Глава шестая

Нет мозга, который был бы, как остров

«Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле», – говорит Бог в книге «Бытие» (Бытие 1:26). Не считая самого Господа, люди властвуют над планетой единолично, не ждут милостей от природы, а берут их у нее, приказывают, а не подчиняются, потребляют блага, а не служат кому-то пищей. Подобные представления о гегемонии Homo sapiens разделяет сегодня большинство человечества независимо от религии и стиля жизни. Даже убежденные веганы и буддисты, которым отвратительна мысль о порабощении животных, вносят свой вклад в глобальную цивилизацию, которая все сильнее захватывает планету, строит города, налаживает транспортные системы, развивает промышленность и сельское хозяйство. Как принято говорить, мы живем в эпоху антропоцена.

Было бы преуменьшением утверждать, что победа человека над природой невозможна без участия мозга. Каждый из нас, по всей видимости, способен контролировать свое ближайшее окружение благодаря способности осуществлять произвольные действия, и в прошлом эта способность ассоциировалась с метафизической душой или «я», однако в последние десятилетия узурпирована центральной нервной системой. «Все больше ученых согласны, что нет нужды выносить „я“ за пределы тела, – писал знаменитый нейрофизиолог Питер Милнер в своей книге „Автономный мозг“. – Его удобнее считать сложным неврологическим механизмом, который часто называют исполнительной системой мозга». Специалист по когнитивным наукам Патрик Хаггард из Университетского колледжа в Лондоне подобным же образом отмечает, что «в современной нейрофизиологии все сильнее намечается тенденция считать, что произвольное действие основано на специфических мозговых процессах». Отчасти эта тенденция вызвана знаменитыми экспериментами ученых вроде Бенджамина Либета, который в 80-е годы XX века показал, что на основании электрических сигналов из мозга можно предсказывать несомненно произвольные движения человека еще до того, как он принял осознанное решение действовать. В сущности, мозг «знает», что мы будем делать, еще до того, как мы сами об этом догадываемся. А следовательно, мозг всем управляет, потенциально определяет все наши поступки и принимает за нас решения более или менее самостоятельно. По выражению нейрофизиолога Дэвида Иглмена, мозг – это «центр управления операцией, который руководит всем и собирает донесения через маленькие порталы в бронированном бункере черепа».

Однако метафора «мозга-в-бункере» представляет взаимодействие между мозгом и окружающим миром в парадоксальном виде. Помимо понимания связей между мозгом и телом, такая картина превращает большой мир всего лишь в пассивный источник ресурсов для функционирования мозга. Окружение поставляет информацию в мозг, засевший в своей крепости, а он изучает данные и решает, как ответить. Мозг – верховный главнокомандующий, первоисточник всех независимых поступков. Толщина брони и миниатюрность порталов предполагают, что главнокомандующий надежно защищен от происходящего на поле битвы и может спокойно размышлять над разведданными и стратегией вдали от тех мест, где ведутся настоящие боевые действия. Однако, если проводить резкую границу между тем, что происходит вне мозга, и тем, что делается внутри, и нарушать равновесие сил между ними, перед нами появится очередной наглядный пример научного дуализма, о котором мы рассуждали в предыдущих главах этой книги.

Но вот в чем парадокс: очень трудно определить, где именно донесения из внешнего мира превращаются в решения. Разве можно представить себе этакий «пункт передачи» – определенное место или, скорее, более обширный «сложный неврологический механизм», – где кончается детерминистская реакция на данные из окружающей среды и включается когнитивный контроль мозга? По мнению некоторых философов, считать, будто где-то есть такое место, – все равно что предполагать, будто в мозге сидит маленький человечек, гомункул, который получает все данные извне и решает, как отреагировать. Этот сказочный сценарий обрел буквальное сказочное воплощение в знаменитом диснеевском мультфильме «Головоломка», снятом в 2015 году, где все поступки девочки-героини определяют пять персонифицированных эмоций – Радость, Печаль, Страх, Гнев и Брезгливость, которые нажимают кнопки и дергают рычаги на панели управления у нее в голове. Но как же это удается Радости и ее товарищам? Получается, что внутри каждой из эмоций должен быть свой набор гомункулов, которые перерабатывают ее поступающие данные в реакции? И так далее по рекурсивной цепи – словно бесконечный каскад отражений, которые видишь, когда встаешь между двумя зеркалами в гардеробной (см. рис. 10). Это противоречие известно как «регресс Райла» – по имени философа Гилберта Райла, который рассмотрел эту проблему в своем фундаментальном труде «Понятие сознания» (1949).

