По свежим следам
К тому моменту как Мэтью выяснил, что обвинения сняты и ему больше не грозят ни экстрадиция, ни суд, он пробыл в Англии уже четыре месяца. Рут и Джим купили домик у моря в Дорсете. Он куда меньше того, в котором выросли Мэтью с сестрой. Рут тогда еще была замужем за их отцом. Но этот дом полон вещей, которые Мэтью помнит с детства, проведенного в Лондоне. Поднимаясь в гостевую спальню вечером или выходя через заднюю дверь в паб, он натыкается на знакомые предметы: резную фигурку альпиниста в баварском народном костюме, которую они купили, когда ездили все вместе в Швейцарию в 1977 году, или же стеклянные упоры для книг из папиного кабинета: прозрачные кубы с плененными золотыми яблоками внутри. Детям они казались по-настоящему волшебными, но теперь подпирали кулинарные книги Рут на кухне.
Задняя дверь выходит на брусчатую дорожку, которая пролегает за соседними домами, мимо церкви и кладбища, и ведет в центр города. Паб стоит напротив аптеки и аутле-та Н&М. Мэттью частенько туда захаживает. Завсегдатаи иногда спрашивают, зачем он вернулся в Англию, но он говорит, что у него возникли проблемы с рабочей визой или налогами, и это удовлетворяет их любопытство. Он беспокоится, что о его деле напишут в интернете, но пока что этого не произошло. Город находится неподалеку от Ла-Манша, в ста двадцати милях от Лондона. Пи Джей Харви записала свой альбом «Let England Shake» в местной церкви. Мэтью слушает его во время прогулок по болотам или в машине, если ему удается заставить блютус работать. Родина приветствует его песнями, в которых поется о древних битвах, погибших англичанах и местах священной памяти.
Иногда, проезжая по деревне, он краем глаза видит какие-то вспышки: белокурую девушку или компанию студентов, курящих у медицинского колледжа. Он чувствует себя преступником, просто глядя на них.
Как-то днем он отправляется на побережье. Припарковав машину, идет гулять. Облака, как здесь водится, низко нависают над землей. Кажется, что они прибыли из-за океана, неожиданно нашли здесь землю и не успели удалиться от нее на подобающее расстояние.
Он бредет по тропе, пока не добирается до обрыва. И именно здесь, глядя на океан, вдруг осознает: теперь он может вернуться в Америку. Может увидеть детей. Это безопасно.
Одиннадцать месяцев назад, в начале года, Мэтью пригласили прочесть лекцию в маленьком колледже в Делавере. В понедельник утром он сел на поезд из Нью-Йорка, где жил с женой Трейси, американкой, и двумя детьми – Джейкобом и Хэйзел. В три часа дня он в кофейне напротив гостиницы ждал, пока кто-нибудь с факультета физики встретит его и отведет в аудиторию.
Мэтью выбрал столик у окна, чтобы его легче было найти. Попивая эспрессо, он просматривал на компьютере заметки к лекции, но вскоре отвлекся на почту, а потом – на сайт «Гардиан». Он уже допил кофе и подумывал заказать второй, как вдруг услышал чей-то голос.
– Профессор?
В нескольких футах от него стояла темноволосая девушка в мешковатой кофте и с рюкзаком за спиной. Когда Мэтью поднял взгляд, она подняла руки, как бы сдаваясь.
– Я не собиралась вас преследовать, – сказала она. – Честное слово.
– Я и не думал, что вы меня преследуете.
– Вы Мэтью Уилкс? Я иду на вашу лекцию!
Она объявила это так, будто Мэтью мучился неведением. Поняв, видимо, что надо объясниться, она опустила руки:
– Я там учусь. Я студентка. – Она оттянула кофту, чтобы показать эмблему колледжа.
Мэтью редко узнавали на улице. Когда же это происходило, оказывалось, что это коллеги, специалисты по космологии, или аспиранты. Иногда – читатели средних лет или старше. Но никого вроде этой девушки.
Она походила на индианку. Разговаривала она и выглядела как типичная американка ее возраста, и все же неопрятный наряд, выдававший факт того, что она жила в общежитии, – черные легинсы, ботинки «Тимберленд», теплые лиловые носки – не скрывал экзотичность ее внешности. Девушка напоминала Мэтью индуистскую миниатюру: темные губы, нос с горбинкой и вздутыми ноздрями, но главное – поразительные глаза того цвета, что мог существовать только в живописи, когда художник вольно смешивал зеленый, синий и желтый. Она выглядела не как студентка из Делавера, но как танцующая гопи, пастушка, или юная святая, которой поклоняются толпы.
– Видимо, ваша специализация – физика, – сумел произнести Мэтью, прервав свои размышления, – раз вы собираетесь на мою лекцию.
Девушка покачала головой:
– Я из свежего набора. Мы выбираем специализацию в следующем году. – Она сняла рюкзак и поставила его на пол, словно собиралась здесь обосноваться. – Родители хотели, чтобы я занялась наукой. И мне нравится физика. У меня был углубленный курс физики в старших классах. Но я еще думаю о юриспруденции, а это скорее гуманитарная наука. Вы можете мне что-нибудь посоветовать?
Было странно сидеть, пока она стояла, но пригласить ее за столик означало вступить в долгую беседу, а у Мэтью не было для этого ни времени, ни желания.
– Я советую изучать то, что интересно. У вас будет время определиться.
– Вы же так и поступили, да? В Оксфорде. Начали изучать философию, а потом переключились на физику.
– Совершенно верно.
– Мне бы хотелось узнать, вам удается совмещать все эти интересы, – сказала девушка. – Я бы тоже так хотела. Вы замечательно пишете! Вы так описываете большой взрыв и хаотическую инфляцию, что я словно вижу, как это было. Вы много занимались литературой в колледже?
– Занимался некоторое время.
– Я просто подсела на ваш блог. Когда узнала, что вы приезжаете, просто ушам не поверила!
Она умолкла, глядя на него и улыбаясь.
– У вас не найдется времени выпить со мной кофе, профессор?
Это была дерзкая просьба, но Мэтью не удивился. В каждом классе был хотя бы один настырный ребенок. Такие ребята строили свое резюме, начиная с детского сада. Они хотели выпить кофе, зайти к нему в кабинет, пообщаться, надеясь получить какие-нибудь рекомендации и стажировки или просто на несколько минут расслабиться и забыть о вечной гонке, побыть немного в покое. Ему было знакомо то, как напряженно держалась эта девушка, как в ней бурлил энтузиазм, напоминавший невроз.
Мэтью был далеко от дома, он приехал сюда по делу, и ему не хотелось тратить время на консультации для первокурсников.
– У меня очень напряженное расписание, – сказал он. – Все время занят.
– А на сколько вы приехали?
– Всего на день.
– Понятно. Ладно, хотя бы лекцию вашу послушаю.
– Именно.
– Хотела прийти завтра на семинар, но у меня занятия.
– Вы ничего не пропустите. Обычно я повторяю уже сказанное.
– Не верю!
Она взяла рюкзак и, казалось, собралась уходить, как вдруг спросила:
– Вам показать, где аудитория? Я до сих пор здесь иногда теряюсь, но ее-то, наверное, найду. Я как раз туда собиралась, как вы понимаете.
– За мной кого-то послали.
– Ладно. Теперь вы точно примете меня за ненормальную. Приятно было познакомиться, профессор.
– Приятно познакомиться.
Но она все не уходила. Она продолжала разглядывать Мэтью – пристально, и вместе с тем отстраненно. Откуда-то из этой отстраненности, словно передавая сообщение из другого мира, она заявила:
– Вы в жизни лучше, чем на фото.
– Не уверен, что это комплимент.
– Это факт.
– Вряд ли это хорошо. Большинство людей скорее увидят меня на фото, чем вживую.
– Я же не говорила, что вы плохо выглядите на фото, профессор, – сказала она, забросила рюкзак на плечо и удалилась – не то обидевшись, не то демонстрируя, что разговор ее немного разочаровал.
Мэтью повернулся к компьютеру. Посмотрел на экран. Только когда девушка покинула кофейню и пошла мимо окна, он поднял взгляд, чтобы разглядеть вид сзади.
Это было нечестно.
Несмотря на то, что треть учеников школы были индийцами, Дивали не считался официальным праздником. Конечно, их отпускали на Рождество и на Пасху, на Рош Ашана и Йом Кипур, но когда дело доходило до индуистских или мусульманских праздников, им доставались только послабления. Это значило, что их отпускали с уроков, но все равно давали домашние задания. А потом спрашивали то, что проходили в тот день.
Практри должна была пропустить четыре дня. Почти целую неделю. Более неудачное время нельзя было и придумать: прямо перед экзаменами по математике и истории в самый важный год учебы. При одной мысли об этом она начинала паниковать.
Практри умоляла родителей отменить поездку. Непонятно, почему они не могли отметить праздник дома, как все их знакомые. Мать объяснила, что скучает по семье – по сестре Диипе и братьям Пратулу и Амитаве. Ее родители, бабушка и дедушка Практри и Дурвы, тоже не молодели. Разве Практри не хочет повидать бабу с дедом, пока те не исчезли с лица земли?
Практри ничего не ответила. Она плохо знала бабушку с дедушкой – они общались только во время редких визитов в чужую для нее страну. Не ее вина, что бабушка с дедушкой казались незнакомыми, почти бестелесными, и все же она понимала, что говорить этого вслух нельзя.
