ЧАСТЬ 2
ПОЛЫНЬ В СЕРДЦЕ

Я думаю, теперь вы начали потихоньку разбираться, что к чему, и что это за девушка такая, о которой я думал утром того дня, который называю "Днем Дьявола". Впрочем, я думал об этой девушке не только тем утром, теперь я думал о ней постоянно. Я думал о том, кто она такая, и как ее зовут, и почему так странно она себя вела, и почему сбежала от меня. Я сам придумывал ей имена – каждый день новое, и сам сочинял ее биографию, и сам разговаривал с собой от ее имени. Она жила день и ночь в моем воспаленном воображении, и в то же время я совершенно не представлял, где ее искать, и увижу ли я ее когда-нибудь еще в своей жизни.

Короче говоря, она стала моей навязчивой идеей. Сами понимаете, это не очень хорошо – иметь в голове навязчивую идею. Это разбивает вашу свободу к чертовой матери. Но я ничего не мог с собой поделать. Она выбила меня из колеи, эта красивая девчонка. Выбила из колеи даже больше, чем пара недобитых мной русских быков и загадочное видение, посетившее меня, пока я валялся в отключке.

Я, конечно, пытался найти ее. В первые недели я таскался каждый день на ту площадь, где в первый раз увидел ее. Само собой, ее там не было. Я не работал там, на этой площади – я не мог там работать, чтобы не примелькаться. Я просто сидел и пил. Честно говоря, после того дня пить я стал очень много, старался растворить свою депрессию в литрах спиртного. Ничего хорошего, разумеется, из этого не выходило. Я просто сидел час за часом за тем самым столиком, на том самом стуле, на котором когда-то сидела она. Я даже сделал специальную пометку на этом стуле, и, если он перекочевывал куда-нибудь за другой стол, находил его и с извинениями возвращал обратно. Я сидел на этом стуле, и поглощал все, что можно выпить, без разбора. Я тупел, но тоска моя не становилась от этого слабее. Она грызла мое сердце, как голодный пес обгладывает кость, найденную на помойке. Иногда я забывался, и стонал от этой боли, и люди за соседними столиками оглядывались на меня. На лицах их было написано сочувствие.

Как видите, я заболел. У меня была болезнь под названием "неразделенная любовь". И конечно я думал, что это – смертельно и неизлечимо. Я вовсе не собирался подыхать, но чах на глазах. Жить мне стало неинтересно.

Один раз я даже познакомился с двумя девчонками, хорошенькими голландками, лет двадцати, каждая чуть ли не выше меня ростом. Светловолосыми студенточками. Вернее, они познакомились со мной. У меня были единственные свободные места за столиком и они приземлились туда. Они были замечательными, эти девушки. Они щебетали, как птички. Они стащили меня с просиженного стула и повезли к себе. Они пытались сбить мою депрессию, как сбивают температуру. Кажется, я им понравился, хотя и не представляю, кому я мог понравиться в таком сопливом состоянии. А может быть, они просто жалели симпатичного хмурого парня. Я сказал им, что я – тореро, и меня выгнали с работы, потому что я не смог убить двух быков. Мне было хорошо с ними, только я ничего не мог сделать в ту ночь. Мы просто сидели, и пили что-то, и трепались, и целовались почти по-дружески, а утром я проснулся с ними в одной постели. Я тихонечко вылез, оделся, и пошел домой. Мне было стыдно пред ними, потому что они меня хотели, а я их – нет.

Кстати, тогда я вспомнил фразу, которую моя девчонка, моя любимая хулиганка, написала на зеркале. "Почему ты не убил этих двух быков, тореро?"

В самом деле, почему?

Для меня было совершенно ясно, почему я не убил их, хотя мог это сделать без особого труда. Потому что я вовсе не собирался никого убивать. Все-таки они были людьми, а я – не убийца. Я очень мирный и порядочный человек, между прочим. Непонятно для меня было другое. Почему она, моя девушка, моя прекрасная дама, хотела, чтобы я их убил?

Наверное, она была еще слишком юна, и не понимала ценности человеческой жизни. Они жестоко обидели ее, и, с ее точки зрения, заслуживали сурового наказания. Смерти…

Нет, не так все это было. Что-то подсказывало мне, что совсем не проста была моя девушка. Она была искушена жизнью гораздо больше, чем мне бы этого хотелось. И истинных мотивов ее поведения я понять не мог. Не мог, и все тут. Наверное, слишком туп был.

Дьявольское наваждение – вот что все это было. Правы были эти двое – де ла Крус и де Балмаседа.

Это были проделки Рогатого.

Я был болен – уже сказал, какой болезнью. Но, оказалось, что болезнь эта – хроническая. И, как у любого хронического заболевания, бывают у нее периоды обострения и светлые промежутки. Поэтому напрасно я боялся умереть. Наметились у меня скоро признаки улучшения состояния.

Началось это тогда, когда кончились деньги. За три недели я благополучно пропил все, что заработал и отложил за последние полгода. Я остался на мели. Жрать же мне по-прежнему хотелось, несмотря на неизлеченную любовь.

Что ж, болен – не болен, а работать надо. Снова я достал свои шарики, и кастаньеты, и бандерильи, количество которых уменьшилось на две, и прочие причиндалы. Я даже постирал свой камзол. И пошел на улицу – жонглировать.

Хотя душа моя была больна, тело чувствовало себя довольно неплохо. Несмотря даже на трехнедельное неумеренное употребление алкоголя. Оно прекрасно управлялось со своей работой, мое тело. Оно жонглировало с каждым днем все лучше.

И однажды случилось то, что давно должно было случиться. Я нашел работу. Вернее, она сама нашла меня.

Я отработал тогда свой номер с бандерильями. С блеском. Все зрители бросили жевать свою паэлью и смотрели на меня, а когда я поймал бандерилью зубами, все дружно заорали от восторга. Открытое кафе, в котором я выступал, находилось за городом. Оно стояло около большого шоссе. Здесь было два десятка столиков и все были заняты, потому что кормили в этом заведении хорошо.

Я прошелся между столиками и собрал свою жатву – довольно скромную, правда. Особенно с учетом того, что мне предстояло "отстегнуть" бабки хозяину этого кафе. Только один господин неожиданно положил в мою коробку неплохую купюру.

– Подойдешь потом ко мне, мучачо, – сказал он. – Поговорить нужно.

И посмотрел на меня внимательно, оценивающе. Ощупал глазами с головы до ног.

О чем он собирался со мной говорить? Черт его знает. Сперва я решил, что он – один из тех богатых гомосексуалистов, которые твердо уверены, что за свои деньги могут купить любого парня. И в этом случае разговор у меня с ним был бы короткий – я бы вежливо послал его на три буквы. Я много чего попробовал в своей жизни, но однополой любви не пробовал. И пробовать не собираюсь.

Я ходил и собирал свои деньги, затем разговаривал с хозяином заведения, толстым Мартинесом, а сам незаметно поглядывал в сторону этого господина. Я прикидывал, стоит ли к нему вообще подходить, или лучше незаметно улизнуть на мотороллере, от греха подальше.

И все же я решил подойти к нему. Гомосексуалистом он не был, в этом я готов был поклясться. Было этому господину лет около сорока пяти и выглядел он, как типичный macho. Я, между прочим, ничего не имею против мужиков, выглядящих как мачо. Я даже сам хотел бы выглядеть таким пижонистым самцом, только денег у меня для этого маловато. Потому что, если ты, поддавшись соблазну мачизма, пойдешь в дешевый магазин и купишь там что-нибудь a la Антонио Бандерас, то будешь выглядеть соответственно – как дешевый поддельный Бандерас.

Этот выглядел, как настоящий дорогостоящий мачо. Он сидел, положив ногу на ногу. Он откинулся на спинку синего пластикового кресла и курил сигару. Не толстую длинную "Гавану", которыми смачно чадят американцы. Он курил тонкую испанскую сигару – дорогую, с хорошим душистым табаком. Он выпускал дым тонкой струйкой, создавая вокруг себя аристократическую атмосферу. На нем была ослепительно белая рубашка с воротничком-стойкой и двумя рядами маленьких пуговиц из черепахового панциря. На нем были черные брюки, выглаженные, безукоризненно подогнанные в талии, с широким поясом. А на ногах у него были черные узконосые туфли с тонкой подошвой, сделанные из лаковой кожи, настолько отполированные, что в них отражалась половина Испании.

Волосы у него были смазаны бриолином и зачесаны назад – волосок к волоску. Небольшие бакенбарды. И, разумеется, тонкая щеточка усов – как фирменный знак законченного мачизма в его североиспанской разновидности.

Я подошел к нему.

– Садись, амиго, – сказал он, качнув ногой и показав мне сигарой на кресло. – Раздумываешь? Я вижу, ты раздумываешь, зачем я тебя позвал? Не окажусь ли я богатым педерастом и не предложу ли тебе денег за твою невинную задницу? Об этом ты думаешь?

– Да, – ответил я и плюхнулся в кресло.

– Ну, и что ты скажешь на этот счет?

– Вы – не maricon, – сказал я. – Это видно невооруженным глазом.

– Спасибо за комплимент! – Он захохотал, и сразу стало видно, какие у него хорошие, ровные и белые зубы. – Что будешь пить?

– Я за рулем, – скромно ответил я.

– Тогда пиво.

– Виски.

– Ого… – Брови его чуть-чуть поднялись вверх. – И какой же виски ты предпочитаешь, амиго?

– Шотландский blended, – сказал я. – Chivas Regal. Предпочтительно – "Королевский салют". Неплохое пойло, двадцать один год выдержки.

Я назвал самый дорогой сорт виски, который знал. Сам я его, конечно, никогда не пробовал. Но почему бы не хлебнуть глоточек на халяву?

– Хм… – Мужчина озадаченно качнул головой. – Ты хоть представляешь, сколько стоит это твое пойло?

– Точно не помню. Баксов двести пятьдесят за бутылку. Недорого, конечно. Просто я думаю, что в этом заведении вряд ли найдется что-то более дорогое и приличное.

– Понятно, – мужчина снова улыбнулся. – Camarero, – подозвал он официанта. – Принесите-ка нам пару виски. "Королевский салют" у вас есть?

– Боюсь, что нет. – Парнишка-официант извинительно осклабился. – Это слишком дорогой сорт для нашего заведения. Могу предложить вам "Джонни Уолкер".

– Давайте. На ваше усмотрение. – Мой незнакомец снова затянулся сигарой и уставился на меня. – Меня зовут Габриэль Феррера. А вас как, уважаемый ценитель виски?

– Мигель Гомес, – я протянул руку. – Будем знакомы.

– Ты – иностранец, Мигель? Из какой ты страны? Португалец?

– Я – из России, – сказал я.

– Ты – русский? Настоящий русский?!

Почему-то всегда так. Стоит сказать кому-нибудь, что ты из России, и на тебя начинают смотреть, как на инопланетянина. Это "новые русские" нам репутацию подпортили. Никто теперь не может поверить, что русский может быть нормальным, хорошо говорить на испанском, не иметь в кармане пачку долларов, перетянутую резинкой, и не держать пальцы врастопырку.

– Я – полуиспанец-полурусский, – сказал я. – И у меня есть вид на жительство.

– Это хорошо. – Феррера потер пальцем подбородок, что-то рассчитывая в уме. – Это совсем неплохо.

– Неплохо? Что – неплохо?

– Хорошо, что ты полукровка. Полукровки – они талантливые. Я и сам – полукровка. Папа из Валенсии, а мама из Мадрида. – Феррера захохотал над своей шуткой, понятную только долбанутым испанцам. – И вид на жительство – это совсем неплохо.

– Por salud! – торжественно произнес я, поднял стакан и выпил свою порцию виски одним глотком. Феррера посмотрел на меня, как на умалишенного. – Еще виски! – показал я палец официанту. – Господин Феррера, мне очень нравится сидеть тут с вами, в вашей компании и пить за ваш счет. Но, к сожалению, я испытываю сейчас некоторые финансовые трудности, и поэтому вынужден постоянно работать. Мне придется покинуть вас минут через пятнадцать, и мне бы хотелось выяснить, в чем состоит ваше дело ко мне. Так сказать, gist of the matter.

– Так, – произнес он. – Ты говоришь еще и по-английски. Это тоже хорошо.

– Это просто замечательно!

Он уже начал доставать меня своими "хорошо" и "неплохо". Я решил, что сейчас тяпну свой второй виски – залпом. И поеду.

