XVIII
Онфлёр

Что-то мешало работать. Что-то назойливо барабанило за окном, хотя погода казалась безмятежной. Оливия встала из-за письменного стола и отодвинула штору.

Вызывающе-синее небо было исчерчено пенными самолетными линиями, отдаленно напоминая греческий флаг. В навесной оконной кадке сидел наглый голубь и ощипывал цветы. Другие сизокрылые, почувствовав весну, стучали коготками по отвесам крыш, громко переговариваясь. Откуда-то сверху падали тонкие струйки воды – видимо, соседка поливала свою балконную герань.

– Уйди, кыш! – шикнула Оливия, пытаясь спугнуть непрошеного гостя.

Голубь взглянул на нее равнодушно и отщипнул свежий побег.

– Раньше ты прогонял птицу – и та улетала. А теперь?! Она смотрит на тебя так, будто бы ты должна улететь! – возмутилась соседка сверху. Она закончила поливать герань и принялась вытряхивать постельное белье. Легкое гусиное перышко сорвалось с пододеяльника и приземлилось в кадку рядом с голубем. Тот продолжил меланхолично ощипывать цветок.

– А знаете, почему их так много в наших краях? Мэр соседнего округа выпустил несколько коршунов для установления природного баланса. Теперь у него баланс, а у нас нашествие!

Женщина прикурила сигарету, с которой тут же начал сыпаться пепел в кадушку с голубем. Тот лишь утробно заурчал и принялся за следующий лепесток.

Поняв, что повлиять на происходящее невозможно, Оливия захлопнула фрамугу и вернулась к компьютеру – теперь она проводила за ним каждую свободную минуту. Работа над курсовой и сбор информации по «русскому проекту» отнимали много времени, но она не чувствовала усталости: интрига и опасения служили прекрасным топливом для ее изысканий.

Родион пропадал где-то целыми днями, а по вечерам выглядел уставшим и озабоченным. Дело о подделках оказалось многослойным и запутанным, однако его это, похоже, устраивало. Оливии уже был знаком такой «рисунок поведения»: напряженное молчаливое обдумывание, уединенная работа с документами, раскладывание пасьянса из карточек с именами источников и фигурантов, редкие телефонные звонки, а потом – часы отсутствия, когда абонент оставался «вне доступа»…

Но, беспокойно ворочаясь ночами в кровати, думала она о другом.

Если дело арт-дилера Давида Рувэ увидит свет, Родиону понадобятся оригиналы документов для предъявления их в суде. В том, что арт-дилер и все сопричастные подадут на разоблачителя в суд, сомнений не оставалось – обвинение в клевете было классическим приемом защиты.

Подвох состоял в том, что она утаила от Родиона одно важное обстоятельство: Волошин был готов отдать активы лишь в обмен на информацию о местонахождении оставшихся дневников Доры. Признайся она в этом сразу, пришлось бы рассказывать Родиону и о собственной неосмотрительности во время московской поездки… И о том, что по поведению Волошина вполне можно было догадаться, что его благосклонность была небескорыстной: соглашаясь на интервью, тот с самого начала преследовал определённую цель. А она, вопреки здравому смыслу, попалась на эту наживку.

Теперь оставалось только одно: отыскать записки до того, как Родион хватится оригиналов…

Оливия села за стол и вновь открыла в компьютере папку «Ресурсы». Итак, первыми в списке числились родственники последнего мужа Доры, Шарля Люпена, которые унаследовали малую часть ее коллекции и благополучно сбывали ее на аукционах. Оливия навела справки: они жили в живописном нормандском городке Онфлёр, куда любили наведываться все известные пейзажисты. Оба уже вышли на пенсию и, судя по всему, не были избалованы вниманием – их персоны не представляли для СМИ никакого интереса. Это обстоятельство было ей на руку: простое человеческое тщеславие вполне могло стать мотивом для того, чтобы пообщаться со столичной арт-журналисткой, предавшись воспоминаниям о прошлом…

Первый же звонок месье Люпену это предположение подтвердил: тот пригласил ее на выходных нанести им визит.

Семейство содержало небольшой художественный салон в онфлёрском порту и любое упоминание в парижской «культурной прессе» было для них нелишним.

В короткое путешествие в Нормандию Оливии пришлось отправиться одной: у Родиона в Париже были назначены какие-то важные встречи. Но это ее не расстроило: чем больше она занималась самостоятельным поиском документов, тем больше входила во вкус: самым необъяснимым образом нарастающее беспокойство переплавлялось в ней в безудержный азарт!

