Прихотливые сады

Лето, Ирландия. Четверо отправляются в сад на поиски еды.

Задняя дверь большого дома открывается, и из нее выходит человек. Его зовут Шон. Ему сорок три года. Он отходит от дома, затем оглядывается – там материализуются еще две фигуры – Энни и Мария, американки. Затем пауза; процессия прерывается, но в конце концов появляется и Малькольм. Он ступает на траву осторожно, будто боится утонуть. Но все уже видят, что произошло.

– Это все моя жена виновата, – сказал Шон. – В этом вся она – лезет из кожи вон, чтобы все вскопать, посадить и поливать вовремя и совершенно забывает об этом всего за несколько дней. Это непростительно!

– Я никогда не видел настолько запущенного сада, – признался Малькольм.

Он обращался к Шону, но тот не ответил. Он разглядывал американок, которые одновременно положили руки на талию. Его обеспокоило, насколько синхронным оказался их жест, вроде бы непреднамеренный. Плохой знак – этим они будто говорили: «Мы неразделимы».

Нехорошо получилось: одна девушка была красавицей, а другая – нет. Меньше часа назад по пути из аэропорта (он только что вернулся из Рима), Шон увидел, как Энни идет по обочине дороги – одна. Дом, в который он направлялся, пустовал уже месяц, с тех пор как Мег, его жена, уехала не то во Францию, не то в Перу. Они жили отдельно уже несколько лет, каждый занимал дом, только если другой был в отъезде, и Шон ненавидел возвращаться сюда после долгих отлучек. Запах жены был везде, исходил от кресел, в которые он садился, и навевал воспоминания о днях, когда в доме царили яркие шарфики и гладкие простыни.

Так или иначе, увидев Энни, он понял, как скрасить возвращение. Она не голосовала, но на спине висел рюкзак. Она была очаровательной путешественницей с грязными волосами, и он полагал, что девушка предпочтет заночевать скорее в гостевой комнате его дома, чем в какой-нибудь канаве. Он остановил машину и перегнулся через сиденье, чтобы опустить переднее стекло. Наклонившись, он отвел взгляд, а когда поднял глаза, чтобы пригласить, увидел не только Энни, но и другую девушку, ее спутницу, появившуюся будто бы из ниоткуда. Она была по меньшей мере непривлекательной: короткие волосы подчеркивали квадратную форму черепа, а толстые линзы очков сверкали так, что он не мог разглядеть ее глаза. В конце концов, к досаде Шона, пришлось пригласить и Марию. Девушки, похожие на любящих сестер, засунув рюкзаки в багажник, залезли в машину, и Шон поехал дальше. А когда прибыл на место, его ждал еще один сюрприз. На крыльце, обхватив голову руками, сидел его старый друг Малькольм.

Стоя на краю сада, Малькольм видел, насколько тот запущен. Сад был грязным. Дальняя его часть полностью заросла, а на впереди виднелись лишь пожухлые цветы, сломанные дождем. Шон во всем винил жену. «Она-то думала, что умеет заговаривать растения», – пошутил он, но Малькольм не засмеялся. Из-за сада он задумался о собственном браке. Всего пять недель назад его жена Урсула ушла к другому. Их брак уже некоторое время был неудачным. Малькольм знал, что она разочаровалась в нем и в их совместной жизни, но он и представить себе не мог, что она влюбится в кого-то другого. Когда она ушла, он пришел в отчаяние. Потеряв сон, устав плакать, он пытался найти забвение в выпивке. Однажды он выехал на природу и вылез из машины, чтобы постоять на краю обрыва. Он понимал, что это лишь театральный жест, и ему не хватит смелости, чтобы спрыгнуть. Как бы то ни было, он провел на обрыве около часа.

На следующий день Малькольм взял отпуск и отправился путешествовать, надеясь, что свобода перемещения освободит его от боли. В какой-то момент он неожиданно осознал, что оказался в городе, где, насколько он помнил, жил его старый друг Шон. Побродив по улицам заляпанной кофе в рубашке, он добрался до дома Шона, постучался и обнаружил, что там никого нет.

Не прошло и пятнадцати минут, как, подняв глаза, он увидел, что Шон подходит к дому в сопровождении двух девушек. Это зрелище вызвало у него зависть. Вот его друг, окруженный юностью и жизненной силой (девушки заливисто смеялись), а вот он сам, сидит на крыльце, и вокруг нет ничего, кроме предчувствия грядущей старости, одиночества и отчаяния.

Ситуация становилась все хуже. Шон походя поприветствовал его, будто они виделись неделю назад, и Малькольм сразу понял, что он тут не к месту. Торжественным жестом Шон открыл дверь и начал знакомить гостей с домом. Он показал спальню, предназначенную для девушек, и комнату в другом крыле для Малькольма. Потом Шон провел их на кухню. Они осмотрели шкафчики в поисках еды, но все, что нашлось, – бобы, кусок масла в холодильнике, усохший лимон и увядшая головка чеснока. И тогда Шон предложил всем пойти в сад.

Малькольм последовал за ними. Он стоял поодаль, думая, как пережить свою утрату так же легко, как Шон свою. Ему хотелось оставить Лору в прошлом, запереть все воспоминания о ней в сундук и закопать его поглубже в землю, на которую он сейчас собирался осторожно ступить левым ботинком.

