давите. Тут написано, что по нему надо стукнуть три раза молотом.
– Ага! – Я прыжками помчался за большим молотком, который лежался на полке. – Бью!
– Подождите! – Веларде притиснулся в самый угол, схватил меня за пояс. – Теперь бейте.
Верхняя часть двери со скрежетом развалилась. Оттуда с победным воплем появились две верхние половины каких-то людей. Я положил молоток на пол, схватил два ножа из перевязи и метнул их. Не знаю, попал я или нет, но парочка стражников с криком провалилась обратно.
Я взял молоток и три раза врезал по камню. И тут же плита, на которой мы стояли, понеслась вниз.
Если тот потайной спуск, которым я воспользовался в первый раз, можно было назвать обычным лифтом, то теперь, без сомнения, мы имели дело с лифтом модернизированным, скоростным. Он грянулся о землю так, что зубы мои клацнули друг о друга. И тут же я получил ощутимый толчок в грудь, не удержался и полетел на землю. Веларде плюхнулся на меня сверху.
– Вы что, Веларде?!
Я хотел, было, возмутиться бесцеремонностью иллюмината, но вдруг увидел, что плита, на которой мы только что стояли, взмыла обратно вверх. Она взлетела вверх со скоростью ракеты и заткнула дыру в потолке, из которой мы только что имели счастье спуститься. Погас единственный источник света, я снова лежал в кромешной темноте. И Веларде лежал на мне.
Под руками моими был не камень, а рыхлая земля.
– Земля, – сказал я. – Здесь грунт на полу. И пахнет плесенью. Похоже, мы вывалились из этого чертового замка.
– Это не замок. – Франсиско наконец-то сполз с меня, и, кажется, делал попытку подняться. – И даже не крепость, как вы его называли. Это просто очень большой дом. А, точнее, много больших домов, связанных между собою. Раньше этот дом принадлежал одному богатому марану, по имени Алонсо Гарсиа. А потом достался Святой Инквизиции. Они устроили здесь свое логово. Этот маран был очень хитрым и осторожным, как и все мараны. Говорят, он устроил в своем доме множество скрытых дверей и проходов, а также сделал тайный подземный ход, ведущий за черту города. Но никто из инквизиторов за двадцать лет так и не нашел всех этих секретов.
– А что случилось с этим мараном? – поинтересовался я.
– Сожгли, – сказал Франсиско безо всякого чувства. – Он оказался скрытым иудеем. Дед его, оказывается, был евреем. А сам Алонсо Гарсиа признался под пытками, что является скрытым иудеем, и исполняет законы Моисея. Его сожгли.
– Скрытым евреем… – пробормотал я. – Знакомые дела. Я-то думал, что это Гитлер придумал. А тут, за четыреста лет до него…
– Что? – переспросил Веларде. Что вы говорите?
– Ничего. – Я встал и отряхнул руки от земли. – Нам пора топать, высокопочтимый лиценциат Веларде. А то на голову нам свалится орда наших преследователей.
– Не свалится. Вы сохранили пергамент?
– Да.
– Там сказано, что plazo de retencion механизма этого тайного спуска – четыре часа. Иными словами, даже если они ударят по этому самому камню три раза, снова сработать он может только через четыре часа, когда мы будем уже далеко за городом.
– А вы молодец, Франсиско. – Я покачал головой. – Я думал, вы только в теологии соображаете…
– Не только, друг мой. Не только.
И мы пошли дальше. Наощупь.
8
Путь наш был прямым и однозначным, как канализационная труба. И это радовало. Хотя и скучно было идти, но свернуть с пути и запутаться было невозможно.
Веларде быстро выбился из сил. Я тоже чувствовал себя неважно, левая рука еще плохо слушалась меня, но по сравнению с Веларде я был свеж, как огурчик. Честно говоря, я с трудом понимал, как он вообще умудряется передвигаться после тех жестоких пыток, которые к нему применяли.
Веларде прошел не более трехсот метров. Потом я услышал в тишине его задыхающийся шепот:
– Подождите… Мне надо немного отдохнуть.
– Франсиско, давайте я понесу вас на плечах. Я смогу.
Это было правдой. Несмотря на то, что я устал, я вполне мог нести его на плечах – как мешок с картошкой. Он и весил-то, наверное, почти как мешок с картошкой, килограммов пятьдесят. Как я уже говорил, Франсиско Веларде был изможденным человеком небольшого роста.
– Не получится… Здесь слишком низкий потолок…
Это тоже было правдой. Временами я задевал макушкой рыхлый потолок, и земля сыпалась мне за шиворот.
– Пойдемте. – Я нащупал во мраке руку Веларде, приподнял его, положил его руку на свои плечи. – Я буду помогать вам идти. Нам нужно выбираться быстрее. Не нравится мне этот подземный ход. Им не пользовались уже много лет, из потолка растут корни. Я боюсь, что в любой момент он может обрушиться.
– Спасибо вам. – Веларде поднимался, и чувствовалось, какой болью отдается в теле его каждое его движение. – Вы, наверное, благородный идальго, сеньор Гомес? В вас чувствуется высочайшая образованность!
– Это просто приметы двадцатого века. У нас любой человек может быть образованным, даже жонглер. Дворяне у нас бывают, но… мало кто знает, что они дворяне. Кроме них самих. А чтоб быть образованным, нужно не звание и титул. Нужно желание, прежде всего.
– А деньги?
– Деньги нужны, конечно. И немалые. Но за деньги не купишь знание. За деньги можно купить только диплом. А без желания знать никакие деньги тебе не помогут.
Я промолчал, конечно, о том, что у самого меня никого диплома, кроме бумажки об окончании жонглерской студии, не имелось. Но я и в самом деле тянулся к знаниям. Я читал книги. Знания легко давались мне. И я знал многих людей, которые кичились высшим образованием, а сами были тупыми как пробки.