– У тебя есть медицинская страховка?

– Есть, разумеется. В принципе, она мне не особенно нужна. Я никогда не болею.

Вот оно что. Он, наверное, страховой агент. Попытается мне сейчас всучить какую-нибудь разновидность медицинской страховки с суперскидками. Тоже мне, нашел клиента – полунищего жонглера с видом на жительство. Я был о нем лучшего мнения.

– Я имею в виду другое. Не болезни. У тебя очень рисковый номер с этими бандерильями. Когда-нибудь ты все-таки зазеваешься и захлопнешь свою пасть на полсекунды позже, чем полагается. И тогда ты будешь похож на барашка на вертеле. Тебе понадобится хорошая медицинская страховка.

– В этом случае мне понадобится хорошее место на кладбище. У вас нет недорогого местечка на кладбище про запас, сеньор Феррера? Я бы оплатил авансом.

– Я не страховой агент, – сказал Феррера. – Между прочим, ты мог бы быть со мной повежливее. И оставь свои не слишком умные шутки, потому что я хочу предложить тебе работу.

– Какую?

Не могу сказать, что я подпрыгнул от радости. Потому что мне часто предлагали работу. Узнав о том, что я – безработный, и еще не гражданин Испании, мне предлагали работу. Разумеется, без официального оформления. Это хороший способ сэкономить деньги – нанять парня-иностранца за треть цены, и заставить его пахать, как Папу Карло – строителем, или сезонным рабочим на винограднике, или мыть посуду и убираться в баре. Меня это не интересовало.

– Ты был когда-нибудь в Парке Чудес?

– Да.

– Я – менеджер. Я работаю в этом парке, и могу предложить тебе там неплохую работу.

– Господин Феррера, – я говорил очень серьезно. – Я иностранец, но через некоторое время надеюсь стать гражданином Испании. Я не хочу иметь неприятности с административным отделом по делам иностранных граждан. Поэтому меня может устроить только официальная работа, совершенно законно оформленное рабочее место.

– Ты и так скоро будешь иметь неприятности с административным отделом, – проворчал Феррера. – Если бы ты тренькал на гитаре, или рисовал углем портреты, это бы еще куда ни шло. Но твой убойный номер с бандерильями – это маленький вулкан, на котором ты сидишь голой задницей. Он слишком заметен. Я уже слышал о тебе от половины Барселоны, Мигель, в том числе от нескольких полицейских. Счастье твое, что эти полицейские – твои тайные поклонники. Они в восторге от твоего номера и закрывают глаза на то, что ты работаешь нелегально. Но когда-нибудь ты напорешься на какого-нибудь принципиального осла. И, как минимум, останешься без этой работы. А как максимум…

– Я уже напарывался, – сказал я.

– Фернандес? Каброн Фернандес?

– Да.

– Понятно… – Феррера провел пальцем по своим тонким усикам, словно проверяя, не изменили ли они свою идеальную форму. – Ты уже понял, Мигель? Я слышал о тебе. И специально нашел тебя. Нашел, чтобы предложить тебе работу. Ты будешь работать у нас, в Парке Чудес. Жонглером. И будешь показывать свой номер с бандерильями.

– Я буду оформлен официально?

– У нас работает много иностранцев, Мигель. И все, кто выступает с какими-либо номерами, работают на совершенно законных основаниях. И если бы хоть один из них работал нелегально, я бы давно вылетел со своего места, и ходил бы сейчас не в брюках от Verri, а в дырявых грязных джинсах – как ты.

– Я куплю себе такие же. – Я посмотрел на брюки Габриэля с обожанием. – С первой получки.

– Твоей первой получки на такие не хватит. – Феррера смахнул с атласной ткани несуществующую пылинку. – Это эксклюзив. Но одеться более или менее по-человечески ты сможешь. Я подскажу тебе, где.

– Но… – Я колебался. – Парк Чудес довольно далеко от Барселоны – сотня с лишним километров. Мне неудобно будет ездить каждый день туда на поезде. И дорого.

– Ты снимаешь здесь квартиру?

– Да.

– Снимешь квартиру там. В ближайшем городке, в Ремьендо. Там живет большинство наших сотрудников. Мы поможем подобрать тебе недорогую квартирку.

– Секундочку… Дайте подумать…

Я все еще сомневался, глупец, и причина была проста. Я не хотел уезжать из Барселоны, потому что все еще надеялся встретить здесь девушку. Мою девчонку, которая сбежала от меня. Искать ее здесь, в огромнейшем городе было все равно что искать иголку в стоге сена. Но я еще недостаточно выздоровел, и поиски эти были одним из симптомов моей болезни. Психического расстройства под названием любовь.

– Извини, я чего-то не понимаю… – Феррера наконец-то допил свой виски. – Ваша Светлость хочет жить только в Барселоне? Вашему Сиятельству катастрофически будет недоставать рева машин за окнами? И Ваше Высочество не сможет заснуть спокойно, если хотя бы раз в день не посетит комплекс Гауди и не положит цветы к памятнику Колумба? Конечно, этот вопрос можно уладить. Я думаю, руководство нашей компании сможет присылать каждый день "Роллс-Ройс" к подъезду вашего дворца. Чего не сделаешь, чтобы заполучить такого выдающегося жонглера…

– Извините, я – осел, – быстро сказал я. – Я согласен. Я перееду из Барселоны, ничего страшного.

Я решился. Просто в голову мне пришла новая мысль – не менее бредовая, впрочем, чем все предшествующие. Я подумал о том, что в Парке Чудес я смогу встретить свою девушку с большей вероятностью, чем в распухшей от перенаселенности Барселоне. Парк Чудес посещает огромное количество испанцев, они едут туда со всей страны. Правда, это в основном дети и их родители. Но почему бы моей девушке не съездить в Парк Чудес хотя бы раз в год? Это вполне вероятно, особенно, если она живет где-то в этой части Испании.

– Я согласен, – сказал я.

– О Боже мой! – Габриэль Феррера воздел руки к небесам. – Невероятно! Он согласен! Надо устроить грандиозный банкет по этому поводу! И карнавальное шествие с голыми девочками!

– Когда можно к вам подъехать? – Я боялся ляпнуть лишнее слово, чтобы не спугнуть этого изумительного Габриэля Ферреру. Я уже готов был молиться на него и клял себя за тупость и капризность.

– Сейчас. Сейчас и поедем.

– Но у меня скутер… У вас, наверное, хорошая машина, сеньор Феррера. Я не угонюсь за вами на своем "ослике", сеньор Феррера.

– За моей машиной не угонится и самолет, – Феррера гордо выдохнул дым тонкой струйкой в потолок. – Поехали. Твой скутер кинем ко мне в багажник.

– Скутер? В багажник? – Я был слегка потрясен. Что же это за машина такая, в багажнике которой может уместиться мотороллер?

– Пойдем. Увидишь.

Габриэль Феррера кинул деньги на блюдечко, на котором лежала бумажка со счетом, и мы отчалили.

Потом уже, когда мы пилили с крейсерской скоростью по автостраде в машине Ферреры, оказавшейся огромных размеров джипом, я спросил его:

– Кто вы, господин Феррера? Почему вы так добры ко мне? Кто вас послал ко мне? Небеса?

– Ага. Лично святые Петр и Павел. Выписали мне командировку. – Феррера повернулся ко мне. – Слушай, Мигель, ты ведь живешь здесь уже достаточно давно. Какого ты мнения об испанцах?

– Очень хорошего. Испанцы – замечательные люди.

– Так вот, я – типичный испанец. Честно говоря, мне позвонил твой дядюшка Энрико – которого, я думаю, ты считаешь занудным старикашкой. Он очень обеспокоен твоим поведением, Мигель. А ведешь ты себя, как идиот. Ты мечтаешь о испанском гражданстве, а сам делаешь все, чтобы это гражданство не получить. Ты работаешь нелегально, и при этом нагло светишься в самом центре Барселоны. У тебя уже были неприятности с полицией. К тому же, ты – русский! Ты знаешь, какая репутация здесь у русских? Я не знал, что ты – русский. Энрико не сказал мне. Я думал, ты португалец. У Гомесов много родственников в Португалии.

– Я не русский, – упрямо сказал я. – Я – испанец.

– Какой ты испанец?! – Феррера хлопнул ладонью по рулю. – Ты даже не представляешь, какой ты русский! Только со стороны это можно понять. Я, кстати, не говорю, что это плохо. Я люблю вас, русских. Я читал Чехова, и у меня есть пара русских друзей – это замечательные люди, потрясающие интеллектуалы. Но дело совсем не в этом. Кем бы ты ни был, свои шансы на получение гражданства ты значительно подпортил. И, если бы не твои занудные дядюшки-католики, и не твой братец Эмилио, человек с большими связями, тебе давно могли бы предложить покинуть эту страну.

– Извините… – Уши мои горели от стыда. Что бы еще сказал Феррера, если узнал бы о моей дикой выходке со вторжением в дом тех двух быков? – Дяде Энрико я обязательно позвоню, поблагодарю его. Я съезжу к нему в гости. Он любит меня, я знаю…

– Энрико ничего не говори. – Феррера усмехнулся. – Он не хотел, чтобы ты знал, что он просил помочь тебе. Видишь ли, он мечтает, чтобы ты занялся какой-нибудь приличной работой. Но, поскольку ты ни на что больше не способен, кроме как метать свои кастаньеты, он, скрепя сердце, согласен и на это. Только негласно. Не выдавай меня, Мигель, когда навестишь своего дядюшку. И навести его обязательно.

– Спасибо вам большое, господин Феррера! Не знаю даже, как вас отблагодарить…

– Себя благодари. Если бы не был таким потрясающим жонглером, я бы мог пристроить тебя только, разве что, подметать дорогу. Посмотрел я на тебя сегодня и чуть не подавился креветкой. И от души выругал Энрико: не мог, старый зануда, позвонить мне раньше! Видите ли, считает он работу жонглера неприличной… Ты давно работал бы у меня. Только не думай, что тебя будут на руках носить. Работать придется много и дисциплинированно. Никто там твои выходки терпеть не будет. И научись говорить вежливо с достойными людьми! С твоей манерой разговора тебе только с панками общаться…

Он говорил и говорил, а я кивал головой и почти ничего не понимал. Душа моя пела. В этот момент я любил всех людей на свете.

И больше всех я любил Габриэля Ферреру. Я клялся себе, что с первой зарплаты я куплю бутылку "Королевского Салюта" и подарю ее этому потрясающему человеку.

Что, кстати, я и сделал. Когда я стучался в кабинет к господину Феррере с подарочным набором виски, сердце мое бешено стучало. Я боялся, что Феррера скинет меня с лестницы вместе с моим виски, что вполне было ему по силам. Мужик он был мощный. Как оказалось, раньше он был акробатом, но неудачно сломал руку лет пятнадцать назад, в результате чего перешел к карьере менеджера.

– Привет, – сказал Феррера. Он сидел за столом и заполнял какие-то бумаги. На носу его были очки стоимостью в три моих месячных зарплаты. – Тебе чего?

– Вот… – пробормотал я, ставя свой Chivas Regal на стол. – Это вам, господин Феррера. Да.

– Взятка, – констатировал Феррера, поправив очки пальцем. – Вы знаете, сеньор Гомес, что я обычно делаю, когда мне дают взятку в виде бутылки виски "Королевский Салют", выдержка двадцать один год, стоимость бутылки двести сорок долларов?

– Нет. – Я соображал, как побыстрее унести ноги.

– У меня есть специальная тактика действий в подобных случаях. – Феррера постучал карандашом по столу. – Очень эффективная тактика, смею заметить. Подойдите к вон той стене, Гомес.

Я подошел.

– Видите декоративную панель? Коричневую?

– Да.

– Нажмите на нее, Гомес! – произнес Феррера голосом инквизитора.

Я нажал на эту квадратную хреновину. Я был уверен, что меня тут же убьет током, или на голову мне упадет тяжелое и острое лезвие гильотины. Я даже невольно зажмурился.

Заиграла хрустальная музыка и небольшой кусок стены отъехал в сторону, открыв зеркальный бар.

– Стаканы для виски видишь, Гомес?

– Да.

– Бери парочку и дуй сюда. Лед в холодильнике. И дверь запри. Не хочу, чтобы видели, как я пьянствую на работе.

Ох уж эти испанцы…

Вот так-то я и попал на работу. В замечательное место, которое чуть не стало моей могилой. В Парк Чудес.

