Часть II
Глава 1
Сколько он себя помнил, им всегда двигала страсть.
К путешествиям, к книгам, к профессии… и даже его уход из знаменитого «Мондьяль» сопровождался предельным накалом страстей. Немало времени прошло с того момента, как по протекции бывшего босса Родион получил место репортера в этом престижном печатном издании. Таким был прощальный подарок Робера перед выходом на пенсию, и его значимость Родион не мог не оценить. В то время «Мондьяль» уже занимал четыре этажа кирпичного здания довоенной постройки по улице Сен-Жак, в его редакции работало двести штатных сотрудников, а еженедельный тираж газеты достигал почти полумиллиона экземпляров.
В первые месяцы Родиона определили в подмастерья к редактору внутриполитической рубрики Оливье Бретону — человеку со сложным характером, скандальной репутацией и острым нюхом на сенсации. Бретону было под пятьдесят, он был усат, сутул, субтилен, но при этом дьявольски обаятелен. Коллеги наградили его ироничным прозвищем Астерикс: с одной стороны — за удивительное портретное сходство со знаменитым галлом, а с другой — за ту кипучую жизненную энергию и сверхъестественную продуктивность, которыми одарила его природа. В отличие от известного персонажа у порывистого холерика Бретона не было на голове волшебного шлема с крыльями, но он умел оказываться в нескольких местах одновременно, успевал отвечать на параллельные телефонные звонки, редактировать на ходу сырые тексты, оспаривать и гневно отвергать предлагаемые макеты публикаций, одаривать комплиментами секретарш, громогласно спорить и раздавать распоряжения.
У Бретона имелся отдельный кабинет, к двери которого был пришпилен листок со словами: «La bêtise consiste á vouloir conclure». Переступая порог этой каморки с мутноватым от уличной пыли окном, Родион каждый раз группировался, как борец перед решающей схваткой.
Обычно он заставал шефа за клавиатурой, по которой тот энергично долбил желтыми от табака пальцами с настойчивостью человека, начинавшего свой журналистский путь еще в эпоху печатных машинок. Изо рта его свисала потухшая сигарета, которую спустя какое-то время Бретон все же выкидывал, тут же доставая из-за уха новую. Курение в редакции было строго запрещено внутренними правилами, которые игнорировались обладателями собственных кабинетов и несгораемых шкафов.
Оливье Бретон обладал удивительной способностью выдавать любую нужную его собеседнику информацию, не отвлекаясь от текущей работы. Его знания были поистине энциклопедичны, но Родиона больше всего поражала его осведомленность о последних событиях, не успевших еще увидеть свет ни на полосах официальных газет, ни на набирающих обороты информационных веб-сайтах. Казалось, Бретон был вездесущ и всесилен. Помимо редакторской деятельности и ведения авторской колонки Астерикс время от времени организовывал журналистские расследования. Большинство из них касались околополитических тем и нередко были основаны на сливе информации из неких «конфиденциальных источников». Надо отдать ему должное, работал Бретон профессионально: полученные по своим тайным каналам данные он не спешил пустить в печать, а тщательно проверял и сопоставлял, чтобы затем либо отвергнуть за ненадежностью, либо выстроить на их основе крепкий материал. За годы его деятельности ни один разразившийся вокруг расследуемого дела скандал не закончился проигранным судебным иском. Рейтинги еженедельника стремительно росли, и поэтому главный редактор закрывал глаза на некоторые противозаконные вольности своей «медийной звезды».
* * *
«Белый русский», как Бретон окрестил про себя Родиона в день их знакомства, оказался редакции очень полезен. Он обладал въедливостью и скрупулезностью, любил возиться с данными, собирать их и анализировать, не упуская даже самых мелких деталей. Однако в отличие от старика Робера Эскарэ, составившего когда-то Родиону протекцию, отеческих чувств к своему подопечному Бретон не испытывал. Он с любопытством наблюдал за кропотливым трудом начинающего журналиста, желая понять, выдержит ли он бешеный ритм работы и хватит ли в нем настойчивости и изобретательности, чтобы добиться результата. В глубине души парень ему нравился: грамотный, хорошо организованный, любопытный, он к тому же умел общаться с людьми. При встрече с «источниками» Родион был способен быстро сориентироваться и понять, кто перед ним и какой тон должна принять беседа. Он таким образом формулировал вопросы, что его собеседник внезапно сбивался, терял самообладание и вместо шаблонных заготовок сообщал неожиданные факты. Это умение вытянуть из своего конфидента информацию, которую тот сообщать никому не собирался, выделяло Родиона среди других. После тщательной обработки полученного от него материала на страницах газеты появлялся очередной образцовый эксклюзив.
Однако, по мнению рационального Бретона, в характере молодого репортера присутствовал один изъян, заметная опытному глазу червоточина: Родион, производивший на первый взгляд впечатление человека уверенного и решительного, был подвержен приступам рефлексии, губительной для профессионала совестливости.
Хотя выводы делать было еще рано.
«Возможно, — говорил себе Бретон, — эта щепетильность со временем в нем ослабеет, сотрется…»
Сам Родион за отсутствием времени о подобных вещах не задумывался: спать ему приходилось мало, а вот бегать по архивам, опрашивать малознакомых и зачастую враждебно настроенных людей, расшифровывать аудио- и видеозаписи, кроить, сшивать и надставлять ткань репортажей — много. Бретон пытался выжать из его энтузиазма максимум, загружая работой даже в выходные, но в обмен щедро делился наработанными контактами и профессиональными секретами.
— Что отличает хорошего журналиста от простого ремесленника? Два качества: инициативность и беспристрастность, — внушал ему редактор в полумраке своего кабинета, где всегда царил чудовищный хаос. — Настоящий расследователь должен не просто раздобыть информацию, но и убедиться в ее достоверности, особенно если тема закрытая. А потом изложить проверенные факты, не позволяя себе при этом никакой оценочности…
— Да, но как же личная позиция?! — горячился Родион.
— Для личной позиции, молодой человек, существует формат авторской колонки. Расследование же основывается на фактах, детально проработанных и убедительных. Железных! И без лишних метафор и прочих изобразительных средств. Наша с вами задача — донести до общественности систематизированную и хорошо проверенную информацию. От нас требуется безэмоциональная фактура, а не приговор!
Бретон расхаживал по узкому проходу между рабочим столом и шкафом: другого свободного места в его захламленном кабинете просто не было.
— Возможно, — продолжал он, все больше распаляясь, — возможно, на вашей исторической родине все обстоит по-другому. Русская пресса ведь редко обходится без оценок…
«М-да, — поморщился Родион, выслушав эту тираду, — видимо, русский характер просвечивает во мне сильнее, чем я думаю. Ему постоянно хочется меня этим уколоть…»
— Конечно, трудно противостоять соблазну вынести вердикт, — напирал на него Бретон, — но существует такое понятие, как презумпция невиновности! Заметьте, в Декларации она стоит выше свободы мысли и мнений, и неспроста: только суд имеет право признать человека виновным. Поэтому профессионал никогда не станет делать окончательных выводов, а лишь обнародует факты, предоставив людям возможность самостоятельно их трактовать…
Кончики редакторских усов воинственно топорщились, глаза гневно сверкали. Чувствовалось, что тема глубоко его волнует.
