Глава 12

Правила жизни художника:

Художник не должен лгать ни себе, ни другим

Художник не должен красть идеи других художников

Художник не должен идти на компромисс с самим собой или арт-рынком

Художник не должен убивать других живых существ

Художник не должен делать из себя идола…

Художник не должен влюбляться в другого художника

Отношение художника к тишине:

Художник должен понимать тишину

Художник должен создавать пространство тишины для входа в свою работу

Тишина похожа на остров посреди бушующего океана

Отношение художника к одиночеству:

Художник должен оставлять время, чтобы побыть в одиночестве в течение долгого времени

Одиночество очень важно

Вне дома, вне студии, вне семьи, вне круга друзей

Художник должен много времени проводить у водопада

Художник должен много времени проводить у извергающегося вулкана

Художник должен много времени проводить, наблюдая за быстро бегущей рекой

Художник должен много времени проводить, смотря на горизонт, где встречаются океан и небо

Художник должен много времени проводить, смотря на звезды в ночном небе

– Манифест жизни художника Марины Абрамович

Толпы людей выстраивались в очереди снаружи МоМА с первого дня перформанса, 14 марта 2010 года. Правила были простыми: каждый мог сесть напротив меня и просидеть столько времени, сколько хотел. Все это время мы должны были смотреть друг другу в глаза. Зрители не могли касаться меня или разговаривать со мной.

И мы начали.

В «Доме с видом на океан» у меня уже был контакт с аудиторией, но «В присутствии художника» была совсем другая история, потому что теперь это были отношения один-на-один. Я полностью присутствовала там – на 100 % – с каждым человеком. И я стала очень восприимчивой. Как я заметила еще в «Ночном переходе», я стала резко чувствовать запахи. Мне казалось, я поняла состояние, в котором рисовал свои картины Ван Гог. Когда рисовал легкость воздуха. Мне казалось, вокруг каждого человека, сидевшего напротив меня, я могла почувствовать те же маленькие частицы энергии, что видел он. И достаточно рано я поняла самую невероятную вещь: каждый человек, сидящий на этом стуле напротив меня, оставлял определенную энергию после себя. Человек уходил, а энергия оставалась.

Позднее некоторые ученые из России и Америки заинтересовались в «В присутствии художника». Они хотели протестировать паттерны мозговых волн, запускаемых таким взаимным смотрением, такую невербальную коммуникацию двух незнакомцев. И они выяснили, что в такой момент мозговые волны синхронизируются, создавая идентичные паттерны.

Что я обнаружила сразу же, что люди, сидящие напротив, очень тронуты. С самого начала люди стали плакать – и я тоже. Была ли я зеркалом? Мне казалось, я была больше чем зеркалом. Я могла видеть и чувствовать боль людей.

Я думаю, люди были удивлены болью, навернувшейся в них. С одной стороны, я думаю, люди на самом деле никогда не смотрели внутрь себя – все мы пытаемся избежать столкновения, насколько это возможно. Но здесь все было по-другому. Сначала ты ждешь часами, чтобы сесть. Теперь ты сел. На тебя смотрят зрители. Тебя снимают и фотографируют. Я обозреваю тебя. Уйти некуда, только в себя. И в этом все дело. Мы испытываем столько боли и при этом всегда пытаемся ее задавить в себе. А если вы долго подавляете в себе эмоциональную боль, она становится болью физической.

Утром первого дня ко мне села азиатка с маленьким ребенком. У малышки был маленький чепчик на голове. Я никогда ни у кого не видела столько боли. Вау. В ней было столько боли, что я не могла дышать. Она смотрела на меня долго-долго, а потом тихонько сняла с малышки чепчик – у ребенка по передней части всей головки шел огромный шрам. После этого они ушли.

Фотограф Марко Анелли, который провел все 736 часов «В присутствии художника» в атриуме, фотографируя каждого из более 1500 человек, севших напротив меня, сделал изумительный снимок этой женщины и ее младенца. Он потом опубликовал книгу всех этих фотографий, и эта фотография была настолько сильной, что он отдал ей в книге целую страницу.

Странным образом эта фотография возвращает к началу нашей дружбы с Марко, с которым я познакомилась в 2007 году в Риме. Все, что я о нем знала сначала, что он был другом Паоло, и он постоянно просил разрешения сделать мой портрет. В конце концов, я сказала: «Хорошо, я дам тебе десять минут». Он приехал точно в назначенное время с ассистентом и большим количеством оборудования. Когда я спросила, как мне позировать, он сказал: «Мне неинтересно твое лицо, мне интересны твои шрамы». Он говорил о шрамах на шее от «Ритма 0», на руках от «Ритма 10», на животе от «Томаса Липса». Я была настолько впечатлена этим и практически испытала зависть, что эта идея не пришла мне в голову, – так мы с Марко сразу стали друзьями. И, когда я начала подготовку к «В присутствии художника», он был единственным фотографом, о котором я подумала и кто мог посвятить свое время каждому моменту в этой работе.