Очевидный способ обойти регресс Райла – отказаться от мысли, будто мозг способен оперировать независимо от окружающего нас мира. Тогда основополагающее влияние среды проникает гораздо глубже в мозг – вплоть до уровня наших решений и поступков. Когда яблоко падает с дерева, когда тают зимние снега и журчат, стекая в долину, вешние ручьи, когда мотоцикл слетает с автострады в кювет, их траектории определяют законы физики и характеристики окружающего пространства. Возможно, мозг больше похож на падающее яблоко, управляемое силами природы даже в тот миг, когда оно падает на голову Исааку Ньютону. Философ первой половины XIX века Артур Шопенгауэр в своем прославленном эссе «О свободе воли» утверждал, что «поведение человека, как и все прочее в природе, для каждого отдельного случая с необходимостью определяется как действие известных причин». Если бы это было так, человеческий мозг служил бы всего лишь звеном в причинно-следственной цепи, бусинкой, пассивно дрожащей на нити жизни, а не дланью, потрясающей саму эту нить. Тогда природа правила бы мозгом, а не наоборот.

Рис. 10. Схематическое изображение регресса Райла и парадокса гомункула

Однако наше время отличается от времени Шопенгауэра тем, что сегодня в нашем распоряжении целая сокровищница экспериментальных данных о том, как сильно влияет на наш мозг и наше поведение длинная рука окружающей среды. В этой главе мы рассмотрим некоторые из этих данных и убедимся, что рутинная роль среды – не просто теоретическая абстракция. Отношения между мозгом и средой заходят гораздо дальше банальных замечаний, что-де человек есть продукт своего времени и места, что важны и природа, и воспитание и что все мы учимся на опыте, а память можно натренировать. Когда границы между мозгом и средой размыты, каждая мысль и каждое действие, даже в самый миг возникновения и свершения, становятся следствием влияния большого мира. Если изучить эти связи, мы снова поставим под сомнение сакрализацию мозга как центра управления и увидим, в какой степени наш мозг – это природное явление, подчиняющееся вселенским законам причины и следствия.

* * *

У взаимодействия между средой и разумом есть известная аллегория – статуэтки трех обезьянок. Говорят, что самое древнее изображение этого сюжета – резьба XVII века на двери храма Тосегу неподалеку от места погребения великого сегуна Токугавы Иэясу в японском городе Никко. Одна обезьянка закрывает руками глаза, другая зажимает уши, а третья – рот, тем самым намекая на древнюю заповедь: «Не видеть зла, не слышать зла, не говорить зла». Обезьянки славятся любознательностью и везде пролезают, и эти не исключение. Статуэтки трех обезьянок в наши дни – один из самых глобализованных образчиков китча, ими торгуют на шести континентах, у них есть небольшое, зато сплоченное сообщество коллекционеров, которое ведет веб-сайт и встречается ежегодно. Такая статуэтка входила в число того немногого, чем владел Махатма Ганди, и символизировала его строгий моральный кодекс. Итальянские мафиози сделали обезьянок символом собственного кодекса – омерты, обета молчания. Есть и варианты, шутливо пропагандирующие целомудрие – в них есть четвертая обезьянка, прикрывающая детородные органы. Таким образом, обезьянки прикрывают у себя все – и входы, и выходы. Поскольку зрение и слух соседствуют с речью и поступками, обезьянки учат нас, что поведение неотделимо от внешнего воздействия, которое начинается с чувств.

Наши главные сенсорные системы: зрение, слух, осязание, обоняние и вкус – ясно показывают, по каким каналам окружение влияет на наши мысли и действия. Не случайно другая восточная аллегория, древнеиндийская версия знаменитой души-колесницы Платона, представляет чувства как пять коней, влекущих колесницу, символизирующую тело. Почти все, что мы узнаем, поступает к нам через органы чувств, однако чувства – это гораздо больше, нежели фураж познания. Сенсорные системы позволяют стимулам внешней среды формировать наши мысли и действия куда более прямо. Нас непрерывно захлестывает мощный поток данных от органов чувств к мозгу. Напор этой информации непреодолим и неостановим, подключаться к этому потоку – все равно что пить из пожарного шланга. Органы чувств активны даже во сне, даже под общим наркозом и передают сигналы в мозг вне зависимости от того, осознаем ли мы их. Если углубиться в биологию чувств, начинаешь понимать, как трудно нашему мозгу сопротивляться воздействию внешних стимулов.

