Великий эксперимент

«Если ты такой умный, почему такой бедный?»

Вопрос задавал город. Чикаго, сверкающий в ранневечернем позднекапиталистическом свете. Кендалл сидел в пентхаусе (чужом) на Лейк-Шор-драйв, в доме, где квартиры продавались только за наличные. Из окон открывался вид на воду восемнадцатью этажами ниже. Но если прижаться к стеклу, как сделал Кендалл, можно увидеть бисквитный пляж, спускающийся к морскому причалу, где как раз вспыхнули огни на колесе обозрения.

Готический серый камень небоскреба Трибьюн-тауэр, черная сталь соседнего небоскреба работы Миса – цвета нового Чикаго были другими. Теперь застройщики прислушивались к датским архитекторам, а те прислушивались к природе, поэтому в последнее время кондоминиумы стали органическими – светло-зеленые фасады, волнистые линии крыш, словно листья травы на ветру.

Когда-то здесь были прерии, говорили эти здания.

Кендалл разглядывал шикарные дома, размышлял о людях, которые жили там (он не из их числа), и гадал, что же такое знают они, чего не знает он. Проехавшись лбом по стеклу, он услышал шуршание бумаги. К нему прилип желтый листок. Видимо, пока Кендалл дремал за столом, заходил Пьясецки.

«Подумай», – гласила бумажка.

Кендалл скомкал ее и бросил в корзину, после чего снова стал разглядывать мерцающий Золотой берег.

Последние шестнадцать лет Чикаго безусловно поддерживал Кендалла. Город радушно принял его, когда он привез сюда «Цикл песен» – стихи, сочиненные на писательском семинаре в Айове. Город восхищался причудливым перечнем его интеллектуальных занятий в первые годы: корректор в «Баффлере», преподаватель латыни в латинской школе. Если тебе двадцать с небольшим, а ты уже закончил Амхерст с отличием, получил грант Миченера и опубликовал в литературном приложении к «Таймс» бескомпромиссно мрачную вилланеллу меньше чем через год после того, как покинул Айова-Сити, будущее выглядит крайне многообещающе. Возможно, к тридцатилетию Кендалла город и усомнился в его гениальности, но он этого не заметил. Кендалл работал редактором в маленьком издательстве «Великий эксперимент», где выходило пять книг в год. Издательство принадлежало Джимми Бойко – теперь тому было восемьдесят два. Жители Чикаго помнили Бойко скорее по шестидесятым и семидесятым, когда он торговал порнушкой на Стейт-стрит, а не за куда более продолжительную деятельность в роли защитника свободы слова и издателя либертарианской литературы. Кендалл работал в пентхаусе, принадлежащем Джимми, и в настоящий момент любовался видом, также принадлежащим Джимми. Сам Джимми сохранил живость рассудка. Он плохо слышал, но если ты напрягал глотку и сообщал о том, что происходит в Вашингтоне, голубые глаза старика хищно загорались – бунтарь в нем еще был жив.

Кендалл отодвинулся от окна, вернулся к столу и взял в руки книгу – «Демократию в Америке» Алексиса де Ток-виля. Этот автор был одним из страстных увлечений Джимми. У него он позаимствовал название для издательства. Как-то полгода назад, после ежевечерней порции мартини, Джимми решил, что этой стране нужна ключевая работа Токвиля в очень кратком изложении, где сообщались бы все соображения француза об Америке, особенно те, что выставят администрацию Буша в самом дурном свете. Этим Кендалл и занимался всю последнюю неделю – читал «Демократию в Америке» и выбирал особенно яркие высказывания. Например, вступление: «Среди множества новых предметов и явлений, привлекших к себе мое внимание во время пребывания в Соединенных Штатах, сильнее всего я был поражен равенством условий существования людей».

– Невероятно! – вскричал Джимми, когда Кендалл зачитал ему этот отрывок по телефону. – Бушевская Америка максимально далека от равенства условий существования!

Джимми хотел назвать книжку «Демократия в кармане». После того, как первоначальный пыл утих, он передал проект Кендаллу. Сначала Кендалл пытался читать все подряд, но через некоторое время стал пролистывать. И в первом, и во втором томе были невероятно скучные куски: методология американской юриспруденции, исследование американского градостроения. Джимми интересовали только те фрагменты, которые оказались провидческими. «Демократия в Америке» напоминала истории, которые родители рассказывали детям о своей юности: описания характеров, которые выкристаллизовались со временем, или же странностей и предпочтений, оставшихся в прошлом. Странно было читать рассуждения француза об Америке той поры, когда страна была маленькой, милой и безобидной, когда ее еще недооценивали, а французы могли присвоить и превзойти ее достижения, – что-то вроде серийной музыки или романов Джона Фанте: «Здесь, как и в лесах, уже укрощенных человеком, смерть без устали наносила свои удары. Остатки мертвых деревьев и растений образовывали завалы, которые наслаивались один на другой; требовалось слишком много времени, чтобы превратить все это в прах и дать место новой поросли. Но даже в самой глубине этих завалов ни на минуту не прекращалось зарождение новой жизни. Ползучие растения и всевозможные травы пробивались к свету сквозь препятствия; они стлались по земле возле поваленных деревьев, проникали в их трухлявую сердцевину, приподнимали и разрушали усохшую кору, которая все еще покрывала эти останки, расчищая таким образом путь для своих молодых побегов. В известном смысле смерть способствовала здесь утверждению жизни».

Как восхитительно! Как приятно воображать, какой была Америка в 1831 году, до появления торговых комплексов и шоссе, окраин и пригородов, когда берега были «обрамлены лесами, ровесниками мира». Какой была страна в детстве? А главное – что же пошло не так, и как найти путь обратно? Когда смерть перестала способствовать утверждению жизни?

Описанная Токвилем страна мало походила на ту, что знал Кендалл. Некоторые суждения словно приоткрывали занавес, демонстрируя настолько неотъемлемые качества Америки, что их уже никто не замечал. Постоянно усиливающаяся неловкость, которую Кендалл испытывал, будучи американцем, ощущение, что юность, выпавшая на времена холодной войны, научила его бездумно принимать национальные добродетели, что пропаганда промыла ему мозги так же эффективно, как и какому-нибудь юному москвичу, – все это теперь вызывало в нем желание осмыслить и постичь этот эксперимент под названием «Америка».