Годом позже эта азиатская женщина увидела книгу и написала мне и Марко письмо с такими словами: «Я увидела книгу и захотела рассказать вам, что моя малышка родилась с раком головного мозга, ей была проведена химиотерапия. В то утро, как раз перед походом в МоМА, я была на приеме у врача, и он сказал мне, что «надежды больше нет», и мы прекратили химиотерапию. В каком-то смысле я почувствовала облегчение, что ей не придется больше страдать, потому что химиотерапия это ужасно, но в то же время я понимала, что это конец для моего ребенка. И я пришла посидеть с вами, и в этот момент была сделана эта фотография».

Это было невозможно грустно. Я ответила ей. Прошел год, и она написала мне еще одно письмо со словами: «Я снова беременна». Мы были на связи, и ее второй малыш в порядке. Жизнь продолжается.

Я придумала специальное платье для этой работы длиной до пола из кашемира и шерсти, чтобы сохранять тепло. Выставка начиналась ранней весной, и в атриуме постоянно были холодные сквозняки. Платье было похоже на дом, в котором я жила. Я сделала его в трех цветах: синем, чтобы успокоить себя, красном, чтобы придать энергии, и белом, чтобы очиститься. В день премьеры я была в красном. И как выяснилось, оно мне еще понадобилось.

В конце первого истощающего дня, когда напротив меня уже посидели больше пятидесяти человек, принеся с собой всю боль, пришел еще один – Улай.

Его с его новой девушкой – он опять собирался жениться – привез в Нью-Йорк МоМА по моей просьбе, я сделала это из уважения к нему, в конце концов, он был половиной двенадцати лет работы, показываемых наверху. Я знала, что он там. Он был моим почетным гостем. Но я никогда не ожидала, что он сядет напротив меня.

Это был момент шока. Двенадцать лет нашей жизни пронеслись в моей голове как одно мгновение. Для меня он был много большим, чем просто зритель. И только в этот момент я нарушила правила.

Я положила руки на его руки, мы посмотрели друг другу в глаза, и, до того как я что-либо поняла, мы уже оба были в слезах.

Почти сразу после этого он улетел обратно в Амстердам, и в августе у него выявили рак. Вскоре после этого он решил подать на меня в суд по поводу моих доходов от наших общих работ. Нам нужен был судья, чтобы решить то, о чем мы не могли договориться последние двадцать шесть лет. Поэтому жизнь не только продолжается, но и иногда становится совсем беспорядочной.

Глубокая эмоциональная боль, которую я продолжала наблюдать за столом, дала перспективу моему собственному разбитому сердцу. Но у меня была еще и существенная физическая боль. Я сделала простую, но очень значимую ошибку в планировании «В присутствии художника»: не сделала у стула подлокотники.

С эстетической точки зрения стул был идеален: я люблю, когда все выглядит просто. Но с точки зрения эргономики это был ад, потому что спустя часы сидения боль в ребрах и спине стала невыносимой. Если бы у стула были подлокотники, я смогла бы сидеть прямо много часов, без них это было невозможно.

Я ни на секунду не задумывалась о том, чтобы эту ошибку исправить. Я была слишком гордой. Это правило перформанса: если ты уже вошел в ментально-физическое пространство, которое придумал, правила закреплены, и все – ты последний, кто может их изменить. Мне также парадоксальным образом было важно сохранить невыдающийся вид произведения. Добавь я подлокотники, это бы коренным образом изменило мое присутствие, я бы, скорее всего, стала выглядеть грандиозной.

И теперь все было как в последних перформансах. Я испытывала большую боль, чем, казалось, человеческое тело может выдержать. Но в тот момент, когда я сказал себе, о’кей, я сейчас потеряю сознание, я больше не могу, – боль полностью исчезла.

Было то, чем я особенно гордилась: я научилась сдерживать чихание.

Вот как. Как вы знаете, иногда, когда в воздухе много пыли, вы чувствуете непреодолимое желание чихнуть. Суть в том, чтобы сконцентрироваться на своем дыхании так, чтобы почти перестать дышать, но чуть-чуть воздуха должно все-таки поступать, потому что если вы перекроете поток воздуха, то чихнете со всей силы. Это вопрос силы воли: нужно сохранить пограничное состояние. Но в качестве побочного эффекта в таком случае очень сильно болят глаза. Но чих проходит – он уже не случится. Это невероятно.