Самое изученное и, пожалуй, самое влиятельное из наших чувств – зрение. Исследователи зрения десятилетиями изучали, как свет, попадающий на светочувствительную часть глаза – сетчатку, распознается фоторецепторными клетками (так называемыми палочками и колбочками) и как эта информация перерабатывается в нервные импульсы (потенциалы действия), которые переправляются в мозг по зрительному нерву. Нейрофизиолог Хорес Барлоу в 70-е годы прошлого века занялся измерением электрических сигналов от нейронов роговицы, которые отвечают за вывод информации, так называемых ганглиозных клеток, и обнаружил, что каждый отдельный квант света – каждый фотон – порождает в среднем от одного до трех потенциалов действия. Оказалось, что некоторые ганглиозные клетки даже в полной темноте «выстреливают» потенциалами действия до 20 раз в секунду; в сущности, эта деятельность – системный шум, но он все равно забивает ящик входящей почты в мозге.

Профессор Калифорнийского технологического института Маркус Мейстер придумал, как проанализировать первые этапы зрения. Для этого он изолировал образцы живой сетчатки животных и растянул их, будто простынки, на подложках из записывающих электродов, что позволяло одновременно регистрировать сигналы десятков ганглиозных клеток. Благодаря этому методу Мейстер и другие нейрофизиологи пронаблюдали, как быстро сетчатка адаптируется к сильным изменениям яркости и контраста изображения, чтобы поток зрительной информации в мозг ни на миг не притормаживался. В ходе одного исследования ученые установили, что общий объем передачи данных от человеческого глаза к мозгу примерно равен передаче данных при подключении компьютера к Интернету – это около мегабайта входящих зрительных данных (четыре миллиона импульсов действия) в секунду по нервным проводам, сформированным аксонами миллиона ганглиозных клеток по всей сетчатке.

Остальные органы чувств также служат богатым источником входных данных для мозга. Кортиев орган внутреннего уха преобразует звуковые волны в нервные импульсы – это слуховой эквивалент сетчатки. Большинство слуховых нейронов из кортиева органа выстреливают потенциалами действия с частотой свыше 50 в секунду даже при низком уровне шума. Поскольку слуховых нейронов у человека по 30 тысяч на ухо, общее количество потенциалов действия, доходящих в мозг от ушей в секунду, достигает нескольких миллионов. Огромный объем входящих данных поступает и от самого большого органа чувств в организме – от кожи. Нормальная кожа содержит четыре типа клеток-рецепторов давления и прикосновения, два типа тепловых и два типа болевых рецепторов. Большинство рецепторов напрямую связаны со спинным мозгом и синапсами – с нейронами, которые передают их данные оттуда в головной мозг. Некоторые осязательные рецепторы достигают плотности более двух тысяч на квадратный сантиметр, на одной только кисти руки таких клеток 17 тысяч. Особые типы кожи – поверхность языка и слизистая оболочка носа, где содержатся соответственно рецепторы вкуса и запаха. Обонятельные нейроны значительно многочисленнее, этих клеток, связывающих нос и мозг, свыше 10 миллионов. А следовательно, несмотря на то что средняя частота испускания импульсов действия у них довольно низка – около трех спайков в секунду, в совокупности эти клетки передают в мозг больше электрических импульсов, чем глаза или уши.

Итак, мы видим, что объем сенсорной информации, стекающейся в мозг, состоит из десятков миллионов потенциалов действия в секунду, что показывает, что у нашего мозга с окружением постоянная теснейшая связь. Чтобы оценить ее масштабы, вспомним, что объем входных данных от одного глаза в мозг сопоставим с объемом данных, передаваемых при активном интернет-соединении. Если так, то совокупный вклад всех органов чувств, вероятно, превосходит по объему 10 стандартных интернет-соединений, поскольку в секунду по миллионам нервных волокон передается около 10 мегабайт данных. Если направить столько данных в обычный современный домашний компьютер, он может и не справиться с подобной нагрузкой – иногда хакеры прибегают к этому методу, чтобы перегрузить интернет-сайты, и такая атака называется «отказ в обслуживании». То есть наше сенсорное окружение, похоже, проводит непрерывную атаку «отказ в обслуживании» на наш мозг.