Родион слушал внимательно, стараясь ничем не выдавать своего отношения к сказанному. Эта задумчивая сдержанность заводила Бретона еще больше.
— В центре расследования, Лаврофф, всегда лежит некий конфликт. И любая личная интерпретация, любой комментарий могут ослабить созданное вокруг него напряжение. Факты сами апеллируют к воображению публики, а эмоции их лишь обесценивают!
* * *
— Они там, на четвертом, что, совсем слетели с катушек? Какое отношение это имеет к моей рубрике? — Лицо Бретона достигло того оттенка красного, который свидетельствовал о переходе конструктивного обсуждения в редакционный скандал.
На упомянутом им четвертом этаже располагалась дирекция «Мондьяль» и «генеральный штаб» ее главного редактора. Оттуда по вертикали спускались все распоряжения, которые частично фильтровались третьим этажом — местом дислокации редакторов рубрик и ведущих колумнистов. Второй этаж, где обитала простая репортерская братия, дизайнеры и корректоры, получал команды к исполнению и в формировании редакционной политики не участвовал. Хуже их приходилось только отделу подписки, бухгалтерам, юристам и рекламщикам, которые сидели на первом, занимаясь монотонной и совершенно бесславной работой.
— Вот именно! — взвился Бретон, рискуя раздавить телефон побелевшими от напряжения пальцами. — Пусть катятся к собакам!.. Что вы не поняли? К собакам этот бред, к «раздавленным собакам»!
Швырнув в порыве ярости трубку, он с такой силой откинулся на спинку своего рабочего кресла, что оно сорвалось с места, откатилось от стола и глухо стукнулось о дверцу металлического шкафа. В эту же секунду под потолком что-то зашелестело, прокатилось по трубе, прикрепленной к стене, и шлепнулось прямо у него над ухом. Бретон нехотя привстал и протянул руку к пластиковому поддону, в котором лежал скрученный лист бумаги. Развернув его, он принялся мрачно изучать тесно подогнанные друг к другу печатные строки. Вопреки наступлению эры всеобщей компьютеризации в редакции «Мондьяль» до сих пор иногда пользовались внутренней системой доставки информации — хитрой матрицей пластиковых труб, оплетавших все четыре этажа здания. В восьмидесятые по ним было принято доставлять срочные и особо конфиденциальные документы.
В этот раз перед Бретоном лежал свежий редакционный план, обсуждение которого предстояло утром следующего дня. Прочитанное не вызвало в нем ни малейшего энтузиазма: «горячие» полосы газеты, включая центральный разворот, снова отводились международным и спортивным новостям. Хотя президентских выборов осталось ждать недолго, внутренняя политика плавно отходила на второй план. Престиж рубрики стремительно падал, а вместе с ним и профессиональный авторитет ее редактора, с чем амбициозная натура Бретона мириться отказывалась.
Ему нужно было крупное дело.
Новое серьезное расследование, которое встряхнуло бы инертный истеблишмент и принесло бы газете дополнительные продажи.
В начале девяностых «Мондьяль» славился своими разоблачениями и заслуженно считался флагманом французской прессы. Но постепенно расследования стали для издания слишком дорогим удовольствием. Они требовали времени и немалых денег для оплаты работы журналистов, их перемещений по миру и страховки связанных с этим рисков. А риски были действительно высоки: на фоне современных войн процветали всевозможные политические и финансовые махинации, и «Мондьяль» не мог не уделять этому внимания. Газете приходилось отправлять репортеров в горячие точки, что нередко оборачивалось самыми страшными последствиями. После недавней гибели одного из фотокоров в Косово и выплаты огромной компенсации его семье дирекция еженедельника приняла решение чаще использовать труд внештатных корреспондентов. Перед ними «Мондьяль» не имел ни финансовых, ни моральных обязательств. Хотя внештатники, не прошедшие специальной подготовки, в погоне за эксклюзивом порой совершали самые отчаянные поступки, за которые нередко расплачивались жизнью…
Бретон с ностальгией вспоминал те времена, когда в счет будущей сенсации редакция выдавала ему аванс в несколько десятков тысяч франков, на которые он мог трудиться в условиях полного комфорта и сравнительной безопасности. Сегодня же выбить бюджет, который бы позволил качественно и без спешки выполнить задачу, было практически невозможно. Дирекция все настойчивее подталкивала своих сотрудников к спокойной работе с телефоном и Интернетом, что сводило суть расследования к сбору поверхностной и малоинтересной информации.
А в начале 2001 года газетчиков ждало еще одно потрясение: из-за кризиса на рынке сырья цены на бумагу взлетели до самых невероятных отметок. Чтобы не сокращать персонал и хоть как-то свести концы с концами, непотопляемый «Мондьяль» был вынужден пожертвовать несколькими информационными блоками в пользу рекламы — и целые развороты некогда независимого либерального издания заполнили заказные интервью, рекламные статьи и анонсы.
С тревогой наблюдая за всем происходящим, Бретон понимал, что вдумчивому журналистскому расследованию в прессе скоро просто не останется места. А значит, и его самого спишут на свалку истории, как продукт с истекшим сроком годности.
Ситуацию нужно было исправлять, но ему никак не удавалось нащупать достаточно острой темы — такой, которая воодушевила бы редакционный совет и вынудила бы издателя раскошелиться.
* * *
Второй день рабочей недели в кирпичном доме на улице Сен-Жак всегда начинался одинаково: в восемь тридцать редколлегия в полном составе собиралась в цокольном этаже, в комнате с низкими потолками и резким электрическим освещением.
Во время собраний все стояли — главному редактору казалось, что так встречи проходят продуктивнее. Стол был решительно отодвинут к окну, шторы опущены, а на растянутом во всю стену экране дрожал слайд с повесткой дня, настолько неразборчивый, что из задних рядов прочитать его было невозможно.
В комнате пахло кислым человеческим потом, канцелярской пылью, плесенью и отсыревшей побелкой: полуподвал исторического здания был плохо приспособлен для коллективного творчества. Бретон разгладил усы и решительно протиснулся вперед, в «линию обороны», где имели право находиться лишь первые лица «Мондьяль».
Ив Карди, бессменный главред газеты, полусидел на краю низкого подоконника, скрестив на груди свои рельефные руки. Зловещий блеск его глаз свидетельствовал о твердом намерении устроить очередную показательную расправу.
Жертву он выбирал по наитию — среди тех, кто неудачно высказался, выразил несогласие или просто имел неосторожность опоздать. Единственная персона, которая не боялась начальственного гнева, стояла в противоположном конце полукруглой шеренги, как раз напротив самого Бретона. Среди прочих достоинств персона эта обладала похвальной исполнительностью и вызывающе эффектной внешностью. Настолько эффектной, что Бретон пропустил мимо ушей всю первую вступительную часть собрания, разглядывая безупречные ноги в изящных туфлях-лодочках и размышляя об особенностях редакционной политики, которая почему-то позволяла этим ногам присутствовать на закрытых собраниях, пользоваться служебным автомобилем, а также сопровождать главу во всех его поездках и деловых встречах, которые, по слухам, давно уже перестали быть деловыми. Впрочем, владельцы газеты на это особого внимания не обращали, по крайней мере, до тех пор, пока у акционеров не накопится критическая масса претензий к уважаемому главреду и его близкие отношения с молодой сотрудницей не станут дополнительным аргументом в пользу его отставки.