Сев ранним утром в поезд на вокзале Сен-Лазар, она с трудом отыскала место у окна. Наблюдая за неспешной жизнью парижских пригородов, Оливия еще раз прокрутила в голове сценарий будущей беседы. Затем включила планшет, решив перечитать одно из последних писем Доры, переснятых тайком в доме Волошина.

«Он часто рисует цветы… Живые цветы, покрывающие склоны и изножья пиренейских гор. В блокнотах, которыми набиты карманы его бесформенного пиджака, таких набросков – десятки. Перед самым закатом, когда солнце уже скрывается за кромкой деревьев, мягко подсвечивая их с изнанки, он усаживается работать под старой смоковницей. «Свет, предшествующий сумеркам – самый лучший, Дора. Так и в жизни… Тьма уже надвигается, а ты пытаешься поймать еще немного света…» Он смотрит на меня своими ласковыми прозрачными глазами – и у меня сводит тоскливой судорогой сердце.

Думала ли я, что так привяжусь к этому чудаковатому старику? Что буду торчать месяцами в провинциальном южном городке, когда в Париже кипит настоящая жизнь?..

Мастер живет в ритме солнца. Встает с первыми его лучами и спускается к морю. Бродит по пляжу, выискивая среди всякого хлама, выброшенного за ночь на берег волнами, ржавые кривые железяки. Потом притаскивает их в мастерскую и сооружает арматуры для своих скульптур.

Он все пытается делать по-своему…

На днях, когда я закончила ему позировать и уже натянула свое платье, он попросил меня принести из сада кусок металлической сетки и принялся отшлифовывать им гипсовые поверхности незаконченной статуи, утверждая, что это лучший инструмент из тех, что ему доводилось держать в руках! Чудак, что тут скажешь…

Вчера прибыла в Перпиньян из Парижа моя русская подруга Ольга. Она привезла письма от родителей, несколько книг и кое-что из одежды. Я уехала в город на целый день, а когда вернулась, застала Монтравеля в саду. Он сидел в плетеном кресле, прислушиваясь к тревожному пению трамонтаны и вглядываясь в замкнутый горизонт.

– Стихия неистова и в то же время покойна… Она не несет в себе никакого подвоха. Такой божественный пейзаж я видел лишь в греческой Итее: те же кипарисы, лавры, акации, торчащие в складке долины. Те же красные горные цветы… Вот, возьми, Дора… – сказал он, протягивая мне блокнот. – Это тебе.

На зернистом листке танцевало пурпурное пламя. Его языки извивались, сплетаясь в хищный цветочный узор. Я инстинктивно облизнула губы, на мгновение ощутив солоноватый привкус крови, пытаясь отмахнуться от преследующего меня кошмара, отвернулась.

– Тебе не нравится? – настороженно спросил Монтравель. – Этот цветок нарисован краской, добытой из желез улитки-багрянки. Я позаимствовал рецепт изготовления пурпурного пигмента у древних римлян. Когда-то такие чернила были доступны лишь императорам, но я восстановил технологию: нужно поместить моллюска в соленую воду на несколько часов, а потом выпаривать получившийся раствор на медленном огне… Ты не слушаешь меня?..

Пытаясь скрыть слезы, я убежала в дом и, закрывшись в своей комнате, зарылась лицом в подушку.

Наступившая ночь была невыносимой: мне снова снился одесский берег, поле над обрывом и эти полыхающие кровавые цветы…»

Оливия подняла глаза от экрана и задумалась: этот пурпурно-огненный кошмар, преследовавший Дору – какая-то неясная аллюзия, то и дело всплывающая в ее записях. Жаль, что нет сейчас возможности расспросить об этом Волошина…

В Онфлёре было ветрено и сыро. Самоуверенный дождь гарцевал по булыжникам одной из центральных улочек городка, где был расположен художественный салон родственников Доры. Пройдя вдоль череды разноцветных, примыкающих друг к другу домишек, напоминавших слипшуюся в коробке масляную пастель, Оливия увидела витрину с черной готической надписью «Галери Люпен».

Она толкнула входную дверь.

Под потолком сводчатого пространства нервно тренькнул медный колокольчик, оповестив хозяев о новом посетителе. Из-за стоящего в углу стола поднялся рыхлый старичок в круглых очках, крепко сидевших на характерном для бытового алкоголика носу.

– Мадмуазель Илиади? Проходите же, проходите. – Люпен поднялся и поспешил навстречу, дружелюбно улыбаясь. – Не повезло вам с погодкой, но ведь зима, что поделаешь… могу я предложить вам чашечку кофе?