Однако чем больше он читал про Америку 1831 года, тем отчетливее понимал, как мало знает об Америке 2005 года, о том, во что верят и как живут ее граждане.

Взять хотя бы Пьясецки. Как-то вечером они сидели в «Золотом петухе», и он сказал:

– Не будь мы с тобой такими честными, отлично бы заработали.

– Ты о чем?

Пьясецки был бухгалтером Джимми Бойко. Он приходил по пятницам, оплачивал счета и вел учет. Бледный, потный, с реденькими светлыми волосами, зачесанными назад с выпуклого лба.

– Он вообще ничего не проверяет, представляешь? – сказал Пьясецки. – Даже не знает, сколько у него денег.

– А сколько?

– Это конфиденциальная информация. Первое, чему учат в бухгалтерской школе: рот на замок.

Кендалл не стал настаивать. Он с подозрением относился к разглагольствованиям Пьясецки о бухгалтерском деле. Когда компания «Артур Андерсен» развалилась в 2002 году, Пьясецки – как и восемьдесят пять тысяч его коллег – остался без работы. Он так и не оправился после этого удара – вес его сильно колебался, он принимал «Никоретте» и таблетки для похудания и много пил.

Сейчас, сидя в полумраке, в окружении красной кожаной мебели и завсегдатаев бара в счастливые часы, Пьясецки заказал виски. Кендалл последовал его примеру.

– Ну что, плеснуть вам, как директору? – спросил бармен.

Кендаллу никогда не стать директором. Но он был не против, чтобы ему наливали, как директору.

– Да, – ответил он.

Несколько мгновений они молча смотрели в телевизор, где шел бейсбольный матч конца сезона. На поле сражались две новых команды Западного дивизиона. Кендалл не узнавал их форму. Бейсбол и тот стал подделкой.

– Не знаю, – сказал Пьясецки. – Просто когда испытаешь то, что довелось мне, начинаешь по-другому смотреть на вещи. Я раньше думал, что большинство людей соблюдает правила. Но когда «Андерсен» рухнул… Бичевать целую компанию за то, что сделали какие-то отморозки для Кеннета Лэя и «Энрона»… – Он осекся. Во взгляде его полыхнула свежая боль.

Им принесли виски в стаканах, похожих на миниатюрные бочонки. Они выпили и заказали еще. Пьяцески угостился бесплатными закусками.

– Девять из десяти на нашем месте хотя бы подумали бы об этом! – сказал он. – Ты знаешь, на чем этот урод сколотил первый капитал? На шлюхах! Это была его фишка. Он первый начал фотографировать лохматки. Понял, что мода на сиськи и задницы прошла, и тут же о них забыл. А теперь он, значит, святой? Политический активист? Ты же не веришь в это дерьмо, я надеюсь?

– Вообще-то верю, – сказал Кендалл.

– Из-за этих твоих книжонок? Я видел цифры, ясно? Вы каждый год теряете деньги. Их никто не читает.

Кендалл попытался защититься:

– Мы продали пять тысяч экземпляров «Записок федералиста».

– В основном в Вайоминге, – парировал Пьясецки.

– Джимми умеет обращаться с деньгами. Как насчет взносов в Американский союз защиты гражданских свобод? Издательство – всего лишь часть его деятельности. – Кендалл чувствовал, что обязан это сказать.

– Ладно, забудем ненадолго про Джимми, – продолжил Пьясецки. – Просто сам взгляни на эту страну. Буш, Клинтон, Буш, а там, может, снова Клинтон. Это не демократия, понятно? Это династическая монархия. И что делать людям вроде нас с тобой? Что такого, если мы снимем себе немножко сливочек? Всего чуть-чуть. Я, блин, ненавижу свою жизнь, и я постоянно об этом думаю. Нам уже вынесли приговор и забрали наши жизни, и неважно, как мы себя вели. Так я и думаю – если мы уже виноваты, какая разница?

Когда Кендалл напивался, когда попадал в какие-нибудь странные места, вроде этого «Золотого петуха», когда становился свидетелем чужого горя, – даже в такие моменты он по-прежнему чувствовал себя поэтом. Слова принимались жужжать где-то на задворках разума, словно ему вновь хватило бы усердия записать их. Он оглядел лиловые мешки под глазами Пьясецки, маниакально ходящие под кожей желваки, плохой костюм, волосы цвета кукурузы и синие очки с эмблемой «Тур де Франс», поднятые на лоб.

– Позволь-ка задать вопрос, – сказал Пьясецки. – Сколько тебе лет?

– Сорок пять.

– И ты до конца жизни хочешь быть редактором в маленьком издательстве?

– Да я ничего не хочу делать до конца жизни, – улыбнулся Кендалл.

– Джимми не предоставляет тебе страховку, верно? – Да.

– У него столько денег, а мы с тобой прямо как фрилансеры. А послушать тебя, так он какой-то народный герой.

– Моей жене это тоже не по нраву.

– У тебя умная жена, – одобрительно кивнул Пьясецки. – Может, мне стоило с ней поговорить.

В поезде на Оук-Парк было так душно и мрачно, что дорога казалась карой за неведомое преступление. Колеса стучали, свет моргал. Когда появлялось хоть какое-то освещение, Кендалл читал Токвиля: «Истребление индейских племен началось сразу же, как только первые европейцы высадились на побережье Америки, и с тех пор не прекращалось вплоть до наших дней». Поезд покачнулся, выехав на мост, и начал пересекать реку. На противоположном берегу над водой парили и переливались огнями восхитительные строения из стекла и стали. «Эти берега, столь благоприятные для развития торговли и промышленности, эти глубокие реки, эта неистощимая в своем плодородии долина реки Миссисипи – словом, весь этот континент, казалось, был создан для того, чтобы стать колыбелью еще не родившейся великой нации».