А ситуация тем временем действительно развивалась не самым благоприятным для Карди образом.
Об этом Бретон узнал через полчаса, когда редактор увлек его за собой в кабинет. Это роскошное рабочее пространство служило несомненным свидетельством тому, что Карди, как и любой руководитель крупного французского предприятия, относился к касте избранных. Высокий потолок, поддерживаемый массивными деревянными балками, узорчатый паркет, приглашающие к размышлениям кожаные кресла, резные антикварные часы со струнным боем…
Но главным предметом зависти всех сотрудников, когда-либо переступавших порог редакционного «чистилища», был полукруглый эркер, сквозь который в комнату струился переменчивый парижский свет. В этой нише расположился рабочий стол в окружении изящных стульев, один из которых был вежливо предложен Бретону, а второй занят самим главредом.
В отличие от большинства сотрудников газеты Бретон относился к Иву Карди без лишнего пиетета. Их связывали давние отношения и кое-какие грязноватые секреты, все эти годы удерживавшие махину «Мондьяль» на плаву. На Бретоне гневливый главред срываться никогда себе не позволял: тот был одним из немногих единомышленников, на чью поддержку он мог рассчитывать в разрастающемся и трудно управляемом медийном мире. В последнее время экономическая реальность все чаще вынуждала Карди принимать непопулярные решения, которые порождали всевозможные внутренние конфликты и текучку кадров. Финансово газета тоже чувствовала себя неважно. Читательский интерес к ней падал, а акционеры все чаще связывали это со слабой редакционной линией.
Карди ощущал, как сжимается вокруг него кольцо обстоятельств, и, с трудом подавляя учащающиеся приступы паники, лихорадочно искал выход из положения.
* * *
— Восемь миллионов франков, — произнес он, хлопнув пухлой рукой по полированной поверхности стола. — А в обмен — тридцать процентов акций «Мондьяль». Расплачиваться за эту щедрость нам придется долго…
Нервным жестом редактор дернул себя за воротник, словно ему было нечем дышать. Звонко стукнув о паркет, покатилась в сторону перламутровая пуговица. Обычно румяное лицо Карди выглядело сейчас бескровным и осунувшимся.
Его волнение Бретону было понятно: появление нового мажоритарного акционера означало потерю независимости и неизбежную перемену курса. Главреда не без оснований терзали дурные предчувствия.
— Конечно, вмешиваться в политику газеты он не имеет права, однако в неформальной обстановке господин акционер уже успел обсудить с издателем свое видение…
Бретон, смаковавший тем временем терпкий кофе с кардамоном, какой подавали только на четвертом, насторожился.
— И в чем же состоят ожидания уважаемого акционера?
— О, у него в запасе оказалась целая программа. Во-первых, — Карди принялся загибать короткие, поросшие рыжеватой шерстью пальцы, — мы должны приложить усилия, чтобы чертов «Курск» все-таки всплыл…
Именем затонувшей русской подводной лодки в «Мондьяль» с недавних пор называли отдел, занимавшийся созданием электронной версии газеты. Проект этот пробуксовывал на месте на протяжении двух лет, для его развития у еженедельника не хватало ни людей, ни знаний, ни финансов. Команда из трех журналистов, дизайнера и двух технарей ютилась в изолированном «бункере» и была полностью отрезана от редакционной жизни. Объяснялось это просто. Карди был твердо убежден, что бесплатный виртуальный еженедельник мог оказаться опасным соперником бумажной классике и снизить ее продажи, поэтому никаких дополнительных условий для развития сайта не создавал. Его посетители могли лишь ознакомиться с кратким содержанием основных рубрик газеты и некоторыми второстепенными статьями.
— Ну, а во-вторых?
— А во-вторых, мы обновляем редакционную формулу и возрождаем инвестигейторство. От тебя ждут в ближайшее время масштабный scoop.
Известие это Бретона слегка удивило.
Считая скорый конец своей расследовательской карьеры уже неизбежным, он морально готовился полностью посвятить себя скучной, но хорошо оплачиваемой работе рядового редактора. Однако не столько в словах, сколько в интонациях Карди он улавливал скрытый подвох, какую-то подозрительно приторную фальшь…
— Твои ресурсы в этом деле ничем не ограничены, — продолжал тем временем главред, стараясь звучать как можно убедительнее. — Деньги, люди, время — все в твоем распоряжении, был бы достойный сюжет. В витрине «Мондьяль» давно не было разоблачений, а ведь именно они «продают», — разглагольствовал он, позабыв, что на протяжении года сам отвергал все предложенные Бретоном темы.
— Нам нужен такой материал, который нарушит общественное спокойствие, всколыхнет сонного обывателя! Да и перед президентскими выборами пора бы расставить акценты, — тут он неожиданно понизил голос. — Скажу не для протокола: есть основания считать, что один из ведущих кандидатов скоро сойдет с дистанции…
В этот момент Бретон взглянул на него так подозрительно, что Карди стушевался и замолчал. Но затем все же нашел в себе силы добавить:
— Кстати, вскоре у нас будет проводиться реструктуризация. Отделы международной и внутренней политики мы объединим, подчинив их одному редактору. Решение по этому вопросу пока не принято, — последовавшая после этих слов пауза была на долю секунды длиннее необходимого, — но у тебя, конечно, есть все шансы…
Покачиваясь на стуле, Бретон хранил молчание.
Чем дольше он слушал редактора, продолжавшего делиться с ним своими умозаключениями, тем отчетливее понимал, что им пытаются манипулировать. Для газетной среды это было делом обычным, но от Карди подобного он не ожидал…
Окончательно утвердившись в мысли, что босса «взяли под контроль», Бретон задумался о собственной роли в этой истории.
Со слов Карди становилось ясно, что газете заказали компромат, призванный ослабить предвыборные позиции одного из кандидатов и способствовать продвижению другого. О ком могла идти речь, Бретон уже догадывался: человек, который только что стал новым акционером их еженедельника, в предвыборной гонке делал ставки на своего старого друга-парламентария. Значит, рассуждал Бретон, информационные силки будут расставляться на его основного соперника — министра Марселя Готье. Ну а «Мондьяль» послужит тем рингом, на котором ему будет публично нанесен нокаут…
* * *
Город вступал в новый день размеренно, без лакейской суеты и спешки: почтальоны лениво катили свои тележки, лавочники обстоятельно раскладывали по лоткам свежий товар, служащие толпились у стоек брассери, не торопясь расходиться по рабочим местам в столичных ведомствах и организациях. Париж оживал, наполнялся запахами гари, мочи, духов и кондитерской выпечки.