Подземный тоннель никак не кончался. С одной стороны, это было хорошо – чем дальше мы уйдем от гадючьего логова Инквизиции, тем лучше. Но, с другой стороны, Веларде совсем уже устал. Он еле перебирал ногами, дрожал от холода и временами стонал от боли. Нужно было отвлечь его. Нужно было поговорить о чем-то. И я спросил первое, что мне пришло в голову:
– Эти двое инквизиторов чуть не умерли от страха, когда я рассказывал им о муках адовых. А что же вы, Франсиско? Вы не были испуганы. Вы не думаете, что я посланец из Преисподней? Вы не боитесь ада?
– Нет, вы не посланец из Преисподней. И я не боюсь ада. Я вообще не верю в существование ада.
– Не верите? Но какой же вы тогда христианин? В Библии ведь говорится про ад…
– Видимо, вы не читали Библию, сеньор Гомес. – Веларде было трудно говорить, но он говорил, и страстная убежденность появлялась в его голосе. – В Библии ничего не говорится об аде. Адские муки придумали люди – такие, как эти инквизиторы. Те, кто творит ад на земле. Они придумали ад, и Чистилище, чтобы оправдать грехи свои.
– В Библии не говорится про ад?
– Нет, ни слова. Если Бог любит человеков, то как же он может истязать их? Вот что говорится у Екклесиаста: "Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится во прах. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что память о них предана забвению". Понимаете – нет здесь ни слова об огненном аде! "Мертвым нет воздаяния!"
– Но это же плохо! – Я даже разволновался. – Если нет воздаяния, и нет адских мук за прегрешения, то что удержит людей от зла? Если не верить в ад, то, получается, что на этом свете можно творить все, что захочешь!
– Эти верят в ад. – Франсиско ткнул пальцем в направлении покинутой нами Инквизиции. – Ну и что с того? Стали ли они от этого менее грешными? Нет! Напротив, они сами решают, что является грехом, а что нет. Они предписывают сами, именем Бога, что нам делать, а что нет. Станет ли человек, верящий, что Бог истязает людей, считать пытку чем-то отвратительным? Вряд ли. Напротив, он найдет себе оправдание в мерзких делах своих. Те, кто верит в Бога жестокого, часто так же жестоки, как их Бог.
– Да, теперь я понимаю, почему вас считают еретиком…
– Еретик для них – это, прежде всего, человек, который пытается думать. Пытается думать сам, а не слепо следовать схоластическим догмам. Если это так, то я горжусь званием еретика. И многие гордятся, пусть их и жгут за это на кострах.
– Но если нет ада, где же тогда воздаяние для негодяев? Неужели все грехи останутся безнаказанными?
– Не останутся. Об этом тоже сказано в великом Слове Бога. Вспомните, как рек сам Иисус: "Приходит час, когда все, находящиеся в могилах, услышат голос Его, и выйдут; сотворившие благое – в воскресение жизни, сделавшие злое – в воскресение суда". Грядет Великий Суд, и Бог тогда устранит Зло, и земля тогда превратится в Рай. Но места в этом Раю не будет для таких, как эти инквизиторы. Те, кто сеял при жизни зло, просто исчезнут навсегда, и не будет им прощения. "Не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его. А кроткие наследуют землю, и насладятся множеством мира".
Я задумался. Раньше я никогда не думал о таких вещах. Я и Библию-то, честно говоря, не читал. Так, Новый Завет в адаптированном переводе пару раз пробегал глазами. Для меня и так было ясны все противоположности: Бог с раем и дьявол с адом. Хочешь – верь, не хочешь – не верь. Свобода выбора…
– А дьявола, что, тоже нет, стало быть? – спросил я.
– Есть.
– Почему?
– Читайте Библию. Там говорится о нем.
– У вас железная логика, Веларде! – Я начал ерничать. – Оказывается, все очень просто: существует только то, что есть в Библии! Если в Библии сказано, что есть демоны, то, значит, они существуют. А если там нет ни слова про самолеты, значит, они не существуют!
– А что такое самолеты?
– Ну, это такие летательные машины. Люди летают на них по воздуху. Очень быстро передвигаются.
– Люди не могут летать, – уверенно сказал Франсиско. – Летательных машин не существует. Многие пробовали их построить, но ничего у них не получилось. И не получится.
– Ага, полетишь с вами, теологами, – проворчал я.
Расхотелось мне с ним говорить. Он был намного образованнее меня в том, что касалось божественных наук. Но в остальном он был полным неучем, средневековым человеком. Может быть, одним из моих предков.
Скоро повеяло свежим воздухом. И через пять минут путь наш окончился. Мы вышли из подземного хода, вылезли из полуобвалившейся дыры в земле. Она находилась на склоне холма. Городская стена была уже далеко, и сам город терял во тьме свои очертания – расползся внизу, в долине, огромным неровным пятном. Нас окружала летняя испанская ночь – теплая и ласковая. Звезды мелкими точками были рассыпаны по ночному небу – такие же звезды, как и в моем времени. В остальном здесь все выглядело по-другому. Не было здесь ни заасфальтированных дорог, ни полей, засаженных ровными рядами низких кустов винограда, ни узких полосок блестящей пленки, обтягивающих бока холмов – так в наше время выращивают клубнику. Только невысокие старые горы, поросшие короткой травой. И тихий шепот ветра.
Зато здесь был человек. Всадник. Он стоял, держа под уздцы двух лошадей. Он был одет в темный плащ. Шляпа с широкими полями была надвинута на его лоб и бросала черную тень на его лицо. На поясе его висел узкий длинный меч.
– Добрый вечер, сеньоры, – сказал он. – Приветствую вас, сеньор Clavus и достопочтимый сеньор де ла Крус. Счастлив, что предприятие наше закончилось успехом, и вы благополучно выбрались из мрачных казематов Инквизиции. Судьба сегодня благосклонна к нам, милостью Божией.