Зазвонил телефон, Кендалл взял трубку. Это был Пьясец-ки, который шел по улице домой.

– Помнишь, о чем мы говорили? – спросил он. – Так вот, я напился.

– Да я тоже, – ответил Кендалл. – Не беспокойся.

– Я напился, – повторил Пьясецки, – но говорил серьезно.

Кендалл никогда не предполагал, что станет таким же богатым, как его родители, но также не думал, что будет зарабатывать так мало и это станет проблемой. За пять лет работы в «Великом эксперименте» им с женой Стефани удалось скопить сумму, которой хватило лишь на просторную развалюху в Оук-Парке в ужасном состоянии. Дом нуждался в ремонте, но денег на это у них уже не хватило.

Раньше Кендалла не смущало скромное жилье. Ему нравились амбары, переделанные под дома, и неотапливаемые квартиры над гаражами, где они со Стефани жили до свадьбы, равно как и чуть более комфортабельные апартаменты в сомнительных районах, в которых они обитали после. Он воспринимал свой брак как контркультурное явление, творческий союз, питаемый виниловыми пластинками и литературными журналами Среднего Запада. Это ощущение осталось даже после рождения Макса и Элеаноры. Разве это не чудесно – менять подгузники в бразильском гамаке? А постер Бека прекрасно смотрится над колыбелью, да и к тому же прикрывает дырку в стене.

Кендаллу никогда не хотелось жить, как его родители. В этом-то и крылась его возвышенная идея, из-за которой собиралась коллекция снежных шаров и покупались очки на блошиных рынках. Но когда дети подросли, Кендалл начал сравнивать их детство и свое (не в их пользу) и ощущать вину.

С улицы, из-под темных, сочащихся дождем деревьев дом смотрелся довольно внушительно. Перед ним раскинулась просторная лужайка. Две каменные урны охраняли ступени, ведущие к широкому крыльцу. Если не обращать внимание на облупившуюся под карнизами краску, внешне дом был очень даже ничего. Проблемы начинались внутри. Взять хотя бы само слово «интерьер». Стефани оно нравилось. Это слово то и дело встречалось в дизайнерских журналах, которые она изучала. Один так и назывался: «Интерьеры». Но Кендалл сомневался, что обстановка его дома была достойна столь пышного названия. Взять хотя бы тот факт, что окружающий мир постоянно пытался проникнуть внутрь: дождь протекал через потолок главной ванной, канализация затопляла слив в подвале.

Через дорогу был припаркован рэндж-ровер с дымящейся трубой. Проходя мимо, Кендалл с неприязнью посмотрел на водителя. Он ожидал увидеть какого-нибудь бизнесмена или стильную дамочку из пригорода, но за рулем сидела некрасивая тетка в толстовке с надписью «Висконсин» и болтала по мобильному.

Кендалл ненавидел кроссоверы, но знал, что в базовой комплектации такая машина стоит семьдесят пять тысяч долларов. На официальном сайте, где чей-нибудь муж мог в ночи собрать себе идеальный автомобиль, сообщалось, что в комплектации люкс (кашемировая обивка салона, синяя окантовка, приборная панель каштанового цвета) машина будет стоить уже восемьдесят две тысячи. Немыслимая, унизительная сумма. Несмотря на это, в данный момент на участок поблизости заезжал еще один рэндж-ровер – соседа Билла Феррета. Билл занимался чем-то, связанным с программным обеспечением: то ли разрабатывал его, то ли продавал. Прошлым летом на барбекю Билл рассказывал о своей работе, а Кендалл с серьезным видом слушал. Серьезный вид ему отлично удавался. Он отработал его в старших классах и колледже, где всегда сидел на первой парте: лицо сообразительного отличника. Несмотря на демонстрируемое внимание, Кендалл не запомнил, что именно рассказывал Билл. В Канаде была какая-то компания под названием «Уоксмен», и Билл владел акциями этой компании, или же у «Уоксмена» была доля в компании Билла, «Дупли-кейт», и какая-то из этих компаний собиралась выйти на открытый рынок, и это вроде бы было хорошо, но Билл только что открыл третью компанию, «Трипликейт», и поэтому «Уоксмен» (или «Дупликейт») заставил его дать обязательство об отказе от конкуренции в течение следующего года.

Пережевывая гамбургер, Кендалл думал, что так люди и разговаривают в настоящем мире, в котором он сам вроде бы и жил, но к которому странным образом не принадлежал.

В этом мире существовали такие понятия как «индивидуальное программное обеспечение», «процент долевого участия», макиавеллиевские корпоративные интриги, и благодаря всему этому кто-то въезжал на душераздирающе красивом темно-зеленом рэндж-ровере на свою собственную подъездную дорожку.

Может, Кендалл не так уж и умен.

Он вошел в дом и обнаружил Стефани на кухне – она сидела рядом с открытой светящейся духовкой. Накопившаяся за день почта была рассыпана по столу, жена листала архитектурный журнал. Кендалл подошел сзади и поцеловал ее в шею.

– Не сердись, – сказала Стефани. – Я только что включила.

– Я не сержусь. Я вообще никогда не сержусь.

Стефани почла за лучшее не спорить. Маленькая изящная женщина, она работала в галерее современной фотографии. У нее до сих пор была та же стрижка под ощипанного пажа, как и в тот день, когда они встретились на семинаре по Хильде Дулитл двадцать два года назад. Когда Стефани исполнилось сорок, она стала спрашивать Кендалла, не слишком ли стара для такого образа. Но он честно отвечал, что ей очень идут тщательно подобранные в комиссионке наряды: длинные пестрые кожаные жакеты, юбочки, словно у девушек из военного оркестра, русские шапки из искусственного белого меха.

Стефани разглядывала в журнале фотографии переделанных зданий. На одной странице был изображен кирпичный дом, заднюю часть которого увеличили, чтобы вместить стеклянную пристройку. На другой – дом из песчаника, который выпотрошили так, что он стал напоминать просторные светлые лофты в Сохо. В этом и крылась цель: сохраняя верность градоохранному пафосу, все же не отказывать себе в современных радостях комфорта. На фотографиях были запечатлены обаятельные зажиточные семьи владельцев – они завтракали или отдыхали, и жизнь их, казалось, приближалась к идеалу именно благодаря дизайнерским решениям: даже включая свет или набирая ванну, они ощущали гармонию и удовлетворение.