– Оставьте меня, – сказала она. – Я сама могу о себе позаботиться.
Это не сработало.
Они вылетели из международного аэропорта Филадельфии в понедельник вечером в начале ноября. Сидя в хвосте самолета рядом с младшей сестрой, Практри включила лампочку над головой. Она хотела по пути туда прочесть «Алую букву», а на обратном – написать о ней эссе. Но сосредоточиться не удавалось. В замкнутой атмосфере салона самолета символизм Готорна казался удушающим; и хотя она сочувствовала Эстер Прин, которую наказали за то, что она вела себя так, как принято в наше время, стоило стюардам принести ужин, Практри воспользовалась этим предлогом, опустила столик и включила кино.
Когда они прибыли в Калькутту, она была слишком измучена джетлагом, чтобы делать уроки. К тому же ей не хватало времени. Тетя Диипа заявила, что ложиться спать нельзя, и повела их с матерью и кузиной Смитой за покупками. Они отправились в шикарный новый магазин, где набрали столовых приборов: серебряные вилки, ножи и сервировочные ложки, а для девочек – золотые и серебряные браслеты. После этого они пошли на крытый рынок, что-то вроде базара с торговыми рядами, где купили рис и киноварь. Вернувшись в квартиру, начали готовиться к празднику. Практри, Дурве и Смите поручили следы Лакшми Сестры разулись, наступили во влажную киноварь перед входной дверью, а потом зашли в дом, оставляя отпечатки ног. Девочки сделали две цепочки следов, белую и красную; а поскольку Лакшми приносила в дом процветание, они не пропустили ни одной комнаты: следы заходили в кухню, гостиную и даже в ванную.
В комнате Раджива, кузена на год старше Практри, были две игровых приставки. Остаток дня Практри провела, играя с Радживом в «Падение титанов». Интернет просто летал и ни разу не завис. В предыдущие приезды в Индию Практри с презрением смотрела на старые компьютеры кузенов, но теперь они обошли ее, как и сама Калькутта. Город местами выглядел просто-таки футуристично, особенно по сравнению с бедным старым Довером с его красными кирпичными магазинами, покосившимися телефонными столбами и ухабистыми дорогами.
Чтобы не помять сари, Практри и Дурва упаковали их в пластиковые мешки из химчистки. Тем же вечером они надели их, поскольку начался Дантерас. Надев новые браслеты, девочки замерли перед зеркалом, наблюдая, как свет отражается в металле.
Как только стемнело, они зажгли дийи и расставили их по дому: на подоконниках, кофейных столиках, в центре обеденного стола и на дядюшкиных колонках, из которых раздавалась музыка. Вся семья собралась за столом, пировала и пела бхаджаны.
Родственники прибывали всю ночь. Некоторых Практри узнавала, но большинство – нет, а вот они знали о ней все: что она учится на отлично, что участвует в дискуссионном клубе и собирается в следующем году заранее подать документы в университет Чикаго. Они были согласны с ее матерью – Чикаго слишком далеко от Делавера, и там слишком холодно. Она что, правда хочет уехать? Не боится замерзнуть?
Компания седых громогласных женщин тоже хотела пообщаться с Практри. Они окружили ее своими отвисшими грудями и животами и стали задавать вопросы на бенгали, перекрикивая друг друга. Когда Практри чего-то не понимала (а так в основном и происходило), они повышали голос, но в конце концов сдавались и качали головами, пораженные и возмущенные ее американским невежеством.
Около полуночи джетлаг пересилил, и Практри уснула на диване. Проснувшись, она увидела, что три старухи стоят вокруг и обсуждают ее.
– Просто жуть, – произнесла Дурва, когда Практри сообщила ей об этом.
– Скажи?
Следующие несколько дней были такими же безумными. Они ходили в храм, навещали семьи дядюшек, обменивались подарками и объедались. Некоторые родственники соблюдали все традиции и ритуалы, другие – лишь выборочно, но все равно устроили себе праздник длиной в неделю. В ночь Дивали они пошли на празднества у реки. Днем река Хугли казалась бурой и грязной, но теперь, под звездным небом, она напоминала сверкающее черное зеркало. На берегах толпились тысячи людей. Несмотря на толчею, давки не было – все спокойно подходили к воде и опускали в нее цветы. Толпа двигалась как единый организм – любое движение в одном направлении тут же компенсировалось поворотом в другом. Эта слаженность восхищала. Кроме того, отец сообщил Практри, что все, что опускают в воду, – пальмовые листья, цветы, даже свечи из пчелиного воска – к завтрашнему утру погибнет, и праздник огней угаснет без следа.
Блестящая дребедень, сопутствующая празднику, – Лакшми, богиня процветания, золотые и серебряные побрякушки, блестящие ножи, вилки и ложки – все это символизировало свет и его недолговечность. Ты жил, горел, светился, а потом пффф – и твоя душа уже в другом теле. Мама в это верила. Отец сомневался, а сама Практри знала, что это не так. Она не собиралась умирать, сначала надо было сделать что-нибудь со своей жизнью. Девушка обняла сестренку, и они вместе наблюдали, как уплывают их свечи, вливаясь в общее море огней.
Все было бы ничего, если бы они уехали на выходных, как собирались. Но после Бхайя-Дуджа, последнего дня праздника, мать объявила, что поменяла билеты, и они останутся еще на день.
Практри так разозлилась, что не смогла заснуть. На следующее утро она явилась на завтрак в трениках и майке, непричесанная и мрачная.
– Практри, нельзя выходить из дома в таком виде, – сказала мать. – Надень сари.
– Нет.
– Что?
– Оно все пропотело. Я его уже три раза надевала. От чоли уже воняет.
– Иди оденься!
– Почему я? А Дурва?
– Твоя сестра младше. Ей сгодится и сальвар камиз.
Практри надела сари, но мать осталась недовольна и отвела ее в спальню, чтобы намотать его заново. Потом осмотрела ногти Практри, выщипала несколько волосков из бровей, и наконец – это было что-то новенькое, – обвела ей глаза сурьмой.
– Не надо! – Практри отпрянула.
Мать обхватила ее лицо руками:
– Стой спокойно!
Их уже ждала машина. Они ехали почти час, выбрались из города и остановились перед огороженной территорией, стены которой венчала колючая проволока.
Привратник провел их к дому через грязный двор. Они миновали выложенный плиткой холл, поднялись по лестнице и попали в просторную комнату с высокими окнами, выходившими на три стороны, и деревянными вентиляторами на потолке. Несмотря на жару, они не работали. В комнате почти не было мебели. В одном из углов на коврике сидел седовласый мужчина в пиджаке в стиле Неру. Такого человека и предполагаешь встретить в Индии: гуру или политика.
В противоположном углу на маленьком диване сидела пара средних лет. Когда в комнату вошли Практри и ее семья, они кивнули в знак приветствия.
Родители сели напротив пары на диване. Дурву посадили на стул рядом. Практри отвели на лавку или помост – она не знала, как это называется, – поодаль от остальных. Лавка из сандала была инкрустирована слоновой костью. Вероятно, она предназначена для каких-то церемоний. Усаживаясь, Практри учуяла запах – из-за жары она вспотела. Ей не хотелось об этом беспокоиться. Она даже была бы не прочь, чтобы его почувствовали все присутствующие, и мать смутилась. Но, конечно, это невозможно. Она паниковала, так что просто сидела, стараясь не шевелиться.
Во время дальнейшего разговора ее имя упомянули несколько раз, но напрямую ни разу не обратились.
Подали чай и индийские сладости. После недели в этой стране Практри уже тошнило от них, но из вежливости она поела.
Ей не хватало телефона. Ей хотелось написать подружке Кайли и описать эту пытку. Шло время, она сидела на жесткой лавке, входили и выходили слуги, люди шли по коридору и заглядывали в комнату. В доме, казалось, находилось десяток человек, любопытных, бесцеремонных.
Когда все закончилось, Практри дала обет молчания. Она залезла в машину, решив, что не скажет родителям ни слова, пока они не вернутся домой. Так что Дурве пришлось спросить самой:
– Кто эти люди?
– Я же сказала, – ответила мать. – Кумары.
– Это наши родственники?
Мать рассмеялась.
– В будущем, возможно. – Она выглянула в окно, и на лице ее было написано злорадство: – Это родители мальчика, который хочет жениться на твоей сестре.
Как и требовалось, Мэтью читал лекцию в течение сорока пяти минут. В тот день он рассказывал о гравитационных волнах – о том, как их недавно распознали два интерференционных прибора, расположенных в совершенно разных точках Америки. Мэтью шагал по сцене в темно-синем пиджаке и джинсах и говорил в микрофон в петличке: «Эйнштейн теоретически предсказал существование этих волн почти сто лет назад, но доказательство было найдено только в этом году». Чтобы проиллюстрировать презентацию, он привез с собой специально разработанную цифровую модель двух черных дыр, которые слились в галактике в 1,3 миллиарда световых лет от Земли и тем самым создали волны, которые незримо и неслышно пропутешествовали по Вселенной и были опознаны высокочувствительными устройствами в Ливингстоне, штат Луизиана, и Хэнфорде, штат Вашингтон.
– Чуткие, словно ухо Господне, – сказал Мэтью. – Даже лучше.
