XIX
Петанк
– Месье Фуко на месте нет, – дама за информационной стойкой взглянула на нее равнодушно.
– Да, но мы договаривались о встрече, – Оливия протянула ей свой телефон с перепиской, которую она вела на прошлой неделе с Филиппом Фуко – куратором художественной галереи Монтравеля, расположенной неподалеку от Люксембургского сада.
– У него сегодня сдвинулись все встречи, – та пролистала толстый ежедневник, большинство страниц которого оказались незаполненными.
– Я подожду, – решительно отреагировала Оливия, которой стало ясно, что никаких важных встреч у куратора совершенно пустой галереи скорее всего нет. – Дайте мне, пожалуйста, аудиогид, я пока осмотрю экспозицию…
Дама пожала плечами и выдала ей аппарат, активировав на нем какие-то кнопки.
– Первый этаж – скульптура, второй – рисунок и живопись, – индифферентно произнесла она, доставая из сумки губную помаду.
Поблагодарив, Оливия вошла в первую дверь.
Пространство было небольшим, но хорошо спланированным: на невысоких постаментах по центру зала стояли бронзовые копии известных работ Монтравеля, а на продольных полках за стеклами красовались статуэтки.
В углу зала находилась винтовая лестница с указателем «Продолжение экспозиции». Этаж, посвященный живописи, заинтересовал Оливию гораздо больше. В аккуратных деревянных рамках висели эскизы, пейзажи, а также портреты, на большинстве из которых была изображена Дора. В углу одного из рисунков присутствовала подпись с монограммой: «Щедра Багряного берега флора: алая роза, олеандр и Дора». Этот этюд-посвящение вновь невольно навел Оливию на мысли о драматичном красном цветке, который упоминался в письмах Доры несколько раз…
– Господин Фуко только что позвонил, – раздался бесцветный голос дамы-администратора откуда-то снизу. – Он освободился и планирует пообедать в Люксембургском саду! Найти его легко: в хорошую погоду он всегда проводит время на площадке для петанка.
В саду оказалось многолюдно. Скамейки были облеплены студентами, которые, переговариваясь и хохоча, жевали свои безразмерные бутерброды. По широким аллеям носились малыши с поролоновыми мячами, пока их няни эмоционально перемалывали в сторонке последние сплетни. По кольцевой дорожке уверенным синхронным аллюром бегала группа атлетичных красавцев в спортивной форме с надписью «Pompiers de Paris», а на прямоугольной площадке, покрытой мелким гравием и песком, кипела нешуточная борьба: четверо мужчин, сбросив пиджаки и куртки, по очереди швыряли блестящие стальные шары в одном и том же направлении.
– Эй, Ришар, ты оторвал ногу, это не по правилам! – возмущался игрок анемичного вида, испепеляя взглядом полноватого, но подвижного Ришара.
– Успокойся, Клод, уж я-то знаю, как играть! Достань-ка лучше рулетку да измерь, кто положил шар ближе к кошонету, – невозмутимо отвечал Ришар.
Сделав то, о чем его просили, Клод озабоченно почесал затылок.
– Ладно, пусть теперь бросает Филипп! Разница в его пользу.
Оливия тут же выхватила взглядом фигуру Филиппа Фуко – в том, что этот господин в запылившихся кожаных туфлях, вельветовых штанах и кремовой рубашке с запонками и был куратором галереи Монтравеля, у нее не возникло сомнений. Если остальные выглядели как скромные пенсионеры, коротающие дни за любимой игрой, то элегантный Фуко смахивал на зажиточного буржуа, удравшего от надоедливой жены в парадной амуниции под предлогом очень важного дела.
Не решаясь прерывать напряженную игру, Оливия присела на один из металлических стульчиков, стоявших в качестве трибуны для зрителей за низкой оградкой. Через несколько минут партия была закончена: судя по восторженным возгласам, победа досталась команде Фуко. Тот распрощался с компаньонами и направился к выходу с поля.
Дав ему накинуть пиджак, Оливия приблизилась.
– Добрый день, месье Фуко… Я ведь не ошиблась?
Мужчина перевел на нее недоумевающий взгляд.
– Меня зовут Оливия Илиади, мы договаривались о встрече.
Фуко хлопнул себя по лбу узкой ладонью:
– Боже мой, приношу свои извинения, мадмуазель… Никак не слажу с этими электронными календарями. С бумагой было как-то проще, но настали такие времена… весь мир сейчас оцифровывается. Я собирался пообедать, может, составите мне компанию? Заодно и поговорим…
Оливия кивнула и они направились к небольшому оливково-зеленому павильону, расположенному неподалеку от площадки для петанка.
Заказав еду, приступили к беседе. После победы Фуко пребывал в благостном настроении и бросал на Оливию заинтересованные взгляды. Он был словоохотлив, и Оливии не пришлось использовать никаких специальных приемов, чтобы вытянуть из него информацию.
– Да-да, все верно, большая часть коллекции после смерти Доры Валери была продана Люпенами! То, что вы видели в галерее, – сущие крохи… Часть этих экспонатов Дора передала нам сама, часть досталась от ее наследников.
– Скажите, а писем или каких-то других личных свидетельств у вас нет?
– Вся переписка Монтравеля, представлявшая интерес, хранится в его доме-музее в Кольюре. А у нас, в основном, предметы искусства.
– Понятно… Я читала в одной из монографий, что Дора вела дневник. Вы же близко ее знали и поддерживали дружеские отношения?
– Что-то не припомню, чтобы она мне об этом рассказывала. Дора Валери была очень разносторонней женщиной с массой увлечений. Она занималась коллекционированием, сочиняла стихи, замечательно пела – даже выступала во время оккупации с концертами в маленьких парижских забегаловках и кабаре…
– …перед немецкими офицерами?