Кендалл склонился к Стефани и принялся вместе с ней рассматривать снимки. Потом спросил:

– А где дети?

– Макс у Сэма. Элеанор сказала, что дома слишком холодно, так что она заночует у Оливии.

– Знаешь что, пошло оно все к черту! Давай включим отопление.

– Нельзя. В прошлом месяце пришел жуткий счет.

– Что ж теперь, так и сидеть с открытой духовкой?

– Да уж. Но тут правда дубак.

– Пьясецки сегодня сказал кое-что интересное.

– Кто?

– Пьясецки, бухгалтер с работы. Говорит, мол, это ужасно, что Джимми мне даже страховки не дает.

– Я говорила то же самое.

– Так вот, Пьясецки с тобой согласен.

Стефани закрыла журнал, захлопнула дверцу духовки и выключила газ:

– Мы платим страховой компании шесть тысяч долларов в год. За три года могли бы накопить на новую кухню.

– Или потратить их на отопление, – сказал Кендалл. – И тогда наши дети не бросили бы нас. Не разлюбили бы.

– Они тебя не разлюбили. Не беспокойся, весной вернутся.

Кендалл снова поцеловал жену в шею и вышел из кухни. Он поднялся на второй этаж: во-первых, надо было сходить в туалет, а во-вторых, хотелось надеть свитер. Однако стоило ему зайти в спальню, он застыл на месте.

В Чикаго было множество таких супружеских спален. Их количество росло по всей стране – в них обитали усталые пары, живущие только на зарплату. Сплетенье простыней и одеял на постели, сплющенные, а то и лишенные наволочек подушки, демонстрирующие пятна слюны и торчащие перья, носки и трусы на полу, словно шкурки мелких зверей, – спальня напоминала берлогу, в которой еще недавно спали два медведя. Возможно, они так и не проснулись. В дальнем углу возвышался холм грязной одежды. Несколько месяцев назад Кендалл отправился в магазин домашней утвари и купил плетеную корзину для грязного белья. После этого все начали старательно складывать туда одежду. Вскоре корзина переполнилась, и домочадцы стали просто бросать вещи сверху. Возможно, корзина до сих пор таилась где-то внутри пирамиды, погребенная под бельем.

Как подобное могло произойти всего за одно поколение? Спальня его родителей никогда так не выглядела. У отца Кендалла был целый комод с бережно сложенным бельем, целый шкаф выглаженных костюмов и рубашек. Каждую ночь он ложился спать в аккуратно застланную постель. Теперь же, если бы Кендалл пожелал жить так же, как его отец, ему пришлось бы нанять прачку, уборщицу, секретаршу и повариху. Ему бы пришлось нанять жену. Вот было бы здорово. Стефани она бы тоже пригодилась. Жена нужна всем, но ее ни у кого больше нет.

Но у Кендалла не было денег, чтобы нанять жену. Так что приходилось жить по-прежнему – нищей жизнью среднего класса, жизнью женатого холостяка.

Как и большинство честных граждан, Кендалл порой мечтал совершить преступление. Однако в следующие несколько дней мечты о преступлении стали посещать его преступно часто. Как присвоить деньги и не попасться? Какие ошибки совершают по незнанию? Чем можно выдать себя, и каковы будут последствия?

Просто удивительно, насколько подробные инструкции может найти в газетах человек, задумавший аферу. И не только в бульварной «Чикаго Сан Таймс», где печатали рассказы о бухгалтерах-игроманах и ирландских грузовых компаниях. Куда интереснее были деловые разделы в «Трибьюн» или «Таймс». Они писали и о менеджере пенсионного фонда, который украл пять миллионов, и об американо-корейском гении хеджирования, который растворился в воздухе вместе с четвертью миллиарда, ранее принадлежавшей пенсионерам из Палм-Бич, да к тому же в итоге оказался мексиканцем по фамилии Лопес. На следующей странице говорилось о главе компании «Боинг», приговоренном к четырем месяцам тюрьмы за подделку контрактов с ВВС. О злоупотреблении служебным положением Берни Эбберса и Денниса Козловски сообщали на первых полосах, но в заметках в середине газеты рассматривались дела потише: настоящие художники махинаций работали мелкими мазками и пускали в оборот все, что попадалось под руку. Так Кендалл стал постигать истинный размах всеобщей лжи.

– Знаешь, какие ошибки совершает большинство? – спросил его Пьясецки в «Золотом петухе» в следующую пятницу.

– Какие?

– Покупают дом на побережье или «Порше». Подозрительно себя ведут. Не могут удержаться.

– Им недостает дисциплины, – сказал Кендалл.

– Точно.

– Никакого внутреннего стержня.

– Именно.

Вся Америка жила за счет махинаций, разве нет? Настоящая Америка, которую Кендалл упустил, уткнувшись носом в антологию Джона Холландера. Насколько были далеки эти маленькие растраты от дела «Энрона»? А как насчет бизнесменов, которым хватило ума не попасться? Честность и открытость более не были образцами для подражания, скорее, наоборот.

А на улицах Чикаго, как и на улицах Лос-Анджелеса, Нью-Йорка, Хьюстона и Окленда, происходило то же самое. Несколько недель назад Кендалл посмотрел фильм «Паттон». Он напомнил ему о том, что когда-то генерала действительно могли наказать за то, что он дал пощечину солдату. Теперь же Рамсфелд избежал ответственности за Абу Граиб. Президента, который солгал про оружие массового поражения, переизбрали на второй срок. На улицах творилось то же самое. Имели значение только победа, сила, демагогия. Это было видно по тому, как люди водили машины, подрезали вас, показывали средний палец, матерились. Это происходило и с мужчинами, и с женщинами – они демонстрировали свою неуязвимость, свою ярость. Все знали, чего хотят и как этого добиться. Все требовали, чтобы с ними считались.