Веларде не ответил ничего. Он стоял, и дрожал на ветру, и цеплялся за меня из последних сил, чтобы не упасть.
– Привет, – сказал я. – Клавус – это, наверное, я. Хотя у меня есть имя. Меня зовут Мигель Гомес, и я предпочитал бы, чтобы вы называли меня так. А достопочтимого дона Фернандо де ла Круса с нами, увы, нет.
– Где же он?!
– Там остался. – Я махнул рукой в сторону города. – Я думаю, ничего страшного с ним не случится.
– Но почему? В планы наши, насколько я знаю, входило освободить именно сеньора де ла Круса! И то, что он остался в застенках, может иметь самые тяжелые последствия…
– Не знаю я ваших планов. – Я начинал выходить из себя. – Вы не изволили посвятить меня в ваши планы. Я вообще не знаю, кто вы такие! Вы выпихнули меня на арену боя как гладиатора с завязанными глазами! Я вообще с трудом понимаю, как мне удалось выжить в этой заварушке, и еще вытащить сего достойного человека. Это сеньор Франсиско Веларде – не менее достопочтенный, чем ваш де ла Крус! И я требую, чтоб ему немедленно была оказана помощь. Он срочно нуждается в помощи…
– Приношу свои глубочайшие извинения, – спешно сказал человек. – Меня зовут Педро. И я всего лишь слуга. Слуга благородного сеньора Рибаса де Балмаседы. Мне приказано встретить вас здесь и доставить в имение его со всей наивозможнейшей заботой и с елико возможной поспешностью.
– Тогда поспешим, Педро. – Я припоминал, ездил ли я когда-нибудь на лошади. Выходило, что, если и ездил, то только в детстве, на пони, вокруг клумбы за десять коппек. – Как мы поедем?
– Я возьму сеньора Веларде и поеду с ним. Сам он на лошади, вероятно, держаться не сможет. А вы поедете на другой лошади, сеньор. Надеюсь, у вас это не вызовет затруднений?
– Нет, – сказал я и полез ногою в стремя.
9
Мы ехали около часа. Веларде хлебнул крепкого вина из фляжки, и теперь спал, покачиваясь в седле. Педро бережно придерживал его. Я, промучавшись минут двадцать, кое-как приспособился к рыси лошадки и даже перестал сползать набок.
Местность вокруг была определенно знакома мне. Я готов был поклясться, что уже проезжал здесь. А точнее, буду проезжать – через четыреста лет, когда появлюсь на белый свет, и переберусь в Испанию, и буду ездить каждый день на работу на своем скутере.
Через четыреста лет в этих окрестностях построят Парк Чудес.
Это было то самое место, я все более убеждался в этом. Пока же эта местность была довольно безлюдной. Никто не встретился нам на пути. И слава Богу! Меньше всего мне хотелось бы сейчас видеть людей, особенно стражников из города. За нами должны были выслать погоню. И то, что нас до сих пор не догнали, говорило, вероятнее всего, о том, что сбежали мы удачно. Что наши преследователи не знали, в каком направлении мы совершили свою эскападу.
– Значит, сеньор Рибас де Балмаседа – благородный дворянин? – спросил я Педро.
– Да, он знатный и богатый идальго.
– А… А я думал – он просто маг. Творит всякие колдовские штучки, живет где-нибудь в хижине на отшибе и сушит жаб…
– Не говорите так, – Педро понизил голос. – Непозволительно называть человека магом в присутствии посторонних лиц! Ибо обвинение в колдовстве – очень опасный грех. Человек, заподозренный в колдовстве, легко может быть обвинен в сношении с дьяволом и попасть на костер. Прошу вас, не стоит говорить о том, что дон Рибас – маг. Он достопочтенный hidalgo, воин, храбро сражавшийся в жизни своей на многих войнах и во многих странах в защиту веры Христовой. Да, он был в плену у мавров, и научился у мавров многим премудростям, неведомым обычным людям. Но хозяин мой, дон Рибас Алонсо де Балмаседа – добродетельный христианин. И никто не имеет права обвинять его в колдовстве…
– Извините.
– Я замолчал. Ехал и думал о том, как легко было попасть на костер в этом обществе, зацикленном на чистоте Santa fe. Я надеялся, что застрял в этом мрачном времени не навсегда. Потому что понятия не имел, как нужно себя вести, чтобы выглядеть если не ревностным, то хотя бы нормальным католиком. Здесь было столько условностей, что, боюсь, даже мой дядюшка Карлос, попади он сюда, был бы быстро обвинен в какой-нибудь ереси – по неопытности.
Имение дона Рибаса было похоже на небольшой замок. Оно было хорошо защищено от непрошеных гостей и разбойников, каковых немало существовало в эти неспокойные времена. Каменная стена высотой метра в три окружала его со всех сторон. Педро подъехал к полукруглым, наглухо запертым воротам, и спешился. Он долго бухал кулаком в створки, но только лай собак с той стороны был ему ответом. Наконец, в воротах открылось маленькое окошко и оттуда появилась заспанная усатая физиономия.
– Открывай быстрее! – Педро, похоже, едва удерживался от желания засветить привратнику между глаз. – Хозяин заждался нас, а ты спишь, нерадивый бездельник!
И через пять минут мы предстали перед очами хозяина гасиенды – самого Рибаса де Балмаседы. Мага и колдуна, как бы его там не называли.
10
– Так-так-так… – Де Балмаседа задумчиво барабанил пальцами по столу. – Вы нарушили наши планы, сеньор Гомес. Но теперь я думаю, что, возможно, многое поправимо. Если на то будет милость Божья…
Я рассказал ему все, что произошло со мной. Мне удалось рассказать все более или менее связно, несмотря на то, что во время рассказа я громко чавкал, булькал вином и вытирал рот рукавом. Я уничтожил трех или четырех куропаток, жареных на вертеле, большой ломоть пресного хлеба, запил их огромным кувшином вина, и только теперь почувствовал, как блаженное чувство сытости растекается по моему телу. Я даже простил де Балмаседу. Я больше не испытывал желания набить ему физиономию, тем более, что вряд ли мне удалось бы это сделать. Дон Рибас был настоящим воином. Он изрубил бы в капусту пятерых таких, как я, за пять минут.