В это утро Родион, подняв повыше воротник своего кашемирового пальто, уверенным шагом направлялся к зданию факультета журналистики университета «Сьянс По». По обе стороны от входа стояли охранники со списками приглашенных на сегодняшнюю конференцию. Смело назвавшись именем политического редактора знаменитой газеты «Мондьяль», Родион пересек квадратный холл, поднялся по мраморным ступеням на третий этаж и оказался в главном амфитеатре, где уже практически не было свободных мест: на этот ежегодный журналистский форум съезжались ведущие представители СМИ, профессора крупнейших мировых университетов и будущие абитуриенты. Начинающих репортеров вроде него туда не приглашали, но Оливье Бретон, в последние дни пребывавший в наимрачнейшем расположении духа и часами не выходивший из своего кабинета, охотно уступил ему свое место.
В центре обсуждения оказались недавние террористические акты в Нью-Йорке, когда два захваченных экстремистами пассажирских авиалайнера обратили в руины здания Всемирного торгового центра. Освещение этой драмы было исчерпывающим: газеты и телепрограммы пестрели подробностями, эксперты давали интервью, аналитики строили прогнозы… «Мондьяль» тоже было чем похвастаться, и на этот раз речь шла не об обычном репортаже, а о живой трансляции с места событий, которую команде «Курска» удалось запустить на сайте издания. Правда, получив рекордное количество посетителей в первые же сутки, технически несовершенная платформа «Мондьяль» с позором обрушилась и теперь была временно недоступна для публики.
Перерыв между выступлениями был объявлен только к полудню, и Родион, ничего не евший со вчерашнего дня, поспешил к автомату, снабжавшему студентов кофе, газировкой и шоколадными батончиками. У аппарата выстроилась внушительная очередь, которую замыкала невысокая брюнетка безупречных пропорций. Родион окинул ее оценивающим взглядом и хотел было завязать непринужденный разговор, но тут ему на плечо опустилась чья-то ладонь.
Обернувшись, он увидел знакомое лицо — бледное, со следами угревой сыпи на впалых щеках и редкой клочковатой щетиной.
— Валь, старина, вот так сюрприз!
Пьер Валь был когда-то его однокурсником, но на третьем году неожиданно учебу бросил, примкнув к набирающей силу Лиге троцкистов и оказавшись в числе авторов ее радикальной газеты. Этот романтический период его жизни закончился арестом, после чего Валь от политической деятельности отошел и превратился в вольнонаемного журналиста, перебивавшегося временными заработками: постоянной работы с такой биографией ему было не найти.
— А я все смотрел на тебя из зала, но не был уверен… — робко произнес Валь, обнажая в улыбке неровные заячьи зубы.
— Да и я как-то не ожидал тебя здесь встретить, — искренне признался Родион.
— А, — махнул тот рукой, будто извиняясь за неуместность своего присутствия, — это бартер.
— Бартер?
— Да, — замялся Валь, — я недавно написал текст для Либэ… Платят они копейки, но зато выделили мне «утешительный» билет на конференцию. Я отказываться не стал, надо же обрастать полезными связями…
Судя по неопрятной одежде и беспокойным глазам, дела у Пьера шли неважно, и «полезные связи» ему бы совсем не помешали. Фрилансеры всегда зарабатывали мало и из кожи вон лезли, чтобы раздобыть «жареных» фактов и продать их какой-нибудь крупной газете. Родион подобных информационных сделок избегал, но Бретон заставил его свое отношение пересмотреть. «На самом деле, — говорил он, — любой источник хорош, любой. Главное, чтобы история была правдивой. Даже если ты убежден, что человек преследует собственные цели, сообщая тебе эту информацию. Их ведь все преследуют — кто политические, кто коммерческие… А кто-то просто сводит личные счеты. Манипуляций не надо бояться, Лаврофф, ими просто нужно научиться управлять». Однако в случае с Валем особого беспокойства Родион и не испытывал: он знал Пьера с незапамятных времен и в наличии каких-либо корыстных интересов не подозревал.
После короткого обмена новостями они договорились встретиться в выходные в баре «У Базиля», где часто околачивались в университетские времена, и не спеша обо всем поговорить.
* * *
Бретон сидел на стопке свежеотпечатанных газет и опухшими от бессонницы глазами просматривал документы.
По темному ковролину была разбросана бумага, что делало его похожим на искривленную шахматную доску. Сигарета редактора давно потухла, но он этого не замечал.
Карьерный путь Марселя Готье изобиловал любопытными эпизодами, каждый из которых мог бы лечь в основу расследования. Правда, биография его главного соперника была не менее увлекательной, в ней ясно прослеживалась пара внушительных финансовых авантюр… Однако выбирать тему сейчас не приходилось: после недавней беседы с Карди у Бретона не оставалось никакой свободы для маневра. Во время этого разговора в завуалированной, но предельно доходчивой форме ему дали понять: либо он работает над «заказом», либо лишается редакторского кресла в газете, которой отдал двенадцать лет жизни.
А вместе с этим — и профессиональной репутации.
Зная Карди, Бретон был уверен, что тот обставит его уход по всем правилам показательного скандала: поводов за свою долгую карьеру он дал для этого предостаточно.
Поэтому вторую неделю подряд, кляня себя за малодушие, редактор пролистывал свою телефонную книжку и изучал архивные записи, пытаясь найти хотя бы одну стоящую зацепку. Опыт подсказывал, что из пяти параллельно разрабатываемых линий в лучшем случае одна сможет привести его к нужной цели. Расследование требовало большой осторожности и немалых усилий, ведь всю добытую информацию необходимо было подтвердить документально, иначе редакции «Мондьяль» нечего будет предъявить в свою защиту в суде. А в том, что газету ожидают многочисленные судебные иски, Бретон не сомневался.
Внезапно его невеселые размышления были прерваны.
Дверь распахнулась, на пороге кабинета стоял Лаврофф, который с недавних пор завел привычку входить к нему без стука.
Бретон грозно посмотрел на нахала поверх очков, но по взволнованному лицу Родиона понял, что тот хочет сообщить что-то очень важное.
Пройдя прямо по лежащим на полу бумагам, Родион уселся на свободный стул и достал из рюкзака какой-то компакт-диск. Бретон сверлил его взглядом, не нарушая молчания.
— Я не знаю, верить этому или нет… — начал Родион. — Он вообще-то мой старый знакомый…
— Вы не только позабыли о хороших манерах, Лаврофф, но и разучились излагать мысли связно?
Родион побледнел и крепко сжал губы.
«Вот спесивая натура, — прищурившись, подумал Бретон, — ну да ничего, со временем пообтешется».
— На этом СD записаны личные беседы мадам Ля Грот с некоторыми высокопоставленными государственными лицами. Если все это правда, то в наших руках — сенсация…
Бретон зажмурился и энергично помотал головой: объяснение его окончательно запутало.
Сесиль Ля Грот была популярной французской актрисой эпохи Эдит Пиаф, женой давно почившего министра культуры и одной из богатейших женщин Франции. Но сейчас ей было глубоко за восемьдесят, и какие разговоры государственной важности могла вести старушка, редактору было совершенно непонятно.