Страна – это отражение души. Чем больше ее узнаешь, тем больше стыдишься.

С другой стороны, жить в эпоху плутократии не так уж невыносимо. Джимми по-прежнему оставался в Монтесито, и по будням его квартира оставалась в распоряжении Кендалла. Невидимые уборщики выносили мусор, был подлиза-швейцар, отряд польских горничных по средам и пятницам убирался, чистил унитаз в мавританской ванной, отмывал залитую солнцем кухню, где обедал Кендалл. Это была двухэтажная квартира, и Кендалл работал наверху. Внизу располагалась Нефритовая комната Джимми, где он хранил коллекцию китайского нефрита в стеклянных витринах самого что ни на есть музейного вида. Если вы замыслили преступление, было бы разумно начать именно с этой комнаты.

Когда, сидя в кабинете, Кендалл отрывал глаза от Токвиля, его взору представало опаловое озеро. Возможно, бешеная активность Чикаго была связана с тем, что его окружала пустота, что город вдруг просто обрывался. Особенно это впечатление усиливалось на закате или во время тумана. Земля так и ждала, пока ее исследуют. На этих берегах, столь подходящих для производства и коммерции, выросли сотни фабрик. Они торговали стальными машинами по всему миру, а теперь эти машины, одетые в броню, сражались за нефть, которая питала все вокруг.

Через два дня после разговора с Пьясецки Кендалл позвонил своему начальнику в Монтесито. Трубку взяла жена Джимми, Паулина. Она была его последней женой, с ней он наконец обрел покой. До этого Джимми женился дважды: один раз на школьной подружке, а второй – на Мисс Вселенная тридцатью годами младше. Паулина подходила ему по возрасту, была разумной и доброй. Она управляла Фондом Бойко и занималась тем, что тратила деньги Джимми.

Поболтав минутку с Паулиной, Кендалл спросил, не занят ли Джимми, и через несколько секунд услышал его громкий голос:

– Как дела, дружище?

– Привет, Джимми! Как ты там?

– Только слез со своего «харлея». Ездил в Вентуру. Задница теперь отваливается, но я счастлив. Хотел чего-то?

– Да, – сказал Кендалл. – Хотел поговорить. Я здесь работаю уже шесть лет. Думаю, что ты мной доволен.

– Очень доволен, – ответил Джимми. – Жаловаться не на что.

– Поскольку я хорошо работаю, и прошло уже столько лет, хотелось бы узнать, возможно ли организовать какую-нибудь страховку. Мне бы…

– Нет, – прервал его Джимми со свойственной ему резкостью. Она была стеной, что он возводил вокруг себя всю жизнь, защищаясь от польских детей, которые колотили его по дороге из школы, от отца, который твердил ему, что он жалкий неудачник и ничего не добьется, а впоследствии и от полицейских, которые разграбили студию Джимми и продали его журналы для взрослых, от конкурентов, которые пытались надуть его, и, наконец, от политических ханжей и святош, которые отрицали первую поправку к Конституции и чересчур вольно трактовали вторую. – Мы так не договаривались. У нас некоммерческая организация, сынок. Пьясецки только что прислал мне цифры. Мы не зарабатываем. Мы вообще ничего не зарабатываем. Печатаем важнейшие фундаментальные патриотические книги, и их никто не покупает! Эта страна спит! Вся нация сидит на снотворном! Песочный человек засыпал всем глаза!

Он еще некоторое время проклинал Буша, Вулфовица, Перла, но потом, видимо, ему стало неловко за уход от темы, и он сказал, уже мягче:

– Слушай, я понимаю, у тебя семья. Поступай, как считаешь правильным. Если захочешь проверить, сколько стоишь на рынке труда, я не обижусь. Мне бы очень не хотелось тебя терять, Кендалл, но я пойму, если ты решишь идти дальше.

Наступила тишина.

– Подумай, – произнес Джимми и откашлялся. – Ладно, раз уж ты позвонил, расскажи, как там дела с «Демократией в кармане».

Кендаллу очень хотелось сохранять деловой тон, но в его голосе звучала обида:

– Нормально.

– Как думаешь, когда сможешь показать мне хоть что-нибудь?

– Не знаю.

– В смысле?

– В данный момент мне нечего тебе ответить.

– Так, слушай, мы тут делом занимаемся, – сказал Джимми. – Думаешь, ты у меня первый редактор? Нет. Я нанимаю молодых людей и отпускаю их, когда они решают двигаться дальше. Можешь поступить так же – это нормально. И никак не повлияет на проделанную тобой работу – первоклассную, кстати. Прости, сынок. Дай знать, как что-нибудь надумаешь.

Когда Кендалл повесил трубку, солнце уже садилось. В воде отражалось темнеющее сизое небо. На водокачках зажглись огни, благодаря чему они стали напоминать плывущие по воде беседки. Он плюхнулся в кресло. Стол был устлан ксерокопиями «Демократии в Америке». Левый висок пульсировал. Кендалл потер лоб и уставился на страницу перед собой: «Это вовсе не означает, что в Соединенных Штатах, да и в других местах, нельзя встретить богатых современников. Напротив, я, пожалуй, даже не знаю другой такой страны, где любовь к деньгам занимала столь прочное место в сердцах людей и где открыто высказывалось столь глубокое презрение к теории о неизменном имущественном равенстве. Однако состояния обращаются в этой стране с невероятной быстротой, а опыт свидетельствует о том, насколько редко случается, чтобы два поколения подряд пользовались привилегией быть богатыми».

Кендалл повернулся в кресле, схватил телефон и набрал Пьясецки. Тот ответил после первого же гудка.

– Давай встретимся в «Золотом петухе», – сказал Кендалл.

– Прямо сейчас? Что случилось?

– Не хочу говорить по телефону. При встрече расскажу.

Так-то. Это называется действовать. Все может измениться за несколько секунд.

Кендалл в меркнущем свете дошел до отеля «Дрейк» и входа в бар. Он занял кабинку в глубине зала, подальше от пианиста во фраке, и в ожидании Пьясецки заказал себе выпить.