Аудитория была заполнена меньше чем наполовину. К тому же расстраивало, что большинство слушателей оказались местными пенсионерами лет семидесяти-восьмидесяти, которые ходили на лекции, поскольку те были бесплатными, проводились в удобное время и давали повод для обсуждения за ужином.
Когда началась автограф-сессия, оставшиеся сгрудились вокруг Мэтью. Он сел за стол, вооружившись маркером и бокалом вина. Многие держали в руках большие бежевые сумки, на женщинах были яркие шарфики и свободные непритязательные свитера, на мужчинах – бесформенные брюки. Все держались сдержанно, но заинтересованно. Непонятно, читали ли они книгу Мэтью, понимали ли что-нибудь в науке, но все хотели автограф. Большинство просто улыбались и говорили: «Спасибо, что приехали в Довер!», словно он делал это бесплатно. Несколько мужчин поспешно извлекали из памяти то, что запомнили на уроках физики в школе или колледже, и пытались применить эти знания к докладу.
К Мэтью подошла женщина с белой челкой и красными щеками. Она рассказала, что недавно приехала в Англию, чтобы исследовать свою родословную, после чего подробно описала найденные на различных церковных кладбищах Кента могильные плиты предполагаемых предков. Когда она отошла, ее место заняла девушка из кофейни.
– У меня нет вашей книги, – сказала она прямо.
– Ничего страшного. Это необязательно.
– Денег на книги вообще не хватает – колледж обходится слишком дорого.
Чуть больше часа назад девушка казалась Мэтью навязчивой, но теперь, утомленный чередой старых изможденных лиц, он смотрел на нее с облегчением и благодарностью. Она сняла мешковатую кофту и осталась в белом топике, оголявшем плечи.
– Выпейте хотя бы вина, – предложил Мэтью. – Это бесплатно.
– Мне еще нет двадцати одного. В мае только исполнится девятнадцать.
– Не думаю, что кто-то будет против.
– Вы пытаетесь подпоить меня, профессор? – спросила она.
Мэтью почувствовал, что краснеет. Попытался придумать, как возразить, но поскольку ее слова были недалеки от истины, в голову ничего не приходило. К счастью, девушка, в свойственной ей порывистой манере, уже сменила тему.
– Придумала! – воскликнула она. Глаза ее расширились. – Можете оставить мне автограф на бумажке? А потом я вклею ее в книгу.
– Если когда-нибудь купите.
– Точно. Но сначала мне надо закончить учебу и выплатить кредит.
Она уже поставила рюкзак на стол. До Мэтью донесся ее аромат. Он напоминал запах талька, свежий и нежный.
За ней в очереди стояло около десятка человек. Они не выказывали нетерпения, но некоторые из них уже стали тянуть шеи, чтобы понять причину задержки.
Девушка достала из рюкзака блокнотик на пружине. Открыв его, принялась искать чистую страницу. В этот момент ее черные волосы рассыпались, образовав занавес, отгородивший их от очереди. И тут произошло нечто странное: девушка поежилась. Ее как будто осенило, и она почувствовала нечто – не то приятное, не то мучительное. Она ветре-тилась взглядом с Мэтью и, словно поддавшись искушению, воскликнула:
– Господи, а почему бы вам не расписаться на моем теле!
Это заявление было таким внезапным, таким нелепым, таким желанным, что на мгновение Мэтью словно онемел. Он взглянул на очередь, чтобы понять, слышал ли его кто-нибудь.
– Думаю, я ограничусь блокнотом, – сказал он.
Девушка протянула блокнот. Положив его на стол, Мэтью спросил:
– Кому надписать?
– Практри. Произнести по буквам?
Но он уже писал: «Практри, свежему человеку».
Девушка рассмеялась, а потом задала вопрос – так, словно невинней ничего нельзя было представить:
– Дадите мне свой номер?
Мэтью не осмеливался поднять взгляд. Лицо горело. Больше всего ему хотелось, чтобы все это закончилось, – и вместе с тем он был в восторге. Он нацарапал в блокноте номер своего телефона.
– Спасибо, что пришли, – сказал он, отодвигая блокнот, и повернулся к следующему в очереди.
Молодого человека звали Дев. Дев Кумар. Ему было двадцать, он работал в магазине, где продавали телевизоры и видеоаппаратуру, и учился в вечерней школе, чтобы получить диплом по специальности «Информатика». Об этом поведала мать на обратном пути.
Сама идея выйти замуж за незнакомца, да и просто выйти замуж в обозримом будущем, казалась Практри слишком нелепой, чтобы воспринимать ее всерьез.
– Мам, ку-ку, мне всего шестнадцать!
– Мне было семнадцать, когда мы с твоим отцом обручились.
«Да, и посмотри, что из этого вышло», – подумала Прак-три, но ничего не сказала. Обсуждать эту идею значило легализовать ее, а ей хотелось поскорее о этом забыть. Мать вечно витала в облаках. Она мечтала вернуться в Индию, когда отец Практри выйдет на пенсию. Она хотела, чтобы дочь нашла работу в Бангалоре или Мумбае, вышла за индийского мальчика и купила дом такого размера, чтобы там могли жить и ее родители. Дев Кумар был просто очередным воплощением этих фантазий.
Практри надела наушники, чтобы заглушить голос матери. Остаток полета она провела за эссе по «Алой букве».
Когда они вернулись, этот ужасный сценарий забылся, как она и надеялась. Мама еще несколько раз очень вовремя упомянула Дева, но потом перестала о нем говорить. Отец вернулся к работе, словно бы и вовсе не вспоминал про Кумаров. Сама же Практри снова погрузилась в учебу. Каждый вечер она засиживалась допоздна, путешествовала с дискуссионным клубом, по утрам в субботу ходила на занятия по подготовке к экзаменам.
Как-то в один из декабрьских выходных Практри делала уроки у себя в спальне и одновременно болтала с Кайли по «Фэйстайму». Телефон валялся на кровати, и из динамика доносился голос подруги:
– Короче, он пришел к моему дому и оставил цветы на крыльце.
– Зияд?
– Ага. Просто оставил. Цветы так себе, магазинные, но зато целая охапка. А потом, значит, пришли родители с братом и все это увидели. Мне так стыдно было. Погоди, он мне пишет.
Ожидая, пока Кайли прочтет сообщение, Практри сказала:
– Да брось ты его! Он незрелый, пишет с ошибками и, прости уж, но он просто огромный.
Тут телефон Практри пикнул, и девушка подумала, что Кайли переслала ей сообщение Зияда, чтобы обсудить и решить, что ответить. Она открыла сообщение, не глядя на отправителя, и на экране вдруг появилось лицо Дева Кумара.
Она поняла, что это он, по болезненно напряженному выражению лица. Дев стоял – или, видимо, его заставили встать – под извилистыми ветвями баньяна, в выгодном освещении. Тощий, как люди на картинках, изображающих страны третьего мира, – как будто в детстве недополучал белка. Кузен Раджив и его друзья одевались точно так же, как и мальчики в школе Практри, может, чуть лучше. Они носили одежду тех же марок, так же стриглись. На Деве же была белая рубашка с непомерно широкими лацканами в духе семидесятых и дурно сидящие серые брюки. Он криво улыбался, черные волосы блестели от масла.
В другой ситуации Практри послала бы фото Кайли. Сел-фи парней, которые слишком уж старались, посылали фото своих торсов и использовали фильтры, обычно вызывали у них приступы хохота. Но тем вечером Практри выключила и убрала телефон. Ей не хотелось объяснять, кто такой Дев, – было слишком стыдно.
Она не рассказала об этом и своим индийским подружкам. Родители многих из них женились по сговору, поэтому они нормально относились к этой практике. Некоторые родители хвалили такие браки, ссылаясь на низкий процент разводов в Индии. Мир Мехта, отец Деви Мехты, любил цитировать научную статью в «Современной психологии», в которой говорилось, что люди в браках по любви больше любили друг друга в первые пять лет, тогда как люди в браках по расчету были сильнее влюблены тридцать лет спустя. Подразумевалось, что любовь процветала на почве совместного опыта. Это было вознаграждение, а не дар.
Разумеется, родителям полагалось так говорить. Утверждая обратное, они бы обесценили собственные союзы. Но все это было враньем. Они знали, что в Америке живут по-другому.
Хотя иногда об этом словно забывали. В школе Практри были девочки из суперконсервативных семей, которые родились или выросли в Индии, и потому полностью подчинялись родителям. Хотя на уроках они идеально говорили по-английски и писали эссе странным великолепным, почти викторианским языком, между собой они общались на хинди, гуджа-рати и прочих наречиях. Они никогда не ели в кафетерии, не пользовались автоматами с едой, а вместо этого приносили с собой вегетарианскую еду в судках. Этим девочкам не разрешалось ходить на школьные танцы и вступать в клубы, в которых состояли мальчики. Они приходили в школу, тихо и трудолюбиво выполняли задания, а когда звенел последний звонок, садились в седаны «Киа» и минивэны «Хонда» и возвращались к своему изолированному существованию. Ходили слухи, что эти девочки так берегут свои девственные плевы, что не пользуются тампонами. Практри с подружками так и прозвали их «плевами»: «Смотри, плевы идут!»
– Я даже не знаю, почему он мне нравится, – продолжала Кайли. – У нас был ньюфаундленд Бартлби – Зияд мне его напоминает.