— Знаешь что, оставь-ка это мне. — Бретон пренебрежительно кивнул на диск, который Родион продолжал держать в руках. — Вот закончу дела, и мы все обсудим…
Лаврофф его репликой был явно недоволен.
«Что поделать, каждый молодой репортер мечтает о собственном Уотергейте… А вдруг он все же раскопал что-то стоящее? А-а, ерунда… Потом, все потом, надо сейчас сосредоточиться на главном!»
В девять вечера, когда от слов и цифр в глазах заплясали тошнотворные черные мушки, он собрался было выключить компьютер и пойти домой. Но под руку подвернулся оставленный Родионом носитель.
Тяжело вздохнув, Бретон сунул его в дисковод и надел наушники.
Через несколько часов начальник охраны издательства заглянул в кабинет редактора, чтобы вежливо напомнить: по внутреннему уставу он обязан выпроводить всех из здания и включить сигнализацию — на часах уже полночь…
* * *
«Странная все-таки вещь — память. Как бережно она хранит самые пустяковые детали, пока они имеют для тебя значение. И как быстро стирает их за ненужностью, когда ситуация меняется… Так и с людьми. Был человек в твоем окружении, вы часто виделись, вели похожий образ жизни, смеялись над одними шутками, смотрели одни и те же фильмы, и ты знал наизусть его телефон и даже любимую марку сигарет. Но вот прошло несколько лет, человек этот по какой-то причине выпал из обоймы… и будто не было его. Осталось лишь смутное пятно, какие-то условные очертания личности…»
Такие мысли вертелись в голове Родиона, когда промозглым субботним вечером он направлялся на встречу со своим неожиданно объявившимся университетским приятелем.
Валь позвонил сам, по его тону чувствовалось, что возможности увидеться он искренне рад. Пройдя мимо ярко освещенных витрин книжного магазина и свернув на тесную улицу Гренель, Родион тут же заметил знакомую вывеску. Любезно уступив дорогу стайке студенток, выпорхнувших из заведения, он шагнул через порог и сразу оказался в центре вибрирующей, клубящейся людской массы.
«У Базиля» всегда было не протолкнуться — дымно, шумно, потно, молодо. Валь, стоявший в углу и болтавший с пожилым владельцем забегаловки, видимо, пришел уже давно. Родион помахал ему рукой и протиснулся к барной стойке, где им пришлось прождать не меньше часа, прежде чем освободился крохотный столик у окна.
Пьер заказал себе минералки (спиртного он не терпел) и традиционные яйца под майонезом. Его привычки со студенческих времен не изменились. Родион, долго и придирчиво изучавший меню, ограничился лишь бокалом красного.
— Ты, я смотрю, все эстетствуешь, — беззлобно усмехнулся Валь, с аппетитом уплетая свою отвратительную закуску и подтирая капли жидкого майонеза кусочком хлеба. — А помнишь, как когда-то покупали продукты в складчину и Дарио закатывал для нас ужины?
Родион улыбнулся.
Да, это были чудесные времена их студенчества, когда они с другом, Дарио, снимали на двоих квартирку-студию, почти без мебели, но с внушительной газовой плитой о четырех конфорках, возле которой жизнерадостный итальянец любил колдовать по выходным. Бурливая неаполитанская кровь Дарио требовала постоянного праздника, дружеских посиделок, отчаянных споров, подогреваемых крепким вином и сытной пищей. Поэтому, вопреки всем пространственным закономерностям, на тридцати квадратных метрах их жилплощади каждую субботу собиралась дюжина голодных студентов, жадно наблюдавших за трансформацией скромных продуктовых запасов в настоящее гастрономическое великолепие. Бедняга Валь, который средств на аренду собственного угла не имел и квартировал у дальних родственников где-то в пригороде, тоже был в их числе.
— Ну, рассказывай! Про жизнь, про работу в «Мондьяль», — наевшись скользких яиц, Валь порозовел и теперь с наслаждением курил какие-то жуткие папиросы, пододвинув поближе к себе стеклянную пепельницу.
Родион смущенно пожал плечами — да что тут рассказывать, просто повезло. Повезло когда-то встретить Робера, повезло, что тот относился к нему по-отечески и, уходя на покой, пристроил его под крыло деятельного Бретона, а тот, несмотря на дурную славу, оказался человеком терпеливым и внимательным. Что за два года работы в редакции он узнал о профессии больше, чем иные репортеры узнают за целую жизнь…
Валь слушал, не перебивая и не сводя блестящих от дыма глаз с его лица. Наряду с дружеской благожелательностью в этом взгляде прочитывалась зависть, впрочем, такая естественная в сложившихся обстоятельствах. Им обоим было около тридцати, но они двигались по совершенно противоположным жизненным траекториям. Родион, с его происхождением, импозантной внешностью и удачной карьерой находился на недосягаемой для Валя высоте.
«Этот русский родился с серебряной ложкой во рту, — думал Валь. — А я всю жизнь перебиваюсь с хлеба на воду, пытаясь выбраться из безденежья…»
За окном сочувственно подрагивал одинокий фонарь, протяжно завывал ветер, частил дождь, вздувая на лужах огромные пузыри…
Сунув руку в карман своей бесформенной куртки, Валь нащупал в нем то, что служило истинным поводом для сегодняшней встречи.
* * *
Нет, уж слишком абсурдно и подозрительно это все звучало!
Но вдруг окажется, что Пьер принес ему серьезный материал, и все факты подтвердятся?
Тогда у них в руках первосортнейший scoop!
Родион снова вспомнил возбужденные глаза Валя и лихорадочный румянец на его щеках, когда тот, убедившись, что в баре их никто не подслушивает, принялся рассказывать свою историю: его дядя на протяжении последних тридцати лет работал управляющим в знаменитой семье Арди-Ля Грот. Он был всей душой предан старику Шарлю Арди, которого помнил еще с детства, ведь отец когда-то служил у него личным водителем. В возрасте семидесяти двух лет Шарль Арди скончался, оставив своей обожаемой супруге миллиардное наследство. Мадам Арди-Ля Грот, в прошлом известная актриса, вела богемный образ жизни, любила общество и в старости привычкам своим не изменяла. В ее дом по-прежнему были вхожи и известные актеры, и крупные политические деятели, и всякая мелкая артистическая шушера — художники, дизайнеры, фотографы… Последние благосклонностью мадам не пренебрегали, получая от нее самые роскошные подарки. И чем старше становилась звезда, чем безнадежнее слабел ее ум и дряхлело тело, тем больше воронья кружилось вокруг нее в ожидании подачек.
Однажды дядя, удрученный всем происходящим, поделился с Пьером своей печалью: ему невыносимо было смотреть, как благородная дама превращается в жертву мошенников, как эти пошлые жиголо растаскивают по нитке нажитое его господином состояние…
Тем более что суммы ее даров исчислялись миллионами.
Вот тут-то у Пьера и возникла идея: если собрать свидетельства всего происходящего и передать эту информацию прессе, то можно привлечь к ответу тех, кто злоупотреблял уязвимым состоянием актрисы. И главное, самому неплохо на этом заработать! Правда, последний аргумент Валь приводить не стал, чтобы не огорчать и без того расстроенного родственника.