Шон шагнул в сад и пнул ежевичный куст. Он забыл, что шкафчики могут оказаться пустыми, что ему нечего предложить гостям и что гостей у него вдвое больше, чем надо. Все раздражало. Он пнул куст еще раз и зацепился ногой за побеги – они приподнялись, словно крышка ящичка, а под ними обнаружились притаившиеся у стены артишоки.

– Подождите, – сказал он, глядя на них. – Погодите-ка минутку.

Он подошел к ним. Он наклонился и потрогал стебель. Потом повернулся и поглядел на Энни:

– Знаете, что это такое? – спросил он. – Это божественное провидение. Сам Бог велел моей жене посадить эти бедные растения и затем забыть, чтобы мы в великой нужде своей нашли их. И съели.

Некоторые артишоки цвели. Энни не знала, что у артишоков бывают цветки, но они были – багряные, как чертополох, только больше. Идея поужинать ими привела ее в восторг. Этим вечером ее радовало все – дом, сад, новый друг Шон.

Уже месяц они с Марией путешествовали по Ирландии и ночевали в молодежных хостелах, где приходилось спать на пенках прямо на полу в окружении множества других девушек. Она устала от бюджетных ночлежек, дешевой пищи, которую приходилось готовить на общей кухне, от того, что соседки стирают свои носки и белье в раковине и сушат их на спинках кроватей. И вот, благодаря Шону, она выспится в большой спальне с множеством окон, на кровати с пологом.

– Иди сюда, – сказал Шон, помахав ей рукой, и она вошла в сад.

Они вместе наклонились. Маленький золотой крестик выпал из-под ее футболки и висел, качаясь.

– Боже мой, так ты католичка! – воскликнул он.

– Да, – ответила Энни.

– И ирландка?

Она кивнула и улыбнулась. Он сорвал артишок, протянул ей и произнес, понизив голос:

– Так мы с тобой почти родственники, дорогая.

Шон понимал язык девичьего тела, но еще лучше понимала его Мария. То, что девушки положили руки на бедра одновременно, получилось не то чтобы совсем случайно. Едва Энни подняла руки, как Мария скопировала ее жест. Она сделала это, чтобы показать, насколько они неразлучны. Мария хотела войти в жизнь Энни – чем прочнее, тем лучше, и потому сделала так, чтобы они смотрелись двумя одинаковыми статуями на траве.

У Марии никогда не было такой подруги, как Энни. Ей казалось, что никто не понимает ее так хорошо. Раньше она будто бы жила в немом городе, где с ней никто не разговаривал, а только пялился. Марии казалось, что она никогда раньше не слышала звуков человеческого голоса – вплоть до того мартовского воскресенья, когда они пошли в библиотеку колледжа и там Энни сказала без всякой видимой причины: «Как ты уютно устроилась в этом кресле».

В глубине сада на толстых стеблях болтались артишоки. Мария глядела на Энни, которая стояла посреди них, запустив руку в свои густые волосы. Она была так же счастлива, как и Энни. Она тоже оценила броскую красоту каменного дома Шона и прохладу вечернего воздуха. Но не только это делало ее счастливой, было еще кое-что – яркая точка, к которой она раз за разом мысленно возвращалась. Днем раньше в пустом купе электрички Энни обняла ее и поцеловала в губы.

Свет блеснул на золотом крестике Энни. Шон взглянул на него и подумал, что невозможно предугадать, чем обернутся случайные поступки. Так получилось, что в еще не распакованном саквояже оказалась штука, которую он считал бесполезной. Но теперь, когда крестик засверкал, у него голове что-то сошлось, и перед глазами возник указующий перст святого Августина.

Только этот сувенир он и привез из Рима. В последний день, бродя около своего отеля, Шон наткнулся на магазин с религиозной атрибутикой. Хозяин, видимо, догадался по одежде Шона, что деньги у него имеются, подвел его к витрине и показал кусочек кости, который, по его утверждению, был указательным пальцем автора «Исповеди». Шон не поверил ему, но все равно купил реликвию, потому что счел это забавным.

Он повел Энни вглубь сада, подальше от Марии и Малькольма, который так и не решился ступить в грязь. Повернувшись к ним спиной, он спросил:

– Твоя подруга же не католичка?

– Епископалка – прошептала Энни.

– Грустно, – сказал Шон и вздохнув: – А Малькольм, представь себе, англиканин.

Он прижал палец к губам и глубоко задумался.

– А почему ты спросил? – спросила Энни.

Шон пришел в себя и бросил на нее лукавый взгляд. Но обратился ко всем сразу:

– Надо составить план. Малькольм, может, ты соберешь артишоки, пока мы кипятим воду?

Малькольм выглядел мрачным.

– У них же шипы, – заметил он.

– Всего лишь колючки, – сказал Шон и двинулся обратно в дом.

Энни решила, что Шон имел в виду, что воду должны кипятить все трое. Она последовала за ним на кухню, оглядываясь на Марию и улыбаясь ей, а та побежала за ними, размахивая короткими руками. Так или иначе, когда они вошли, Шон сказал:

– Если я правильно помню, жена хранит хорошее серебро в комоде, в коридоре на втором этаже. В красном комоде. На нижней полке, в бумажном свертке. Мария, не могла бы ты сходить за ним? Хоть стол накроем прилично.

Мария замешкалась, прежде чем что-либо ответить. Затем она повернулась и попросила Энни помочь.