– Что?
– Ты вообще меня слушаешь?
– Извини, – сказала Практри. – Да, конечно, мерзкие собаки. Вечно пускают слюни.
Она удалила фотографию.
– Ты что, раздаешь мой номер посторонним? – спросила Практри мать на следующий день.
– Ты получила фотографию Дева? Его мама обещала, что он тебе напишет.
– Ты велела никогда не сообщать мой номер незнакомцам, а теперь сама раздаешь его?
– Какой же Дев незнакомец?
– Я с ним не знакома.
– Дай я тебя сфотографирую, пошлем твой портрет. Я обещала миссис Кумар.
– Нет.
– Ну давай! Не смотри так мрачно. Дев решит, что у тебя ужасный характер. Улыбнись, Практри! Я что, должна тебя заставлять?
«Почему бы вам не расписаться на моем теле!» Сидя за ужином в ресторане вблизи кампуса, беседуя с членами лекционного комитета, Мэтью снова и снова слышал голос девушки у себя в голове.
Она говорила всерьез? Или это просто глупая провокационная шуточка, принятая у современных американок? В духе их танцев, обжиманий, тверка, всех этих бессознательных намеков. Будь Мэтью моложе, будь хоть немного ближе к ней по возрасту, он бы знал ответ.
Ресторан превзошел ожидания. Много дерева, фермерская кухня, уютный интерьер. Им дали столик неподалеку от бара, и Мэтью радушно усадили в центре.
Сидящая рядом женщина – преподаватель философии за тридцать, с пушистыми волосами, широким лицом, агрессивными манерами, обратилась к Мэтью:
– У меня вопрос по космологии. Если мы считаем, что есть бесконечное множество вселенных, среди которых существуют всевозможные варианты, тогда есть и та, в которой Бог существует, и та, в которой его – то есть ее – нет. В какой из них мы живем?
– К счастью, в той, где есть алкоголь, – сказал Мэтью, поднимая бокал.
– А существует вселенная, в которой у меня есть волосы? – спросил лысый, но бородатый экономист, сидящий через два стула от них.
Так разговор и тек – легко, жизнерадостно. Мэтью забросали вопросами. Когда он открывал рот, чтобы ответить, все утихали. Вопросы не имели никакого отношения к его докладу, о котором уже забыли: присутствующих интересовали инопланетяне и бозон Хиггса. За столом был еще один физик, но он, видимо, завидовал успеху Мэтью и не произнес ни слова. По пути в ресторан он сказал:
– Ваш блог очень популярен среди студентов последнего курса. Дети его просто обожают!
После основного блюда, пока убирали тарелки, председатель комитета велел соседям Мэтью поменяться местами с теми, кто сидел на другом конце стола. Все заказали десерт, но когда очередь дошла до Мэтью, он попросил виски. Когда ему принесли стакан, в кармане зажужжал телефон.
Теперь рядом с ним сидела бледная женщина в брючном костюме, похожая на птицу.
– Я не преподаватель, – сказала она. – Я жена Пита. – Она указала на своего мужа, который сидел напротив.
Мэтью достал из кармана телефон и украдкой взглянул на него. Номер был неизвестный. Сообщение гласило: «привет».
Вернув телефон в карман, Мэтью отхлебнул виски, откинулся на спинку стула и оглядел зал. Началась та стадия вечера (так бывало в поездках), когда все вокруг казалось подернутым розовым светом. Ресторан медленно заливало красивым прозрачным сиянием. Розовый свет исходил от бара, где на зеркальных полках стояли ряды разноцветных бутылок, от канделябров на стенах, от пламени свечей, отражавшегося в зеркальных окнах с золотой гравировкой. Этот свет был частью ресторанного шума, гула людских голосов и смеха, радостных городских звуков, а еще он был частью самого Мэтью, всевозрастающим довольством собой, окружением, свободой поступать как заблагорассудится. Кроме того, розовый свет был связан с мыслями о единственном слове «привет», которое таилось в телефоне, туго прижатом к бедру.
Впрочем, сам по себе свет долго не продержался бы. Ему нужна была поддержка Мэтью. Он заказал еще виски, извинился, встал, восстановил равновесие и направился к лестнице, которая вела в уборную.
В мужском туалете было пусто. В колонках гремела музыка, которая, видимо, играла и в шумном ресторане. Она оказалась на удивление неплохой, и Мэтью дотанцевал до одной из кабинок. Закрыв за собой дверь, он вытащил телефон и стал набирать одним пальцем:
Извините, номер не распознается. Кто это?
Ответ пришел почти сразу:
свежий человек:)Привет-привет.как дела?Напиваюсь в ресторане.звучит неплохо не одиноко?
Мэтью поколебался. Затем написал:
Отчаянно одиноко.
Это напоминало катание на горных лыжах. Словно вы на вершине и начинаете ехать вниз, но за дело берется гравитация, и вот вы уже летите. Следующие несколько минут, пока они обменивались сообщениями, Мэтью мог лишь очень смутно припомнить девушку, с которой переписывался. Два ее образа – в мешковатой кофте и в белом топе – никак не удавалось совместить. Он уже почти забыл, как она выглядела. Это был конкретный образ, но все же достаточно размытый, чтобы относиться к любой женщине, ко всем женщинам. В ответ на каждую реплику Мэтью от нее приходила не менее интригующая, он усиливал игривый тон, она не отставала. Эта пальба кокетливыми сообщениями в пустоту бесконечно возбуждала.
На экране появились три точки: она что-то печатала. Мэтью в ожидании уставился на экран. Он буквально ощущал ее на том конце связующего их невидимого провода: голова опущена, черные волосы спадают на лицо, как тогда, у стола с книгами, ловкие пальцы бегают по кнопкам телефона.
И тут на экране высветился ответ:
ты женат так ведь?
Это было неожиданно. Мэтью словно протрезвел. На мгновение он вдруг увидел себя со стороны – мужчина средних лет, муж, отец прячется в кабинке туалета и переписывается с девушкой вдвое младше.
На этот вопрос был только один достойный ответ:
Совершенно верно.
Снова три точки. Исчезли. Больше не появлялись. Мэтью подождал еще несколько минут и вышел из кабинки. Увидев в зеркале свое отражение, он скорчил гримасу и воскликнул:
– Жалкое зрелище!
Но на самом деле он так не чувствовал. В общем и целом он был довольно-таки горд собой, как будто потерпел поражение при выполнении впечатляющего трюка на спортивном состязании.
Когда он поднимался обратно в ресторан, в кармане снова зажужжал телефон:
если тебе все равно то мне тоже.
На комоде в хозяйской спальне стоял свадебный портрет. На этой картине, выполненной в кричащих тонах, были изображены мальчик и девочка, будущие родители Практри, – они торжественно вытянулись рядом, словно по принуждению. Невероятно худое папино лицо венчал белый тюрбан. На гладком лбу матери лежала золотая диадема, сочетающаяся с кольцом в носу, волосы прикрывала красная кружевная шаль. На шеях обоих были тяжелые ожерелья из нескольких нитей блестящих красных ягод. Впрочем, возможно, это были не ягоды, а косточки. К тому моменту, как сделали этот портрет, родители были знакомы всего двадцать четыре часа.
Большую часть времени Практри и не думала о браке родителей. Это случилось много лет назад, в другой стране, тогда действовали иные правила. Но время от времени, движимая как любопытством, так и негодованием, она заставляла себя вообразить, что же произошло после того, как сделали этот портрет. Случайная гостиница, ее семнадцатилетняя мать стоит посреди комнаты. Наивная деревенская девочка, которая ничего не знает ни о сексе, ни о мужчинах, ни о предохранении, но зато понимает, что от нее в требуется данный момент. Она осознает, что ее долг сейчас – раздеться перед этим мужчиной, который для нее такой же незнакомец, как и любой из прохожих на улице.
Снять свадебное сари, атласные туфельки, вышитое вручную белье, золотые браслеты и ожерелья, лечь на спину и позволить ему делать все что угодно. Подчиниться. Студенту-бухгалтеру, который снимает квартиру в Ньюарке вместе с шестью холостяками, у которого изо рта все еще пахнет американским фастфудом, торопливо проглоченным прежде чем вскочить в самолет в Индию.
Практри никак не удавалось представить, что такая возмутительная история – это же напоминало проституцию – могла случиться с ее чопорной аристократичной матерью. Скорее всего, решила она, все было совсем по-другому. Нет, вероятно, первые недели или месяцы их брака ничего не происходило, и все случилось гораздо позже, когда они уже узнали друг друга, когда в этом уже не было принуждения или насилия. Практри все равно никогда бы не узнала истинное положение дел: она боялась спрашивать.
Она искала в интернете тех, кто столкнулся с подобной ситуацией. Как обычно, потребовалось всего несколько поисковых запросов, чтобы найти форумы, где жаловались, советовали, оправдывали, молили о помощи и утешали. Некоторые женщины, в основном образованные жительницы больших городов, говорили об этом крайне эмоционально, словно находились в очередном эпизоде дурацкого ситкома. Они описывали своих родителей как доброжелательных людей, которые пусть и раздражали тем, что вечно лезли не в свое дело, все же искренне любили своих детей.