Тот появился через полчаса. Как только он уселся, Кендалл улыбнулся ему:

– Помнишь, о чем мы беседовали на днях?

Пьясецки искоса посмотрел на него:

– Ты серьезно или так, поговорить?

– Мне интересно.

– Дурака не валяй.

– Я не валяю, – сказал Кендалл. – Просто я думал – как это провернуть, технически?

Пьясецки наклонился, чтобы его не заглушала музыка:

– Я этого тебе не говорил, ясно?

– Ясно.

– В подобных случаях создают так называемую подставную компанию. Ты выписываешь счета от ее имени, а «Великий эксперимент» их оплачивает. Через несколько лет ты закрываешь счет и ликвидируешь компанию.

Кендалл пытался понять:

– Но это же будут счета ни за что. Сразу все будет ясно.

– Когда Джимми в последний раз проверял счета? Господи, да ему восемьдесят два года, он пьет виагру в Калифорнии, чтобы трахнуть очередную проститутку. Плевать ему на счета, он о другом думает.

– А если к нам придет аудит?

Теперь заулыбался Пьясецки:

– Мне нравится, что ты говоришь «к нам». Это уже мое дело. Если придет аудит, кто будет этим заниматься? Я, конечно. Покажу федеральному налоговому управлению счета и платежи. Поскольку платежи будут соответствовать счетам, все в порядке. Если мы будем платить налоги с доходов, им не на что жаловаться.

Все оказалось не так сложно. Кендалл не привык к подобному образу мыслей – не преступному, а финансовому. Однако по мере убывания виски в стакане он начинал понимать, что план, пожалуй, может сработать. Он оглядел бар – вокруг выпивали и заключали сделки.

– Речь идет не о каких-то астрономических суммах, – продолжал Пьясецки. – Джимми стоит миллионов восемьдесят. Я думаю, у нас будет где-то по полмиллиона. Может, если все получится, по миллиону. Потом прикроем лавочку, заметем следы и переедем на Бермуды. – Глаза Пьясецки жадно горели: – Джимми зарабатывает на рынке по миллиону каждые четыре месяца. Он и не заметит.

– А если что-то пойдет не так? У меня семья.

– А у меня нет? Я о семье и думаю. В этой стране все вокруг нечестно. И почему бы неглупому чуваку вроде тебя не урвать себе немножко? Тебе что, страшно?

– Да, – ответил Кендалл.

– Тебе и должно быть страшно. Немножко. Хотя статистика говорит, что вероятность провала – примерно один процент. Может, меньше.

Разговор приводил Кендалла в восторг. Все в обстановке «Золотого петуха» – декор в наполеоновском стиле, старомодная музыка, словно из переулка Жестяных Кастрюль жирные закуски – отсылало к 1926 году. Кендалл и Пьясецки заговорщически склонились друг к другу, словно гангстеры из прошлого. Они видели фильмы про мафию, так что знали, как это делается. Преступность отличалась от поэзии, в которой различные течения сменяли друг друга. Сейчас происходило то же самое, что творилось в Чикаго восемьдесят лет назад.

– Говорю тебе, через пару лет все будет позади, – сказал Пьясецки. – Все аккуратно провернем, следов не останется. А потом вложим деньги и сделаем что-нибудь для страны.

Поэт живет в воображаемом мире. Он мечтает, но ничего не делает. А что, если взять и сделать что-нибудь? Погрузиться не в воображаемый мир фантазий, а в живой, осязаемый мир финансов.

Стефани он ничего не скажет. Просто наврет, что ему подняли зарплату. И тут же другая мысль: отремонтировать кухню не значит выдать себя. Можно переделать весь дом, не привлекая внимания.

Перед мысленным взором Кендалла встал его дом, каким он мог бы стать через пару лет: современный, светлый, теплый, дети счастливы, старания жены наконец-то окупились сторицей. «Состояния обращаются… с невероятной быстротой…», «привилегия быть богатыми…»

– Ладно, я в деле, – сказал Кендалл.

– Точно?

– Мне надо подумать.

Пьясецки удовлетворился услышанным и поднял стакан:

– Выпьем за моего героя, за Кена Лэя!

– Какого рода предприятие вы открываете?

– Складские помещения.

– И вы будете…

– Директором. Совместно с моим партнером.

– Мистером… – Юрист, коренастая женщина с густой шевелюрой, заглянула в бумаги. – Мистером Пьясецки, так?

– Именно.

Был субботний день, Кендалл приехал в центр города, в скромную контору, увешанную дипломами. Макс ждал его на улице – носился за падающими листьями, раскинув руки.

– Да уж, я бы воспользовалась складом, – пошутила юрист. – У детей столько спортивного инвентаря, что можно с ума сойти. Сноуборды, доски для серфинга, ракетки, клюшки для лакросса. Еле-еле завожу машину в гараж.

– У нас будут коммерческие склады, – сказал Кендалл. – Для товаров. Так что увы.

Он даже не видел помещение. Оно находилось в каком-то захолустье, где-то под Кевани. Пьясецки съездил туда и арендовал землю. На ней ничего не было, кроме старой, поросшей травой заправки. Но у нее имелся юридический адрес, а вскоре должен был появиться и приличный доход.

Поскольку книги «Великого эксперимента» продавались плохо, у издательства было достаточно товара на руках. Теперь Кендалл собирался посылать книги не только на обычный склад в Шаумбурге, но и на склад в Кевани. Компания «Среднезападный склад» будет выставлять издательству счета за эту услугу, а Пьясецки – посылать им чеки. Он собирался открыть счет организации в банке, как только на руках будут необходимые документы. Право подписи счета – у Майкла Д. Пьясецки и у Кендалла Уоллиса.

Задумка была крайне изящная. Кендаллу и Пьясецки принадлежит совершенно легальная компания, которая абсолютно легально зарабатывает деньги и платит налоги. Они делят прибыль и указывают в налоговых декларациях, что это доход от предпринимательской деятельности. Кто узнает, что на складе нет никаких книг, поскольку самого склада не существует?

– Надеюсь, старик не склеит ласты, – говорил Пьясецки. – Нам надо молиться за его здоровье.