Я мог бы рассказать вам о Парке Чудес. Мог бы рассказать о каждом укромном уголке этого огромного Парка, потому что я знаю здесь каждый уголок. Я очень люблю это место. И не только потому, что это место отдыха и наслаждения жизнью, место, где ты можешь расслабиться и позабыть о своих бедах, и где никто не будет вымогать у тебя деньги и не плюнет тебе в лицо.

Прежде всего, я люблю это место потому, что знаю людей, которые это место создали. Нельзя было просто так придумать, и распланировать, и нарисовать в чертежах все эти дорожки, и причудливые здания, и безумные аттракционы, и построить их, и просто получать деньги от этого предприятия по производству развлечений. Нет. Тогда это было бы огромным трупом, валяющимся на десятках гектаров бесплодной земли – гигантским трупом парка, холодным, мрачным и уж никак не веселым.

Любовь – вот что было вложено в Парк всеми людьми, которые создали его. Любовь, и немножко сумашедшинки, и неутраченное взрослыми людьми детское восприятие мира.

Пожалуй, я не буду вам подробно рассказывать о Парке, описывать его устройство. Потому что это будет просто рекламой, а я не вправе превращать свою исповедь в рекламный ролик. Я не умею это делать, да и не хочу. Просто приезжайте сюда сами, и вы увидите все своими глазами. Ей-богу, стоит это сделать хоть один раз в жизни – особенно, если у вас есть дети.

Парк Чудес – это царство детей. Причем, довольно больших детей – от десяти до двадцати лет. Детей в том возрасте, когда сексуальное чувство уже пробуждается, и в том, когда оно становится уже довольно сильным, и даже чересчур сильным, но еще нельзя, не разрешено откусить от запретного плода, но уже так хочется, и желание лезет через край, грозя разнести все на кусочки. Я вижу это в глазах подростков Парка Чудес. Иногда они достают меня, эти неугомонные мальчишки, у которых темные усики пробиваются над верхней губой, и девчонки, вполне уже развившиеся, с грудью, и с круглой попкой, и со всем, что полагается девчонкам, чтобы сводить с ума одноклассников. Они достают меня своим грачиным ором и бешеной, нерастраченной энергией. Гораздо проще иметь дело с влюбленными парочками – теми, что чуть постарше. Молодожены и просто любовники – эти уже немного ленивы, они уже получили то, что хотели, они знают, что в любой момент могут получить это снова, и столько, сколько захочется, и в тоже время они еще не надоели друг другу. Они томны и нежны, эти парочки, они ходят, взявшись за руки, и в соприкосновениях их звучит: "Милый, я хочу тебя"…

Здесь очень много взрослых, и даже пожилых. Причем, если дети преобладают в основном испанские, то вот пенсионеры-то – со всех концов света. Спросите меня: как выглядят пожилые парочки в Парке Чудес? И я скажу вам – выглядят они замечательно! Сексуальная энергия, составляющая ауру Парка Чудес, заряжает их, подпитывает их, хотя они, может быть, сами этого не сознают, и заставляет сердца их биться быстрее. И вот уже совсем не по-стариковски блестят глаза, и упругой становится походка, и радостно сияют фарфоровые зубы, и седые головы с аккуратно уложенными прическами вертятся из стороны в сторону – что бы такого еще увидеть?

А увидеть здесь есть что. Честно говоря, здесь даже слишком много всего. И, чтобы голова не закружилась с непривычки, продумано здесь все так, чтобы не наваливалось на человека все сразу. И поначалу человек даже не знает, что его ждет. Он просто идет по дорожке, и ест мороженое, и читает большие щиты с надписями на всех языках мира, где разъяснено, куда пройти, чтобы свалиться в воду с высоты двадцати метров на надувном плоте или прокатиться вверх тормашками на грохочущей вагонетке. Но, в сущности, ничего читать не надо, потому что вы все равно не успеете попасть на все аттракционы. Расслабьтесь, подчинитесь Парку Чудес, и он проглотит вас. Проглотит, чтобы утопить в волне удовольствия. И если вы не получите удовольствия от этого, то вы просто фригидны…

Вау!!! И это я такое написал?! Да, пожалуй, надо все-таки подкинуть эти листочки в наш рекламный отдел. Может быть, выпишут мне премию песет этак тысяч в пятьдесят? А лучше в сто. Хотя, вряд ли… Сексуальная энергия, грудки, попки и все такое… Цензура зарубит. Нет, скажут, у нас ничего такого. У нас все прилично, скажут. Хотя, поймут, конечно, и внутренне со мной согласятся. А может быть, какая-нибудь симпатичная девчонка из рекламного отдела даже подойдет ко мне и скажет тихонечко: "Мигель… Слушай, у тебя там есть интересные мысли. Мы могли бы их обсудить в подходящей обстановке"…

Размечтался.

Так уж я устроен. Все на свете я вижу сквозь призму желания и любви. Она преломляет истинный свет, моя призма, раскладывает ясный и холодный цвет на сотни цветов и оттенков, превращает его в яркую радугу. Но такой уж я человек.

Не говорите мне, что я – сексуальный маньяк. Вовсе нет. Я просто романтик. Неисправимый романтик.

Не говорите мне, что я – здоровый жизнерадостный идиот. Мне приходилось десятки раз сталкиваться с людьми, которые считали себя холодными интеллектуалами, слугами разума. Они смотрели на меня свысока, потому что я выучил наизусть меньше книг, чем они. Они были уверены, что знают в этом мире все, что способны подвергнуть анализу и переварить в своих рафинированных мозгах любую загадку, заданную нам бытием.

Все они были несчастливы, эти люди. Ибо единственным выводом их теоретических изысканий было то, что мир плох, что мир несовершенен, грязен и жесток, и переделать его к лучшему нет никакой возможности. Эти люди были непрактичными и с трудом справлялись с жизнью без посторонней помощи, даже если были богаты. Часто они были больны. И, в любом случае, они не получали удовольствия от жизни. Они были фригидны.

Я и так знаю, что мир жесток. Меня достаточно били в этой жизни, и не раз пытались убить. Но я выжил и даже улыбаюсь. Я не верю в то, что мир нельзя переделать. Потому что, когда я создаю радугу в небе из своих разноцветных шариков, когда я вытаскиваю конфетку из уха у загрустившего карапуза и заставляю его смеяться, когда я тихо шепчу в нежное девичье ушко: "Guapa, te amo", и щеки девушки вспыхивают смущенным румянцем, я переделываю этот мир. Я переделываю его лично для себя, леплю для собственного пользования – таким, каким я хочу его видеть. Улыбчивым и нежным, как раннее утро.

Опять лирическое отступление. Все, хватит. Я обещал рассказывать вам все по порядку, а сам сбиваюсь, отступаю от хода событий на каждой странице. Виноват. Постараюсь исправиться.

Итак, я стал работать в Парке Чудес. Парк Чудес – это место, где представлены самые разные уголки земли. Например, кусочек парка под названием "Восток": здесь играет китайская музыка, стоят здания с квадратными черепичными крышами, висят надписи с замысловатыми иероглифами, и статуи драконов таращатся на вас выпученными зелеными глазами. А еще здесь есть замечательный китайский цирк, где танцует девочка по имени Ань Цзян. Я зову ее Анюткой. Но это моя уже личная достопримечательность…

А вот – "Канзас", широкая улица с двухэтажными деревянными домами, мощенная булыжником. Здесь ходят ковбои в шляпах, в кожаных штанах с бахромой, со шпорами на узконосых сапогах, и с ногами такими кривыми, словно полжизни просидели верхом на бочке. Конечно, кабак здесь называется "Saloon", там танцуют канкан и играют музыку кантри. Здесь есть даже большой эшафот с виселицей и туловищем, только без головы. И вы можете забраться по лестнице на этот эшафот, подойти сзади к этому туловищу и просунуть голову в петлю. И скорчить жуткую рожу, и высунуть язык до пояса, старательно изображая повешенного. И ваши друзья будут хохотать, и фотографировать вас на память. Только мне почему-то не нравится эта шутка. Я ни разу не совал голову в эту петлю – не хочу искушать судьбу.

А еще есть "Джунгли" и "Античный Рим". Может быть, я расскажу о них потом, если время останется.

Сам я работаю в той части Парка Чудес, которая называется "Мексика". Потому что должность у меня такая – изображать тореадора. А тореадоров не бывает ни в джунглях, ни в Китае. Их не было даже в античном Риме. Гладиаторы – были. А тореадоров – не было.

А вот в Мексике есть коррида, да еще какая! Я видел по видеомагнитофону, специально интересовался. Конечно, истинные испанцы заявляют, что коррида в Мексике второсортная, как и все в Латинской Америке. Но на то они и испанцы – завоевали половину Америки, навели там свои порядки, а теперь говорят: "Это – не наше". Я претензий не имею, поскольку и сам не настоящий испанец. Я – semiruso.

Зато я выгляжу почти как настоящий матадор. Мой старый, зеленый, местами протертый до дыр камзол, я, конечно, не выкинул. Я сделал его экспонатом своего личного музея, потому что его недолго, пусть полчаса, но все же носила моя девушка. Еще в этом музее были ее трусики, которые она оставила мне на память. Они лежали в кармане этого камзола, а камзол висел в моем шкафу. Собственно говоря, шкаф и был моим музеем – с двумя экспонатами.

А мне сшили все новое. Выглядел я теперь что надо! Может быть, вы не разбираетесь в этом. Какая вам разница, как я одет? Тореадор, как тореадор. Короткий жакет, едва достающий до талии. Он темно-зеленый, и расшит золотом так, что при ярком солнце смотреть на него больно. Золотые рукава, золотые огромные эполеты на плечах. Широкий атласный синий пояс. Короткие обтягивающие бриджи – чуть ниже колена, тоже все в золотой вышивке и с золотыми (или почти золотыми) пуговицами. Розовые чулки, и мягкие черные туфли без каблуков, но с пряжками.

Ничего себе, – скажете вы. Это уже не мужик, это что-то невероятное! Украсил себя как петух, и счастлив!

И тут вы, конечно, будете абсолютно неправы. Потому что это не я придумал такой костюм. В такой одежде тореадоры выступают уже несколько столетий. Это традиция. Красивая традиция, смею вас заверить. Конечно, начинающий бандерильеро может бегать по арене в джинсах или белых штанах. Но настоящий матадор, выходящий на фаэну, не может позволить себе такого. Костюм его стоит целое состояние, но он обязан его сшить. Иначе какой же это матадор?

Чего это я расхвастался? Можно подумать, я – настоящий тореадор… Я и на корриде-то был раз десять в своей жизни – в качестве зрителя, разумеется. Причем в первый раз меня здорово тошнило, особенно, когда бык поднял на рога незадачливого тореро. Я уже рассказывал вам об этом. Я даже не досидел до конца этой первой своей корриды. Я два дня есть не мог, когда вспоминал бурую кровь на желтой утоптанной земле арены – кровь бычью и человеческую. Я думал, что никогда больше не пойду на это отвратительное зрелище, придуманное садистами-испанцами. А через две недели купил себе билет – на воскресенье. На корриду…

Предмет моей гордости – то, что эту одежду сшил мне портной, который шьет костюмы для настоящих торерос. Семья его занимается этим испокон веков. Разумеется, шьют такие костюмы только мужчины. И Леону Рамиресу, который сшил костюм мне, было далеко за семьдесят.

Габриэль Феррера лично позвонил ему в моем присутствии.

– Привет!!! – заорал он в трубку так, как будто провода были лишними и он намеревался докричаться до соседнего города лишь посредством своего мощного голоса. – Дядя Леон, это я, Габриэль! Да!!! Сын Диего Ферреры! Да!!! Почему я бросил тебя?! Никто тебя не бросал! Да! Я заезжал к тебе два месяца назад, между прочим! Ты забыл уже? Сегодня! Сегодня приеду! Жди! Hasta la vista!

Я слегка оглох.

– Он глухой абсолютно, – сообщил мне Феррера, запихивая мобильный телефон в карман. – Ни черта не слышит старичок Рамирес. Но шьет как Бог. Сейчас я тебя с ним познакомлю.

Портной жил в Таррагоне, поблизости. Но добирались мы к нему долго, потому что Феррера битый час рыскал по bodegas, разыскивая какой-то особый, одному ему известный местный сорт вина. «Для дяди Леона, – говорил он с нежностью, – ему будет приятно». Наконец, искомое было найдено и мы могли без позора войти в дом старичка Рамиреса.