«Короче, мамаша постоянно раздает мой адрес новым знакомым. Недавно мне написал отец какого-то чувака и начал задавать всякие личные вопросы, типа сколько я вешу, и курю ли я, и не принимаю ли наркотики, и есть ли у меня какие-нибудь проблемы со здоровьем или по женской части, о которых ему надо знать, и все это для того, чтобы оценить, гожусь ли я в жены его сынку, которому я бы не дала даже из жалости, даже если б мы были на „Бернинг Мэне“ под экстази!»
Некоторые женщины, наоборот, поддались родительскому давлению. «Вы хотите сказать, что это хуже, чем сайты знакомств? – писала одна из них. – Хуже, чем когда в баре тебе в лицо дышит пивом какой-то мужик?»
Но были и совершенно ужасные сообщения – от девушек, близких по возрасту к Практри. Эти девушки плохо умели выражать свои мысли: возможно, они учились в не очень хороших школах или жили в Штатах совсем недолго. Практри запала в душу история одной девушки, которая подписалась как «Сломанная жизнью»: «Привет, я живу в Арканзасе. Здесь по закону нельзя выходить замуж в моем возрасте (мне пятнадцать), только с родительского согласия. Проблема в том, что отец хочет выдать меня за своего друга из Индии. Мы с ним даже не встречались. Я попросила фотографию, но отец показал снимок какого-то чувака, который слишком молод, чтобы быть его другом (папе пятьдесят шесть). Такое ощущение, что отец просто меня продает. Может кто-то мне помочь? Куда обратиться за юридической помощью? Что делать, если тебе слишком мало лет и ты не хочешь замуж, но боишься перечить родителям, потому что тебя раньше уже наказывали?»
Проведя несколько часов в интернете за чтением всех этих историй, Практри пришла в отчаяние. Все словно стало более реальным. То, что она считала безумием, оказалось обычной практикой, с которой борются или смиряются.
В Дорсете Мэтью садится на поезд до Лондона, а потом пересаживается на другой, до Хитроу. Через два часа он уже в воздухе, направляется в аэропорт Кеннеди. Он выбрал сиденье у окна, чтобы его не беспокоили. За окном – крыло самолета и огромный грязный цилиндрический мотор. Мэтью воображает, как открывает аварийный выход, вылезает на крыло и балансирует, борясь с ветром. На мгновение эта мысль кажется вполне допустимой.
Четыре месяца, которые он пробыл в Англии, он общался с детьми с помощью сообщений. Электронную почту они не любили – слишком медленно. Их любимый «Скайп» приводил Мэтью в ступор. Когда на экране появлялись изображения Джейкоба и Хэйзел, дети казались одновременно близкими и безвозвратно потерянными. Лицо Джейкоба выглядело пухлее. Он часто отвлекался и куда-то смотрел – возможно, на другой экран. Все внимание Хэйзел было направлено на отца. Наклонившись вперед, она подносила к камере свои локоны, чтобы показать цветные прядки: красные, лиловые, синие. Порой экран замирал, и пиксельные лица детей казались чем-то искусственным, ненастоящим.
Собственное изображение в уголке экрана Мэтью тоже не нравилось: посмотрите-ка, вот он, ваш таинственный отец, прячется в укрытии.
Все попытки казаться жизнерадостным звучали очень фальшиво.
Из этой ситуации нет хорошего выхода: если дети страдают от его отсутствия, это ужасно, если кажутся отстраненными и независимыми – тоже ничего хорошего. Видя знакомые предметы обстановки, Мэтью ощущал болезненный укол в сердце: набивные обои в комнате Хэйзел, хоккейные плакаты Джейкоба.
Дети чувствовали, что их жизнь утратила стабильность. Они подслушивали, как Трейси говорит по телефону с Мэтью, с родственниками и друзьями, с адвокатом. Дети спрашивали отца, разведутся ли они с мамой, и он честно отвечал, что не знает. Он не знает, станут ли они семьей снова.
Более всего сейчас его поражала собственная глупость. Он думал, что его измена касается только Трейси. Верил, что предает только ее доверие и что предательство смягчается (если не оправдывается) тяготами семейной жизни, обидами, физическим неудовлетворением. Он потерял управление в то время, когда на заднем сиденье были дети, и думал, что они не пострадают.
Иногда во время разговора по «Скайпу» в комнату входила Трейси. Увидев, с кем общаются дети, она здоровается с Мэтью и говорит с усилием, как бы снова прощая его. Но она не заходит в кадр, чтобы не показывать лицо. И не увидеть его.
– Сейчас было неловко, – сказала Хэйзел после одного из таких эпизодов.
Сложно понять, что дети думали о его проступке. К счастью, они никогда об этом не говорли.
– Ты совершил одну-единственную ошибку, – сказал Джим в Дорсете несколько недель назад. Рут ушла в свой клуб любителей пьес, и мужчины курили сигары, сидя на крыльце. – Ты совершил ошибку одной-единственной ночью, будучи в браке, который состоит из сотен ночей. Тысяч.
– Честно говоря, ошибок было несколько.
Джим отмахнулся от него дымящейся сигарой:
– Ну ладно, ты не святой. Но ты же был хорошим мужем, по сравнению со многими другими. И тебя соблазнили.
Мэтью задумался над этим словом. Соблазнили. Так ли это? Или дело в том, как он рассказал о случившемся Рут, которая тут же встала на его сторону, как и любая мать, а потом рассказала обо всем Джиму. Как бы то ни было, невозможно соблазниться тем, чего изначально не хотел. В этом-то и проблема: в его похоти, хронической воспалительной болезни.
Практри с Кайли любили приходить в кофейню возле университета. Они садились в дальнем зале и старались ничем не отличаться от студентов за соседними столиками. Если с ними кто-нибудь заговаривал, они притворялись первокурсницами. Кайли становилась серфингисткой Меган родом из Калифорнии, а Практри представлялась Жасмин из Квинса.
– Не обижайся, но белые бывают такими тупыми, – заметила Практри в самом начале. – Считают, что всех индианок называют в честь специй. Может, сказать, что меня зовут Имбирь? Или Кинза?
– Или Карри. Привет, меня зовут Карри, я горячая штучка!
Девушки покатились со смеху.
В конце января, когда на носу были экзамены, они стали ходить в кофейню два-три раза в неделю. Одним ветреным вечером среды Практри пришла первой. Она заняла любимый столик и вытащила ноутбук.
С начала года ей приходили письма из колледжей, которые приглашали поступать к ним. Поначалу ей писали только из тех, которые Практри даже не рассматривала – они находились далеко, не подходили по религиозным соображениям или были недостаточно престижными. Но в ноябре пришло письмо из Станфорда. А несколько недель спустя – из Гарварда.
Ощущение собственной востребованности вызывало у Практри радость или, по крайней мере, успокаивало.
Она открыла электронную почту. В кофейню вошла компания девушек в ярких резиновых сапогах. Смеясь и приглаживая взлохмаченные ветром волосы, они сели за соседний столик. Одна из них улыбнулась Практри, и та улыбнулась в ответ.
В почте было одно непрочитанное сообщение.
«Уважаемая мисс Банерджи!
Мой брат Нил предлагает обращаться к Вам именно так и не писать „дорогая Практри“. Он младше меня, но английский знает лучше. Он исправляет мои ошибки, чтобы я не произвел на Вас дурного впечатления. Может, и не надо было этого Вам рассказывать. Нил говорит, что не надо.
Я считаю, что если мы когда-нибудь поженимся, то мне надо быть с Вами честным и показать, какой я на самом деле, чтобы Вы лучше меня узнали.
Думаю, мне надо задать Вам кучу вопросов. Например, что Вы обычно делаете в свободное время? Какие фильмы любите? Какая музыка Вам нравится? Эти вопросы могли бы показать, насколько мы совместимы, но это неважно.
Важнее узнать насчет культуры и религии. Например, хотелось бы Вам когда-нибудь иметь большую семью? Возможно, это слишком серьезный вопрос, чтобы задавать его в самом начале переписки. Сам я родом из очень большой семьи, так что привык к домашней суете. Иногда мне кажется, что хорошо было бы иметь семью поменьше, как это сейчас принято.
Думаю, мои родители уже рассказали Вашим, что я надеюсь стать программистом в большой фирме вроде „Гугла“ или „Фейсбука“. Я всегда мечтал жить в Калифорнии. Я знаю, что Делавер далеко от Калифорнии, но близко к Вашингтону.
В свободное время мне нравится смотреть крикет и читать мангу. А Вам чем нравится заниматься?
В завершение мне бы хотелось сказать, что когда мы встретились в доме моего двоюродного дедушки, я подумал, что Вы очень красивая. Простите, что я не поздоровался с Вами, но мама сказала, что это не принято. Мы часто не понимаем старые традиции, но надо верить в мудрость наших родителей, потому что на их стороне большой жизненный опыт.
Спасибо за Вашу фотографию. Я храню ее у сердца».
Если бы этот мальчик поставил перед собой цель взбесить Практри каждым словом, если бы он был настоящим Шекспиром всего омерзительного, у него и то не получилось бы лучше. Практри не знала, что хуже. Упоминание о рождении детей, подразумевавшем физическую близость, о которой ей и думать не хотелось, само по себе неприятно. Но почему-то словосочетание «очень красивая» оказалось еще хуже.
Практри не знала, что делать. Она хотела написать Деву Кумару, чтобы он оставил ее в покое, но боялась, что об этом узнает мать.