С писанием было смешно – мне никогда не хотелось, вообще. И то же самое с голодом: я даже не чувствовала голода. Мои тренировки НАСА сработали. Тело в самом деле точная машина, а машину можно натренировать делать определенные вещи. Мы просто этого не делаем.

Некоторые люди сидели напротив меня всего минуту, другие – час. Один человек садился двадцать один раз, первый раз он сидел семь часов. Присутствовала ли я каждую секунду все это время? Конечно, нет. Это невозможно. Мозг – такой переменчивый организм, с морганием глаза он может уплыть куда угодно. И ты все время его должен возвращать. Ты думаешь, что присутствуешь в настоящем, и вдруг понимаешь, что находишься неизвестно где, – возможно, где-то глубоко в амазонских джунглях.

Но важно было всегда возвращаться назад. Потому что центральным всегда была связь с человеком. И чем более интенсивной была связь, тем меньше места было куда-то уйти.

Посидеть со мной приходили известные личности. Лу Рид. Бьорк. Джеймс Франко. Шэрон Стоун. Изабелла Росселини. Кристиан Аманпур. В атриум посмотреть работу приходила Леди Гага, но она так никогда и не села напротив меня. Когда молодые люди увидели ее, они написали об этом в своем Твиттере, пришло еще больше молодых людей. Она ушла, а они остались. И внезапно у меня появилась новая аудитория молодых зрителей. Престиж работы в атриуме вырос до сумасшедших высот: люди стали стоять в очереди по ночам, спать в спальных мешках на улице. И стало приходить много людей, которые, я уверена, вообще не интересовались искусством: люди, которые, возможно, даже не были в музее до этого.

Однажды, спустя два месяца, в начале очереди появился человек на коляске. Охрана убрала стул и подкатила его к столу с другой стороны от меня. Я посмотрела на этого человека и поняла, что я даже не понимаю, есть ли у него ноги – вид перегораживал стол. В тот вечер я сказал: «Стол не нужен, давайте его уберем». Это был единственный раз, когда я внесла изменения в середине работы. Теперь были только два человека на стульях лицом друг к другу, я и другой человек. Я вспомнила старую индийскую сказку: «Жил на свете король, который до безумия влюбился в одну принцессу, а она также безумно влюбилась в него. Они поженились и были самыми счастливыми на свете. Потом она умерла, будучи очень молодой. Король был так опечален, что прекратил что-либо делать, а только украшал ее маленький деревянной гроб. Он покрыл гроб золотом, потом бриллиантами, рубинами и изумрудами. Гроб становился больше и больше от этих многочисленных слоев. Потом вокруг гроба он построил храм.

И этого было недостаточно. Вокруг храма он построил город. Целая страна стала могилой для этой юной женщины. Уже больше ничего было не сделать, и король просто сидел. И тогда он сказал слугам: «Снимите крышу, уберите колонны стены, разберите весь храм. Уберите драгоценности. – В итоге остался только деревянный гроб. – Уберите гроб тоже».

Я всегда это помню. В жизни наступает момент, когда ты понимаешь, что на самом деле тебе ничего не нужно. Что жизнь не про вещи. Убрать стол имело большое значение для меня. Невероятно пекущемуся обо мне главе музейной охраны Тунджи Адениджи это не понравилось – стол служил своего рода буфером между мной и зрителями, а среди них были достаточно сумасшедшие люди.

Но я знала, что это было правильно. Проще. Больше контакта. Нет барьеров.

В первый день без стола случилась самая странная вещь: когда я сидела там, я вдруг почувствовала пронзающую острую боль в передней части левого плеча. В конце дня, когда я спросила доктора Линду, как она бы ее объяснила, она сказала: «Ты заметила что-то не то в том, как стояли два стула?».

Выяснилось, что, когда убрали стол, Марко передвинул один из осветительных приборов, чтобы убрать отблеск, – и каким-то образом из-за этого сдвига тень от ножек стула напротив меня соединилась и стала указывать в мое левое плечо как стрела. Как только мы немного подвинули стул, боль исчезла. Рационально объяснить это я так и не смогла. Но, в конце концов, много важных вещей не имеет рационального объяснения.