Теперь он выглядел совсем иначе, чем во время первого моего визита в средневековую Испанию. Не было на нем идиотского бурого балахона с нашитыми звездами. Дон Рибас был одет так, как и надлежало одеваться знатному дворянину. Он сидел в кресле, положив ногу на ногу. Высокий и пышный кружевной воротничок подпирал его величественную голову. Ослепительно белыми были и манжеты из атласного кружева, обрамляющие его кисти – по-аристократическому длинные, с ухоженными ногтями, но сильные и привычные к тяжелому оружию. Рубашка из драгоценного индийского шелка переливалась зеленым изумрудом под темно-синим камзолом тонкой фламандской шерсти. Шпага висела на поясе де Балмаседы и он поглаживал ее рукоятку и золоченый витой эфес, выкованный с невыразимой изящностью и вкусом.
Он словно сошел с картины Веласкеса, хотя, насколько я понимал, Веласкес к этому времени еще и не появился на свет . Рибасу де Балмаседе было около пятидесяти лет. Голова его была лысой и по форме напоминала остроконечное яйцо. Остатки черных волос были тщательнейшим образом подстрижены и уложены. Аккуратная бородка клинышком, тонкие усики… Я начинал понимать, откуда берут происхождение современные мне испанские щеголи, подобные Габриэлю Феррере.
– Я приношу свои извинения, сеньор Гомес, что все случилось именно так, и что вы оказались в Доме Инквизиции в неподготовленном состоянии, – произнес Балмаседа, и приложил руку к сердцу в вежливом жесте. – Я выражаю восхищение вашей храбростью и воинским мастерством, приведшим к освобождению несчастного Франсиско Веларде, и, в свою очередь, попытаюсь объясниться. Произошел ряд странных событий, нарушивших запланированную нами очередность действий. Прежде всего, Инквизицией были произведен арест многих alumbrados, в том числе и моего ближайшего сподвижника Фернандо де ла Круса, с которым вы уже имели честь быть знакомым. Это стало неожиданным для всех нас, поскольку до сих пор иллюминаты пользовались покровительством одной важной персоны в Толедо, а именно графа S. Как я только что узнал, что граф был на днях злодейски убит неизвестными личностями, и немедленно вслед за этим начались упомянутые мной репрессии в отношении иллюминатов. Я думаю, что все это звенья в одной цепи, и является делом рук коварнейшего Вальдеса, Великого инквизитора Испании. Он уже погубил толедского архиепископа Карансу, единственного честного человека в своре папских шакалов. Он же, Вальдес, добился от Папы Римского, Павла IV, нового бреве на свое имя. Если раньше у еретиков и рецидивистов был хоть один способ избежать смерти – покаяться, то теперь, согласно новому бреве, их каяние может считаться неискренним и они все равно подлежат смертной казни! Господи, есть ли справедливость на земле твоей?
Он воздел руки вверх.
– Угу. – Не могу сказать, что я много понимал в его речи, но в этот момент заприметил на столе блюдо с замечательнейшей рыбой, нарезанной тонкими янтарными ломтиками, истекающими жиром. И я решил пока воздержаться от лишних вопросов и уделить внимание изысканному деликатесу.
– Таким образом, начались гонения на alumbrados, – продолжал Балмаседа, – и де ла Круса арестовали. Поскольку он является крайне важной фигурой в осуществлении нашего общего Плана, а именно, одной из вершин Пятиугольника, я немедленно начал обдумывать действия, могущие привести к его освобождению. Сам я должен был тщательнейшим образом скрывать хоть какое-то свое отношение к иллюминатам, чтобы самому не попасться в сети Инквизиции. Таким образом, переговоры с Супремой об денежном выкупе за освобождение де ла Круса исключались. Мне необходим был человек, могущий вытащить де ла Круса не только из тюрьмы, но и из самого ада. И звезды указали мне на такого человека. Это – вы, сеньор Гомес!
– Польщен, – буркнул я и сделал большой глоток вина из серебряного бокала на тонкой высокой ножке.
– Разумеется, вызов ваш в наше время и подготовка ваша для этого опасного предприятия тщательнейшим образом были продуманы мной и учеником моим, Педро. И Педро побывал уже в тайной комнате Дома Инквизиции и оставил в ней все то, чем вы в последующем не преминули разумно воспользоваться. Но самое главное – в этой комнате должен был находиться в момент вашего появления и я сам! Чтобы надлежащим образом объяснить вам вашу задачу и наилегчайшие способы ее осуществления.
– Да? – Я рыгнул – тихонечко, чтобы громким звуком сим не портить общей аристократической атмосферы. – И где же, позвольте спросить, вы были, почтенный сеньор де Балмаседа? Не скрою, что отсутствие ваше в оном месте вызвало у меня некоторые трудности, едва не переросшие в осложнения фатального характера?
– Вы появились там раньше запланированного времени! На два часа раньше. Это было плохо не только потому, что меня еще не было в оной комнате, но также и по той причине, что еще не был закончен допрос обвиняемых иллюминатов и вам пришлось заниматься освобождением не из камеры содержания, что было бы легче, а из самой комнаты допросов. Я не успел бы подойти к вам в любом случае, потому что находился в своем замке, вы же, вместо того, чтобы ждать, начали действовать с достойной изумления скоростью, и в течение часа уже выбрались из этой комнаты самостоятельно. Но, самое главное, для меня остается великой загадкой, каким образом вы оказались в этой комнате в это время? Ведь я еще не закончил все приготовления и не произнес главного вызывающего заклинания. Возможно, случилось что-то там, в вашем времени?