Когда Кендалл подписал все бумаги, юрист сказала:

– В понедельник все отправлю. Поздравляю, теперь вы – владелец компании в штате Иллинойс!

Макс по-прежнему носился за падающими листьями.

– Ну что, сколько поймал? – спросил Кендалл.

– Двадцать два! – выкрикнул Макс.

Кендалл поднял взгляд к небу, глядя, как в воздухе кружатся алые и золотые листья, и покрепче перехватил документы под мышкой.

– Еще пять штук – и пойдем домой.

– Десять!

– Ладно, десять. Готов? Олимпийские состязания по ловле листьев объявляются открытыми!

Теперь на дворе был январь, понедельник, неделя началась, и Кендалл снова ехал в поезде и читал про Америку: «Ни у одного из народов Европы та великая социальная революция, о которой я намерен писать, не протекала столь стремительно, как у нас, однако здесь она всегда шла наугад».

На Кендалле были новые ботинки из роскошной двухцветной кожи, купленные в магазине «Аллен Эдмондс» на Мичиган-авеню. В остальном он выглядел по-прежнему – те же брюки, тот же вельветовый пиджак с лоснящимися локтями. Никто из пассажиров не догадался бы, что этот кроткий зануда вовсе не тот, кем кажется. Никто не мог себе представить, как он подбрасывает письма в почтовый ящик у чужого дома, чтобы никто не обратил внимания на поток конвертов в адрес банка Кевани. Видя, как Кендалл что-то рисует на газете, окружающие предполагали, что он разгадывает судоку, тогда как на самом деле он прикидывал потенциальную прибыль от депозита на пять лет. Костюм редактора был идеальным прикрытием, вроде похищенного письма из рассказа По, спрятанного у всех на виду. Ну и кто сказал, что он не умен? Первые несколько недель страх был особенно сильным. Кендалл просыпался в три часа ночи, и ему казалось, будто к пупку провели ток. А если Джимми заметит расходы на печать, транспортировку и хранение? А если Пьясецки спьяну признается во всем хорошенькой барменше, а ее брат окажется полицейским? Мозг Кендалла взрывался при мысли о возможных опасностях и проколах. Как он ввязался в подобное дело с подобным партнером? Лежа рядом со Стефани, которая спала сном праведника, Кендалл мучился бессонницей, воображая тюрьму и конвой.

Через некоторое время стало легче. Страх – такое же чувство, как любое другое. Поначалу он захлестывает вас, но потом постепенно отступает и становится привычным, а через некоторое время вы уже его не замечаете. Кроме того, дела шли отлично. Кендалл выписывал разные чеки на книги, которые печатались на самом деле, и на те, что в действительности не существовали. По пятницам Пьясецки вычитал эти расходы из недельного дохода.

– Выглядит как нормальный отчет, – говорил он Кендаллу. – Мы помогаем Джимми сэкономить на налогах. Мог бы нам и спасибо сказать.

– Так может, посвятить его в дело? – предложил Кендалл.

Пьясецки только рассмеялся:

– Да он не от мира сего. Даже не поймет, о чем речь.

Кендалл старался не высовываться. Банковский счет «Среднезападного склада» рос, но он ездил на все том же стареньком вольво. Деньги хранились вдали от любопытных взоров. Они были заметны только внутри, в интерьере. Вернувшись домой вечером, Кендалл смотрел, что успели за день нанятые им штукатуры, плотники и укладчики ковров. Не забывал он и о других интерьерах: окруженных стенами садов сбережений на колледж (сада Макса и сада Элеанор), святилища пенсионных накоплений.

В доме появилось еще одно прибавление: жена. Ее звали Арабелла, она приехала из Венесуэлы и почти не говорила по-английски. В первый же день, увидев гору грязного белья в спальне, она не удивилась и не ужаснулась, – просто принялась загружать его в стиральную машину, складывать чистое и убирать в ящики.

Кроме того, Кендалл занялся тем, чем не занимался уже давно: работой. Он закончил «Демократию в Америке», отправил размеченную рукопись в Монтесито и на следующий же день начал писать проект возвращения в печать давно забытых книг. Он отсылал по два-три предложения в день, а вместе с ними – цифровые или бумажные экземпляры предлагаемых текстов. Вместо того, чтобы дожидаться ответов Джимми, Кендалл звонил и забрасывал его вопросами. Поначалу Джимми отвечал, но потом велел оставить его в покое и принимать решения самостоятельно.

– Я доверяю твоему вкусу, – сказал Джимми.

Теперь он почти не звонил в офис.

Поезд привез Кендалла на станцию «Юнион». Он вышел на Мэдисон-стрит, сел в такси (оплата – наличными, которые невозможно отследить) и вылез за квартал до нужного дома, завернул за угол, так что казалось, будто он пришел сюда пешком. Он поздоровался с дежурным швейцаром Майком и направился к лифту.

Пентхаус пустовал. Даже горничной не было. Лифт привозил вас на первый этаж, и путь к винтовой лестнице в кабинет пролегал мимо Нефритовой комнаты. Кендалл подергал дверь, которая оказалась не заперта, и вошел.

Он не собирался ничего красть. Это было бы глупо. Ему просто хотелось нарушить границу, добавить этот мизерный акт неповиновения к своему масштабному робингудовскому бунту. Нефритовая комната напоминала музей или дорогой ювелирный магазин: стеллажи и комоды тянулись вдоль великолепных резных стен. На равном расстоянии друг друга стояли подсвеченные витрины, в которых лежали куски нефрита. Камень оказался не темным, а светло-зеленым. Кендалл вспомнил, как Джимми рассказывал, что самый лучший, самый редкий нефрит – почти белый, и что наиболее ценные предметы вырезаются из цельных кусков камня.

Сложно было понять, что изображают резные фигурки: их формы были так причудливы, что поначалу Кендалл принял их за змей, но потом понял, что перед ним – удлиненные конусообразные лошадиные головы, повернутые в сторону – так лошади утыкаются мордами себе в бока, чтобы уснуть.