Я пережила такой разный опыт за эти три месяца «В присутствии художника» – каждый день был чем-то вроде чуда. Но последний месяц был абсолютной кульминацией этого всего, во многом из-за того, что я убрала стол. Как только его не стало, я почувствовала сильную связь с каждым сидящим. Я почувствовала, что энергия каждого посетителя складывается в слои передо мной, даже когда они уходят.

И люди возвращались снова и снова, в некоторых случаях дюжину раз и больше. Я начала узнавать людей, сидящих напротив, по их предыдущим визитам. Я даже узнавала людей в очереди. Там был один мужчина, который день за днем часами стоял в очереди и каждый раз, когда очередь доходила до него, уступал свое место. Он так и не сел напротив меня.

Эта работа собрала людей вместе по-новому. Я потом слышала, что группа людей, познакомившихся в очереди, стали регулярно, раз в месяц или два, встречаться на ужин, потому что они чувствовали, что этот опыт изменил их жизнь. А мужчина, который садился напротив меня двадцать один раз, сделал для меня книгу под названием «75». Предисловие книги гласило:

«В «75» 75 людей делятся своими историями участия в перформансе Марины Абрамович «В присутствии художника», который длился 75 дней в Нью-Йоркском Музее современного искусства. Каждый из них сидел в тишине лицом к лицу с Абрамович как минимум один раз в течение перформанса. Некоторые возвращались снова и снова. Их попросили описать свой опыт в 75 словах, и их тексты появляются в книге в порядке их получения мной. Я сделал эту книгу в качестве чествования и признания экстраординарного произведения Марины Абрамович.

– Пако Бланкас, Нью-Йорк Сити, май 2010»

И Пако сделал татуировку на руке «21» по количеству визитов.

В музее работало восемьдесят шесть охранников, и каждый из них сидел напротив меня. Один из них написал мне письмо:

«Марина, я заранее хочу поздравить вас с вашей великолепной выставкой в МоМА. Я был невероятно рад работать с вами. Когда я сел к вам, это сильно отличалось от того, как я смотрел на вас во время своей работы. Я не знаю почему, но мне стало страшно, мое сердце быстро забилось, пока не вернулось в нормальное состояние. Вы невероятный человек. Да благословит вас Господь!

– Луис И. Караско, охрана МоМА»

Испарившееся сообщество перформанса вернулось и стало намного больше, вобрав намного больше разных людей, чем раньше.

* * *

Во время последнего месяца мое сидение в атриуме стало чем-то другим. И не потому, что я знала, что работа подходит к концу – это было уже не про конец. Просто сам перформанс длился уже так долго, что стал самой жизнью. Казалось, жизнь расширилась с момента, когда я первый раз села на стул утром, до момента, когда прозвучало объявление, означавшее окончание перформанса в последний день: «Музей закрыт, пожалуйста, покиньте помещение». Потом я смотрела, как охрана направляет людей к выходу, как приглушается свет, и потом ко мне подошел мой ассистент Давид Балиано и слегка коснулся моего плеча.

Я наконец встала и легла на пол, чтобы вытянуть спину. Потом я направилась к лифту с двумя охранниками, сопровождавшими меня до гримерки. Я начала снимать платье, но руки так нестерпимо болели, что я еле могла ими двигать.

Во время последнего месяца, когда перформанс слился с самой жизнью, я начала интенсивно думать о моем назначении в жизни. Восемьсот пятьдесят тысяч человек в общей сложности побывали в атриуме, только в последний день в нем было семнадцать тысяч. И я была там для каждого, не важно, сидел он напротив меня или нет. Вдруг из ниоткуда появилась эта ошеломляющая потребность. Ответственность была колоссальная.

Я была там для каждого, кто был там. Мне было оказано великое доверие – доверие, которым я не смела злоупотребить никоим образом. Мне открывались сердца, я открывала свое сердце в ответ, раз за разом. Я открывала сердце каждому, потом закрывала глаза и потом всегда был другой. Одно дело моя физическая боль. Но боль в моем сердце, боль чистой любви, была куда сильнее.

Крисси Айлс написала: «Я вхожу в пространство перформанса. Голова Марины склонена. Я сажусь напротив нее. Она поднимает голову. Она мне как сестра. Я улыбаюсь. Она улыбается мне слегка. Мы смотрим друг другу в глаза. Она начинает плакать. Я плачу. Я не думаю о своей жизни, я думаю о том, какое влияние люди, сидевшие напротив, оказали на нее. Я хочу посылать ей любовь. Я понимаю, что она посылает мне безусловную любовь».