Энни не очень-то хотелось. Мария была милой, но в последнее время стала слишком уж навязчивой. Куда бы Энни ни шла, Мария следовала за ней. В электричке Мария садилась вплотную. Вчера Энни оказалась зажата между металлической стенкой купе и твердым плечом Марии и поняла, что ей это надоело. Ей захотелось отпихнуть Марию и заорать: «Да дай же ты мне вздохнуть спокойно!»

Ей было жарко, и она уже собиралась толкнуть Марию, как вдруг ее досада сменилась чувством вины. Ну как можно так злиться на Марию просто за то, что та сидит слишком близко? Нельзя же отвечать на привязанность раздражительностью. Энни стало стыдно. Ей по-прежнему было неудобно сидеть впритык к Марии, но она попыталась не обращать на это внимание. Она наклонилась и дружески чмокнула ее в губы.

Теперь же Энни хотелось остаться на кухне и помочь с ужином. Шон заинтересовал ее. Он вел идеальный образ жизни, ему не приходилось работать, он ездил в Рим, когда хотелось, и возвращался в чудесный особняк. Энни никогда не встречала таких людей, а от жизни в ее юном возрасте ей хотелось лишь новизны и приключений. Поэтому она была рада, когда Шон сказал: «Думаю, тебе придется сходить самой, Мария. Энни нужна мне на кухне».

Аккуратно, вслепую Малькольм собирал артишоки. В саду темнело; солнце закатилось за каменную стену, и свет теперь исходил только из дома, освещая кусок газона неподалеку от того места, где присел Малькольм. Раньше он и не подумал бы стоять на коленях, добывая еду и пачкая брюки в грязи, но теперь это не имело никакого значения. Уже несколько недель ему не приходило в голову посмотреть на себя в зеркало, хотя прежде отражение наполняло его гордостью.

Он проводил рукой по толстым стеблям артишоков вверх, пока не нащупывал плод. Так он избегал шипов. Работал он медленно. Его ноздрей достиг запах земли, влажный и природный, и в нем было что-то пьянящее. Он чувствовал, как холодна земля под его коленями.

В темноте казалось, что артишоки не кончатся никогда. Он срывал их, двигался вперед, срывая еще и еще. Он начал двигаться быстрее, и вскоре работа полностью захватила его. Малькольму нравилось собирать артишоки. Он замедлил темп – не хотелось заканчивать.

Лестница на второй этаж оказались большой и длинной, и, взбираясь по ней, Мария перестала переживать о том, что выполняет поручение в одиночестве. Она чувствовала себя свободной вдали от дома и всех тамошних разочарований. Ей нравилась ее одежда, грубая и мешковатая, нравилась короткая стрижка, нравилось то, что они с Энни оказались там, где их никто не найдет, там, где можно вести себя как хочется, а не как положено в обществе. На стене висел старый гобелен – олень, которого рвут на части две гончие.

Она поднялась по лестнице и пошла по коридору искать красный комод. Комоды стояли рядами вдоль стен, большей частью из красного дерева. В конце концов она нашла один, вроде бы более красный, чем остальные, и опустилась перед ним на колени. Она открыла нижнее отделение. Внутри лежал бумажный сверток, и она удивилась его тяжести. Она положила сверток на пол и начала разворачивать. Пока она раскрывала его, металл внутри побрякивал. Наконец последний слой был снят, и вот они – ножи, вилки, ложки: лежат, глядя в одну сторону, и светят прямо в глаза.

Оставшись наедине с Энни, Шон занялся кипячением воды. Он снял кастрюлю с крючка на стене. Понес ее к раковине. Начал наполнять водой.

Все это время он тщательно контролировал каждый жест и думал, каким видит его Энни. Потянувшись к кастрюле, он двигался по возможности красиво. Он (грациозно) поставил кастрюлю на огонь и повернулся к девушке.

Она стояла, прислонившись к мойке, положив руки на края раковины; тело ее изогнулось изящной аркой. Теперь она казалась еще красивее, чем на обочине.

– Раз уж мы одни, Энни, – сказал Шон, – я могу открыть тебе тайну.

– Я готова, – ответила она.

– Обещаешь никому не говорить?

– Обещаю.

Он поглядел ей в глаза:

– Насколько хорошо ты знаешь историю религии?

– Я до тринадцати учила катехизис.

– Тогда ты знаешь про Августина Блаженного?

Она кивнула. Шон осмотрел комнату, будто думал, что кто-то может подслушать. Сделав длинную паузу, он подмигнул и сказал:

– У меня есть его палец.

Энни впечатлил не столько палец, сколько то, что Шон решил открыть ей секрет. Она слушала его вдохновенно, будто приобщаясь к божественной тайне.

Когда Энни флиртовала, она не всегда признавалась себе в том, что флиртует. Иногда она предпочитала отключить разум, чтобы флирт происходил сам по себе, без контроля со стороны рассудка. Будто тело и разум разделялись – тело уходило куда-то за ширму, чтобы раздеться, а разум по другую сторону не обращал на это внимания.

Сейчас Энни флиртовала с Шоном, не признаваясь себе в этом. Он рассказал про свою реликвию и даже обещал показать – в ознаменование того, что они оба католики.

– Но ты не должна никому об этом говорить. Мы же не хотим, чтобы эти еретики вернулись на путь истинный.