– Случилось, – сказал я. – Я лизнул пару марок и пошел в аут.
– Простите? – Похоже, моя фраза не имела для Балмаседы ни малейшего смысла. – Что вы лизнули?
– Марки, – объяснил я. – Почтовые. Вы их еще не изобрели. Так что забудьте…
– И, наконец, самым большим сбоем в нашем плане является то, что вы освободили не сеньора де ла Круса, а племянника его, лиценциата Франсиско Веларде. Несмотря на всю значимость совершенного вами подвига, я не могу не укорить вас, сеньор Гомес. Как вы могли так поступить? Ведь я же ясно подсказывал вам: освобожден должен быть именно дон Фернандо де ла Крус, и никто иной!
– Ваш дон Фернандо – предатель! Честно говоря, я удивляюсь, как вы, сеньор Балмаседа, такой благородный дон, возлагаете какие-то надежды на такого слабодушного человека? Да, конечно, я понимаю, что пытки заставят разговориться любого человека. Но нельзя же при этом закладывать всех своих знакомых – направо и налево, без вины и без разбора! Я не удивлюсь, если он и вас выдаст Инквизиции, почтенный де Балмаседа, черт подери!
Я стукнул кулаком по столу.
– Нет, меня он не выдаст…. – Дон Рибас теребил свою бородку. – Он слишком умен для этого. В сущности, сейчас на нем нет особых грехов, кроме иллюминатской ереси. И он может успешно откупиться. Но, если он признается в пособничестве колдовству, аутодафе ему не избежать. Конечно, у дона Фернандо есть свои особенности… Не слишком приятные. Вероятно, за пламенностью и убежденностью его речей прячется слабая душа. Но все же он Посвященный. И ему известно о нашем Плане.
– Отлично! – Я поднялся в полный рост. – А теперь у меня есть пара вопросов. И если вы на них не ответите, на мою помощь больше можете не рассчитывать!
– Хорошо. На некоторые вопросы я, возможно, отвечу. – Балмаседа устроился в кресле поудобнее, посмотрел на меня с интересом. – Хотя, молодой темпераментный сеньор, могу отметить, что участие ваше в сием предприятии не зависит от вашего желания. Не зависит оно и от меня, хотя меня очень радует, что именно вас милостивая судьба выбрала в качестве Клавуса. Ибо все, что мы имеем счастие или несчастие свершать, предопределено свыше, самим Богом. Только он решает, что делать нам, и каков наш жребий…
– Вы все время упоминаете неких Посвященных, – буркнул я и сел обратно на свой стул. – Я тоже желаю быть Посвященным. Я хочу понимать, что я делаю, и ради чего меня выдергивают из моего цивилизованного времени, не дав даже позавтракать, и заставляют бегать по загаженному экскрементами замку и сражаться с какими-то нечесаными недоумками. Меня, между прочим, чуть не изнасиловали сегодня!
– Альваро? Это он?
– Да. – Меня передернуло, когда я вспомнил, как вонючие лапы палача шарили по моему телу. – Я убил его, прирезал этого bastardo.
– Браво! – Балмаседа изящно похлопал, подняв руки перед собой. – Я вижу, что вы действительно хороший воин, Мигель! Убить самого Мясника Альваро! Что ж, для начала неплохо.
– Что у вас там за План? Что вы за человек, сеньор де Балмаседа? Вы могущественный маг! В наше время никто не может вытворять такое, что умеете вы! И как все это связано – иллюминаты, вы, этот самый План, и моя скромная персона?
– Видите ли, в чем дело, – Балмаседа сделал какой-то неопределенный жест рукой. – Мне пришлось много путешествовать, и бывать в разных странах, и даже бывать, как бы это сказать помягче, в плену у неверных…
– У мавров.
– Да.
– Вас продали в рабство?
– Нет. – Гримаса отвращения появилась на его лице. – Нет, Бог миловал меня и мне не довелось побывать в унизительной роли раба. Напротив, мавры отнеслись ко мне весьма благосклонно, и общаясь с образованнейшими людьми султаната, мне удалось получить некоторые весьма специфические знания…
– Магию.
– Нет, не совсем так. – Взгляд Балмаседы утратил вдруг туманность и он посмотрел на меня с жесткой ясностью. – Речь идет совсем о другом. Знаете ли вы, мой молодой друг, что такое демоны?
– Ну… – Я замялся. – Это, типа черти такие. Из ада. Да я и не верю в них.
– Напрасно. – Балмаседа качнул головой. – Напрасно, друг мой. Не верящий в демонов подвергает себя серьезной опасности. Особенно, если в судьбе его записано стать убийцей демонов.
– Это кому, мне что ли?
– Вам. Вам, Мигель Гомес. Вам предстоит стать убийцей демонов. Consagrado. Убийцы демонов – это и есть Посвященные.
– Знаете, по-моему, где больше всего людей, верящих в демонов? В больнице для душевнобольных. Не верю я в демонов. В Бога еще, с натяжкой, верю. А в чертей? Извините…
– А в магию верите?
– Теперь – да.
Попробовал бы я не поверить в магию после всего того, что со мной случилось.
– Значит, и в демонов поверите – после того, как увидите их воочию.
– Что-то не хочется мне видеть демонов воочию. – Я поежился.