Вместо этого она погуглила: «совершеннолетие США». Результат поиска показал, что по достижении восемнадцати лет она получит право покупать имущество, завести банковский счет и пойти в амию. Больше всего ее приободрила информация, что с восемнадцати лет человек «приобретает контроль над своей жизнью, решениями и поступками, что означает окончание правовых полномочий родителей над жизнью ребенка».
Восемнадцать. Еще полтора года. К тому времени Практри уже поступит в колледж. Неважно, если родители будут против или захотят, чтобы она поселилась неподалеку. Она все равно уедет. Можно попросить финансовую помощь. Или выиграть грант. Или взять кредит, если потребуется. Она сможет подрабатывать во время учебы, не будет ни о чем просить родителей, а значит, не будет им ничего должна. И как они себя почувствуют? Что они тогда сделают, а? Пожалеют, что вообще пытались выдать ее замуж. Станут раскаиваться и молить о прощении. И когда Практри уже будет учиться в магистратуре или жить в Чикаго, она, возможно, их и простит.
В образах Меган и Жасмин девушки становились ленивее, чуть тупее, но вместе с тем и смелее. Как-то раз Кайли подошла к симпатичному парню и сказала:
– Короче, я хожу на психологию, и нам задали кого-нибудь протестировать, это всего на несколько минут.
Она подозвала Практри-Жасмин, и они вместе начали задавать вопросы, выдумывая их на ходу: «Что последнее тебе снилось? Если бы ты был животным, то каким?» У парня были дреды и ямочки на щеках. Через некоторое время, слушая их безумные вопросы, он что-то заподозрил.
– Это для занятия? Правда? – спросил он.
Девочки захихикали, но Кайли сказала:
– Да! Завтра сдавать!
В этот момент их выдумка удвоилась: теперь они не просто школьницы, которые притворяются студентками, а студентки, которые притворяются, что проводят психологический тест, чтобы поболтать с симпатичным мальчиком. Другими словами, они уже обживали свои будущие жизни, свои будущие личности.
Теперь все это казалось очень далеким. Практри смотрела на девочек в легинсах и резиновых сапогах. За другими столами что-то печатали, читали или разговаривали с преподавателями.
Ей почудилось, что она – часть этого мира. Не Жасмин из Квинса, но она сама.
У нее закружилась голова. В глазах померкло. Казалось, что пол кофейни исчезает, а между ней и студентками разверзается пропасть. Практри ухватилась за край стола, чтобы удержаться, но все еще чувствовала, будто падает.
Вскоре она поняла, что это не так, – ее тянут назад, ее окружают. Ее выбрали. Закрыв глаза, Практри представляла, как они идут к ней – так же, как ходят по школьным коридорам. Они уставились в пол темными глазами, они бормочут на иностранных языках – ее языках, они похожи на нее и тянут к ней руки, чтобы сделать одной из них. Плевы.
Практри не знала, сколько прошло времени. Посидев с закрытыми глазами, чтобы перебороть головокружение, она поднялась на ноги и пошла к выходу.
Рядом с дверью висела доска, увешанная флаерами, объявлениями, визитками и отрывными листками, предлагавшими репетиторские услуги или комнаты внаем. В правом верхнем углу висел частично скрытый другими плакат с объявлением о предстоящей лекции. Тема Практри ничего не говорила. Ее внимание привлекла дата мероприятия – на следующей неделе – и фотография выступающего. Розовощекий мужчина со светлыми волосами и дружелюбным лицом. Приглашенный профессор из Англии. Неместный.
Когда девушка пришла в номер, Мэтью уже все решил. Он собирался предложить ей выпить. Посидеть, поговорить, насладиться ее компанией, близостью молодости и красоты, но ничего более. Он был достаточно пьян, чтобы удовлетвориться этим. Он не чувствовал особенно сильного желания, только восторженное предвкушение, как будто ему удалось попасть на закрытую вечеринку.
И тут она вошла, и ее пудровый аромат охватил его с новой силой.
Она не смотрела ему в глаза и не сказала ни слова, просто положила рюкзак на пол и встала, опустив взгляд. Она даже не сняла пальто.
Мэтью спросил, не хочет ли она чего-нибудь выпить. Она отказалась. Она явно нервничала и сомневалась, и ему захотелось приободрить или успокоить ее.
Сделав шаг вперед, он обнял ее и зарылся носом в волосы. Она не возражала. Через некоторое время Мэтью опустил голову и поцеловал девушку. Она реагировала вяло, не разжимая губ. Он уткнулся ей в шею. Когда он вернулся к губам, она отстранилась.
– У тебя есть презерватив? – спросила она.
– Нет, – ответил Мэтью, удивленный ее прямотой. – Боюсь, что я не из поколения презервативов.
– Можешь за ним сходить?
Все кокетство ее покинуло. Она держалась деловито, сдвинув брови. Мэтью еще раз задумался, хочет ли он идти дальше. И все же сказал:
– Могу. Но где их купить в такое время?
– На площади. Там есть один магазинчик. Все остальные уже закрыты.
Потом, уже в Англии, все долгие месяцы обвинений и сожалений, Мэтью признал, что у него было время передумать. Он покинул отель в одном пиджаке. На улице похолодало. В голове у него прояснилось, но недостаточно, и это не помешало ему войти в магазин.
Внутри представился еще один шанс передумать. Презервативов на прилавке не оказалось, их надо было просить у продавца, восточного мужчины средних лет, и на секунду ему в голову пришла безумная идея, что он покупает презервативы у отца девушки.
Мэтью заплатил наличными, избегая взгляда продавца, и поспешил прочь.
Когда он вернулся, в комнате было темно. Он решил, что она ушла, и почувствовал разочарование и облегчение. Но из постели донесся голос:
– Не зажигай свет.
Мэтью разделся в темноте. Когда он лег и обнаружил рядом с собой обнаженную девушку, его уже ничего не сдерживало.
Он неловко натянул презерватив и залез на нее. Она раздвинула ноги, но не успел он что-либо сделать, как она вся напряглась и села.
– Ты вошел?
Мэтью решил, что ее беспокоит беременность.
– Я надел презерватив, – успокоил он ее.
Девушка положила руку ему на грудь и замерла, словно прислушиваясь к себе.
– Я не могу, – сказала она наконец. – Я передумала. Мгновение спустя она исчезла, не сказав ни слова.
На следующее утро Мэтью проснулся за полчаса до встречи. Выпрыгнув из постели, он принял душ, почистил зубы гостиничной пастой и оделся. Через пятнадцать минут он уже шел в кампус.
Его не мучило похмелье – скорее, он еще был немного пьян. Пока он шагал под голыми деревьями, голова казалась легкой. Все вокруг выглядело как будто бесплотным – мокрые листья на асфальте, рваные облака в небе – словно он наблюдал за ними через сетку.
Ничего не случилось. В самом деле. По сравнению с тем, что могло бы произойти, он практически не был виноват, поэтому казалось, что он вообще ничего такого не сделал.
Посреди встречи у него разболелась голова. Мэтью как раз был на факультете физики. Когда он пришел, то забеспокоился, что среди студентов в ярко освещенной аудитории может оказаться та девушка, но потом вспомнил, что она занята. Он расслабился и отвечал на вопросы на автопилоте. Ему почти не приходилось думать.
К полудню он уже возвращался в Нью-Йорк с чеком в кармане.
Проехав Эдисон, он практически задремал в кресле, как вдруг ему пришло сообщение:
Спасибо за автограф. Может быть, продам его как-нибудь. Было приятно познакомиться.Всего доброго.
Мэтью написал: «Пришлю книгу, чтобы было куда вклеить автограф», но это выглядело как намек на продолжение, и он стер эту фразу. «Мне тоже было приятно познакомиться. Удачи в учебе». Нажав на кнопку «отправить», он удалил всю переписку.
Она слишком долго выжидала, прежде чем отправиться в полицию. Вот в чем была проблема. Потому ей и не поверили. Практри уже как-то видела городского прокурора, бочкоподобного мужчину с открытым добрым лицом и белокурым пухом на голове. Он был грубоват и часто ругался, но с Практри держался очень деликатно.
– Вопрос, кто виноват, здесь не стоит, – сказал прокурор. – Но мне надо выдвинуть обвинение против этого ублюдка, а его адвокат будут оспаривать ваши показания. Поэтому нам надо подготовиться и обсудить детали, о которых он станет спрашивать. Понимаете? Я сам не рад об этом говорить, поверьте уж.
Он попросил Практри рассказать все еще раз, с самого начала. Пила ли она в тот вечер? Он попросил в подробностях описать сексуальный акт. Что именно они делали? Что было позволено, а что нет? Кому пришла в голову идея презерватива? Были ли у нее до этого интимные связи? Был ли у нее бойфренд, о котором не знали родители?
Практри отвечала как могла, но чувствовала, что не подготовилась. Она переспала со взрослым мужчиной именно для того, чтобы избежать подобных вопросов. Вопросов о ее готовности, об уровне алкоголя в крови, о провокационном поведении. Она слышала достаточно подобных историй и посмотрела на телефоне достаточно эпизодов сериала «Закон и порядок», чтобы знать, как решаются подобные дела. Не в пользу женщин. Закон всегда на стороне насильника.