Энни со смехом согласилась и откинулась еще дальше. Она знала, что Шон смотрит на нее, и вдруг смутно поняла, что ей это нравится. Она видела себя его глазами: гибкая молодая женщина стоит, опираясь на руки, длинные волосы спадают назад.

– У вас есть корзина? – спросил Малькольм, появившись в дверном проеме. Его руки были в грязи, и впервые за день он улыбался.

– Их не может быть так много, – сказал Шон.

– Их сотни. Я не могу все унести.

– Сходи дважды, – предложил Шон. – Или трижды.

Малькольм посмотрел на Энни, опирающуюся на раковину. Когда она повернулась к нему, у нее в волосах мелькнула заколка из слоновой кости. Он снова подумал о способности Шона окружать себя юностью и жизненной силой. И потому обратился к ней:

– В саду чертовски здорово, Энни. Не хочешь помочь мне? Пусть старик Шон кипятит воду сам.

Он не дал ей шанса отказаться. Одной рукой повел ее в сад, а другой помахал Шону.

– Я набрал целую кучу, – сказал он. – Там немного мокро, но ты привыкнешь.

Он встал на колени перед горой артишоков и посмотрел на Энни снизу вверх. В отблесках света из дома ему была видна ее фигура, черты лица и тени на нем.

– Подставь руки корзинкой, я их наполню, – сказал он.

Энни так и сделала, скрестив руки ладонями вверх. Стоя перед ней на коленях, Малькольм начал собирать артишоки, один за другим раскладывать у девушки на руках, прижимая их к ее животу. Сначала пять, потом десять, потом пятнадцать. Чем больше он срывал, тем труднее было находить место для следующих. Он хмурил брови и тщательно располагал каждый артишок меж других, будто кусочек пазла.

– Смотри-ка, – сказал он. – Да ты прямо богиня плодородия.

И ему действительно так и казалось. Она стояла перед ним, гибкая и юная, и артишоки в изобилии росли из ее живота. Он положил последний артишок на грудь Энни, случайно уколов ее.

– Ой, извини!

– Я лучше отнесу их внутрь.

– Да, конечно, неси их внутрь. То-то попируем!

Войдя в кухню и увидев Шона, который стоял у плиты, уставившись на кастрюлю с водой, Мария задумалась. Конечно, она хорошо понимала, что задумал Шон. Она заметила, как он смотрел на Энни, как взволнованно говорил: «Занимайте, девушки, голубую спальню», – стараясь, чтобы это звучало щедро и благородно.

Она собиралась разложить приборы на столе, но остановилась. Слишком много шума. Вместо этого она просто стояла с серебром в руках, смотрела на спину Шона и наслаждалась тем, что она его видит, а он не знает об этом.

В их с Энни комнате была всего одна кровать. Мария сразу обратила на это внимание. Когда они, еще не сняв рюкзаки, вошли туда, Мария оглядела кровать и краем глаза заметила, что Энни тоже ее рассматривает. Это был момент безмолвного взаимопонимания: «Мы будем спать в одной постели!»

Но обсуждать это перед Шоном и Малькольмом было нельзя. Каждая из них знала, о чем подумала другая, но сказали они только: «Это здорово!» и «О, кровать с пологом. У меня была такая!»

Малькольм стоял на коленях в саду, наслаждаясь видением Энни в образе богини плодородия. Давно уже он не испытывал такого безрассудного удовольствия. В последние годы Урсула часто была не в духе. Малькольм старался понять, что ее раздражает, но его попытки злили ее еще сильнее. В какой-то момент он опустил руки. Они продолжали жить каждый своей жизнью и общались лишь по необходимости.

Он поднял несколько последних артишоков, которые Энни не удалось унести. Прижал к щеке, чтобы ощутить их прохладу. В этот момент ему вспомнилось время, проведенное в колледже, когда он познакомился с Шоном, – ощущение красоты окружающего мира, а вместе с тем – своего предназначения, своей судьбы, предчувствие, что все будет не зря. Но он забыл об этом. Жизнь с Урсулой и борьба с ней истощили Малькольма до такой степени, что он утратил силы. Она не была в этом виновата. Никто не был виноват.

Шон один за другим бросал артишоки в кипящую воду. Энни стояла рядом. Их плечи соприкасались. Он ощущал запах ее кожи, ее волос.

За столом Мария протирала приборы. Она горбилась, рассматривала пятнышки, щурясь, и время от времени потирала нос тыльной стороной ладони. Часть артишоков еще лежала на столе. Энни таскала их к плите, бережно передавала Шону, а тот бросал их в огромную кастрюлю с видом человека, который швыряет монетку в фонтан, чтобы загадать желание.

«Так выглядит настоящее счастье», – подумал Малькольм, входя с кучкой артишоков в руках. От кастрюли поднимался пар. Энни с Шоном вытаскивали из шкафчика тарелки и ополаскивали их. В дальней части кухни Мария раскладывала столовые приборы аккуратными стопками. Все было по-деревенски просто – собранные в саду овощи, огромная шипящая плита, две американки, напоминавшие Малькольму сельских девушек, которых он видел из окон поездов: легкие застывшие фигурки, движущиеся по дороге на велосипедах. Все дышало простотой, благополучием и здоровьем. Малькольм был настолько поражен этим зрелищем, что не мог заставить себя вмешаться. Он просто стоял в дверном проеме и смотрел.