Само количество любви, безусловной любви от незнакомцев, было самым невероятным ощущением, которое я когда-либо испытывала. Не знаю, искусство ли это, сказал я себе. Я не знаю, что это и что есть искусство. Я всегда думала об искусстве как о чем-то, что находит выражение посредством определенных инструментов: живопись, скульптура, фотография, текст, кино, музыка, архитектура. И да, перформанс. Но этот перформанс вышел за рамки перформанса. Это была жизнь. Может ли, должно ли искусство быть изолированным от жизни? Я начала все сильнее ощущать, что искусство должно быть жизнью – оно должно принадлежать всем. Еще сильнее, чем прежде, я ощутила, что то, что я сделала, имело значение.

Конец наступил 31 мая, и Клаус Бизенбах стал последним, кто сел напротив меня. По этому случаю мы подготовили специальное объявление, которое звучало так: «Музей закрывается, и этот перформанс, длившийся 736 с половиной часов, подходит к завершению». Предполагалось, что Клаус будет там сидеть, пока объявление будет звучать. Он почувствовал себя неловко и так разнервничался, что за восемь минут до официального завершения встал, подошел к моему стулу и поцеловал меня – все подумали, что именно это и есть конец. Атриум взорвался оглушительными аплодисментами, они все продолжались и продолжались. Что я могла сделать? Я встала, охрана должна была унести стулья, что они и сделали, и так все это закончилось.

Это меня убило. Художник выносливости во мне, проходящий сквозь стены ребенок партизан так хотели дойти до последней секунды, до самого конца. Начать ровно, когда открылся музей 14 марта, и закончить ровно, когда он закрылся 31 мая. А вместо этого странный зазор в восемь минут.

Но, как я и сказала, войдя в пространство перформанса, ты должен принять все, что произойдет дальше. Ты должен принять поток энергии, идущий сзади тебя, под тобой и вокруг тебя. И я приняла.

И в этот момент появился Паоло.

Я знала – мне сказали, – что он был в атриуме в последний месяц, но я его никогда не видела. В отличие от Улая ему так и не хватило смелости подойти и сесть напротив меня. Но теперь он стоял прямо передо мной, и я не могла устоять. Мы поцеловались и остались в объятиях друг друга, а потом он прошептал мне на ухо, сначала по-итальянски, а потом по-английски, то, что я никогда не забуду: «Ты невероятная. Ты великая художница».

Не «я люблю тебя». Ты невероятная. Ты великая художница.

Мне нужно было большее. Я подарила ему второй, прощальный и, как я думала, последний поцелуй.

На следующий день МоМА и Дживанши устроили огромную вечеринку, чтобы отпраздновать завершение моего перформанса. Это было какое-то сюрреалистическое ощущение – из полного уединения сразу попасть в свет софитов. По этому случаю Рикардо сшил для меня длинное черное платье и длинное пальто из 101 змеиной кожицы – надеюсь, они умерли своей смертью!

Я приехала в МоМА с Рикардо и прошла по красной дорожке. Я была так счастлива – я чувствовала, что добилась чего-то по-настоящему важного в своей жизни. Меня окружали сотни людей: мои друзья, художники, кинозвезды, звезды из мира моды и общественные деятели. Я как будто вошла в другую вселенную. Все меня поздравляли. Чего я не заметила, так это того, что Клаус, очень расстроенный, уже выпил. В волнительный момент я слишком много внимания уделила Рикардо и недостаточно ему. А Клаусу было важно отпраздновать этот момент со мной, отпраздновать то, чему он дал название и куратором чего он выступил.

За ужином звучали тосты: глава МоМА Глен Лоури, Шон Келли и Клаус все поднялись, чтобы сказать свое слово. К тому времени, однако, Клаус, уже был пьян: речь его была сбивчивой и повторяющейся. Я не знала, что делать. (Потом я узнала, что Пати Смит написала записку и передала ее на стол Клауса: «Речь была великолепной – такой панк».) После этого установилась затяжная тишина, я чувствовала, что должна сказать что-то. Я встала и попробовала разрядить атмосферу старой шуткой: сколько художников перформанса требуется, чтобы поменять лампочку? Ответ: я не знаю – я был там только шесть часов. Потом я сказала о том, насколько сложной была эта выставка и сколько для этого пришлось сделать Клаусу. И в процессе этой речи я совсем забыла сказать о Шоне Келли и его огромном участии в моей карьере. Когда я вернулась к своему столу, Шон сказал: «Спасибо, что упомянула меня». Встал и ушел.

О Боже.