– Что вы, – Фуко вмиг посерьезнел. – У коллаборационистов были свои места – роскошные рестораны на Елисейских Полях и бульваре Сен-Жермен. А на Монмартре и на Монпарнасе работали «народные» бистро, где давали обеды-спектакли для борцов Сопротивления и простых обывателей.
– Такая невероятная судьба… Неужели она не оставила никаких мемуаров?
– Мне о них доподлинно неизвестно. В наших запасниках хранится какая-то вторичная корреспонденция на русском языке, но, согласно оценке экспертов, она не представляет никакого интереса. Дневниками это не назовешь. Так, обрывочный поток сознания – всего несколько страниц. Я, правда, сам не имел возможности с ними ознакомиться, русским не владею.
Непроизвольно понизив голос, чтобы не вспугнуть внезапную удачу, Оливия спросила:
– Скажите, а на эти записи можно взглянуть?
– Они не являются частью постоянной экспозиции. Но, коль уж я перед вами провинился, забыв о назначенной встрече, так и быть, пойду на уступку, – он взглянул на часы. – У меня есть еще немного свободного времени до приезда большой группы из Руана, так что, если хотите, я вам их покажу. Регламентом это не возбраняется.
Через десять минут они уже сидели в кабинете Фуко, где царил безупречный порядок. Куратор приспустил плотные римские шторы и принес откуда-то коробку со сложным шестизначным номером и несколькими архивными печатями. Перебрав папки, он достал самую тонкую и раскрыл ее перед Оливией.
– Вот то, о чем я вам говорил! Прочтите, у вас есть пятнадцать минут. А я пока займусь электронным календарем, попробую синхронизировать его со своим телефоном. Он, черт его дери, мне все карты спутал, – Фуко тягостно вздохнул и включил компьютер.
Но Оливия куратора уже не слушала, распуская строчка за строчкой полотно знакомой истории – перед ее глазами оживали новые эпизоды из жизни Доры.
Эти письма были адресованы не Якову. Дора посылала их из оккупированного Парижа какой-то Ольге – возможно, той самой подруге, которую она навещала в Перпиньяне.
«Ты не представляешь, Оленька, как изменился город за это время. Местами его просто невозможно узнать. На площади Согласия установлены указатели на немецком, повсюду мельтешат мальчишки, продающие немецкие газеты. В кафе на Елисейских Полях теперь могут позволить себе сидеть лишь офицеры вермахта, которым еда отпускается без карточек. Все остальные стоят в безумных очередях, чтобы получить по талонам хотя бы немного хлеба.
В метро спуститься я не решилась – там сплошные мундиры. С огромными предосторожностями добралась на перекладных от вокзала до Монмартра. На площади Пигаль стоял нацистский агитационный грузовик, откуда лился бравый «Хорст Вессель». Такси поблизости не оказалось: топлива в городе нет, все давно пересели на велосипеды.
Проторчав больше получаса на площади, я вдруг заметила забавный экипаж, состоящий из тощей лошади и крытого кургузого прицепа. На козлах сидел угрюмый кучер, который и довез меня на верх холма, попросив за это совсем немного денег. Я была ему невероятно благодарна: просто не знаю, как дотащила бы иначе свой чемодан до улицы Бон!
Мамы дома не оказалось, зато я застала отца. Как он постарел, Оленька, как осунулся… Таперы в синематографе давно уже не нужны, он устроился билетером. Для папы это чудовищное испытание: по нескольку раз в неделю там крутят немецкие киноленты, но парижане их бойкотируют, и залы заполнены оккупантами, которых он вынужден обслуживать!..
В квартире стоял невыносимый холод: «Бюро распределения» выделяет уголь лишь для обогрева офицерских квартир. К вечеру за мной заехал старый знакомый из молодежной лиги «Народного фронта», и мы отправились на Монпарнас.
Париж был погружен во тьму – фонари на улицах не горели, и мы передвигались по наитию…
На Монпарнасе царила совершенно иная атмосфера: на улице Гете были открыты абсолютно все театры. Возле ресторанчиков толпилась молодежь, распевая популярную песенку про туфельки на деревянных подметках, которые теперь, Оленька, носят все модницы: оказывается, нормальную обувь купить в городе невозможно.
Мы присели ненадолго в одном из заведений, где оказалось много знакомых лиц. Среди них был и баварец Удо Вебер, который меня тут же узнал и бросился расспрашивать о Монтравеле. Мы знакомы с ним уже много лет: еще с тех пор, когда он был никому не известным начинающим скульптором, стремившимся во всем подражать мастеру. Сейчас Вебер – состоявшийся творец, он широко известен в Германии. Говорят, он получает заказы от Министерства пропаганды рейха и самого Геббельса. Однако он продолжает торчать в Париже, боясь потерять связь с местным богемным миром, который постепенно от него отворачивается… Прав был Монтравель, говоря о беспринципности и бездушии этого баварца: своим творчеством Вебер популяризирует идею «расовой стерильности»… Ну, а я самим фактом моего существования ее опровергаю».
Оливия пробежала глазами оставшиеся рукописные листки и огорченно покачала головой: увлекательно, но к делу отношения не имеет…
Выходит, дневника с посланиями Якову в галерейном архиве нет. В ее списке потенциальных источников оставалось всего лишь одно имя: Луи Рошфор – ученик Монтравеля, живший одно время у него в доме и помогавший мастеру делать слепки с готовых работ для последующей их отливки в бронзе. Но сможет ли помочь этот теперь уже дряхлый и наверняка выживший из ума старик?
Шанс на удачу казался ей совсем незначительным…