Ему пришло в голову, что им предстоит волшебная трапеза. Меньше часа назад он разочарованно взирал на пустые шкафчики и думал, что вечер закончится поеданием бутербродов с луком и печенкой в шумном прокуренном пабе. А теперь кухня полна еды.

Невидимый в дверном проеме, Малькольм наблюдал за остальными. И чем дольше он смотрел, не будучи замечен, тем более странное чувство охватывало его. Вдруг он ощутил, что перешел из реальности кухни на другой уровень бытия; он не просто смотрел на жизнь, а прозревал ее. Не был ли он в какой-то мере мертв? Не прошел ли он ту точку, когда человек прощается с жизнью, расстается с нею? У раковины Шон выжимал желтое полотенце, Энни растапливала кусок масла над плитой, за столом Мария держала серебряную ложку в лучах света. Но никто из них, ни один не понимал значения той трапезы, которую они собирались разделить.

И с великой радостью Малькольм почувствовал, как движется вперед, из небытия на замечательную неподвижную землю. Его лицо озарилось светом. Он блаженно улыбался. У него еще было время, чтобы высказаться.

Шон не заметил, как Малькольм вошел в кухню, потому что нес на стол миску артишоков. Артишоки дымились, пар застил ему глаза.

Энни не заметила, как Малькольм вошел в кухню, потому что сочиняла очередное письмо домашним. Она опишет все это – и артишоки, и пар, и сверкающие тарелки!

Малькольм вошел, занял свое место за столом и положил артишоки на полу у себя под ногами. Лица девушек были невероятно прекрасными. И лицо его друга Шона было прекрасным.

Энни толком не обратила внимания на то, что Малькольм начал что-то говорить. Она слышала голос, но не понимала значения слов – просто какие-то звуки издалека. Она все еще пыталась просчитать, какое впечатление произведет ее рассказ, представить семью за столом – мама в очках читает письмо, а маленькие сестры ноют от скуки. В памяти всплыли задний двор, заросший яблонями, вход на кухню, где зимой стоят в ряд мокрые башмаки. Сквозь череду воспоминаний пробивался медленный монотонный рассказ Малькольма, и постепенно до Энни стало доходить, о чем он говорил. Он вел машину. Он остановился у обрыва. Он смотрел на море.

Посреди стола на тарелке благоухали артишоки. Энни потянулась и прикоснулась к одному из них, но он был еще слишком горячим. Потом она посмотрела на профили Шона и Марии и заметила, что им неловко. И после этого полностью осознала смысл слов Малькольма. Он говорил о самоубийстве. Собственном.

Мария представила, как толстый человек средних лет бросается со скалы, и этот образ показался ей нелепым. Она видела, что глаза Малькольма увлажнились, но искренность делала его лишь более чуждым. Может, он и правда собирался покончить с собой, может, этот ужин действительно, как он утверждал, вернул его к жизни, но странно было считать, что она разделит его печали и радости. Мария устыдилась того, что не может заставить себя сопереживать Малькольму (он возвышенным голосом описывал «темные дни», когда от него ушла жена), но это быстро прошло. Она призналась себе, что ничего не чувствует и толкнула Энни ногой под столом. Энни улыбнулась было, но прикрыла губы салфеткой. Мария дотронулась ступней до икры Энни. Энни убрала ногу, и Мария не смогла найти ее вновь. Она водила ногой вперед и назад, чтобы толкнуть Энни и подмигнуть ей, но Энни уткнулась в свою тарелку.

Шон смотрел, как Малькольм поглощает артишоки. Он застал их врасплох и начал есть и говорить одновременно. Вот ведь момент выбрал! Ничто так разрушительно не действует на романтическую атмосферу, которую Шон так хотел создать, чем рассуждения о смерти. Он заметил, как Энни напряглась, ссутулилась, поджала (наверняка) свои чудесные ноги. Смерть, прыжки с обрыва – ну зачем Малькольму рассуждать обо этом сейчас? Как будто им не все равно! В какой-то драматический момент Малькольм решил сказать, что ему приходится заставлять себя верить в то, что он может чувствовать любовь. Много ли он понимает в любви? Не слишком ли быстро он решил, что все прошло? Пять недель!

– Я никогда не думал, что смогу снова наслаждаться простой трапезой в кругу друзей, – говорил он, и Шон видел, как огромная слеза катится по его щеке.

Малькольм плакал, сдирая листья с огромного артишока (даже буря эмоций не помешала ему выбрать самый большой), сдирая листья и окуная их в масло, засовывая их в рот.

– Мы так быстро живем, что не можем осознать ценность нашей жизни! – проповедовал им Малькольм, и казалось, что ближе них у него в жизни никого не было.

Все молчали, внимая каждому его слову, и чувства вывели Малькольма на вершины красноречия, прежде ему неведомые. Как часто люди говорят какие-то незначительные, тривиальные вещи, просто чтобы сказать хоть что-нибудь! И лишь изредка выпадает шанс облегчить сердце, поговорить о красоте и смысле жизни, ее прелести, и добиться того, чтобы вас слушали. Лишь несколько мгновений назад он пребывал в агонии отчуждения от жизни, а теперь чувствует радость общения, делится интимными мыслями, и его тело приятно вибрирует от звуков собственного голоса.

Как только предоставилась возможность, Шон прервал мрачный монолог Малькольма: взял артишок с тарелки и сказал:

– Держи, Энни. Он уже остыл.