С вечеринки я шла домой одна. Это должно было стать самым счастливым моментом в моей жизни, а я чувствовала себя такой несчастной. Я причинила боль двум людям, которые действительно были важны для меня, Клаусу и Шону, и они резко отреагировали на это. В каком-то смысле это было про их эго – они не поняли, насколько вымучена я была, и мне нужно было, чтобы они радовались за меня. Но ничего было не вернуть: я действительно все испортила.

На следующее утро в семь прозвонил телефон. Это был Клаус. Он был абсолютно трезв, он настолько сгорал от стыда за свое поведение, что подумывал уволиться. Я сказала ему, что это смешно, такие вещи происходят, и мы должны просто забыть это и двигаться дальше. Я позвонила Шону, чтобы извиниться, но он не захотел разговаривать со мной. Позднее в этот день я разговаривала с Гленом Лоури. Он сказал мне, что посоветовал Клаусу отдохнуть и сказал, что все будет хорошо.

На следующий день вместе с несколькими друзьями – Алиссией, Стефанией, Давидом, Крисси, Марко и Сержем – я отправилась в свой загородный дом к северу от Нью-Йорка расслабиться, поплавать и насладиться природой. Мне нужно было время, чтобы вернуться к нормальной жизни. Через десять дней я снова позвонила Шону. На этот раз он взял трубку. Я сказала ему, что мне так жаль, и он принял мои извинения.

* * *

Я вложила огромное количество денег в ремонт нашей квартиры на Гранд-стрит. Она была такой красивой. Но когда ушел Паоло, я продала ее и выбросила все, чем мы пользовались вместе, – простыни, полотенца, даже посуду. Я сохранила только несколько предметов, которые были у меня еще до того, как мы с Паоло стали жить вместе. Я знала, что единственный способ справиться с такой болью, было избавиться абсолютно от всего.

Я заработала немного денег от продажи квартиры на Гранд-стрит, и деньги от продажи дома в Амстердаме (благодаря повышению курса евро) продолжали меня поддерживать. Я купила новую квартиру на Кинг-стрит в Сохо. Я также внесла первоначальный взнос за старое кирпичное здание бывшего захудалого театра к северу от реки Хадсон в Нью-Йорке. Я не знала, что буду делать с ним, но я доверилась своей интуиции и все равно его купила. Похоже, у меня был нюх на недвижимость! А в нескольких километрах на изгибе Киндерхук Крик я обнаружила причудливое строение в форме шестиконечной звезды.

Архитектор Дэнис Уэдлик спроектировал этот дом в 1990-х для кардиохирурга из Бангладеш, который хотел, чтобы у каждого члена семьи было одинаковое пространство, так появилась концепция шестиконечной звезды. Но вскоре после того, как дом был построен, жена хирурга перестала ходить, и, поскольку переделать дом под коляску было сложно, хирург выставил дом на продажу. И не продавался он целых четыре года – слишком странный для вкуса американцев.

Но не для меня. Мне хватило тридцати секунд, чтобы решиться на его покупку, особенно когда выяснилось, что на участке есть ручей. Вода была живительной силой, прорываясь через маленькие пороги, она обходила камни, и звук ее постоянного журчания был очень расслабляющим. Потом я решила построить маленькую хижину на берегу реки для коротких ретритов, место, где я бы могла обрести ясность, не выезжая в Индию. Каждый раз когда я находилась в этом доме-звезде, я не чувствовала, что нахожусь в двух с половиной часах езды от Нью-Йорка. Здесь, я знала, я могу размышлять и творить.

И я научилась водить машину. В шестьдесят три года! Я всю жизнь была пассажиром: по Европе наш фургон водил Улай; однажды он попробовал меня научить водить в Сахаре, я съехала с дороги и мы застряли в песке на целый день. После этого он сдался. Живя в городе, я пользовалась такси и метро. Но если я собиралась жить за городом, даже некоторое время, это подразумевало, что я должна научиться водить.

Я нашла телефон инструктора, который обучал вождению людей с ограниченными возможностями. Когда я ему позвонила, я спросила: «в чем вы сильны?»

«Я могу научить людей на коляске, – ответил он. – Людей с одной ногой, с одной рукой, людей, которые не могут повернуть шею».

«Давайте встретимся?»

Когда я приехала, он посмотрел на меня и сказал: «А что с вами не так?»

«Все», – ответила я.

Его машина с двумя системами управления и зеркалами на 360 градусов была похожа на космический корабль. Но самое главное, у этого человека было терпение научить меня водить.

Потом позвонил Паоло.