Ей нужно было, чтобы секс сам по себе считался преступлением. Только тогда она могла бы считаться жертвой. Невинной. Невинной, и вместе с тем, по определению, уже не девственницей. Негодной невестой.
В этом и заключался план Практри.
Ей нужен был взрослый мужчина, потому что в этом случае было неважно, писала ли она ему игривые сообщения, сама ли пришла к нему в номер. Возраст согласия в Делаве-ре был семнадцать лет. Практри сверилась с законом. Юридически она не могла дать согласие на секс. Таким образом, не было необходимости в том, чтобы доказывать факт изнасилования.
Взрослый женатый мужчина не захотел бы обсуждать случившееся. Он захотел бы скрыть это от прессы. В школе бы никто не узнал. Поискав ее имя в интернете, члены приемной комиссии в колледже не нашли бы записей о следствии.
Наконец, взрослый женатый мужчина заслуживал такой участи. Она бы не чувствовала за собой вины, вовлекая его в подобную историю, в отличие от ничего не подозревающего парня из школы.
Но потом она встретила этого мужчину, английского физика, осуществила свой план, и ее охватили сожаления. Он оказался милым. Скорее печальным, чем каким-либо еще. Может, он и был уродом – просто наверняка, – но все же он немного ей понравился, и ей было жаль, что она его обманула.
Именно поэтому Практри несколько месяцев откладывала поход в полицию. Она надеялась, что ей не придется претворять в жизнь последнюю часть плана, что ситуация изменится.
Учебный год подошел к концу. Практри устроилась на лето торговать мороженым. Ей предстояло носить полосатый фартук и белую бумажную шапочку.
Как-то раз, в конце июля, когда Практри вернулась домой с работы, мать вручила ей письмо. Настоящее письмо, написанное на бумаге и отправленное по почте. На марках был изображен улыбающийся крикетист.
«Дорогая Практри! Простите, что не написал раньше. Уче-ба в университете отнимала все мое время, и я тратил на нее все свои силы. Меня поддерживает мысль, что я тружусь ради будущего моей будущей семьи, частью которой, конечно, будете и Вы. Я начинаю понимать, что попасть в „Гугл“ или „Фейсбук" может быть не так просто. Я подумываю устроиться в финансовую компанию в Нью-Брансуике, где работает мой дядя. У меня нет водительских прав, и это начинает меня бес-покоить. У Вас есть права? А может, есть собственная машина? Я знаю, что наши родители обсуждали возможность покупки автомобиля в качестве части приданого. Меня бы это абсолютно устроило».
Дальше Практри читать не стала. На следующий день она не пошла домой после работы, а отправилась в полицейский участок, который находился за городской администрацией. С тех пор прошел месяц. Полицейские искали этого мужчину, но так и не арестовали его. Возникла какая-то задержка.
– Судья захочет знать, почему вы так долго ждали, – сказал прокурор.
– Я не понимаю, – ответила Практри. – Я читала закон в интернете. Сейчас мне уже семнадцать, но было шестнадцать, когда это случилось. Это по определению изнасилование.
– Все верно. Но он утверждает, что секса не было. Не было… проникновения.
– Разумеется, проникновение было. – Практри нахмурилась. – Почитайте сообщения. Посмотрите видео. Вы же видите, что произошло.
Она послала мужчину в магазин именно потому, что знала: там работает камера. Она собиралась оставить себе презерватив и завязать его узелком, чтобы сохранить сперму. Но в тот момент все было сложно, и она забыла об этом.
– Из сообщений видно, что вы флиртовали, – сказал прокурор. – Они демонстрируют намерение. Как и видеозапись, на которой он покупает презервативы. Но у нас нет доказательств, подтверждающих, что именно случилось в комнате.
Практри опустила взгляд на свои руки. На большом пальце засохла капелька зеленого мороженого. Она сковырнула ее.
Когда мужчина взобрался на нее, Практри вдруг охватила волна нежности к собственному телу, желание защитить его. От мужчины остро и сладко пахло алкоголем. Он оказался тяжелее, чем она думала. Когда она вошла в гостиничный номер, он стоял перед ней босиком и казался старше и худее, чем днем. Теперь она закрыла глаза. Она беспокоилась, что будет больно. На девственность ей было плевать, но хотелось как можно меньше участвовать в процессе. Акт должен был соответствовать юридическим критериям, но с ее стороны не будет никакого поощрения и, разумеется, никакой нежности.
Теперь он был у нее между ног и давил. Она ощутила нажатие.
А потом оттолкнула его. Села.
Неужели это ощущение не было проникновением? Она бы знала, если бы ничего не произошло, разве нет?
– Ну если кто-то покупает презервативы, то понятно, зачем, – сказала она прокурору. – Как мне доказать, что проникновение было?
– Это непросто, потому что прошло много времени. Но возможно. Сколько времени длился секс?
– Не знаю. Минуту.
– Секс длился одну минуту.
– Может и меньше.
– Он кончил? Простите, я должен был спросить. Об этом будет спрашивать защита, и лучше подготовиться.
– Не знаю. Я никогда… это был мой первый раз.
– И вы уверены, что это был его пенис? А не палец, например?
Практри задумалась:
– Его руки были на моей голове. Он держал мою голову. Обеими руками.
– Мне бы очень помогло, если бы у нас был первоочередной свидетель, – сказал обвинитель. – Кто-то, с кем вы поделились произошедшим по свежим следам, кто мог бы подтвердить ваши слова. Вы кому-нибудь говорили об этом?
Практри никому не рассказывала о случившемся. Ей не хотелось, чтобы кто-то знал.
– Этот подонок говорит, что секса не было. Так что делу очень помогло бы, если бы вы рассказали о нападении сразу после изнасилования, по свежим следам. Идите домой. Подумайте. Попытайтесь вспомнить, не говорили ли вы с кем-либо. А может, кому-нибудь писали? Будем на связи.
Самолет, несущий Мэтью через океан, движется наравне с солнцем. Он прибывает в Нью-Йорк в то же время (плюс-минус два часа), в которое покинул Лондон. Когда он выходит из терминала, его атакует солнце. Казалось бы, ноябрьский день должен подходить к концу, чтобы смягчить возвращение, но солнце стоит в зените. Зона погрузки заполнена автобусами и такси.
Он диктует водителю адрес гостиницы. О возвращении домой не может быть и речи. Трейси согласилась сегодня привезти к нему детей. Когда Мэтью пригласил ее поужинать, надеясь, что они воссоединятся как семья и из этого что-нибудь выйдет, Трейси ответила крайне уклончиво. Но отказываться не стала.
Сам факт возвращения, контуры Манхэттена на горизонте вселяют в Мэтью оптимизм. Несколько месяцев он был беспомощен – арестовать его не могли, но он пребывал в лимбо, словно Джулиан Ассандж или Роман Полански. Теперь же он может действовать.
В августе стало известно, что Мэтью хотят допросить. Вести пришли, когда он читал лекции в Европе. Полиция Довера получила копию его паспорта из гостиницы – он предъявил его при заселении. Дальше они выяснили адрес его матери. Закончив лекции, он вернулся в Дорсет, чтобы навестить Рут и Джима, где его и ждало письмо.
За те полгода, что прошли между посещением делавер-ского колледжа и приходом письма, Мэтью успел почти позабыть о девушке. Он попотчевал этой историей нескольких друзей, описал странные заигрывания девушки и внезапную перемену настроения.
– Чего ты ждал, придурок? – сказал один из слушателей.
Но он же потом завистливо спросил:
– Девятнадцать? Это вообще как?
Честно говоря, Мэтью не помнил. Из воспоминаний того вечера самым отчетливым было то, как трепыхался ее живот, когда он взгромоздился сверху. Словно между ними оказался зажат какой-то крохотный зверек, песчанка или хомячок, который отчаянно пытался высвободиться. Никто из его женщин так не дрожал от страха или восторга. Прочее было как в тумане.
Когда Мэтью получил письмо из полиции, другой приятель, юрист, посоветовал найти адвоката из местных, то есть из Довера или графства Кент: они будут знакомы с прокурором и судьей.
– Попытайся нанять женщину, – сказал приятель. – Это поможет, если будет суд присяжных.
Мэтью нанял женщину по имени Симона дель Рио. Во время первого телефонного разговора он изложил свою версию событий, а она спросила:
– Это было в январе?
– Да.
– Как выдумаете, почему она ждала столько времени?
– Понятия не имею. Говорю же, она ненормальная.
– Задержка нам только на руку. Я поговорю с прокурором и попытаюсь что-нибудь выяснить.
Она перезвонила на следующий день:
– У меня новости. Предполагаемой жертве на момент происшествия было шестнадцать.
– Не может быть. Она училась на первом курсе. Сказала, что ей девятнадцать.
– Я не сомневаюсь. Но, видимо, тут она тоже соврала. Она старшеклассница. В мае ей исполнилось семнадцать.
– Это не важно, – сказал Мэтью, переварив услышанное. – Секса не было.
– Слушайте, против вас даже не подали иск. Я сказала прокурору, что пока они не имеют права вызывать вас на допрос. Кроме того, я заявила, в данной ситуации что ни одно большое жюри не выдвинет обвинение. Честно говоря, если бы вы могли просто не возвращаться в США, проблема была бы решена.
– Я не могу. Моя жена американка. Там живут мои дети. И я живу – раньше жил, во всяком случае.