— Все это очень увлекательно, старик, но «Мондьяль» в чужом грязном белье копаться не станет… если только за этим не кроются значимые для общества факты. А я их здесь, уж прости, не вижу.
— Вот! — удовлетворенно выдохнул Валь, обдав Родиона ароматом майонеза. — Мы подошли к самому главному…
Кадык на его тощей шее ходил ходуном, глаза горели. Валь предвкушал, какой эффект произведет на Родиона его дальнейший рассказ.
Неизвестно откуда в руках его возник серебристый компакт-диск, который он аккуратно положил на стол.
— Я хочу, чтобы ты взял его домой и внимательно послушал.
Видя замешательство друга, он поторопился пояснить:
— Мой дядя в юности получил техническое образование, которое до последнего времени пользы не приносило. Но несправедливость, творящаяся в доме мадам, заставила его об этом вспомнить.
И установить подслушивающее устройство под сервировочным столиком, на котором он обычно подавал напитки для гостей…
Родион поморщился: его газета не занимается обнародованием записей прослушки и прочего компромата, это занятие для желтой прессы.
— Я думаю, перед президентскими выборами «Мондьяль» было бы интересно узнать о незаконном финансировании избирательной компании одного из ведущих кандидатов? Того, что за последние десять лет уже успел посидеть в трех министерских креслах? — поинтересовался Валь, поглядывая на собеседника выжидательно.
Родиону его намек был понятен.
Речь, видимо, шла о Марселе Готье, который умело пересаживался из одного министерского кресла в другое, а теперь намеревался занять и президентское. Значит, на этом диске — запись каких-то тайных бесед Готье со старой миллиардершей…
Хм, с одной стороны, вся эта история дурно пахла, а с другой — если такой материал сам идет в руки, им нельзя пренебрегать. К тому же Бретон, пребывавший в последнее время во взвинченно-деятельном состоянии, явно занимался поиском новой темы для расследования. Возможно, эти записи могли бы послужить для него хорошей отправной точкой…
Однако подозрительная легкость добычи вызывала в Родионе противоречивые чувства.
— Почему ты пришел с этим именно ко мне, Пьер? Хочу понять, что тобой движет…
— Все очень прозаично — усмехнулся Валь, облизывая пересохшие, обметанные лихорадкой губы. — Я отдаю вам эксклюзив, а вы, в качестве благодарности, улучшаете мое финансовое положение.
Родион покачал головой, будто ожидал именно такого ответа.
Бедный пропащий Валь, вся его жизнь была попыткой выбраться из нищеты, но он относился к той породе людей, для которых она была качеством врожденным, как тембр голоса или наследственный астигматизм. А ведь когда-то он был многообещающим студентом и имел все шансы на успех. Однако судимость, хоть и условная, навсегда закрыла перед ним двери в большую журналистику, и теперь Родион ничем, кроме денег, помочь ему не мог.
— Я прослушаю твою запись, и если она того стоит, передам ее в редакцию. Газета сейчас живет в режиме экономии, но мы найдем возможность тебя отблагодарить…
* * *
Телефонный аппарат, переключенный в беззвучный режим, настойчиво замигал оранжевой лампочкой в тот самый момент, когда Родион начал читать материал о смерти известного тележурналиста во время боевых действий в Кувейте. Это была уже третья потеря в рядах французских СМИ за последнее время. Помимо подробностей драмы — репортер был «задет» проходящим мимо американским танком в момент подготовки к эфиру — Родиона потряс еще один факт, приведенный в статье: за последнее десятилетие в мире погибло около восьми сотен журналистов. Но большинство из них пострадало не в ходе вооруженных конфликтов, а стало жертвой организованной преступности и коррумпированных чиновников в мирное время и в родной стране…
Осмысливая прочитанное, Родион нехотя снял трубку: телефон продолжал настойчиво подавать тревожные световые сигналы. Услышав резкий голос Бретона, он сразу понял, зачем редактор его вызывает.
С замиранием сердца Родион взлетел на третий этаж, гадая, какова будет реакция босса на предоставленные им накануне сведения. Сочтет ли он их серьезными или же обвинит его в непрофессионализме?
Информация на компакт-диске была впечатляющей: Марсель Готье, пользовавшийся глубокой симпатией и доверием богатой актрисы, вступил с ней в настоящий преступный заговор. В обмен на крупную сумму, которую мадам готова была потратить на его избирательную компанию, он обещал передать ей в собственность уникальное историческое здание в центре Парижа. А также закрыть глаза на ее старческую забывчивость в вопросах уплаты налогов с тех миллионов евро, которые покоились на ее незаявленных сейшельских счетах.
Все обсуждаемое было совершенно противозаконным и могло свести к нулю предвыборные шансы Готье. Министр уже не раз оказывался в центре политического скандала, но природное чутье и изворотливость всегда его выручали. Он был ретив, беспринципен и не стеснялся использовать людей в собственных целях. Родион хорошо помнил «дело Апостола», когда Готье, стремясь повысить свой авторитет на посту министра внутренних дел, публично объявил убийцей корсиканца, чья вина судом не была еще доказана. Тот факт, что он нарушает основной принцип уголовного делопроизводства, юриста Марселя Готье совершенно не смущал. Значит, по какой-то причине министр был уверен, что националист Истрия все же будет осужден…
С этими мыслями Родион открыл дверь кабинета Бретона, опять забыв в нее постучать.
Однако в этот раз его оплошность осталась незамеченной.
Редактор полулежал в своем кресле, закинув скрещенные ноги на письменный стол, и о чем-то сосредоточенно размышлял. При появлении Родиона он резко выпрямился и указал ему глазами на стул.
— Садитесь, Лаврофф, рад вас видеть. Очень любопытный материал вы мне вчера принесли… Объясните только, при каких обстоятельствах вы его получили?
Родион принялся рассказывать ему про Валя, про дядю-мажордома, про его техническую подготовку, и самое главное — про свои опасения по поводу легитимности публикации этой прослушки…
— Об этом рано тревожиться. Сначала мы отправим запись на экспертизу. Если фоноскопическое исследование подтвердит ее достоверность, дадим этому делу полный ход.
Родион смотрел на босса с изумлением.
Что происходит?
Чтобы придирчивый и желчный Бретон так легко шел ему навстречу? Не он ли учил его не делать поспешных выводов? Да он ставил под сомнение приводимые факты даже тогда, когда они были неоспоримы: «Вырабатывайте в себе профессиональный скептицизм, Лаврофф, развивайте критическое мышление — это поможет вам не оступиться. Ведь ошибка в нашем деле стоит очень дорого!» К тому же за последние месяцы Бретону не удавалось получить от газеты финансирование на проведение хотя бы одного расследования…
Откуда же такая уверенность, что в этот раз все сработает?
— Мы должны будем подтвердить услышанное, — продолжал тем временем редактор. — Получить данные о состоянии счетов госпожи Ля Грот, об уплаченных ею за последние годы налогах, о том, была ли на самом деле переведена большая сумма на счета партии Готье и под каким предлогом. Ну что, Лаврофф, у нас впереди много интересной работы! — Бретон старался говорить воодушевленно, но за его показным энтузиазмом проглядывало напряжение, которое Родион уловил с первой же секунды.