Это было лето после «В присутствии художника», и я точно знала от наших общих друзей, что он расстался с той женщиной шесть месяцев назад. Он позвонил, а потом сел на поезд до Хадсона, и я встретила его на станции в своем новеньком сверкающем джипе. Я была так горда, он никогда не видел меня за рулем. Мы пообедали, а потом отправились в дом-звезду и занимались любовью три дня подряд со всей страстью, что была у нас вначале. Это были три дня чистого рая. И мы снова были вместе. Казалось, худшее позади.

В сентябре я отправилась в Париж для участия в показах Дживанши. Мы все еще снимали материал для фильма Мэтью Экерса. Мэтью хотел заснять наши отношения с Рикардо Тиши и заодно ту часть меня, которая была не художником, а просто женщиной, которая так стыдилась своего желания носить дизайнерскую одежду мира высокой моды, женщины, которой мать так и не купила нижнюю юбку.

Я пошла на показ Дживанши. И там была она, антрополог секса, она сидела в зале прямо напротив меня. Ее бледную кожу, рыжие волосы и холодное лицо не заметить было невозможно.

После показа я подошла к ней и, поскольку нас так и не представили друг другу, представилась ей сама, чувствуя себя абсолютно уверенно. Паоло был снова со мной, несмотря на то что официально мы были в разводе. Я была влюблена, сердце мое было легким. Я была так счастлива, я хотела всех простить. Я хотела, чтобы все были друзьями. И когда она сказала «Давай выпьем кофе», я улыбнулась и сказала: «Конечно».

Но когда я рассказала об этом Паоло, он испугался. «Пожалуйста, не встречайся с ней, – сказал он. – Пожалуйста, это разрушит все, что мы снова построили».

«Не говори глупостей», – сказала я ему. И отправилась на встречу с ней.

Она рассказала мне многое. Она рассказала, что пока я была в туалете на показе Дживанши, Паоло подошел к ней сразу же и сказал: «Вы самая прекрасная женщина на свете, дайте мне свой номер телефона». Она дала ему номер. И когда я, доверившись ему, уехала в Нью-Йорк, он провел несколько дней с ней в Париже. Днями напролет они не занимались ничем, кроме как извращенным сексом, жили на устрицах и шампанском. Паоло был полностью ей подчинен, говорила она. Она сказала, что изучала его тело, находя способы усилить его удовольствие с использованием особых инструментов для продления его оргазма.

Я слушала и не верила. Я думала о том, как он возвращался в Нью-Йорк и говорил, что у него нет другой женщины. Про то, когда он смотрел мне в глаза и грустно говорил: «Что-то сломалось во мне».

Она продолжала. «Он никогда не любил тебя. От тебя он хотел только денег. Это мужчина, который никогда не работал, – сказала она пренебрежительно. – Но я хочу иметь с ним детей; я хочу, чтобы он работал». Будто мы с Паоло не были вместе. Будто меня не существовало.

Я видела, что она злится, но теперь в ярости была и я. «Он вернулся ко мне», – сказала я.

«У него от меня зависимость, – сказала она холодно. – Он всегда будет возвращаться».

Оглядываясь назад, я понимаю, что это было жестокое, но точное пророчество.

Она посадила это семя зла, и оно начало расти и крепнуть. Правильно Паоло боялся ее. Я вернулась к нему, но мы вдрызг разругались. Мы поехали вместе в Рим в попытках наладить отношения. Он пытался познакомить эту женщину с родителями, но они отказались с ней встречаться. Его родители любили меня, особенно его отец Анджело, и они хотели сделать все возможное, только бы мы снова были вместе. А мы продолжали ругаться.

Я взяла несколько выходных и вместе с Марко Анелли поехала на холмы к югу от Рима, чтобы поработать над фото- и видеопроектом «Назад к простоте». Во мне было столько боли, что мне надо было войти в контакт с какой-то невинной жизнью, и Марко фотографировал меня с новорожденными ягнятами и козлятами. Мне стало лучше, но облегчение было временным.

Когда мы с Паоло вернулись в Нью-Йорк, он стал жить в отдельной квартире, таково было его решение. Были моменты нежности и надежды, но мы по-прежнему продолжали драться. Мы ходили вместе к психоаналитику, но это не помогало – все становилось только хуже и хуже.

Мне казалось, психоаналитик заняла сторону Паоло. Мне казалось, она говорила, что все, что делает Паоло, верно, все, что делаю я, нет. Что я была виновата в том, что оттолкнула его изначально. Что я слишком много работала и не уделяла ему должного внимания, и поэтому он мне изменил и ушел. В этом была часть правды, и это было больно.