– Они чудесны, – произнес Малькольм, потирая глаза.

– Ты знаешь, как их есть, Энни? – спросил Шон. – Просто срываешь листья, окунаешь в масло и соскребаешь мякоть зубами.

Объясняя, Шон показал пример: оторвал лист, окунул в масло и поднес к губам девушки.

– Давай, попробуй, – сказал он.

Энни открыла рот, схватила лист губами и аккуратно укусила.

– Знаешь, Шон, у нас в Америке есть артишоки, – сообщила Мария, взяв овощ с тарелки. – Мы ели их и раньше.

– Я нет, – сказала Энни, жуя и улыбаясь Шону.

– Ты тоже ела, – возразила Мария. – Я видела, как ты их ела. Много раз.

– Может, это была спаржа, – предположил Шон, и они с Энни засмеялись.

Ужин продолжался. Шон заметил, что Энни теперь сидит повернувшись к нему. Малькольм ел молча, и его мокрые щеки сияли, как намасленный артишок в его руке. Один за другим овощи исчезали с тарелки, один за другим отрывались их листья. Шон продолжал давать Энни еду по кусочкам, проявляя заботу простыми фразами: «Еще штучку? Масла? Воды?» Между порциями он поворачивал к ней лицо, и воздух между ними наполнялся теплым ароматом съеденной пищи.

Он думал об их дальнейшем свидании. План был таков: после ужина он предложит поиграть в триктрак; она немедля согласится, и они вместе отправятся в бильярдную; они будут играть, пока все остальные не пойдут спать, и тогда они вдвоем отправятся наверх смотреть на реликвию.

И тут Малькольм сказал:

– Леди, посмотрите на двух стариков, что сидят перед вами. Мы с Шоном старые добрые друзья. В Оксфорде мы были неразлучны.

Шон взглянул на него. Малькольм тепло улыбался ему с той стороны стола, глаза его все еще слезились. Он размягчился и выглядел по-идиотски, но продолжал:

– Даст бог, ваша дружба, такая юная, будет столь же долгой, как и наша.

Теперь Малькольм смотрел на девушек – на одну, потом на другую.

– Старые друзья, – прошептал он, – самые верные.

– Может, кто-нибудь хочет пойти в бильярдную и сыграть в триктрак? – громко предложил Шон всем собравшимся, но Энни знала, что он обращается в первую очередь к ней. Она уже было собиралась согласиться, но заметила, что Мария смотрит на нее из своего угла. Энни знала, что Мария ждет ее ответа. Если она согласится, согласится и Мария. Внезапно Энни поняла, что план не сработает: Мария в жизни не пойдет спать без нее. Энни положила руки на стол, полюбовалась своими ногтями и спросила:

– Мария, что думаешь?

– Ой, я не знаю, – сказала Мария.

– Мы же не можем играть все, – сказал Шон. – Боюсь, это игра на двоих.

– Триктрак? Звучит заманчиво, – сказал Малькольм.

Энни передернуло. Она слишком долго тянула. Она все испортила.

– Все равно нам рано вставать, – сказала Мария.

– Ладно, мы простим двух усталых путниц, – сказал Малькольм. – С большим сожалением.

– Пожалуй, час действительно поздний, – сказал Шон.

– Ерунда! – сказал Малькольм. – Вечер только начинается!

Он отодвинул свой стул и решительно встал.

Шон ничего не мог сделать. Он не понимал, почему Энни спутала их планы. Он подозревал, что действовал слишком прямолинейно во время ужина, выдал свои истинные намерения и спугнул ее. Как бы то ни было, теперь ничего не оставалось – только встать, замаскировать отчаянные сигналы сердца улыбкой и проследовать к подвальной двери. Пока Шон спускался по ступеням – и Малькольм за ним, – он безуспешно пытался расслышать, о чем говорят девушки.

Комната была длинной, узкой, обшитой панелями, с бильярдным столом посередине, а напротив стены стоял кожаный диван, перед которым висел телевизор. Шон сразу пошел к нему и включил.

– Так что, в триктрак? – спросил Малькольм.

– Мне расхотелось, – ответил Шон.

Малькольм неуверенно поглядел на него:

– Я надеюсь, вас не огорчила моя маленькая речь? Боюсь, я не дал вам побеседовать.

Шон продолжал пялиться в телевизор.

– Да я почти и не слушал, – произнес он.

– Ты нравишься Шону, – сказала Мария Энни, как только они остались наедине.

– Ничего подобного.

– Очень даже. Я уверена.

– Он просто вежливый.

Они вытирали последние тарелки, стоя плечом к плечу у раковины.

– Что он сказал тебе в саду?

– Когда?

– В саду. Когда увел тебя подальше.

– Он сказал, что никогда не встречал такой красивой девушки, и предложил выйти за него замуж.

Мария мыла тарелку. Она погрузила ее в воду и ничего не ответила.

– Шучу, – произнесла Энни. – Он просто рассказывал про участок – как трудно за ним ухаживать.

Мария начала скрести тарелку, хотя она была абсолютно чистой.

– Я шучу, – снова сказала Энни.

Энни собиралась мыть посуду как можно дольше. Если Шон вернется, она даст ему знать, что они могут встретиться позже. Но тарелки оказались не слишком грязными, и их было всего четыре, да еще несколько стаканов. Вскоре девушки закончили.

– Я устала, – сказала Мария. – А ты не устала?