Оливия благодарно кивнула.

– Тогда я оставлю вас ненадолго. А вы пока осмотритесь, чтобы нам было что обсуждать, – старичок прижал к груди сомкнутые пухлые ладошки и, пятясь назад, исчез за какой-то перегородкой.

Оливия огляделась.

Коллекция Люпена была неожиданно современной: на кирпичных, выкрашенных в парафиново-белый цвет стенах, висели геометрические сериграфии и урбанистичные коллажи. В небольшом алькове, расположенном в самой дальней части салона, расположились разнокалиберные абстрактные скульптуры.

В тот момент, когда она принялась разглядывать серию лакированных матрешек, изображавших грустного голого мужчину с прижатыми к голове заячьими ушами, Люпен появился из-за перегородки с двумя чашками дымящегося кофе и вазочкой аппетитных «оранжет».

Он оказался довольно забавным собеседником: за обманчивой внешностью провинциального пьяницы скрывался человек оригинального мышления. После продолжительной беседы о тенденциях в современном искусстве и о нелегких буднях галериста, Оливия пообещала Люпену подготовить статью и опубликовать ее на известном культурном веб-портале, в редакции которого она стажировалась прошлым летом, а потом рассказала ему о своей курсовой работе.

Услышав имя Монтравеля, Люпен удивился.

– Давненько никто ко мне не обращался по этому поводу… После смерти Доры Валери интерес к фигуре Монтравеля среди широкой публики поугас. Кому сейчас интересна классическая скульптура и обнаженные женские образы? Сегодня в моде совсем другое… – он обвел красноречивым взглядом инкрустированные стразами черепа и золоченые фаллосы. – Но, понимаете, у каждого времени – свои герои. Эпоха старых мастеров безвозвратно прошла. Творения Монтравеля сегодня можно продать лишь знатокам на больших аукционах. А обывателю такое искусство давно неинтересно…

– Но в вашем личном собрании ведь наверняка остались какие-то архивы, наброски…

– Да, кое-что осталось. Но лишь незначительные экспонаты, вроде его пейзажей, рабочих тетрадей, которых было великое множество, каких-то статуэток. От всего остального моя семья, увы, давно уже избавилась! Нам принадлежит резиденция неподалеку отсюда – восхитительное, скажу я вам, место… Но очень дорогое в содержании.

– Да, понимаю, – сочувственно вздохнула Оливия. – А какая-нибудь личная переписка сохранилась?

Люпен потер мочку крупного уха, из которого торчали пучки седых волос.

– Что-то не припомню. После смерти Доры мы вызывали оценщика из TEJEAN. Тот составил опись всего, что представляло художественную ценность и могло быть выставлено на торгах. А мелочовку мы отдали в парижскую галерею Монтравеля и в его дом-музей в Кольюре. Спросите у них…

Распрощавшись с Люпеном, Оливия покинула художественный салон и отправилась в порт. У нее еще была пара часов до обратного поезда, и ей хотелось прогуляться по набережной, изображенной на десятках полотен Моне и Сислея, а заодно и пообедать. Сквозь слоистые, как стекловата, тучи проглядывало трепетное солнце, но и этих по-зимнему слабых лучей было достаточно, чтобы блеклая пастель окружающего пейзажа превратилась в сочную акварель.

Несмотря на дождливую погоду, под полосатыми тентами палаток шла оголтелая торговля «блошиным товаром». Продавали все – от бессмысленных латунных безделушек и бросовой бижутерии до пластмассовых китайских очков и невесть как попавших в эти края шляп-сомбреро.

Вырвавшись из галдящей толпы, Оливия устроилась под навесом какого-то ресторана с большими газовыми обогревателями. Официант принес ей плед, меню, а заодно несколько «amuse-bouche» с сардинами и бокал местного вина.

На темных слюдяных волнах покачивались яхты и рыбацкие суденышки, вспарывая обелисками мачт камуфляжную ткань неба.

Вдруг откуда-то из-за угла послышался знакомый мотив, и вслед за первыми аккордами над набережной полетел голос Ива Монтана.

Покачивая головой в такт мелодии, Оливия размышляла: что ж, Люпен, похоже, прав… поиски дневников нужно продолжать в Париже! Зайти в галерею Монтравеля и переговорить с ее куратором. В многочисленных биографических статьях, посвященных скульптору и его музе, упоминалось, что этот господин был хорошо знаком с Дорой. В конце концов, большинство сложных проблем решается при помощи простых решений. Вдруг ей повезет и «письмовник» окажется там…