Не таким уж он старым оказался, этот Леон. Со слухом у него действительно было туговато, но выглядел он вполне бодро. Нос его, сиреневый и великоватый в размерах даже для испанца, выдавал в нем изрядного любителя вина. Руки у него были огромные, и кожа на пальцах задубела от десятков лет работы с иглой.

– Габриэль, – сказал он после необходимой порции объятий и хлопания по плечам. – Что привело тебя к старому Леону? Хочешь узнать, кто сейчас лучший из торерос в Барселоне? Или посоветоваться насчет своего племянника Хосе?..

– Вот этот мучачо, – Феррера подтолкнул меня в спину. – Ему нужно сшить костюм тореадора. И побыстрее, если можно. Ему нужно для работы. Парк Чудес все оплатит.

– Мигель, – сказал я и протянул руку для рукопожатия. – Добрый день, господин Рамирес.

Я чувствовал себя очень смущенно. Я впервые здоровался за руку с настоящим портным, который шьет одежду для настоящих тореадоров. Для лучших тореадоров.

– Но он же – не тореро! – Рамирес смотрел на меня с недоумением. – Я по глазам вижу, что он – не тореро! Извините, Мигель, к тому же мне кажется, что вы – иностранец. Я не шью костюмы тем, кто не тореро. И тем более, я не шью костюмы для того, чтобы их вывозили из страны в качестве сувениров. Это нарушило бы репутацию моей фамилии. А деньги… Они не имеют для меня значения. Извините. Вы ведь – не тореро, Мигель?

– Я – не тореро, – уныло сказал я. – Я не могу убивать быков. У меня не получается – даже тогда, когда это нужно.

– Он Гомес, – Феррера хлопнул меня по спине. – Он самый настоящий Гомес, племянник Энрико Гомеса. Костюм твой никуда не уедет, дядя Леон, он останется в Испании, я об этом позабочусь. А что касается профессии этого мучачо… Он покажет тебе. Ты покажешь ему, Мигель?

– Конечно… – Я понемногу приходил в себя. – Только не здесь. Здесь я расколочу все. Нужно выйти во двор.

В самом деле, небольшой домик Рамиреса был настолько набит всяким хламом, что жонглировать здесь можно было только, разве что, под столом. Это был настоящий музей. Куда там моему музею из двух экспонатов… Чего здесь только не было, и все – посвященное корриде. Стены были увешаны самыми разнообразными предметами: три пары огромных бычьих рогов, красные мулеты и тяжелые расшитые плащи тореадоров с неотстирывающимися коричневыми пятнами крови. Шпаги, вымпелы и флажки. Чеканки из желтой меди. И фотографии, бесконечные фотографии – цветные, и черно-белые, и какие-то совершенно уже выцветшие, светло-коричневые. На многих из этих снимков можно было узнать Леона Рамиреса – старого, и далеко не старого, и совсем молодого, но везде выделяющегося своим носом, похожим на руль парусника. Он стоял в обнимку с людьми в костюмах тореадоров. Костюмов, которые он сшил собственными руками на протяжении длинной своей жизни.

А еще в этой комнате были бандерильи. Целый пучок их стоял в вазе на полу. Конечно, они тоже были реликвиями. Но я все же набрался наглости. Я произнес:

– Сеньор Рамирес, можно, я возьму несколько бандерилий? Штук шесть.

– Ты – бандерильеро? – Рамирес зашевелил мохнатыми бровями. – И куда же ты будешь их кидать? В стену?

– В воздух. – Феррера сам подошел, и набрал шесть пик, и дал их мне. – Сейчас увидишь, дядя Леон. Да, вот еще что – у тебя есть жакет матадора, дядя Леон?

– Есть…

– Дай.

– Зачем? – В глазах старика мелькнуло недоверие.

– Дай. Нужно.

И действительно, старикан полез в древний коричневый шкаф. Он долго возился в шкафу, согнувшись, выставив к нам тощий зад, и придерживая рукой дверцу, которая норовила отвалиться. Наконец, извлек что-то.

– Это, – сказал Рамирес. – Сам Asesino Carlos выступал в нем. Кажется, он подойдет по размеру.

Я не знаю, кто такой был Карлос, и почему у него была прозвище Asesino – "Убийца". Но, когда я надел его жакет, мне невольно захотелось подтянуться, встать на цыпочки, как это делают тореадоры, и взмахнуть плащом, и почувствовать, как рога быка рассекают напряженно сжавшийся воздух совсем рядом, в смертельно опасной близости, в родственной близости, и пот выступил на моей спине…

– Пойдемте, сеньор, – произнес я. – Я покажу вам…

Во дворике Рамиреса было тоже не очень-то много места. Но у меня даже не было мысли, что я могу уронить бандерильи, или задеть ими какое-то из растений, растущих здесь в изобилии, как в джунглях. Я даже не знаю, как я работал – не чувствовал этого, не видел глаз двух моих зрителей, да и не было мне до этого дела в тот момент. Я просто жил – в тесном, движущемся промежутке пространства и времени между вертящимися, острыми пиками. Я даже не стал ловить бандерилью зубами – потому что слишком много было в этом позерства, и показного геройства, и несовместимо это было с этим местом, и с этими старыми выцветшими пиками, настоящими бандерильями, не раз сидевшими в холке живого быка. Еще живого…

И вдруг все кончилось. Я обнаружил, что стою, и смотрю на старого Леона, а он смотрит на меня. И из глаз его текут слезы.

– Спасибо, сеньор Рамирес, – сказал я. – У вас очень хорошие бандерильи. Возьмите их обратно.

– Не надо. – Старик вытер крючковатым пальцем слезу, затерявшуюся в одной из морщин его коричневого лица. – Оставь их себе, мучачо. Конечно, ты не тореро. Но ты – el maestro real в своем деле. Браво!

И он медленно захлопал в ладоши.

Вот так я получил свой костюм тореадора. Настоящий костюм. Я заработал его.

Так я и жил теперь. В определенное время, два раза в день, начиналось представление, в котором я принимал участие. Это было мексиканское представление. И работал я теперь не под диско-музыку, и даже не под фламенко. Мне подыгрывали марьячи – музыканты, под которых пляшут свои танцы мексиканские обитатели ранчо. Проще говоря, скотоводы. Впрочем, играли мои марьячи вполне хорошо, ритмично. Происхождение все мои мексиканцы имели испанское, никто из них ни разу в Мексике не был, и не собирался там побывать. Я уже говорил, как испанцы относятся к Латинской Америке. Кажется, единственный латинос, которого они все поголовно любят – это Че Гевара.

Я выступал пять раз в неделю. А два дня у меня были полностью свободными.

Короче говоря, ничем не занятого времени у меня теперь было – хоть отбавляй. Поначалу мне даже скучновато было. Я ведь уже привык колесить на своем мотороллере с утра до вечера, останавливаться там, где есть возможность заработать хоть пару песет, и показывать свое искусство. Я привык быть свободным.

Теперь я зарабатывал побольше. Ненамного. Зато у меня была легальная работа и нелегальное, но очень весомое покровительство щеголя и ловеласа Габриэля Ферреры. Он чем-то был обязан моему дядюшке Энрико. Хотя, чем он мог быть ему обязан? Феррера так же походил на правильного католика, как я – на Папу Римского. Может быть, все дело было в симпатии Ферреры ко мне, как человеку? Мне хотелось верить именно в это.

Ни о каких "левых" подработках жонглером, конечно, больше речи быть не могло. Я пробкой вылетел бы из Парка Чудес. А потом и из Испании.

Мне было скучновато. Я быстро исследовал все близлежащие бары, я познакомился со многими людьми, но друзей себе, конечно, не нашел. Я редко нахожу себе друзей.

А потом я подружился с Анюткой.

Ей трудно давался испанский язык. Я могу ее понять. Я, например, по-китайски и двух предложений не выучил, хотя Анютка повторяла мне их сто раз. Слишком большая разница между восточными и европейскими языками. Другая цивилизация, другой мир.

Я слонялся без дела в перерыве между двумя выступлениями. Мне уже надоело ходить по Парку и смотреть на отдыхающий народ, слушать ребячий гвалт. И в этот момент я шел по зоне, закрытой для туристов. Здесь, между прочим, не менее интересно.

В этот день наиболее интересным местом показалась мне небольшая травянистая лужайка. На этой лужайке находилась девушка. Она выполняла какие-то упражнения. Двигалась она плавно, ноги ее в просторных сатиновых шароварах мягко ставили ступни на траву, руки совершали медленные пассы, разглаживая невидимую воздушную ткань. Движение ее не прекращалось на секунду, одна поза перетекала в другую, как меняют свою форму облака в небе – естественно и грациозно.

Это было очень красиво. И это показалось мне совсем нетрудным. Я тоже захотел так сделать.

Я не стал спрашивать разрешения. Я просто встал неподалеку, шагах в десяти, и стал двигаться вместе с ней.

Это оказалось дьявольски тяжелым занятием. Через две минуты мои постоянно полусогнутые ноги запросили о пощаде. Я уж не говорю о том, что я не успевал повторить движения за девушкой. Хуже было другое: то, что казалось таким легким и естественным со стороны, было совершенно невыполнимо. Невозможно удержать равновесие на согнутой левой ноге в то время, как правая нога идет назад и влево, и вот уже даже пяткой невообразимо вперед, и туловище перекручивается, а законы тяготения ласково зовут тебя плюхнуться на шелковистую травку и плюнуть на все к чертовой бабушке.

Что я и сделал.

– Слушай, как это у тебя получается? – спросил я, глядя снизу вверх на девушку. – Это Кунг-фу, да?

– Что? – девушка вдруг обратила внимание на то, что я существую на свете и лежу рядом на траве. Она даже остановила свое движение. – Здравствуйте. Что вы сказали, сеньор?

– Я не сеньор. – Я встал в полный рост. Девушка была ниже меня на полторы головы. Она была маленькой и изящной, как куколка. И она была китаянкой. – Меня зовут Мигель. Я говорю: это – Кунг-фу? То, что ты сейчас делала?

– Гун-фу – это неправильный название. – Она мило улыбалась. – Гун-фу – это значит просто "мастерство". Или "старание". Так называют европейцы. Китайцы называют "У-шу". Это значит "Боевое искусство". Это правильный название.

– Какое же это боевое искусство? – изумился я. – Боевое – это, например, карате или айкидо. Вот к примеру, Стивен Сигал – он любому голову открутит. Это – боевое! А у тебя – просто танец какой-то. Хотя и красиво, правда.

– Это – тао. – Она откинула со лба челку. – Это такой порядок… Ну, порядок упражнений…

– Комплекс, – подсказал я.

– Да, комплекс. Есть такой Цай Мэнь – Школа Змеи. Там много разных тао. Я учу эти ком… комплекс. Тао. Надо долго делать тао. Потому что тао сначала шепчет, потом негромко говорит, и очень нескоро начинает разъяснять тайну. Человек делает тао, а тао делает человека. И, когда я все знаю, никто не может на меня нападать. Потому что я могу делать боевое искусство. И я буду бить его морду. Может быть, совсем.

– Не верю, – заявил я самоуверенно. – Мне, например, ты не сможешь набить морду. Тем более совсем. Потому что ты маленькая симпатичная девушка, и я сильнее тебя. Тао здесь не поможет, природа возьмет свое.

– Сила – это мало. Сила – только внешнее. Сила – это совсем не искусство. Искусство – тут, внутри. Здесь, и здесь, и здесь. – Она показала пальчиком на свой лоб, а потом на сердце, а потом на живот. – Надо учить искусство, чтобы правильно распределять свою ци . Тогда большая сила не нужна. Слабый преодолеет сильного, а мягкий – жесткого…

– Давай подеремся, – вдруг ляпнул я. – Не в самом деле, конечно – так, понарошку. Мне просто не верится, что такая девчушка, как ты, может побить меня. Это только в кино так бывает. На самом деле сразу станет ясно, кто чего стоит.

– Кино – глупое. Там специально все придумано. Я видела много кино. Смеялась. – Девочка стояла, водила нерешительно носком серой своей тапочки по траве. – Вы хотите попробовать со мной спарринг? Я не знаю… Другие могут увидеть, и это будет нехорошо. Они будут думать, что я хотела вас избить. Совсем. Меня будут выгонять. Вы такой хороший жонглер… Плохо, что вы будете ходить с синими глазами.