– Дьявол, враг Создателя нашего, не одинок, – сказал Балмаседа. – Он окружает себя множественными слугами. Но слуги эти вовсе не из ада. Я вообще не уверен, что ад существует – в таком виде, как представляют его себе правоверные христиане. Демоны – такие же природные создания, как и люди, и животные. Но природа их совершенно иная. Тело их слабо и непрочно, и только временами принимает оно определенную форму, ужасную в своей разрушительной силе. Тела демонов слабы, но дух демонов сильнее в тысячи раз, чем души обычных людей. Демоны принадлежат к другим мирам. Мы, Посвященные, называем их тонкимимирами . Тонкие миры окружают наш, большой Средний Мир, со всех сторон. Но обычно проходы в тонкие миры прочно закрыты – такова воля Создателя. Собственно говоря, демоны – это и есть обитатели тонких миров. Они древни, как сама Вселенная, и они, в большинстве своем, бессмертны. Многие из них безвредны, и даже дружественны людям. Но есть многие, совращенные Дьяволом, что стремятся вредить людям. Они восстают против законов Бога, и прорываются в мир наш, и поистине ужасны последствия этого. Так же, как демоны эти – служители Дьявола, так же и мы, consagrados – служители Бога. Истинные служители. Независимо от религии и от страны, и от времени, в которым выполняем мы долг свой. Мы удерживаем равновесие в этом мире, чтобы злобные твари не разорвали его на части и не превратили землю в ад!
– Как же вы можете называть себя Убийцами Демонов, если, по вашим словам, демоны бессмертны?
– Убить демона – это убить тело его. Тогда дух оного демона изгоняется обратно в мир его, и многие тысячи лет пройдут, прежде чем он накопит достаточно сил, чтобы создать себе новое тело, или войти в чье-то чужое тело, и выйти из мира своего в большой Средний Мир, чтобы нести злобу и разрушения.
– Да… – Я обхватил голову руками. – Значит, демоны окружают нас со всех сторон? Что-то я не слышал в нашем времени о том, чтобы кто-то воевал с демонами, – кроме, разве что, двух десятков закоренелых психопатов, готовых видеть нечистую силу даже в сломанном утюге!
– Consagrados – скрытная каста. Мы свершаем дела свои в тайне, и много лет проходит, прежде чем мы находим по особым признакам мужчину или женщину, могущего стать Посвященным, и учим его ремеслу нашему. Когда я попал к маврам, в Алжир, так и случилось. Я был дерзок, я любил свободу, и, скорее, совершил бы грех и наложил руки свои на себя, чем стал бы рабом. Но я был отмечен одним из местных Посвященных. Он выкупил меня, и взял к себе, и скоро я уже знал, какой крест мне предстоит нести всю мою жизнь.
– Тогда я могу вам предложить хорошую кандидатуру в Посвященные. Это Франсиско Веларде. Он замечательный человек. По-моему, он подойдет не хуже вашего де ла Круса. Нет, правда! Видели бы вы, как он держался на допросе!
– Посмотрим… – Балмаседа слегка нахмурился. – Нужно будет испытать его. А с вами, милостивый государь Гомес, вопрос уже решен. Вы отмечены печатью господней, и, хотите вы того, или нет, но ваш удел…
– Нет, подождите! – Я замахал руками. – Вы знаете, дон Рибас, я – ужасный разгильдяй по жизни. Я постоянно попадаю в какие-то идиотские истории, я трах… простите, занимаюсь любовью со всеми симпатичными бабенками, которых встречаю на своем пути, и я не уверен…
– Это хорошо. – Дон Рибас улыбнулся. – За мной тоже есть такой маленький грешок. Всю жизнь был. Но это одна из характерных черт для многих убийц демонов – любвеобильность. Видите ли, сам Бог дал нам любовь! Любовь мужчины и женщины – что может быть прекраснее, ближе к божественному просветлению? Наши монашеские ордена – доминиканцы и иезуиты – проповедуют аскезу и воздержание. И что же это, делает их лучше и возвышеннее? Они полны желчи и злобы, и рукоблудие является для них лучшим выбором, альтернатива которому – мужеложество, к которому они постоянно и прибегают, жалкие maricones. Простите.
– Так… – Я снова потянулся к кувшину с вином, но он был, увы, пуст. – Сеньор де Балмаседа! Еще стаканчик этого вашего з-замечательного вина и я пожалуй, соглашусь быть consagrado. Набить морды паре невоспитанных клыкастых демонов – хм, а почему бы и нет? Тем более, что и девочки, оказывается, не возбраняются!
– Не слишком ли много вы пьете, Мигель? – Балмаседа дернул за шнур, висевший на портьере, и появился Педро. – Педро, принеси, пожалуйста, еще вина. Этого, из Сарагосы, которое присылает нам кривой Мендоса. Молодой сеньор в восторге от него. Nos omnes biberimus rubrum toxicum, diabolis capiat posteriora nostra. Кстати, как там наш гость, сеньор Веларде? Как его драгоценное здоровье?
– Лучше, много лучше. – Педро смотрел на меня с некоторым подозрением. Видимо, прикидывал, как скоро я упаду со стула после такого невероятного количества употребленного вина. – Сеньор Веларде спит. После снадобий, которые вы дали ему выпить, и смазали его раны, он должен быстро придти в себя.
– Наливай, Педра, – сказал я. – Не жмись. Я сегодня хорошо поработал, Франсиско спас. Я сегодня человека замочил, между прочим. Насмерть. Мне стресс снять надо. Тебе приходилось когда-нибудь человека на тот свет отправлять, Педра?
– Приходилось, сеньор Гомес, – вежливо сказал Педро. – И не одного. И зовут меня не Педра, а Педро. Прошу прощения. Педра – это звучит неприлично.
Он удалился, унося с собой пустой кувшин.
– Подумаешь… – Я помахал в воздухе рукой. – Гордый какой! Много он народу поубивал! Скажет, тоже…
– До того, как стать моим учеником, Педро был солдатом. Ему тридцать семь лет, и пятнадцать из них он воевал. А вам, сеньор Гомес, следовало бы поучиться у него сдержанности. И трезвости.
– Я – русский! – гордо заявил я, уперевшись обоими кулаками в стол. – Вы хоть в курсе были, когда выбирали меня на роль Посвященного, что я – русский?
– Что такое "русский"? – холодно поинтересовался дон Рибас.