— Вчера вечером, когда я к вам заходил, чтобы отдать этот диск, пол вашего кабинета был усеян вырезками из статей, посвященных Готье. Вы ведь давно уже собираете на него материал, — сказал он, глядя на Бретона в упор, чем откровенно нарушал установившуюся между ними субординацию. — И в этот момент такой компромат вдруг сам плывет нам в руки. Неужели вам не кажется это подозрительным?
«Выучил я тебя на свою голову! — подумал Бретон, тяжело поднимаясь из-за стола и надвигаясь на него грозовой тучей. — Таких совпадений, мой прозорливый друг, действительно не бывает…»
Подойдя вплотную к Родиону, он навис над ним, упираясь мосластыми руками в подлокотники стула, и членораздельно произнес:
— Я много лет занимаю эту должность именно потому, что не трачу время на догадки. Если ко мне попала важная информация, я не оставляю ее без внимания, я ее проверяю. Единственный вопрос, который я себе задаю: правда ли это? Признаюсь вам по секрету: в душе я — эксгибиционист, мне нравится обнажать перед обществом то, что остальные от него скрывают! — Лицо его пошло пятнами, на висках проступили пульсирующие вены. — А вам, коллега, я хочу посоветовать поскорее избавиться от этой своей извечной интеллигентской мнительности. Она очень вам вредит! Вот, — он сунул Родиону в руки компакт-диск, — свяжитесь лучше с институтом экспертизы, пусть дадут заключение в кратчайшие сроки.
С этими словами редактор уселся на место и принялся за правку критического очерка на тему коррупции.
Аудиенция была окончена.
* * *
Следующие полгода жизни Родиона напоминали аттракцион «русские горки».
Небольшой разгон в виде сбора первичной информации, взлет — документы, подтверждающие существование незадекларированных счетов Ля Грот на Сейшелах, а затем внезапное падение: фоноскопическое исследование аудиозаписи принесло неоднозначные результаты. Эксперты подтвердили, что голоса принадлежат Сесиль Ля Грот и Марселю Готье. Но содержимое компакт-диска было смонтировано из многочисленных фрагментов с неоднородным звуковым фоном и с разной удаленностью участников разговора от записывающего устройства, и это обстоятельство порождало массу вопросов. Однако Бретон тут же нашел приемлемое объяснение: встречи могли происходить в разных комнатах особняка актрисы, значит, и сервировочный столик с напитками и прикрепленным к нему микрофоном тоже постоянно перемещался.
— В любом случае, аудиозапись — это всего лишь точка отсчета, некая условная гипотеза, — размышлял вслух редактор. — Чтобы ее обосновать, мы должны сосредоточиться на сборе фактов. Итак, набросаем план… — его карандаш забегал по листу бумаги.
Спустя годы Родион вспоминал это время как один из самых стремительных периодов своей жизни. За сто пятьдесят календарных дней было собрано увесистое досье. В редакции понимали: как только текст будет опубликован, «Мондьяль» окажется в эпицентре судебных разбирательств, а значит, каждая строчка этой статьи должна быть тщательно взвешена. Но суд принимал к рассмотрению лишь оригиналы документов, которые было очень трудно раздобыть и тем самым доказать, что на счета партии Готье действительно перечислялись незаконные средства для поддержки избирательной кампании.
К осени, когда до президентских выборов оставалось меньше полугода, напряжение внутри группы, проводившей расследование, достигло абсолютного предела. Полноценный сон превратился в недоступную роскошь, выходных практически не бывало, а дело продвигалось медленно, как старый дилижанс по проселочной дороге. Измученному бессонницей и дурными предчувствиями Бретону становилось все труднее контролировать свой взрывной характер, и это сказывалось на общей атмосфере. Один лишь Родион был настолько поглощен процессом, что сложностей практически не замечал. Он работал над первым серьезным в своей практике делом и жил в плену еще не разрушенных действительностью иллюзий…
С Валем за это время он виделся лишь дважды: Пьер получил от газеты щедрый гонорар и строил новые планы на жизнь. В начале ноября он позвонил Родиону, чтобы сообщить о своем скором отъезде.
— Не поверишь, старик, родителей не видел уже четыре года. То денег не было, то настроения… А сейчас вдруг понял, что лучший способ распорядиться заработанным — уехать к чертям из Парижа. Я ведь вырос в Гренобле, у меня там дом и родня… а какая в наших краях природа! Альпы! Летом займусь велоспортом, я когда-то в юношеской сборной был, готовился к участию в национальном чемпионате…
Родион слушал его с улыбкой, оптимизм Валя был заразителен. В голосе приятеля чувствовалась энергия обновления, и Родион вполне допускал, что у Пьера получится переломить ход событий, выбраться из болота, в котором он прозябал без всяких перспектив. В конце концов, в Гренобле есть несколько региональных газет, и Валь с его опытом мог бы им пригодиться.
— Кстати, ты как-то спрашивал дядю о регистрационной книге, — неожиданно вклинился в его размышления Валь.
Да, кажется, во время самого первого личного разговора с мажордомом Родион интересовался, не осталось ли у него каких-нибудь дневников или домовых книг с распорядком дня госпожи Ля Грот: назначенными встречами и именами ее посетителей…
— Так вот, — продолжил Валь, — он отдал мне все свои ежедневники за пять лет.
Родион почувствовал, как болезненно напряглось его тело. Опережая сознание, оно предупреждало его об угрозе. Но вместо того, чтобы прервать обсуждение и договориться с Валем о встрече, как этого требовала профессиональная техника безопасности, Родион не удержался и спросил:
— В них есть то, что меня интересует?
— О, да-а, — удовлетворенно протянул Пьер, зашелестев страницами. — Тут зарегистрировано несколько встреч мадам Ля Грот с министром Готье: две состоялись в 2000-м, три в 99-м и одна в 97-м. В прошлом году, когда дядюшка записывал на пленку их беседы, они проходили тет-а-тет. А в далеком 97-м Готье приходил не один. Где же это… а, вот: «Суббота, 14 июня — ужин с г-ми М. Готье, П. Брунетти и Ф. Ланзони», и сбоку: «Согласовать меню и карту вин».
«Июнь 97-го… Возможно, как раз тогда они обсуждали сценарий убийства корсиканского префекта?!»
Докрутить эту внезапную и совершенно безумную мысль Родион не успел. Валь поспешил с ним распрощаться, пообещав завезти дядины записи в редакцию не позднее пятницы.
* * *
В пятницу увидеться у них не получилось.
В начале недели после нескольких часов, проведенных Бретоном в «генеральном штабе» в обществе главреда и издателя, было принято решение: несмотря на недостаточную доказательную базу, опубликовать имеющийся материал под каким-нибудь нейтральным заголовком — например, в виде риторического вопроса. Таким образом из обвинительного утверждения он превращался в деликатную гипотезу, подталкивающую читателя к самостоятельной трактовке изложенных в нем событий.