– Никто не будет тебя выгонять. – Я уже пританцовывал от нетерпения. – Здесь тебе не Китай. Мы – свободные личности. Хотим – морду друг другу бьем, хотим – вино пьем. Ты не бойся, я по-настоящему бить не буду. Я буду медленно бить, а ты мне какой-нибудь приемчик покажешь…

– Вы можете быстро бить, – проговорила она, лукаво опустив глаза. – Бить руками и ногами. Вы хороший жонглер, господин Мигель. Вы должны уметь делать это быстро…

Начал я все же потихонечку. Не дай Бог, кто-нибудь увидит со стороны – решит, что я напал на бедную девчушку. На спарринг это походило мало, потому что из одного меня можно было сделать полторы таких куколки, как эта девочка. У нас были разные весовые категории.

Я начинал медленно. Я встал в стойку – среднюю между боксерской и каратистской, как нас учили в армии. У нас это называлось "Боевое Самбо". И, пританцовывая, свободно помахивая кулачищами и покачивая головой, пошел в атаку.

Я контролировал все пространство. Я чувствовал себя достаточно уверенно. Я участвовал в драках десятки раз, и побеждали меня гораздо реже, чем побеждал я. И то, оказывался я в нокауте только в тех случаях, когда противников было двое-трое – как минимум.

Первый мой удар был медленным. Не удар – скорее, имитация удара. Так только, дотронуться ногой до плеча девушки. «Обозначить удар» – вот как это называется в спортивной терминологии.

Но я не дотронулся до нее. Она даже не пыталась парировать мое движение, не поставила блок, просто скользнула в сторону. Она как бы говорила: "Ну что же вы, господин Жонглер? Почему вы двигаетесь, как черепаха?"

Я разгонялся постепенно. Бил ногами все быстрее и быстрее, перешел от медленных боковых закруток к прямолинейным и тупым майя-гери, но так ни разу и не дотянулся до нее.

– Стоп! – Я остановился и вытер пот со лба. Я тяжело дышал. – Подожди… Так нечестно! Ты обещала подраться со мной, а сама бегаешь от меня! Если твое искусство состоит лишь в уклонении от ударов, так и скажи. И не говори тогда, что ты можешь побить меня. Совсем , как ты изволила выразиться. Но если ты способна нанести хоть один удар, то сделай это!

– Хорошо. – Девушка чуть заметно поклонилась мне. – Я просто хотела показать вам, чтобы вы били быстрее, что вы не должны бояться сделать мне вред. И… – она замялась. – Извините… Вы совсем не умеете работать ногами. Это делается совсем по-другому. Вы можете делать что-нибудь вашими руками?

– Умею… – пробормотал я и даже слегка порозовел. – Кое-что умею.

Наверное, она не очень понимала, какой смысл могла иметь ее фраза на любом из европейских языков.

– Тогда лучше руками… Делайте это руками.

Не думайте, что я рассвирепел и бросился на нее, как бык на красную тряпку. Совсем наоборот. У меня хорошее самообладание, я становлюсь хладнокровным в минуты опасности. Конечно, эта изящная китаянка не была для меня опасной. Но я представил, что она – настоящий противник, убийца, намеревающийся вырвать мне глотку. Я представил, что поставил на кон свою жизнь.

В последнюю долю секунды я понял, что переборщил. Что серия ударов, которую я зачал в себе, и выносил, и выплеснул на это красивое личико, способна изуродовать девчонку. Что, если пройдет хоть один удар, то моя китаянка получит сотрясение мозга – в лучшем случае.

На этот раз она не отступила. Я видел ее лицо, спокойное и сосредоточенное, на расстоянии вытянутой руки, я мог бы дотянуться до него, если бы она позволила.

Я выполнил серию из пяти ударов – отработанную и безотказную. Четыре удара обычных, в разные части тела. И один последний – локтем правой руки – в лицо. Она не могла знать эту серию, это была чисто российская комбинация. Спецназовская. Но она поставила четкий блок руками на каждый из первых моих четырех ударов. И, пока рука моя двигалась, рассекала космос, чтобы нанести окончательный, пятый удар, она сделала нечто такое, чего я никогда не видел.

Она опередила меня. Присела почти до земли, а потом выпрямилась как пружина, и толкнула ладошками меня в грудь. Обе мои ноги одновременно оторвались от земли. Я взлетел в воздух и приземлился на задницу метрах в трех от девушки.

Хуже всего было то, что я не мог сделать вдох. Толчок ее, не такой уж, казалось бы, и сильный, пришелся в какую-то точку, которая перекрыла мое дыхание. Совсем .

Очнулся я от боли в мочке уха. Очнулся и обнаружил, что девушка сидит рядом со мной на корточках и трет мое ухо кончиками пальцев.

Я взвыл от боли.

– Тихо, – сказала она и приложила пальчик к губам. – Не надо, чтобы все слышали, как вы кричите. И надо боль, чтобы вы жили. Это сейчас пройдет.

Действительно, боль уходила. Я так и лежал на траве. Повернулся на бок и взял ее за руку, дотронулся пальцами до ее щеки. Кожа ее была изумительно нежной.

– Как тебя зовут?

– Ань Цзян. – Она положила свою руку поверх моей. – Вам стало лучше?

– Мне очень хорошо… – Я закрыл глаза и гладил ее по лицу. – Я буду звать тебя Анюткой. Хорошо? Это имя такое русское – Анютка.

– Хорошо. Только Ань – не имя, это apellido. А имя – это Цзян.

– Неважно. – Я с кряхтением сел на траву. – Слушай, Анютка, ты можешь научить меня так драться? Так же, как ты.

– Это может быть… – Она опомнилась, порозовела, срочно высвободила свою руку из моих пальцев. – Если вы будете заниматься каждый день.

– И сколько это займет?

– Немного. – Она задумалась. Считала что-то в уме. – Десять лет. Но если научиться не очень хорошо, то меньше. Лет пять.

– Замечательно.

Я счастливо улыбнулся. Впереди у меня была целая вечность.

Не подумайте, что я влюбился в Ань Цзян. Вовсе нет.

Мне было хорошо с этой девушкой. Сперва мы просто встречались с ней, и она давала мне уроки, и вежливо прощалась со мной, когда мне нужно было бежать на представление. Потом я пригласил ее в ресторан, и мы болтали с ней обо всем на свете, и мы перешли с ней на "ты". А скоро мы стали настоящими друзьями. Она бегала за мной хвостиком, и порою я прилагал большие усилия, чтобы остаться наедине. Она смотрела на меня своими милыми восточными глазами, она кротко улыбалась, и я чувствовал себя полной свиньей, потому что вчера сбежал от нее, чтобы в одиночестве надраться в баре и проснуться утром в пятиспальной кровати у какой-то местной красотки, имени которой я не помню – то ли Дикая Роза, то ли Просто Мария. Ань Цзян учила меня древнему искусству У-шу, а я взамен пытался давать ей уроки испанского. Мы дурачились с ней, у нас были какие-то свои приколы, которых никто, кроме нас, не понимал. Мы расставались с ней поздно ночью. Мы целовались с ней. У нас было с ней все. Не было только одного – общей постели.

Потому что Ань Цзян была девочкой.

Я выяснил это довольно скоро – в тот вечер, когда пригласил ее в ресторан.

Я вспоминаю, как все это начиналось. Мы занимались с ней на той самой лужайке. Каждый день. Она была очень терпелива, моя маленькая китайская девушка. Довольно трудное занятие – учить У-шу здоровенного дылду, которому под тридцать лет, который в жизни своей служил в армии, и дрался, и изучал боевое самбо, и убивал людей из автомата. Потому что его приходится не учить, а переучивать. У меня были свои стереотипы, крепко вбитые в покалеченную голову. Я всегда хотел побеждать, я верил в превосходство физической силы, почти всегда был агрессивен.

Я помню, как Цзян стояла, как рисовала передо мной фигуры в воздухе своими изящными ладошками, как говорила мне:

– …Из у-цзи самообразовалась Вселенная. Она проявляется в состоянии Великого предела. Есть инь и есть ян . Внешняя сила груба, в ней нет взаимодействия двух сторон. В ней есть подъемы и остановки, есть перерывы, есть и разрывы. Старая сила доходит до истощения, а новая не рождается. В этот момент легче всего победить человека. Настоящее искусство использует волю, и не использует силу – ли , от начала и до конца оно идет мягко, не прерываясь, оно проходит полный круг и возрождается вновь. Круговорот его безграничен"…

– Подожди, Анютка… – Я старался говорить как можно мягче. Я перебил ее, сделав над собой усилие, потому что это было наслаждением для меня – стоять, и слушать ее, и любоваться ею, красивой девочкой, совершенным созданием природы. – Как тебе удается это, Анютка? Обычно ты говоришь по-испански гораздо хуже. Извини… Почему, когда ты начинаешь объяснять мне эти древние истины, ты говоришь, как поэт? Что происходит с тобой?

– Я занимаюсь… – Цзян опустила глаза. Я беру словарь и перевожу то, что хочу сказать вам завтра.

– Когда ты занимаешься? У тебя есть время?

– Ночью.

Она стояла, и глядела вниз, пыталась рассмотреть что-то в вытоптанной траве. Это было признаком крайнего ее смущения.

– Анютка, солнышко… – Я задохнулся, подкатило что-то к горлу. – Значит, ты не спишь ночью, чтобы лучше подготовиться к занятиям со мной? Ты специально заучиваешь все эти тексты на испанском? Господи… Ты просто чудо!

– Это совсем нетрудно, – быстро произнесла она. – Мне все равно надо учить язык. И… почему бы и нет? Вы – мое единственное занятие здесь, в этой стране. Единственное, кроме работы.

Я не спросил, есть ли у нее парень. И так было ясно, что нет.

– Слушай, Анютка… Откуда ты так хорошо знаешь все это? Про инь и ян , и все такое? Откуда ты знаешь У-шу?

– Я – мастер спорта, – она наконец-то подняла глаза. – У нас это так называется. Наша страна развивает спорт. У нас Народная Республика. У нас дети могут ходить в секцию, и это бесплатно, за это не платят денег. Это социализм.

– Это знакомо мне, – усмехнулся я. – Я и сам вырос при социализме. Сам ходил в какую-то секцию. Пионеры в красных галстуках, дедушка-бровеносец, пять звездочек… Знаю я эти сказки.

– Не надо ругать! – она сердито махнула рукой. – Это легко – ругать! Надо жить так, и понять, что делали для нас. Здесь я не могла бы так. У меня был Учитель там… И он учил меня не для денег. Мы были как его дети…

– Ты скучаешь по дому? Почему же ты уехала оттуда? Почему? Ты, маленькая девчушка, бросила свой дом, и своего Учителя, и свой социализм, и своего Великого Кормчего Мао. Ты предала их?

– Мао был плохой! – Ярость и боль полыхнули в ее глазах. – Я ненавижу Мао! Он убил много людей. Он убил моего отца. Социализм… Это не важно для меня, важен Китай. Но там трудно сейчас, много уезжают. Уезжают, кто может. Это обычно. У меня была возможность уехать, и я сделала это. Но я не предательница, нет! Не говорите так, Мигель! Вы не должны так говорить! Потому что ваше слово очень важно для меня! Не говорите…

Она заплакала. Уткнулась лицом мне в грудь, а я стоял и гладил ее по голове, по гладким шелковистым волосам, и чувствовал себя последней скотиной.

Я хорошо понимал ее. Может быть, понимал так, как никто в этом месте. Ей было одиноко. И тем более одиноко, что попала она в общество, в котором все было устроено по-другому. На ее родине остались люди, которых она любила. Она оторвалась от своих корней, и теперь, как растеньице, пересаженное в чужую почву, тянулась к чему-то, что могло согреть ее солнечным светом.

Она тянулась ко мне.

Я вдруг почувствовал тоску. Вспомнил свой город, где я родился и вырос, точку на карте, воткнутую волей истории в холодную середину России. Вспомнил старые улицы, по которым любил бродить. Древние дома с арками, перекошенными ревматизмом времени. Мартовские проплешины луж на асфальте. Желтые любопытные глазки мать-и-мачехи. Шелест берез на ветру. Усталые лица старух. Довольные физиономии студентов на автобусной остановке после экзамена. Прозрачные сосульки, оплакивающие зиму. Тополиный майский снег, медленно плывущий по тротуару…

Я скучал по своему дому, по тому, что оставил там. Я ощутил вдруг, насколько я русский. И насколько мне не хватает всего старого, привычного, родного.

Мама моя тоже осталась там. И я не знал, что случится с ней завтра.

– Не плачь, Анютка, – прошептал я. – Не плачь. Все будет хорошо.