Дальнейшие слова дель Рио были не столь утешительны. Девушка, как и Мэтью, стерла переписку, но полиция получила ордер на восстановление сообщений телефонной компанией.
– Такие вещи никуда не деваются, – сказала дель Рио. – Они хранятся на сервере.
Еще одной проблемой оказалась запись из магазина, на которой было указано время.
– Без возможности провести допрос расследование застопорится. Если так и будет продолжаться, мне, возможно, удастся замять это дело.
– Сколько времени это займет?
– Неизвестно. Но послушайте меня – я не могу велеть вам оставаться в Европе. Понятно? Не могу дать вам такой совет.
Мэтью все понял. Он остался в Англии.
На расстоянии он наблюдал, как рушится его жизнь. Трейси всхлипывала в телефон, проклинала его, потом отказывалась брать трубку и, наконец, подала документы на сепарацию. В августе Джейкоб три недели с ним не разговаривал. С Мэтью общалась только Хэйзел, хотя ей и не нравилась роль посредника. Время от времени она посылала ему эмод-зи в виде сердитой красной мордочки или спрашивала: «когда ты уже приедешь».
Эти сообщения приходили на английский номер Мэтью. В Англии его американский телефон был выключен.
Сидя в такси, едущем из аэропорта, он достает американский телефон из сумки и включает его. Ему не терпится сообщить, что он вернулся и они скоро увидятся.
Через две недели прокурор наконец перезвонил Прак-три. После уроков она села в машину к матери, и они поехали в администрацию.
Практри не знала, что сказать прокурору. Она не предполагала, что понадобится свидетель. Она не предполагала – хотя об этом можно было и подумать, – что мужчина будет в Европе, вдали от угрозы ареста и допроса. Все словно сговорились, чтобы затормозить ход дела, а вместе с тем и ее жизнь.
Практри подумывала, не попросить ли Кайли соврать. Но даже если бы Кайли поклялась, что никому не скажет, она не удержалась бы и все равно кому-нибудь разболтала, а тот разболтал бы еще кому-нибудь, и вскоре эту историю знала бы вся школа.
Дурва тоже не могла ей помочь. Она совершенно не умела врать. Если бы ее начали допрашивать присяжные из большого жюри, она бы раскололась. Кроме того, Практри не хотела, чтобы Дурва знала о случившемся. Она обещала родителям ничего не говорить младшей сестре.
Что же до родителей, она сама не понимала, что именно они знают. Она постеснялась рассказывать им о случившемся, и это сделал прокурор. Когда родители вышли с этой встречи, Практри была потрясена, увидев, что отец плачет. Мать была нежна и утешала дочь. Она предлагала вещи, до которых никогда не додумалась бы сама Практри, – эти идеи явно исходили от прокурора. Она спросила, не хочет ли Практри поговорить с кем-нибудь. Она сказала, что все понимает, подчеркнула, что Практри – жертва произошедшего и что случившееся – не ее вина.
В последующие недели и месяцы эту тему обходили молчанием. Родители не говорили об этом дома под предлогом того, что Дурва не должна ничего знать. Слово «изнасилование» ни разу не было произнесено. Они делали все необходимое, сотрудничали с полицией, общались с прокурором, но не более того.
Это ставило Практри в странное положение. Она гневалась на родителей за то, что они закрывают глаза на насилие – которого, по сути, не было.
Она уже сама не понимала, что произошло той ночью. Она знала, что мужчина виноват, но не была уверена, на ее ли стороне закон.
Но обратного пути не было. Она зашла слишком далеко.
Прошло больше десяти месяцев. Снова приближался Ди-вали – в этом году из-за новолуния праздник начинался раньше. Ехать в Индию они не планировали.
Когда она пришла в участок впервые, деревья перед зданием администрации были покрыты листвой. Теперь они оголились, открыв взорам конную статую Джорджа Вашингтона в конце колоннады. Мать припарковалась у участка, но выходить из машины не стала. Практри повернулась к ней:
– Ты зайдешь?
Мать посмотрела на нее. Не так, как в последнее время – нежно и уклончиво. Взгляд ее был жестким, неодобрительным, как обычно. Руки так крепко сжали руль, что костяшки пальцев побелели.
– Ты сама заварила эту кашу, сама и расхлебывай, – сказала она. – Хочешь отвечать за свою жизнь? Вперед. Я сдаюсь. Это бесполезно. Как мы теперь найдем тебе другого мужа?
Практри уцепилась за слово «другого»:
– Они знают? Кумары?
– Разумеется, знают! Твой отец им сообщил. Сказал, что это его долг. Я ему не верю. Он вообще не хотел, чтобы свадьба состоялась. Был счастлив, что может мне помешать, как обычно.
Практри молча осмысляла услышанное.
– Ты-то, конечно, в восторге, – сказала мать. – Ты же этого и хотела, так?
Разумеется, Практри этого и хотела. Но охватившие ее чувства были куда сложнее, чем восторг или облегчение. Это было ближе к раскаянию за то, что она сделала с родителями и с собой. Отвернувшись к двери, она разрыдалась.
Мать не пошевелилась, чтобы утешить ее. Когда она заговорила, в голосе звучала горькая усмешка:
– Так ты его все же любила? В этом все дело? Просто хотела одурачить родителей?
Телефон начинает бешено вибрировать у него в руке. Сыплются сообщения за последние месяцы.
Пока сыплются сообщения, Мэтью разглядывает дымку над Ист-Ривер и огромные билборды с рекламой фильмов и страховых компаний. Большинство сообщений – от Трейси или детей, но среди них проскальзывают имена друзей и коллег. Видна лишь первая строчка каждого сообщения. Перед ним прокручивается краткий обзор последних четырех месяцев – просьбы, гнев, отчаяние, упреки, горе. Он сует телефон обратно в сумку.
Пока они едут по туннелю, телефон продолжает жужжать. В него изливается безбрежный поток.
– Все отменяется, – сказала Практри, стоя в дверях кабинета прокурора. – Я отказываюсь от обвинений.
Лицо ее было по-прежнему мокрым от слез. Легко понять неправильно.
– Это совершенно не нужно, – ответил прокурор. – Мы дожмем этого ублюдка, обещаю.
Практри потрясла головой.
– Послушайте. Я много об этом думал, – продолжал прокурор. – Даже без свидетельства по свежим следам у нас есть что использовать. Семья этого мужика живет в Штатах. Ему надо будет туда вернуться.
Практри, казалось, не слушала его. Она смотрела на прокурора сверкающими глазами, словно внезапно осознав, что нужно сказать, чтобы все исправить.
– Я раньше не говорила, но после колледжа я хочу заниматься юриспруденцией. Я всегда хотела быть юристом. А теперь знаю, кем именно. Государственным защитником! Как вы. Только вы приносите миру пользу.
Раньше Мэтью всегда останавливался в этой гостинице в районе Восточных Двадцатых улиц – раньше она была популярна среди европейских издателей и журналистов. Теперь ее переделали до неузнаваемости. В похожем на пещеру лобби гремит техно, оно преследует Мэтью вплоть до лифтов, где сопровождается жутковатыми видео на встроенных в стены экранах. Вместо того чтобы оберегать постояльцев от городских улиц, гостиница впускает их внутрь, а с вместе с ними – их неугомонную суетливость.
В номере Мэтью принимает душ и надевает чистую рубашку. Через час он спускается обратно в лобби и под громкую музыку ждет Джейкоба и Хэйзел. И Трейси.
Он с неохотой начинает пролистывать сообщения и удалять их. От сестры Присциллы, от друзей, которые когда-то приглашали его в гости. Напоминания о платежах, горы спама.
Он открывает одно из сообщений:
это твой номер?
И сразу за ним следующее, с того же номера:
ладно не важно, я пишу тебе в последний раз а ты мне тоже видимо писать не будешь, просто хотела извиниться, не перед тобой а перед твоей семьей, я перегнула палку, психанула, но тогда все вышло из-под контроля и мне казалось что выбора нет. дальше я планирую стать хорошим человеком, может тебе тоже стоит об этом подумать, пока, спасибо за внимание.
Несколько месяцев Мэтью не чувствовал по отношению к этой девушке ничего, кроме ярости. Мысленно и вслух (оставаясь в одиночестве) он клял ее последними словами, используя самые худшие, самые оскорбительные, самые живые выражения. Однако эти сообщения не пробудили в нем прежней ненависти. Впрочем, он не простил ее и не считает, что все к лучшему. Удаляя сообщения, Мэтью кажется, что он ощупывает рану. Не машинально, как раньше, рискуя очередным кровотечением или нагноением, а просто чтобы проверить, заживает ли она.
Такие вещи не проходят.
В дальнем конце лобби появляются Джейкоб и Хэйзел. Рядом с ними – незнакомая девушка. Бордовая флиска, джинсы и кроссовки.
Трейси не придет. Никогда. Чтобы сообщить об этом, она послала вместо себя няню.
Джейкоб и Хэйзел еще не видят его. Их смутили мрачный швейцар и громкая музыка. Они щурятся в тусклом свете.
Мэтью встает. Его правая рука непроизвольно взмывает в воздух. Он и забыл, что может так широко улыбаться. Джейкоб и Хэйзел поворачиваются, видят отца и, несмотря ни на что, бегут к нему.
2017
Назад: Великий эксперимент
Дальше: Нытики