– Нет.

– А выглядишь усталой.

– Я не устала.

– И что мы теперь делаем?

Энни не могла придумать повода, чтобы задержаться на кухне. Можно пойти вниз, но там Малькольм. Он будет везде, всю ночь. Он никогда не пойдет спать – ведь он так счастлив, что жив. Так что в конечном итоге она решила:

– Делать тут больше нечего. Пойду-ка я спать.

– Я с тобой, – сказала Мария.

– Зачем нам смотреть телевизор, Шон? – спросил Малькольм. – Так нам и поговорить не удастся. Мы уже двадцать лет не разговаривали!

– Я уже две недели не смотрел телевизор, – ответил Шон.

Малькольм дружелюбно засмеялся:

– Шон, зачем все это? Ты от меня не убежишь. Особенно этой ночью.

Он ждал ответа, но не дождался. На него снизошло непоколебимое спокойствие. Он может сказать все, что захочет, и остается только гадать, почему Шон, напротив, выглядит таким отчужденным. Но через минуту до него дошло: он просто слишком привык быть непроницаемым. Это не более чем маска. Глубоко внутри Шон тоже одинок, печалится о своем неудачном браке так же, как Малькольм. Потому он и пытается шутить и окружает себя молодыми женщинами.

Малькольм удивился, что не сообразил раньше. Теперь он многое понял. Он смотрел на друга и глубоко ему сочувствовал. И он сказал:

– Расскажи мне про Мег, Шон. Тут нечего стесняться. Мы в одной лодке, сам понимаешь.

Тогда Шон повернулся и встретил его взгляд. Он все еще притворялся, ему было трудно, но в конце концов он ответил:

– Мы не в одной лодке, Малькольм. Отнюдь нет. Я бросил Мег. Мег меня не бросала.

Малькольм смотрел в сторону, на пол.

– И она, боюсь, не смогла это принять, – продолжил Шон. – Она бросилась под поезд.

– Она пыталась покончить с собой? – спросил Малькольм. – Боже мой!

– Не просто пыталась. У нее получилось.

– Мег умерла?

– Да. Вот поэтому сад так и запущен.

– Шон, мне так жаль. Почему ты ничего не сказал?

– Мне не хотелось об этом говорить, – ответил Шон.

Эта месть порадовала Шона. Малькольм испортил ему вечер, но теперь Шон одержал верх над ним, заставил поверить в то, во что ему хотелось. Малькольм откинул голову на спинку дивана, и Шон произнес:

– Вот ведь как совпало, что сегодня ты оказался здесь. И поведал свою историю. Будто что-то привело тебя сюда.

– Я не знал, – мягко сказал Малькольм.

Шон продолжал буравить взглядом своего друга, чувствуя, что может создать для Малькольма персональную картину мира, где ничто не происходит случайно, даже самоубийства.

Он оставил Малькольма на диване и пошел к лестнице.

Когда Мария отправилась в ванную чистить зубы, Энни подкралась к входу в спальню. До нее не доносилось ни звука. Дом был тих. Она слышала лишь как Мария полощет рот и сплевывает воду в раковину. Она шагнула в холл. Снова ни звука. Потом Мария вышла из ванны. Она сняла очки и растянулась на кровати.

Шон пришел на кухню и никого там не обнаружил. Он проклинал свою идею с триктраком, проклинал вмешавшегося Малькольма, проклинал Энни, нарушившую их план. Что бы он ни делал, все без толку. Дом, артишоки, реликвия – этого оказалось мало. Он представил, как жена танцует где-то в тропиках, а затем увидел себя – одинокого, в холодном доме, с неисполненными желаниями.

Он подошел к нижней двери и прислушался. Телевизор все еще работал. Ошеломленный Малькольм так и сидел перед ним. Шон развернулся и собрался оставить Малькольма там на всю ночь, но внезапно замер на месте. Ведь перед ним, одетая лишь в мужскую длинную футболку, стояла Энни.

Наверху Мария, навострив уши, ждала, пока Энни вернется в постель. Не успев лечь, она вдруг вылезла и сказала, что сходит вниз за водой.

– Попей из крана в ванной, – предложила Мария, но Энни ответила:

– Я хочу из стакана.

После всего, что было, даже после поцелуя в поезде, Энни все еще стеснялась. Она нервничала, только легла в постель – и сразу выпрыгнула. Мария прекрасно понимала, через что проходит Энни. Она заложила руки за голову. Разглядывая лепнину на потолке, она чувствовала, как ее тело тонет в матрасе и подушках. На нее снизошло спокойствие, и она твердо поверила, что теперь-то уж наконец все ее желания действительно исполнятся, осталось лишь подождать.

Малькольм встал и выключил телевизор. Он пошел к бильярдному столу. Он взял один из шаров, покатил его по сукну и смотрел, как тот бьется о стенки. Потом поймал шар и покатил еще раз. Шар мягко стукался о бортики.

Малькольм размышлял над рассказом Шона. Он пытался понять, что же все это может значить.

Чтобы не встретить Малькольма, если тот появится, Шон повел Энни к себе в кабинет. По пути он захватил чемодан, который оставил в передней. Закрыв дверь, он шепотом попросил Энни хранить молчание. Затем торжественно наклонился и открыл чемодан. Открывая металлические запоры, он заметил, что голые бедра Энни оказались в считанных дюймах от его лица. Он хотел протянуть руки, обнять ее за ноги, притянуть девушку к себе и уткнуться лицом в ее бедра. Но ничего этого он не сделал. Просто достал серый шерстяной носок и извлек из него желтоватую кость менее трех дюймов длиной.