В тот вечер я пригласил ее в ресторан. И она очень обрадовалась.

– Да, – сказала она, засветившись, как солнечный зайчик. – Спасибо! Я даже знаю, куда мы пойдем. Мы пойдем в китайский ресторан!

Святая непосредственность! Не оставила мне возможности для выбора. Ну не мог я сейчас объяснять ей, что китайские ресторанчики – не место для вечернего посещения. Тем более, если ты приглашаешь девушку в ресторан в первый раз. Днем перекусить – это да. Дешево и быстро – Happy menu, курица в двадцати разновидностях, бамбук, горка белого риса с нахлобучкой из кетчупа. Соевый соус, зеленые огурцы, плавающие в бульоне…

Не могу сказать, что я относился к любителям китайской пищи.

– Я позвоню и закажу столик на сегодня, – сказала она. – Правда, это в тридцати километрах отсюда. Но мы доедем, потому что надо ехать только туда. Там готовят правильно. И там работает мой дядя Сяомин. Это он помог мне устроиться сюда, в Парк Чудес, на работу. Он будет рад видеть нас.

Опять дядя… Дядя Энрико, дядя Карлос, дядя Леон, дядя Сяомин. Нельзя пройти по Испании, чтобы не наступить какому-нибудь дяде на ногу.

Я со вздохом согласился.

– Звони, – сказал я ей. – Транспорт у меня есть. Доберемся как-нибудь.

Трудно быть настоящим кавалером.

Но я оказался неправ. Потому что я еще не пробовал настоящих китайских блюд. И тот ресторан, под названием "Баодин", в который притащила меня Цзян, заставил меня полюбить китайскую кухню.

Ресторан выглядел достаточно солидно. Он не ютился на первом этаже какого-нибудь дома – стоял отдельным зданием, и даже имел свой собственный садик – не такой уж и маленький по испанским меркам. Садик ограждала низкая решетка с прозрачным квадратным узором. В садике росло нечто китайское – судя по изломанности силуэтов низких деревьев. У входа в ресторан застыли мордастые гипсовые львы, раскрашенные бронзовой краской. Вечерний ветерок тихо покачивал полотнища из красной ткани, на которых были написаны столбцы иероглифов черной тушью.

– "Весна на лиловой аллее прекрасна, без радостей наша недолгая жизнь пуста и напрасна!" – перевела надпись Цзян.

– Здорово! – восхитился я. – Тонко подмечено! А что написано там, на другом транспаранте?

– "Ты душу распахни, пей радости вино, и седине к вискам не позволяй пробраться".

– Не позволю, – заверил я. И тут же придумал собственный стих. – "Вино рекой у нас польется, и стопроцентной радости добьется". Неплохо?

– Ужасно, – сказала Цзян. – Чтобы вам написать хороший стих, надо много учиться.

Внутри тихо звучала китайская музыка. Атмосфера была камерной, расслабляющей. Ажурные фонарики, вырезанные из рисовой бумаги, висели над каждым столом и создавали разноцветный полумрак. Почти все столики были заняты, но никто не разговаривал громко. Благовонный дымок поднимался из курильницы в углу и ароматно истаивал в воздухе. Мне нравилось здесь. Уже нравилось.

Цзян что-то тихо сказала официанту, и он исчез. Через минуту появился китаец лет сорока, небольшого роста, аккуратный и крепко сложенный. Он был одет в белую рубашку и черный пиджак. На шее его сидела черная атласная бабочка.

– Wanshang hao! – сказал китаец, отвесив поклон и глядя на меня глазами счастливого бульдога. – Kanjian nin, wo hen gaoxing! Ta shi shui? Ta jiao shenme mingzi?

– Wanshang hao! – ответила моя Анютка и тоже поклонилась. – Ta jiao Miguel Gomez. Wo gen ta shi hao pengyou. Women dou zai yikuair gongzuo.

– Ta shi haokan, – китаец улыбался так, как будто я собирался подарить ему миллион юаней.

– Buenas noches! – я тоже изобразил что-то вроде улыбки и поклона. – Извините, я не совсем понял, что вы сказали. Я плохо учил китайский в школе.

– Это мой дядя Сяомин, – прощебетала Анютка. – Он сказал добрый вечер. И еще сказал, что вы красивый сеньор.

– Да, да! – залопотал китаец на ломаном испанском. – Сенор Мигель ошень красивая!

– Понятно… – произнес я на русском, улыбаясь так, что начало ломить скулы. – В таком случае я скажу тебе, братила ты моя китайская, что ты тоже красивая хоть куда… И если ты произнесешь еще хоть слово на своем тарабарском языке, то получишь по лбу. Надеюсь, ты меня не отравишь сегодня вечером?"

– Да, да… – Сяомин засуетился. Слов моих он, конечно, не понял. Но, может быть, до него дошло, что неприлично разговаривать в присутствии гостя на языке, который тот не понимает. – Пошалуста! Садитесь туда. Туда!

Он отвел нас к окну и усадил за столик. Стол был рассчитан на четверых, но мы сидели с Анюткой вдвоем. В центре стола стояла жаровня – не электрическая, как в дешевых китайских ресторанчиках, а с настоящими угольками, вспыхивающими в полумраке раскаленными точками.

– Вау! – сказал я. – Мы тут не сгорим?

– Это маловероятно. – Ань Цзян деловито изучала меню. – Это гореть не будет, если вы не будете кидать туда бумагу. Вы что хотите кушать?

– Котлеты по-киевски и квашеную капусту. Да, вот еще что… Тут водка есть? Мне полный стакан – в качестве противоядия.

– Вы опять шутите, – строго сказала Анютка, сдвинув бровки. – Здесь есть китайская кухня, и немножко филиппинская, и еще вьетнамская – тоже немножко. А el Vodka здесь не бывает.

– И что же здесь пьют? – поинтересовался я, неуклонно зарабатывая себе репутацию алкоголика. – Мне надо выпить чего-нибудь крепкого – хотя бы виски.

– Вам надо кушать, – сказала Анютка тоном, не терпящим возражений. – А пить надо после. И если вы не знаете, что надо заказывать, я буду делать это сама. А вы не будете жалеть. Хорошо?

– Vamos a ver, – ответил я. – Только побыстрее. Я есть хочу.

Я не пожалел. Кормили в этом заведении так, что у меня глаза лезли на лоб. Честно говоря, я даже не помню толком, что ел, и даже не пытался узнать. С виду это мало походило на человеческую еду, но это было упоительно вкусно. И поэтому я не хотел знать, из чего это было приготовлено. Я только постанывал от наслаждения, когда отправлял в рот очередную порцию длинных, тянущихся на полметра из тарелки, бледных и слизистых на вид отростков растительного происхождения, имеющих божественно тонкий вкус.

Поначалу, правда, у меня возникли некоторые проблемы. Потому что я отказался есть палочками.

– Попроси, чтобы принесли вилку, – сказал я Анютке. – Нож могут не приносить, я умею есть и без него. У меня воспитание такое – мне и вилки достаточно.

– Будете есть палочками, – заявила Анютка.

– Я не умею.

– Я вас научу.

– Я тупой. У меня не получится.

– Вот, смотрите. – Девочка взяла пальчиками палочки и ловко подцепила из тарелки кусочек чего-то зеленоватого – то ли моллюска, то ли мяса неизвестного науке животного. – Это очень просто. Делайте, как я.

– Ага! – Я бодро вставил палочки между пальцами, и направил их в кучу овощей. В результате одна палочка выпрыгнула и утонула в стакане с соком, другая улизнула под стол, а овощи с нескрываемым удовольствием свалились на скатерть и остались лежать там.

– Вот… – сокрушенно произнес я. – Я же говорил. Может, мне руками есть? Или прямо ртом из тарелки? У вас так не принято?

– Так едят свиньи. – Цзян взяла своими палочками из моей тарелки изрядную порцию риса, смешанного со специями. – Видите, как просто? Открывайте рот.

Я открыл рот, и Анютка переправила туда все, что подцепила на свои палочки.

– Вкусно, – заявил я. – Еще.

– Вы должны сами…

– Еще!

Она кормила меня как птенчика, и полресторана исподтишка наблюдало за нами. По-моему, все мужчины в этом заведении мне завидовали.

– Простите… – Официант дотронулся до моего плеча. – У сеньора нет палочек?

– Ага! – Я жевал, и что-то свешивалось у меня изо рта. – Они упали. На пол.

– Вам дать новые?

– Дать. Пары три. Я страшно неловкий.

Я немедленно получил три бумажных упаковки с палочками. Я открыл все три и устроил небольшой цирк.

Мне еще не приходилось жонглировать китайскими палочками для еды. Это не самый подходящий объект для жонглирования, они слишком легкие. Но я справился. И, когда три палочки сновали у меня между пальцами, я подцепил одной из них грибок из тарелки и подкинул его в воздух. Грибок совершил тройное сальто и упал прямо в мой открытый рот.

– Ay, mi madre! – воскликнул я. – Кажется, у меня начало получаться!

– Прекратите! – Анютка задыхалась от смеха. – Так неприлично…

– А так? – Я подкинул все шесть палочек и они по очереди воткнулись в горку риса. – Амиго, – обратился я к официанту. – У вас есть еще есть эти чертовы палочки? Кажется, я снова потерял все. Я же говорил вам, у меня руки не тем концом вставлены…

– Есть. Я дам вам сколько угодно…

Узкоглазый парень-официант, услужливо стоявший рядом и таращивший глаза на то, что я вытворяю, не выдержал и громко захохотал. И тут же покраснел, закрыл рот рукой, пробормотал "простите" и убежал за кулисы.

– Вот он, оскал капитализма, – констатировал я. – Не дают человеку проявить свои истинные чувства. Скажи своему дяде, чтобы не лишал его премиальных. Он, в конце концов, не виноват!

– Вы – противный обманщик! – заявила Цзян. – Вы можете есть палочками. И вы будете есть ими…

– Буду, – я кивнул головой. – Но только в одном случае. Если ты, солнышко мое, перестанешь называть меня на "Вы". Потому что я вздрагиваю каждый раз, когда ты произносишь свое "Usted". Мне тогда кажется, что мне уже лет шестьдесят. Ты будешь называть меня por tu, и немедленно. Иначе я такое представление здесь устрою, что тебя сюда больше пускать не будут, даже несмотря на протекцию твоего замечательного дяди Сяопина!

– Сяомина…

– Не важно.

– Хорошо, – произнесла она неуверенно. – Я буду звать… тебя… на ты.

Это был замечательный вечер. Честно говоря, я устал выпендриваться и мирно доел палочками все, что было у меня в тарелке, а потом доел и то, что было в тарелке у Анютки, потому что порция была слишком велика для ее хрупкой фигурки. А потом мы заказали десерт – жареное мороженое и ягоды личжи в сиропе. В ресторане все успокоились и перестали разглядывать меня, поняли, что на сегодня представление закончено. А мы сидели с Анюткой и разговаривали. Я даже получил разрешение на стаканчик виски. Мне стоило больших трудов разъяснить моей Анютке, что сухое вино меня незабирает , и мне нужно что-нибудь покрепче. И что доза в двести граммов не является для меня смертельной, потому что я русский, а не китаец.

– Анюточка, – сказал я, нежно гладя ее руку. – Прости меня. Я обидел тебя сегодня днем?

– Нет, что ты! Это я глупая. Мне просто очень нужен кто-то. Я, конечно, могу приехать сюда, в этот ресторан – здесь мой дядя и некоторые другие родственники. Но это далеко. Ты знаешь, в нашем городке, Ремьендо, у меня совсем нет друзей. Мне бывает очень грустно.

– А китайские рестораны? По-моему, в Ремьендо их полно. Значит, должны быть и китайцы.

– Это другие китайцы. Они не из Народной Республики. Они из Сяньгана. Они живут здесь давно. У них европейские имена и они смеются над нами.

– Понятно… – Я сделал глоток, и плеснул виски Анютке в ее стакан из-под сока. – Давай выпьем.

– Я не пью. – Цзян смущенно улыбнулась, махнула рукой. – Я не буду.

– Будешь. – Наверное, я был уже немножко пьян, и мне, по русской привычке, обидно было, что кто-то не хочет со мной пить. – Это нетрудно. Только надо сразу. Залпом, понимаешь?

– Я знаю, – вдруг сказала она. – Я видела, как ты пьешь. Никто больше так не пьет. Ты поднимаешь голову, и выливаешь в себя сразу все, что есть в стакане. Это русские так пьют?