Он открыл один из ящиков. Внутри на бархатной подушечке лежала еще одна лошадь.

Кендалл взял фигурку в руки. Пробежал пальцами по гриве. Подумал о художнике, который пятнадцать веков назад сделал эту штучку в Китае. Его имя уже забыли, он умер так же, как и все, кто жил при династии Цзинь. Но этот мастер, взглянув однажды на живую, дышащую лошадь в туманном поле где-то в долине Желтой реки, так увидел ее, что сумел воплотить в этом драгоценном камне, тем самым сделав его еще более ценным. Раньше Кендалла восхищало человеческое стремление к подобной деятельности – бесполезной, изнурительной, требующей мастерства и доли безумия. Он перестал восхищаться, поняв, что сам на такое не способен. Ему недоставало упорства и мужества, чтобы не стыдиться подобного занятия в культурной среде, которая не просто не поощряла дисциплину, но и открыто над ней насмехалась.

Однако этого резчика по нефриту ждал успех. Сам он этого не знал, но белая дремлющая лошадь, жившая много веков назад, не умерла, еще не умерла, и теперь лежала на ладони Кендалла под мягким светом галогеновой лампы в комнате, напоминавшей шкатулку для украшений.

Кендалл благоговейно вернул фигурку на бархат и закрыл ящик, после чего вышел из Нефритовой комнаты и поднялся в кабинет.

Пол был уставлен коробками на отправку. Типография – настоящая типография – только что доставила первый выпуск «Демократии в кармане», и Кендалл рассылал экземпляры в книжные и музейные магазины. Стоило ему сесть за стол и включить компьютер, зазвенел телефон. Это был Джимми.

– Привет, сынок, мне только что пришла новая книжка! Выглядит потрясающе! Отличная работа!

– Спасибо.

– А как ее заказывают?

– Через пару недель посмотрим.

– Думаю, цена нормальная. И формат подходящий. Можно положить рядом с кассой, и разлетится вмиг. Обложка просто класс!

– Мне тоже нравится.

– А что с отзывами?

– Этой книжке две сотни лет. Так себе новинка.

– Такие новинки не устаревают, – сказал Джимми. – Теперь реклама. Пришли мне список подходящих мест. Только не «Нью-Йорский книжный обозреватель», ради бога. Это как проповедовать уже обращенным. Надо, чтобы о нашей книжке узнали везде. Это важно!

– Я подумаю, – ответил Кендалл.

– Так, что еще… Точно! Закладка – отличная идея. Всем понравится. Реклама и книги, и нашего бренда. Ты планируешь их раздавать для рекламы или просто вкладывать в книги?

– И так, и так.

– Отлично. Может, еще и плакаты сделать? С разными цитатами. Их наверняка повесят в магазинах. Сделай несколько макетов и пришли мне, ладно?

– Хорошо.

– Что-то я оптимистично настроен. Может, в конце концов продадим немножко книг.

– Надеюсь.

– Знаешь что, – сказал Джимми, – если эта книга выстрелит так, как я думаю, выпишу тебе страховку.

Кендалл замялся:

– Было бы здорово.

– Не хочу терять тебя, сынок. К тому же это такой геморрой – искать кого-то!

Это предложение было не настолько хорошим, чтобы передумать. Джимми не торопился с решением, так ведь? К тому же, он сказал «если». «Если», а не «когда». Нет уж, подумал Кендалл, надо подождать и посмотреть, что будет. Если Джимми даст страховку и поднимет зарплату, можно задуматься о том, чтобы закрыть «Среднезападный склад». Но не раньше.

– А, и еще один вопрос, – сказал Джимми. – Пьясецки прислал отчеты. Там какие-то странные цифры.

– Что-что?

– Зачем мы напечатали тридцать тысяч экземпляров Томаса Пейна? И почему у нас две типографии?

Во время слушаний в Конгрессе или судебных процессов обвиняемые руководители выбирали одну из двух стратегий – они либо не знали, либо не помнили, о чем речь.

– Не помню, зачем, – произнес Кендалл. – Надо будет посмотреть. А с типографиями общается Пьясецки. Может, кто-то предложил условия повыгодней.

– В новой типографии цены выше.

Об этом Пьясецки Кендаллу не говорил. Видимо, пожадничал и решил взять деньги себе.

– Пришли мне контакты новой типографии, – сказал Джимми. – И этого вашего нового склада. Попрошу своего человека разобраться.

Кендалл выпрямился:

– Твоего человека?

– Моего бухгалтера. Что, думаешь, я бы позволил Пья-сецки работать без надзора? Да конечно! Я проверяю все, что он делает. Если он начал воровать, мы узнаем. Не волнуйся! Если это правда, то поляку кранты.

Кендалл лихорадочно размышлял. Он пытался придумать что-нибудь, чтобы предотвратить или отложить проверку, но не успел заговорить, как Джимми сказал:

– Слушай, сынок, я на следующей неделе еду в Лондон, дом будет пустой. Бери жену с детьми, приезжайте, погреетесь.

– Надо будет обсудить со Стефани, – безжизненно пробормотал Кендалл. – И узнать, что у детей в школе.

– Пропустят уроки разочек, подумаешь!

– Я поговорю с женой.

– Ты молодец, сынок! Взял у Токвиля самое лучшее. Помню, как я впервые прочел эту книжку. Мне двадцать один год был, двадцать два. Просто восторг!

Джимми принялся по памяти цитировать отрывок из Токвиля своим скрипучим, дребезжащим голосом – тот самый отрывок, который напечатали на закладках, и в честь которого назвали издательство: «Именно здесь цивилизованным людям предстояло попытаться создать общество, основанное на принципиально новых устоях, и, применив теории, прежде либо вовсе не известные миру, либо признанные неосуществимыми, явить человечеству такой удивительный строй жизни, к которому вся предыдущая история никак его не подготовила».

Кендалл смотрел на озеро: оно представлялось бесконечным. Обычно этот вид приносил успокоение и освобождение, но теперь казалось, что тонны ледяной воды смыкаются над ним.

– Просто с ума сойти, – сказал Джимми. – Это ж надо было такое придумать!