– Вот он, – сказал он, показывая реликвию. – Прямо из Рима. Указательный палец святого Августина.

– Когда, говоришь, он жил?

– Пятнадцать веков назад.

Энни протянула руку и дотронулась до кости, а Шон глазел на ее губы, щеки, глаза, волосы.

Энни знала, что он собирается ее поцеловать. Она всегда знала, когда мужчины собирались ее поцеловать. Иногда она чинила препятствия – отстранялась или спрашивала о чем-нибудь. А иногда предпочитала делать вид, будто ничего не замечает, – вот и сейчас она просто разглядывала палец святого.

Тогда Шон сказал:

– Я боялся, что наша маленькая встреча так и не состоится.

– От еретиков бывает трудно укрыться, – ответила Энни.

В поисках Шона Малькольм забрел на кухню, но обнаружил там лишь тщательно вымытые девушками тарелки, аккуратно сложенные рядом с раковиной. Он побродил по кухне, погрел руки над огнем, затем заметил, что артишоки, которые он свалил на полу перед дверью, так и там и остались, и переложил их на стол. И лишь после этого он подошел в кухонному окну и поглядел в сад.

Когда Мария увидела, что они над чем-то склонились, головы их почти соприкасались. Она сразу поняла, что случилось. Энни спустилась за стаканом воды, и Шон подстерег ее. Она пришла как раз вовремя, чтобы спасти подругу от неловкой ситуации.

– Что тут у вас? – воскликнула она и триумфально ворвалась в комнату.

Голос Марии был словно голос неотвратимой судьбы. Едва почувствовав себя победителем, когда его желания вот-вот должны были исполниться (их с Энни щеки почти соприкасались), Шон услышал голос Марии, и все его надежды испарились. Он ничего не сказал. Он просто стоял молча, а Энни была рядом и сжимала реликвию в холодной руке.

– Это палец святого Августина, – объяснила Энни.

Мария взглянула на кость, затем протянула ее назад Шо-ну и просто произнесла:

– Не может быть.

Девушки повернулись (вместе) и пошли к двери.

– Спокойной ночи, – сказали они, и Шон, замерев, слушал, как их голоса сливаются в мучительный унисон.

– Ты же не поверила ему, правда? – вновь спросила Мария, когда они остались в комнате наедине.

Энни не ответила, просто легла на кровать и закрыла глаза. Мария выключила свет и пошла к кровати на ощупь.

– Я не могу поверить, что ты на это повелась. Палец святого Августина! – засмеялась она. – Чего только парни не наговорят!

Она забралась в постель и натянула одеяло, а затем стала глядеть во тьму, размышляя о мужском коварстве.

– Энни, – прошептала она, но подруга не отвечала.

Мария подвинулась ближе.

– Энни, – сказала она погромче.

Та отодвинулась. Мария коснулась бедром бедра Энни и снова позвала:

– Энни.

Но подруга не ответила, не прижалась к ней покрепче.

– Я хочу спать! – сказала Энни и отвернулась.

Шон так и остался с поддельным пальцем знаменитого святого в руках. В коридоре ему показалось, что девушки хихикают. Потом послышался звук их шагов по ступеням, скрип и стук закрывающейся двери в спальню, а затем – тишина.

Кость была покрыта пленкой белой пыли, которая осыпалась на его раскрытую ладонь. Хотелось швырнуть ее в стену или бросить на пол и растоптать, но что-то его держало. Он разглядывал кость, и вдруг ему показалось, что на него самого кто-то смотрит. Он огляделся, но в комнате никого не было. Когда он опять взглянул на кость, случилась странная вещь. Палец как будто указывал на него, словно до сих пор принадлежал живому человеку или обладал разумом. Он обвинял и упрекал.

К счастью, это чувство сразу прошло. Палец больше ни на кого не был нацелен. Он снова стал просто костью.

Луна взошла, и в ее свете Малькольм четко видел сад – бледно-голубой круг с травой по краям. Он посмотрел на оставшиеся на столе артишоки. Потом направился к задней двери, открыл ее и вышел.

Сад выглядел даже хуже, чем прежде. Мертвые цветы, которые раньше хотя бы стояли ровно, теперь были вытоптаны, вырваны и поломаны. Везде были следы. Спокойствие запустения сменила разруха.

Малькольм смотрел на отпечатки своих ботинок, большие и глубокие. Потом заметил следы поменьше, от кроссовок Энни. Он шагнул в сад и поставил ноги поверх ее следов, и ему понравилось, что его ботинки полностью их закрывают. Теперь он перестал думать о том, что произошло с Шоном. Он не знал, в какой именно части дома сейчас находится каждый из них, что Мария лежит на одной стороне кровати, Энни на другой, а Шон в своем кабинете взирает на кусочек кости. На секунду Малькольм забыл о своих друзьях, пока стоял в саду, который Мег, его сестра-близнец, посадила и забыла. Мег ушла, сдалась, но он-то все еще здесь. Он думал, что ему нужен собственный дом и собственный сад. Он представил, как будет ухаживать за розами и собирать бобы. И ему казалось, что эти простые перемены наконец сделают его счастливым.