– Да. – Я ощутил вдруг гордость за великую русскую нацию. – Главное – правильное дыхание. Иначе задохнешься. Выдыхаешь весь воздух, запрокидываешь голову и вместе со вдохом выпиваешь. Точнее – вливаешь. Ты правильно сказала – это должно литься прямо в твою глотку. Беспрепятственно.

– Я тоже так выпью. Только… – Она замялась. – Я в кино видела. Там пили, когда начинали говорить por tu. И целовались…

– Это называется "выпить на брудершафт". – Я взял стакан в руку. – По-испански – por fraternidad. Понимаешь? Мы с тобой как брат и сестра после этого будем.

– Да… – Анютка порозовела. – А что, после этого можно только как брат и сестра? И ничего больше нельзя? Ну, понимаешь…

– Понимаю. – Я с размаху чокнулся с анюткиным стаканом, так, что он едва не развалился, и влил бурую жидкость в глотку.

А Анютка… Она сделала точно так же. Она оказалась хорошей ученицей. Она даже не захлебнулась, хотя пила виски в первый раз в жизни. Только глаза у нее полезли из орбит и она схватилась за горло.

– Ой! – прошептала она. – Я не думала, что это так сильно. У меня голова кружится.

– Поцеловаться забыли, – хрипло сказал я.

А потом встал, перегнулся через стол, и поцеловал ее в губы – по-настоящему. Так, чтобы помнила этот поцелуй всю жизнь. Губы Ань Цзян были немножко сладкими, у них был слабый вкус базилика. Они были нежными. Она ответила мне, ответила со страстью. Хотя, может быть, это был первый поцелуй в ее жизни.

Надеюсь, дядя Сяопин, или как там его звали, не наблюдал за нами в этот момент из-за портьеры.

А потом я шлепнулся на свой стул, высокий стул из плетеного бамбука. Я сидел, откинувшись на спинку, и голова моя кружилась. Наверное, не меньше, чем у этой китайской девочки.

Но я справился с собой, потому что я еще любил другую девушку – ту, что сбежала от меня. Я знал, что еще увижу ее. Я знал, что, когда я увижу ее, брошу все на свете. И я не хотел предавать Ань Цзян – Анютку, милую девочку семнадцати лет, так зависящую от меня.

Я обнаружил на столе недоеденный салат, вооружился палочками и начал его жевать. Неспешно.

Глаза Анютки плавали. Нужно было срочно приводить ее в чувство.

– У тебя есть novio? – спросил я.

– Novio? – Анюта медленно возвращалась на грешную землю. – Нет. То есть… Дядя Сяомин познакомил меня с одним китайским парнем. Его зовут Чэнь, он скоро получит гражданство. Дядя сказал, что он хороший жених для меня. Мы должны пожениться через два года, и тогда я останусь в Испании.

"Я твоему дяде голову оторву", – подумал я. И ничего не сказал, потому что дядя был абсолютно прав. Они почему-то всегда правы, эти дяди разных национальностей, проживающие на территории Испании.

– Тебе он нравится, этот Чэнь?

– Нет. Я и не видела его почти. Он такой… обычный. Мне нравишься ты.

– А я – необычный? – я смотрел на Цзян пьяноватым взглядом из-под полуприкрытых век.

– Ты – самый лучший. Ты даже не представляешь, какой ты! Я один раз слышала, как наши девчонки в раздевалке тебя обсуждают. Они такое говорили… Неприлично даже. Ты представляешь, они все в тебя влюблены!

– Представляю…

Ничего необычного здесь не было. Девчонки, разговоры… Все было, как обычно. Только одно было не как всегда. Анютка, судя по всему, была влюблена – в меня. И я был влюблен – это было моей болезнью. Увы, влюблен, и увы, не в Анютку. Такой вот любовный треугольник с одной отсутствующей стороной. Где носило эту отсутствующую сторону, одному Богу было известно.

– Ты когда-нибудь занималась любовью? – я не смотрел ей в глаза, чтобы не смущать.

– Что ты имеешь в виду? Трахаться?

Я слегка поперхнулся салатом. Из всех испанских слов, обозначавших определенное действие, непосредственная Анютка выбрала именно это – не самое приличное.

– Да. Откуда ты знаешь это слово?

– Знаю. Это любимое слово наших танцовщиц. – Она опустила взгляд. – Я никогда не делала это. Правда.

– Ты – virgen?

– Да. Но…

– Это хорошо.

Это было хорошо. Потому что это решало многие проблемы.

– Но… Я не думаю, что это совсем хорошо. – Она сбивалась, торопилась сказать мне то, о чем, может быть, мечтала сказать уже несколько недель. Виски раскрепостило ее. – Это просто глупо – быть virgen в моем возрасте. И я хочу… Я хочу узнать, что такое любовь. Я хочу сделать это с тобой!

Я снова подавился салатом – на этот раз более основательно.

– Нет. – Я качнул головой. – Нет. Не такой уж у тебя большой возраст. Не спеши.

– Но почему?

– Нет! – Я протянул руку и сжал ее пальцы. – Не спеши, когда-нибудь ты поймешь…

Она закусила губу и отвернулась – наверное, чтобы я не увидел ее слез. Она была еще совсем юной девочкой, и довести ее до слез было легко, несмотря на то, что она была мастером У-шу и в совершенстве владела своим телом. Те, кто писал древние трактаты по боевому искусству, учили бороться с врагом. Но они не учили бороться с любовью. Этому могла научиться только она сама.

– Я знаю, – сказала вдруг она, повернувшись ко мне. Глаза ее блестели. – У тебя в сердце выросла полынь.

– Еще чего, – обиделся я. – Ну ты скажешь…

– Полынь – это звучит как ай . Это значит «любовь» по-китайски. Так мы говорим. Я вижу – любовь выросла в твоем сердце. Но ты любишь кого-то другого, не меня. Кто она?

– Не знаю. – Я горько усмехнулся – глупо было, в самом деле. – Я видел ее один раз в жизни, и даже не спросил, как ее зовут.

– Но она красивая? – Цзян перегнулась ко мне через стол. От нее едва заметно попахивало виски. – Расскажи, какая она!

– Dejalo, – я махнул рукой. – Забудь все, Анютка. Не торопи события, и тогда все будет хорошо. Ты мне веришь?

– Да.

Она смотрела на меня, чуть наклонив голову, и улыбалась, и мне снова становилось хорошо.

Хотя, если бы я знал, чем кончится вся эта история, волосы встали бы дыбом на моей голове.

День Дьявола был еще впереди – у меня и у Ань Цзян. И у многих других людей.

Хорошо, что человек не ведает своего будущего.

А дальше жизнь моя потекла более или менее размеренно. Приключения, конечно, были. Не получается у меня без приключений.

Теперь у меня была Анютка. Жила она недалеко, в паре кварталов от меня, в том же городке. Снимала небольшую квартиру вдвоем с другой девчонкой, филиппинкой, Паулой, которая тоже работала в нашем Парке. Теперь я каждое утро подруливал к дому Анютки. Она выбегала, садилась на мой мотороллер, обнимала меня сзади, и мы мчались на работу. Мы вечно опаздывали.

Я уже говорил, что мы не спали с ней. Хотя она периодически совершала атаки на меня. Совершала покушения на мою высоконравственность. Иногда, когда мы засиживались допоздна у меня в квартирке, она говорила мне: "Я останусь у тебя". "Ты должна идти, – говорил я ей. – Паула будет волноваться". "Пауле наплевать, – сообщала мне Анютка, – она сегодня вообще ночевать не придет, останется спать со своим рыжим Джефом. Она имеет большую удачу, чем я – он ее любит". "Тем более нужно идти, – упорствовал я, – ваша квартира будет пустой, и туда могут забраться воры!" "Нет, я боюсь идти! Сейчас ночь, и на меня могут нападать бандидос!" "Я провожу тебя", – со вздохом говорил я, и полчаса мы шли по ночному городу, где народу на улицах было больше, чем днем. Народ веселился, и пил свое вино, и уж, конечно, не было никаких бандидос. А потом еще час мы стояли у Анюткиной двери, и целовались, и разговаривали, и опять целовались, и я отказывался зайти к ней хотя бы на чашечку кофе, и говорил, что поздно, и надо идти спать, потому что завтра мы будем, как обычно, опаздывать…

Странно было все это. Любой человек, который хорошо знал меня, сказал бы, что я свихнулся. И был бы в чем-то прав.

Анютка была очень хорошенькой девочкой. Для китаянки она была просто красавицей. На нее постоянно оглядывались на улицах. Она была милой и веселой. И она заводила меня. Когда ее маленькие ручки гуляли по моему телу, я заводился так, что чуть не сходил с ума. И все же я не доводил дело до конца. И часто, проводив ее до дома, я шел в первый попавшийся бар, где выпивал стакан виски и снимал на ночь какую-нибудь девчонку, с этим у меня проблем не было. У меня была уже определенная репутация в нашем городке. Reputacion de macho hambriento.

А чего бы вы хотели? Попробуйте сами так – целый день тесно общаться с замечательной красивой девчонкой и не иметь возможности… Ну, вы понимаете, о чем речь. Естественно, я набрасывался после этого на других девиц, как озверевший орангутанг. Я размазывал их по кровати, совершал с ними акробатические этюды, доводил их до абсолютного восторга. А сам думал в это время о своих двух девушках – об Ань Цзян и о той, которая от меня сбежала. Я еще никак не мог сделать выбор.

Конечно, я мог бы справиться со своей бредовой любовью, остановить свой выбор на Анютке. Она перебралась бы ко мне жить в тот же день, в тот же час, когда я сказал бы ей об этом. И мы жили бы счастливо.

Но… Но недолго.

С Анюткой нельзя было поступать так. Она была воспитана по-другому. Понятия о свободной любви у нее были самые приблизительные, примерно такие: "Пусть другие этим занимаются, но для меня это не подойдет". Она была достаточно серьезна в этом вопросе. И лечь в постель с Ань Цзян в любом случае означало одно: через некоторое время нам предстоял бы законный брак.

А я вовсе не собирался жениться. Можно было назвать десяток причин этому, но самая главная причина была одна: я просто не хотел жениться.

Пожалуй, я был слишком непостоянным. Я привык к свободе и не хотел себя ни в чем ограничивать. Так что, если бы даже я слицемерил перед Цзян и самим собой, если бы я позволил ей выйти за меня замуж, то через некоторое время я сорвался бы. Может быть, я не ушел бы от нее, но гулял бы налево. А это было чревато. Потому что Цзян была мастером боевых искусств.

У меня уже был печальный прецедент. По неопытности я привел домой одну девушку слишком рано, часов в девять вечера. Девушку звали Элиза. Она была бельгийкой – голубоглазой блондиночкой, немножко пухлой и жизнерадостной как овечка. Мы встречались по меньшей мере раз в две недели. У нее не было никаких претензий ко мне, просто ей нравилось заниматься со мной любовью. Про Цзян она не знала ничего, на свою беду.

В этот день я сказал Анютке, что меня не будет. Что я уеду к брату в Барселону. Или к дяде в Жирону. Или к медведям на Северный Полюс. Короче говоря, я взял отпуск.

И только мы с Элизой выпили вина, и поболтали, и посмеялись, и наконец-то раздели друг друга, и даже успели приступить к самому увлекательному занятию, как раздался звонок в дверь.

– Ой! – Элиза остановила свои движения. – Кто-то идет. Нужно открыть.

– Не обращай внимания… – Я пытался продолжить.

Звонок трещал без умолку. Потом дверь загрохотала от ударов.

– Мигель, открой!!! – знакомый голос раздался из-за двери. – Пожалуйста! Я знаю, что ты здесь! Мне надо с тобой говорить!!!

Надо сказать, что квартирка у меня совсем маленькая. У меня нет никакой прихожей, и входная дверь выходит практически в единственную комнатку. И то, что кричат за дверью, слышно очень хорошо. Тем более, когда орут во всю глотку.

Цзян, это она. Su puta madre!!! Carramba!!! Y maldita sea!!! Принесло мою маленькую китайскую девочку в самый неподходящий момент. Что ты будешь делать?

– Не открывай, пусть думает, что тебя нет дома, – сказала шепотом Лиз. Она, похоже, перепугалась, и было отчего. Грохот стоял такой, как будто в дверь ломился взвод спецназовцев.

– Не получится. Она видела, что у меня свет в окне горит. Если не открою, может дверь высадить. Решит, что со мной что-нибудь случилось.