– Это национальность! Мы – великая нация, между прочим! И мы пьем лучше всех! В смысле – мы пьем, сколько в нас влезет, и нам х-хоть бы хрен! Не пьянеем…
Я горделиво махнул рукой и нечаянно сшиб со стола тарелку и пару бокалов. Тарелка разбилась. Бокалы покатились по полу.
– Пардон! Между прочим, это на счастье!!! – весело заявил я. – Так, значит, еще по стакану, и вы рассказываете мне про ваш План. Че мне т-там делать надо. Я это, не подведу. Б-будьте уверены. Все будет в ажуре…
Дон Рибас Алонсо де Балмаседа щелкнул пальцами и я явно увидел, как из ладони его вылетел рой голубых искорок. Они плясали в воздухе, как крошечные феи из сказочного леса. Рот мой расплылся в улыбке от уха до уха. Никогда мне не было так хорошо.
"Дон Рибас, – хотел сказать я. – Дай, я тебя поцелую в лысину. Классный ты мужик, хоть и средневековый, мать твою! Плюнь ты на своих демонов. Пойдем, в бар завалимся. Двинем там по сто вискаря"…
Но я не сказал этого. Вместо этого я медленно сполз на пол. Последнее, что я слышал, когда Педро нес меня, было:
– Положи его на кровать, друг мой. Ему пора возвращаться. Пора…
Слова плавали в вине, как маленькие серебристые рыбки. Я в последний раз устало икнул и закрыл глаза.
11
Я лежал на полу в своей кухне. Это была моя кухня, вполне обычная. Правда, все предметы в кухне медленно покачивались, но скорее это было всего связано с вином, которое еще шумело в моей голове. Я был еще изрядно пьян. Только веселье куда-то ушло.
Из комнаты доносился разговор. Два голоса – мужской и женский.
– Ну что ты будешь делать? – сказал Эмилио. – Пропал, поганец, и все тут! Где теперь его искать? Уже сутки, как нет его. Хоть бы по телефону позвонил, что ли.
– Надо обращаться в полицию, – твердо произнесла Цзян. – Потому что Мигель очень умеет попадать в разные авантюры, и плохо тогда делает контроль над собой. К тому же, он любит бить морды разным плохим людям. И они могли бить его сами. И он может лежать сейчас в какой-нибудь больнице.
Знала бы моя Анюточка, каким плохим людям я бил морды за эти сутки! Нет, не поверит. Нормальный человек в такое не поверит.
Я попытался сесть, но снова свалился на пол. Голова моя дико кружилась.
– Эй, люди, – тихо позвал я. – Помогите встать. Я сам не могу.
Они примчались на кухню, топая, как носороги. Не знаю, чего им больше хотелось в этот момент – обнять меня или дать мне по физиономии. Изумление было написано на их лицах. Изумление и невероятное облегчение.
– Dichosos los ojos! – заорал Эмилио. – Ты когда успел придти?! Мы только что здесь сидели, на кухне, минут пять назад! Ты как сюда попал?
– Телепортировался. – Я скривился, потому что вопль Эмилио иглой вонзился в мою больную голову. – Не ори, ради Бога! У меня башка раскалывается.
– Понятно, – Цзян смотрела строго, руки сложила на груди. – Ты опять пьяный. Ты пил много виски. А теперь лежишь на полу. А мы тут беспокоились про тебя, потому что ты не был целый день, и не приходил работать.
– Меня закинуло в прошлое. – Я облизал губы сухим языком. – А дон Рибас Алонсо де Балмаседа… Это он напоил меня. Я так понимаю, что специально, чтобы я потерял сознание и телепортировался обратно. Он колдун, этот дон Рибас. Там еще Инквизиция была…
– Алкогольный бред, – констатировал Эмилио. – Наш русский упился до чертиков. Слушай, братишка, я же предупреждал тебя – не пей столько, будешь иметь проблемы… Ты посмотри – ты же весь в синяках. Опять подрался, что ли?
– Попробовал бы ты не напиться, если бы ты убил человека, – пробормотал я. – Посмотрел бы я на тебя.
– Ты еще и убил кого-то? – Глаза Эмилио полезли на лоб.
– Да. Зарезал одного гада – Мясника Альваро. Он палач, сифилисом меня хотел заразить. Да ты не беспокойся, это не здесь, а в тысяча пятьсот шестидесятом году от Рождества Христова.
– Так, – скомандовал Эмилио. – Берем этого шизофреника за руки, за ноги, и тащим в ледяной душ. Пусть протрезвеет маленько. Иначе он меня до инфаркта доведет.
– Не надо в душ, – запротестовал я. – Положите меня на диван. Я и так отойду. Только мне надо тоника – холодного, литра два. Он в холодильнике стоит.
Уговорил, кажется. Наклонились надо мной Эмилио и Анютка, дабы помочь встать. Эмилио нежно обхватил меня за живот и приподнял. И тут же заорал и уронил меня обратно на пол. Так, что я шмякнулся затылком об линолеум.
– Т-ты полегче, мать твою, – пробормотал я. – Чо ты меня бросаешь-то как? Как прям не знаю кого…
– Я укололся! – Эмилио рассматривал дырку на своей рубашке. – Что у тебя там?
Он задрал майку у меня на животе и присвистнул:
– Ого! Посмотри, Цзян! Твой дружок еще и с холодным оружием по улицам шляется. Нет, по нему определенно тюрьма плачет!
– Это что? – спросила Цзян.
– Это? – Я с трудом поднял голову и посмотрел на свой живот. – Это нож.
– Я догадался. Ты им что, колбасу режешь? Таким кинжалом? Настоящим.
– Это метательный нож. Оттуда, где я был. Вот вам, кстати, доказательство.
Голый мой живот перепоясывал черный пояс из овечьей кожи. И только одно из семи гнезд было занято. Там находился метательный нож – тот единственный, который я не использовал, и с которым дошел до самого имения дона Рибаса де Балмаседы.