Соображения у Бретона были простые: во-первых, давление со стороны Карди и акционеров нарастало, они настаивали на скорейшей публикации порочащей Готье информации, а обострять отношения с руководством газеты редактору не хотелось. Во-вторых, с появлением так называемых независимых расследовательских порталов, для которых скорость публикации новости была важнее ее достоверности, возрастали шансы утечки ценной информации. Если бы кто-нибудь опередил «Мондьяль» с обнародованием компромата, это стало бы концом его собственной редакторской карьеры. Кроме того, так и не сумев собрать в срок исчерпывающую фактуру, Бретон жил слабой надеждой, что статья привлечет новых свидетелей, способных дополнить повествование неожиданными подробностями…
Так во второй четверг ноября на всех газетных прилавках страны появился свежий номер «Мондьяль» с аккуратным заголовком: «Торгуют ли влиянием кандидаты в президенты?»
Держа в руках газету, Родион не мог поверить, что плодом его многомесячных трудов стала эта поверхностная статья, включавшая лишь выборочную расшифровку аудиозаписи и оставлявшая ощущение полной недосказанности. Такой текст был способен скомпрометировать министра, но серьезным журналистским расследованием не являлся.
Родион совершенно перестал понимать логику происходящего, а обсуждать ее с Бретоном казалось невозможным: обычно непримиримый редактор, никогда не срезавший углов, а наоборот, любивший их заострять, изменился до неузнаваемости: стал замкнут, вял и ко всему безразличен.
Родион был уверен — еще бы пару месяцев, и вместо этого мыльного пузыря они бы выпустили разрушительной силы материал…
Вспомнив, что Валь обещал с ним встретиться и передать ежедневники дяди, Родион принялся ему звонить.
Но Валь не отвечал.
Он как сквозь землю провалился, не выполнив своего обещания.
В конце следующего дня Родион отправился к нему сам. Дверь оказалась заперта, на звонки никто не отзывался. Неужели уехал? Вот так легкомысленно бросил важные бумаги в съемной квартире, зная, как они сейчас ему нужны?
Скатившись вниз по лестнице, Родион оказался на плохо освещенной улице. Валь жил в квартале унылых новостроек с россыпью лавок в нижних этажах. На углу стоял неопрятный чернявый подросток и продавал жареные каштаны в кульках, скрученных из вчерашних газет.
«Торгуют ли влиянием кандидаты в президенты?» — вопрошала надпись на одном из них.
Родион нахмурился.
Он никак не мог себе объяснить, почему Оливье Бретон, наставник, обративший его когда-то в «религию факта», веру свою предал. Прервав сбор доказательств и поспешив с публикацией досье, редактор обесценил серьезное расследование, превратив его в заурядный газетный блеф…
Не понимал Родион и поступка Валя: как Пьер мог исчезнуть в такой ответственный момент? В конце концов, именно он был инициатором всего этого предприятия!
Сейчас так важна была его поддержка, однако уже вторые сутки абонент оставался недоступен.
Было и другое.
В последнем телефонном разговоре Валь напомнил про не дававший ему покоя корсиканский эпизод. Еще тогда, летом девяносто седьмого, Родион догадывался, что гостеприимная семья Ланзони, приютившая его после шторма в своем доме, как-то связана с убийством префекта Руссо.
А теперь всплыли ежедневники, ставившие имя Франсиса Ланзони в один ряд с Марселем Готье и вновь отсылавшие его к тем событиям: встреча министра Готье с Франсисом Ланзони в доме миллиардерши состоялась всего за два месяца до смерти префекта…
Но, может, это был какой-нибудь другой Ф. Ланзони?
* * *
Валя обнаружила квартирная хозяйка.
Он задолжал ей за два месяца, и простояв в оговоренный день полчаса под дверью, она не выдержала и открыла ее своим ключом.
Внутри царил чудовищный беспорядок — вывороченные ящики шкафов, разбросанная одежда, рассыпанные по полу документы… Только кровать осталась нетронутой: серое холостяцкое покрывало, пара плоских подушек и застывшее в неестественной позе мужское тело.
Смерть наступила от острого сердечного приступа. Случайность, фатум, небольшое отклонение от статистической нормы. Наследственность, быть может?
Нет.
Валь был спортсменом, не переносил алкоголя и не имел в роду сердечных патологий. Но хуже всего было то, что смерть Пьера наступила ровно через сутки после телефонного разговора, в котором Родион неосторожно обсуждал с ним компрометирующие министра ежедневники.
Их, конечно, в квартире не обнаружили.
На работе Родион не появлялся больше месяца, пытаясь справиться с оглушительным чувством вины.
Он стал причиной гибели человека!
В том, что Валя устранили как связующее звено, располагавшее опасными сведениями, Родион не сомневался. Скорее всего, их разговоры прослушивались, а он позволил себе пренебречь главным правилом: никогда не обсуждать с «источником» подробностей дела по телефону.
И что теперь?
Остаться в редакции и как ни в чем не бывало стучать по клавишам уверенными пальцами, меняя мир к лучшему? Разоблачать политические интриги, дымить в курилке, разглядывая ноги секретарш, сочинять репортажи под указку Бретона, которому он больше не доверял, и каждую секунду знать: Валь умер.
А вместе с ним умерли и все иллюзии.
Решение пришло внезапно и сразу показалось правильным: в газету он больше не вернется.
Родион не мог простить себе преступной близорукости. Ведь он видел, что Бретон плетет сеть вокруг министра. Еще до появления аудиозаписи редактор изучал биографию Готье, поднимал архивы, искал информаторов. Пытался нащупать, за что бы зацепиться. И ему стоило бы тогда задуматься: почему Бретон это делает?
Ответ был до зубного скрежета прост.
Все началось с приходом акционера, поддерживавшего соперника Готье в борьбе за президентский пост. А что не сделаешь ради дружбы и общей идеи? Особенно, если тебе принадлежит одна из самых влиятельных газет.
Все проповеди Бретона о журналистской этике и власти сухого факта над частным мнением оказались лишь лицемерием. Занимаясь этим «расследованием», газета выполняла чей-то заказ. А «незначительного» Валя использовали как канал для передачи компромата, не заботясь о том, к каким роковым последствиям это может привести…
За публикацией статьи последуют судебные разбирательства, которые растянутся на долгие месяцы: «Мондьяль» будет опровергать обвинения в клевете и во вмешательстве в частную жизнь, Сесиль Ля Грот — спекулировать прогрессирующим слабоумием, подтолкнувшим ее к уклонению от уплаты налогов, а Марсель Готье — категорически отрицать эпизод торговли собственным влиянием. Спустя полгода газета выплатит солидный штраф, который Карди назовет «издержками при попытке отстоять свободу слова». Министр Готье снимет свою кандидатуру с выборов, но будет тут же освобожден из-под следствия: низкое качество записи разговоров с миллиардершей не позволит считать этот материал весомым доказательством, а факт получения им незаконных денег так и не подтвердится. Великая актриса окончания суда не дождется, скончавшись солнечным днем на веранде своего дома в компании разгоряченных молодых художников и прохладной «Вдовы Клико». А уголовное дело, возбужденное в связи с подозрительными обстоятельствами гибели журналиста Пьера Валя, будет прекращено «за отсутствием состава преступления».