– Кто это? – Элиза спешно натягивала трусики.

– Цзян. Мы с ней работаем.

– Что?! – На этот раз заорала Элиза. – Эта маленькая китайская засранка? Ты и с ней спишь, animal?

– Нет… – Я замахал руками. – Нет, мы просто работаем вместе. Одевайся, Лиз, и не шуми. Я сейчас выйду на лестничную площадку и узнаю, что ей нужно. А потом вернусь. Не обижайся, Лиз.

– Вот еще, больно нужно! Плевать мне! – Элиза яростно сдирала с себя одежду, которую успела надеть. Сняла все, кинула трусики посреди комнаты и шлепнулась на кровать поверх одеяла. – Плевать на все! – сказала она. – Пусть заходит кто угодно. Я не собираюсь ни от кого прятаться. Тем более от чертовых китайских обезьян!

Ah, las mujeres!..

Я высунул свою физиономию на лестничную клетку. Ань Цзян имела вид фурии. Глаза ее сверкали, и, кажется, даже светились в темноте, как у разъяренной кошки.

– Ты обманул меня! – громко заявила она. – Ты сказал мне, что уехал, а сам не уехал! Ты остался дома!

– Я в курсе, – сказал я ледяным тоном. – Ну и что? Можешь считать, что меня нет дома. Нет меня, понимаешь? Занят я. Извини, у меня важные дела. Завтра увидимся.

Я попытался закрыть дверь, но Цзян вцепилась в ручку мертвой хваткой и тянула ее на себя.

– У тебя там кто-то есть? Почему ты не хочешь меня пустить?

– Анютка, – сказал я, внутренне свирепея, но все еще сдерживая желание спустить ее с лестницы. – Иди домой, детка. Не выводи меня из себя…

Я не успел договорить. Не успел объяснить, что такое неприкосновенность жилища, и частная жизнь, и что приличные люди заранее договариваются о визите, и так далее. Потому что дверь бешено рванулась, я получил удар ногой в грудь и влетел внутрь комнаты. А Цзян влетела за мной, захлопнув за собой дверь со столь яростной силой, что чуть не вылетели стекла в окнах.

Элиза возлежала на моей кровати в бесстыдной позе римской гетеры и наблюдала за происходящим с мстительным удовольствием.

– Su crimen lo condeno, – произнесла она торжественным голосом.

Элиза любила показать свою образованность. Она была студенткой в Брюссельском университете, а в Ремьендо приезжала на лето, к каким-то своим родственникам – купаться в Средиземном Море, совершенствовать испанский язык, гулять по вечерам в шумной компании своих сверстников и кружить головы симпатичным местным парням – таким охламонам, как я.

На этот раз ей лучше было держать язык за зубами.

– Заткнись, – произнесла Цзян. Произнесла тихо, но у меня мурашки поползли по спине от ее сиплого, сдавленного голоса. Я никогда не слышал, чтобы она говорила так. – Убирайся отсюда, puta.

Я сидел на полу и туго соображал, что мне предпринять.

– Что?!! – заорала Элиза. – Кто здесь – puta?! Я – puta? Да ты сама – puta, y la hija de gran puta, y la mona barata de Chino manchado! Me cago en tu padre! Tortiller!!!

Она выражалась и выражалась. Пожалуй, она довела свой испанский до полного совершенства – в смысле ругательств.

Когда материшься на чужом языке, не думаешь, как это грязно звучит для того, кто на этом языке разговаривает. Это не каждый может выдержать.

Я не думаю, что Анютка хорошо соображала в этот момент. Потому что она совершила поступок, который вовсе не соответствовал созерцательному восточному мировоззрению. Она быстрым четким шагом подошла к Луизе и схватила ее за глотку.

– А-а!!! – Завопила неуемная бельгийка. – Драться?! Сейчас я тебе покажу, tu puta madre!

Она вскочила на колени и полоснула когтями по щеке Анютки. Она собиралась как следует отделать наглую китайскую девчонку. Но не успела это сделать.

Ань Цзян уклонилась от следующего удара. А потом поднырнула под орущую голую Лиз, размахивающую всеми конечностями, и швырнула ее через всю комнату.

Полет бельгийки был не слишком изящным. Она влетела в стену, грохнулась всем телом. Визг ее взвился до непереносимо высокой ноты и резко оборвался. Она сидела на полу, хватала ртом воздух, глаза ее были круглыми от боли и от ужаса. Она медленно двигалась на попе назад, перебирая ногами. Она пыталась отодвинуться от Цзян, которая наступала на нее с решительным выражением на лица. Кажется, Цзян совсем съехала с катушек.

Я наконец-то опомнился. В последнюю секунду я совершил прыжок через всю комнату и схватил Цзян сзади. Я облапил ее, прижав ее руки к ее туловищу – так, что она вздохнуть не могла. Я все-таки был намного сильнее ее, хотя и не мог справиться с ней в открытом бою. Теперь я поймал ее хитростью. Она попыталась стукнуть пяткой по моей стопе, но я уже знал эти ее штучки, расставил ноги, встал в стойку, в которой она не могла меня достать.

– Успокойся немедленно… – прошипел я ей в ухо. – Идиотка, что ты делаешь?

– Я убью ее! – выкрикнула вдруг Анютка и сделала еще одну попытку вырваться. – Она плохая! Она так называла меня! И ты предал меня! Ты – brutal!

– Лиз – беззащитная девчонка. Такая же глупая, как и ты, но только гораздо слабее тебя. И сейчас ты избиваешь ее, пользуясь ее слабостью. Подумай, что бы сказал сейчас твой учитель? Он устыдился бы тебя! Я напишу ему, как ты бьешь беззащитных…

Анютка резко обмякла в моих руках. Это была серьезная угроза, и она знала, что я могу ее осуществить ее. Она сама дала мне адрес своего учителя. И даже сказала, что ее учитель, Хэ Юн, знает русский язык, потому что учился в Советском Союзе.

Я разжал руки, и Анютка упала на колени. А потом прижалась лицом к полу и плечи ее затряслись. Она беззвучно заплакала.

Я опустился на пол рядом с Лиз. На лице ее не было никаких отметин, но на плече наливался багровым цветом здоровенный синяк. Коленки и локти были ободраны.

– Как ты, Лиз, милая? Тебе больно?

Лиз потянулась ко мне руками, обняла меня за шею, прижалась ко мне всем телом, словно стараясь завернуться в меня, защититься мной. Губы ее дрожали, лицо было мокрым от слез.

– За что она меня? За что?

Она сидела так, прильнув ко мне, спрятав лицо свое на моей груди, и всхлипывала. Я нежно гладил ее, жалел ее. А сам смотрел на Анютку, которая лежала на полу и безутешно плакала. Анютку мне было жалко просто безумно.

– Анютка, солнышко, иди сюда, – позвал я шепотом.

И она подняла голову. Щеку ее пересекали три красных отметины – следы от когтей Элизы. А в глазах ее, покрасневших от слез, я прочитал страх. Страх, что я накажу ее, прогоню ее, глупую маленькую девчонку, совершившую недостойный поступок.

– Нет… – тихо сказал я и покачал головой. – Я ничего тебе не сделаю, малыш. Иди сюда.

Она подползла ко мне на четвереньках и прижалась лицом к моим ногам. Поднималась все выше и выше, пока не села рядом со мной.

Так мы и сидели втроем, на полу, прислонившись к стене. Одной рукой я обнимал Лиз, а другой Цзян. А они обе обнимали меня. И конечно, соприкасались между собой.

Цзян вздрогнула, когда неожиданно дотронулась до руки Элизы. А потом пальцы ее медленно поползли вдоль плеча бельгийки. Добрались до груди Элизы, потрогали ее сосок, сразу же напрягшийся, и поползли вниз. Нежно заскользили по животу, и утонули в ложбинке между ногами Лиз.

Лиз сжала ноги и сделала несколько глубоких вдохов. Это было совершенно неожиданно для меня. Я никак не думал, что драка моих девчонок кончится этим.

– Цзян… Ты любишь девушек?

– Я люблю тебя. – Глаза Анютки были закрыты, она приблизила губы к моему уху, дышала возбужденно. – Я люблю только тебя, Мигель, ты знаешь об этом. Но ты меня не любишь, ты меня не хочешь. Ты хочешь ее, эту девочку. Я хочу знать – как это – спать с ней? Что у нее есть такого, чего нет у меня?

Она попыталась убрать руку, но Лиз остановила ее, положила ладонь на ее предплечье.

– Еще… – губы Лиз приоткрылись и язык заскользил по ее губам. – Tocame.

– У тебя хорошо получается, – заметил я Анютке не без некоторой ревности.

– Я делала это много раз. – Цзян уже облизывала мое ухо. – Но только с девочками. В нашей школе были только девочки. Нам не разрешали разговаривать с мальчиками. А нам хотелось… Так хотелось…

– Ты – лесбиянка?

– Нет, совсем нет. У нас это было обычно. Все знали, что это неправильно, но все делали это. Я привыкла к этому. Но сейчас я хочу тебя.

Мокрые ее пальцы схватились за молнию на моих джинсах. Молнию, само собой, заело. Анютка боролась с ней, и, я думаю, если бы проклятая молния продолжала упорствовать, Анютка просто сломала бы ее. Она смогла бы это сделать. Но я не дал ей сделать это.

– Все, хватит. – Я поднялся на ноги – не без труда, потому что девчонки цеплялись за меня, каждая со своей стороны. – Все, все, все…

Я пошел к дивану и сел на него. Я обхватил голову руками и закрыл глаза. – Все, – повторял я, – bastante. Mas que bastante.

– Почему? – я открыл глаза и обнаружил, что Лиз очухалась и подбирается ко мне с явными намерениями. – Почему? – повторила она. – Мы можем заняться этим втроем. Прямо сейчас.

– Перестань! – Я резко отодвинулся. – Лиз, не делай глупостей. Ты ничего не понимаешь!

– Почему? – промурлыкала она. – Все я понимаю. Нечего здесь понимать.

– Анютка? Ты тоже этого хочешь?

– Нет… – Цзян уже вскочила на ноги, и оправляла рубашку, распахнувшуюся на груди. – Нет! Лиз, отойди от него, прошу тебя по-хорошему…

Элиза отпрянула от меня как ошпаренная. Она не хотела еще раз спланировать по воздуху и совершить аварийное приземление.

– Вы сумасшедшие! – заявила она, натягивая одежду. – Вы – просто los dos locos. Мигель, почему ты не занимаешься с ней любовью? Она такая хорошенькая, и она так хочет тебя. Она вся просто истекает соком…

– Потому… – Я мрачно качнул головой. – Цзян, допустим, мы будем заниматься с тобой любовью. Что ты скажешь, если узнаешь, что я встречаюсь еще с одной девчонкой? Ну, иногда…

– Я убью ее, – заявила Анютка. – И тебя отлуплю, Мигель. Потому что муж… Ну, он не должен делать так.

– Понятно? – Я стукнул кулаком по дивану. – Понятно, Лиз? Для нее – заниматься любовью и жениться – это одно и то же. Да?

– Да, – сказала Анютка совершенно прямолинейно.

– Хватит! – Я вскочил на ноги. – Цзян! Ты хочешь привязать меня на цепь и кормить с рук, как любимую собаку! Но я никому не дам покушаться на мою свободу! Она слишком тяжело мне досталась, моя свобода. Значит, так! Я официально заявляю, что, во-первых, жениться ни на ком не собираюсь! И поэтому у нас с тобой, Ань Цзян, отношения останутся чисто дружескими. Сексом мы с тобой заниматься не будем, пока ты держишь меня под надзором, как полиция нравов. А, во-вторых, я заявляю вам, что у меня есть девушка, которую я люблю . Правда, я не знаю, как ее зовут и где она живет, но это не имеет особого значения. Я все равно люблю именно ее и найду ее обязательно. Вот так! А кого это не устраивает, может убираться к чертовой матери!!!

На этот раз обе моих девчонки посмотрели на меня, как на полностью сумасшедшего. Лиз даже покрутила пальцем в виске.

– Еres bicho raro! – сказала она. – Muy raro.

Лиз, конечно, ушла от меня. Иногда мы с ней сталкивались случайно – в барах нашего маленького городка трудно не встретиться. Она всегда отворачивалась и делала вид, что меня не знает.

Ань Цзян, конечно, осталась. И уже на следующий день она притворилась, что ничего не произошло.

Она умела притворяться, когда хотела.