– Мне нужно уходить на работу. – Цзян смотрела на часики. – Ты сейчас не можешь уходить на работу, Мигель?
– Нет. – Я протянул руку. – Анюточка, солнышко, иди сюда поближе.
Она присела на корточки и погладила меня по голове.
– Мигель… Ты – loco. Ты знаешь это?
– Да. Я – consagrado loco.
– Я не буду целовать тебя сейчас, потому что ты пахнешь… Неприятно. Как muerto.
– Я живой, – сказал я. – Это не мой запах. Это запах других… Других мертвых. Я приму душ, и снова буду пахнуть, как живой. Я расскажу тебе все, что случилось, солнышко. Потом. Ты скажи там на работе, что я заболел. Я выйду завтра. Обязательно.
– Ты не сможешь завтра.
– Смогу.
– Я возьму твой скутер?
– Да. Езжай осторожно.
– Хорошо. Да… вот еще что. Я тебя люблю.
И она все же поцеловала меня.
12
Я лежал на диване. А Эмилио нервно ходил по комнате.
– Слушай, – сказал он. – Это ты стащил у меня пару марок? Признайся честно.
– Не стащил, а взял, – сказал я. – Ты сам разрешил мне взять их.
– Я? Разрешил?! Не может такого быть! – Он стукнул себя кулаком по лбу. – Наверное, я был очень пьяный.
– Наверное. Думаешь, я один бываю очень пьяный?
– Ну, и где сейчас эти марки?
– Чего ты привязался к этим несчастным маркам? Использовал я их. Приклеил на конверт. Он на кухне лежит.
– Приклеил?! – заорал Эмилио. – Ты что, лизал их? Языком?!
– Не ори, – я сделал страдальческую гримасу. – А чем я еще мог лизать их, если не языком? Чем еще можно лизать марки?
– Боже мой!.. Боже, почему ты дал мне брата-идиота?!! – Эмилио понесся на кухню и вернулся через две секунды с моим конвертом. Глаза у него совершенно вылезли из орбит от изумления.
– Глаза заправь на место, – сказал я. – А то линзы свалятся. Ты объяснишь что-нибудь, черт подери?
Эмилио захохотал. Он рухнул на стул, и сидел, и истерически, до слез, хохотал, держа перед собой конверт. Марки отклеились от конверта и медленно спикировали на пол.
– Плохой клей, – отметил я. – Не держит ни черта. Я, когда еще приклеивал их, обратил на это внимание.
– Там вообще не было клея, – сказал Эмилио. Он все-таки дохохотался, и контактные линзы его сползли от слез куда-то на щеки. Теперь он достал свои специальные баночки, и мочил линзы в растворе.
– А что же там было?
– ЛСД. Знаешь, что это такое?
– Слыхал. Знаешь, кто ты, Эмилио? Ты – наркоман проклятый! Загонишь меня когда-нибудь в могилу.
– Ты что, обе сразу лизнул?
– Да.
– Тогда понятно. – Эмилио прилепил-таки линзы к своим глазам и теперь усиленно моргал. Глаза у него были красные, как у кролика. – Двойную дозу ЛСД, значит, ты принял. Неудивительно, что ты путешествовал в шестнадцатый век. Мог и вообще копыта отбросить.
– Я на самом деле был там, в шестнадцатом веке. Только вот ты, со своим ЛСД, все испортил. Я потерял сознание и попал в Дом Инквизиции на два часа раньше, чем планировалось. Меня чуть не убили из-за этого.
– Слушай, хватит, а? – Эмилио встал, и подошел ко мне, и нависал сейчас надо мной острым своим клювом. – Я же тебе объясняю: все это были гал-лю-ци-нации!!! Понимаешь? От ЛСД еще и не так улететь можно. Я, например, один раз на динозавров охотился. Что там шестнадцатый век?..
– А где же я был тогда все эти сутки? И нож откуда этот метательный?
– Откуда я знаю, где ты шлялся? Крыша у тебя съехала, ну ты и пошел гулять куда-то – в полной отключке. Так бывает. Куролесил где-то. Физиономия вся в царапинах. Надеюсь, ты не прирезал никого на самом деле.
– А домой я как попал? Обратно на кухню?
– Думаю, так же как и мы – через окно. Я вчера утром обнаружил, что марок нет, и сразу ломанул к тебе. Отмахал сто километров за полчаса. Несся, как ветер. Приезжаю – а тут подружка твоя стоит у двери. Цзян. Девчонка изумительная, кстати. Говорит, что ты не открываешь. И на работе не появился. Ну, думаю, все, труба. Найдем сейчас труп в квартире. Я говорю: "Цзян, у тебя ключ есть?" Она: "Нет. Я залезу через окно, оно открыто". И что ты думаешь? Влетела на третий этаж как кошка. Я обалдел прямо. Как это у нее так получается?
– Она мастер спорта.
– Вот. Открыла мне дверь изнутри. Тебя нет. Я – в трансе. Все, думаю, подставил братишку. Принял братишка дозу и улетел через форточку.
– Вы здесь ночевали?
– Она ночевала, тебя ждала. А я домой ездил. Сегодня вернулся, за час до твоего прибытия. Она, чувствуется, тебя любит очень. Такая девчонка замечательная! И умница, и красивая. И фигурка такая… м-м-м! Редкое сочетание. Повезло тебе.
– Повезло…
– Ты, это… Живешь с ней?
– Нет. Мы просто друзья.
– Как?! – Эмилио не поверил. – Она что, не соглашается?
– Она соглашается. А я – нет.
– Que va! – Эмилио воздел руки к небесам. – Я чего-то не понимаю.
– Она – девочка. Не делала этого еще никогда.
– Ну и что? Это дело поправимое.
– Отвяжись, – буркнул я. – Дай спокойно умереть в своей постели.
И повернулся к стене.