Виделся ли он снова с этой женщиной за тот период времени? Я уверена, что нет. Я слышала от друзей, что она была в разобранном состоянии, что она ужасно скучала по нему. И поскольку наши отношения с Паоло были ужасны, я находила в этом удовлетворение.

То Рождество я пригласила нескольких друзей отпраздновать с нами в доме-звезде, случай был чудесный и теплый. И посреди этого Паоло подошел ко мне с видом потерянной собаки и сказал: «Я снова скучаю по ней».

Ощущение было, что он ударил меня в живот. Бросить меня изначально было плохим поступком. Но вернуться ко мне, не имея того в виду, было самым жестоким из того, что он мог сделать.

Невозможно поверить, но мы прожили вместе еще девять месяцев.

Впервые я встретилась с Сержем Леборном в Париже в декабре 1997 года, после того как он отправил мне электронное письмо, в котором написал, что открывает там галерею и хочет работать со мной. Мы были в то время в Париже с Паоло, пошли посмотреть место и практически сразу подружились с Сержем. С самого начала мы понимали друг друга без разговоров. В моей жизни мало людей, с которым я могу провести целый день, не сказав ни слова, и он один из этих людей. К тому же, необъяснимым образом, он присутствовал при большей части сложных моментов в моей жизни.

В сентябре после «В присутствии художника» я снова посетила парижскую галерею Сержа, чтобы рассказать о том, что мечтаю создать свой институт. Он посмотрел мне в глаза и сказал то, что я никогда не забуду: «То, что ты пытаешься сделать, важно – намного важнее, чем моя галерея в Париже. Я закрою свою галерею и приеду работать с тобой».

И он сделал это. Шесть месяцев спустя он приехал в Нью-Йорк, чтобы стать художественным директором Института Марины Абрамович. Оставалось только создать сам институт.

Мы провели много встреч с юристами, подписали много документов, чтобы учредить организацию и дать ей статус некоммерческой, а потом написали миссию нашего института. Институт Марины Абрамович (ИМА) будет служить моим наследием и оммажем временному и нематериальному искусству. Миссией ИМА стало изменить осознанность людей посредством продуктивного союза образования, культуры, духовности, науки и технологий. Институт покрывал сферы перформанса, танца, театра, кино, видео, оперы, музыки и любых других форм искусства, изобретенных в будущем.

В сентябре 2011 года мы с Клаусом привезли ретроспективу «В присутствии художника» в Москву в Музей современного искусства Гараж. Это была самая большая выставка, которую я когда-либо делала. Музей находился в здании старой фабрики, где производились раньше железнодорожные двигатели, архитектор выставки буквально построил отдельное пространство для каждой когда-либо созданной мной работы. Когда я увидела все свои работы в таком количестве, я впала в депрессию. Я подумала: «Ну, все, теперь можно умирать».

Расставание с Паоло также окрашивало мое состояние. Я позвонила Крисси Айлс, регулярно с ним видевшейся, узнать, как он. «Он в порядке, – сказала Крисси. – На самом деле ему сейчас намного лучше, чем когда он был с тобой».

Хотела ли она меня задеть таким образом? «Может, если я умру, он совсем станет хорошо себя чувствовать», – сказала я и повесила трубку.

Крисси немедленно позвонила Шону, который должен был как раз вылететь в Москву, чтобы помочь мне с выставкой в Гараже, и сказала ему, что я собираюсь себя убить. На следующий вечер, придя в 11 вечера в отель, в лобби я обнаружила Шона с очень серьезным выражением лица.

«Ты только приехал?» – спросила я его.

«Да, и жду тебя, – сказал он. – Мы сейчас же пойдем в твою комнату». «Почему?»

«Пойдем, – сказал Шон. – Сейчас же».

Мы поднялись в комнату, и он начал обыскивать все мои вещи, ящик с лекарствами, шкафы, выдвижные ящики, очевидно, пытаясь обнаружить то, чем я могла бы себя убить. Но я сказала Шону, и люди должны это знать: я презираю суицид. Это худшее, что можно сделать с жизнью. Я страстно верю, что, если тебе дан дар творить, ты не имеешь права себя убивать, ты обязан делиться им с другими.

С того момента наши отношения с Крисси изменились по этой, и по другим причинам.

* * *

Когда я оглядываюсь назад и размышляю над тем, что случилось со мной и Улаем, мной и Паоло, я часто думаю о том, каков был мой вклад в наше расставание. Я не могу перестать думать, что потребность быть любимой и получать заботу, которую моя мать так никогда и не смогла удовлетворить, была болью, которую я переносила на каждого мужчину, с которым была в отношениях, а они не могли это исправить.