Интересно, что по оценке количества потенциалов действия объем сенсорных данных, поступающих в мозг, сопоставим также с общим объемом исходящих из мозга данных – с постоянными сигналами, которые проходят от мозга к остальным органам, регулируют двигательную активность и мышечный тонус. Большинство моторных исходящих данных мозга передаются по так называемым пирамидным, или корково-спинномозговым, путям, состоящим более чем из миллиона аксонов, которые выстреливают со средней частотой около 10–20 спайков в секунду, что опять же дает в сумме десятки миллионов спайков в секунду. Со стороны может показаться, будто мозг – несколько переусложненный механизм для переработки десятков миллионов входящих сигналов в секунду примерно в такое же количество исходящих сигналов, вроде телевизора, который преобразует данные из кабеля или с антенны в движущиеся картинки, которые можно смотреть.

Как же все входящие спайки влияют на мозг как таковой? Поскольку в ходе эволюции мозг научился принимать эти входящие данные, лавина чувственных ощущений на самом деле не переходит в атаку. Мозг от нее не теряет способности к действию, он просто меняется. Для всех органов чувств, кроме обоняния, у мозга оборудован входной порт под названием таламус, а обонятельные сигналы перерабатываются в другой области – обонятельной луковице. Эти участки в свою очередь связаны с участками коры головного мозга – первичной зрительной корой (сокращенно V1) в затылочной доле мозга и первичной слуховой корой в височной доле (см. рис. 7). Однако воздействие сенсорных данных ощущается далеко за пределами этих областей. Считается, что обработкой сенсорных данных занимается более 40 % коры. В зрительной системе – самой обширной и сложной из всех органов чувств человека – информация распространяется от V1 к двум наборам участков мозга, каждый из которых регистрирует разные особенности каждого стимула. Так называемый дорсальный путь – полоса, идущая по верху затылочной и теменной долей, – классифицирует зрительные стимулы по грубым отличиям – например, по расположению и движению в пространстве, а вентральный путь, ведущий по основанию затылочной и височной долей, специализируется на более тонком анализе – в том числе на распознавании конкретных предметов и лиц. Подобные же пути иерархически расположенных областей, где происходит переработка данных, распознают звуки, запахи, вкусы и осязательные ощущения.

Входящие сенсорные сигналы, поступающие в мозг, распространяются в итоге практически повсеместно, будто сплетни среди друзей и родственников, разбросанных по городам и весям. Даже области особо тонкого и хитроумного распознавания продолжают реагировать и на самые простые стимулы. Например, изображение вспыхивающих линий вызывают нейронную реакцию по обоим путям обработки зрительной информации, и дорсальному, и вентральному, причем по всей их длине. Но самое удивительное – участки мозга, специализирующиеся на обработке одного типа стимулов, способны реагировать и на другие стимулы, подобно средневековым цирюльникам, которые были заодно и зубодерами. В частности, исследователи показали, что нейронные сигналы в зрительной коре иногда соответствуют слуховым стимулам; есть и работы, где говорится о реакции слуховой коры и на зрительные, и на осязательные стимулы. На простые стимулы реагируют и участки мозга, которые, как уже установлено, играют другую роль, не имеющую отношения к восприятию сенсорных данных. Элементарные зрительные и слуховые входящие стимулы активируют в том числе и участки лобной коры – средоточие «исполнительной власти» мозга. Зрительную реакцию в лобных областях можно наблюдать даже под наркозом, а это доказывает, что сенсорные стимулы проникают в мозг очень глубоко, пусть мы их и не осознаем. В начале двухтысячных нейрофизиолог Марк Райхле заметил любопытное явление: многие стимулы, наоборот, постоянно деактивируют целую группу не связанных друг с другом областей мозга, иначе говоря, входящие сенсорные данные, похоже, снижают уровень нейронной активности в этих регионах. Деактивированные области составляют значительную долю коры головного мозга, и в основном это территории вне известных нам систем обработки сенсорной или моторной информации. Эти области получили название «сеть по умолчанию», поскольку, судя по всему, особенно активны именно тогда, когда не происходит ничего примечательного.

На происходящее в мозге влияют даже очень слабые внешние стимулы. Большинство нейробиологических исследований сенсорных реакций изучают, мягко говоря, не самое слабое воздействие: ученые вызывают краткие эпизоды активности мозга при помощи кратковременных мощных стимулов. Например, зрительную реакцию изучают, измеряя импульсы активности или изменения на фМРТ, когда изображение на мониторе компьютера каждые пару секунд меняется с унылого серого поля на яркую красно-зеленую шахматную доску. Чтобы изучить динамику мозговой деятельности без таких навязчивых стимулов, исследователи проводят совсем другие эксперименты: наблюдают мозг испытуемого при неизменных условиях на протяжении нескольких минут, пока он просто пассивно лежит в сканере (и при этом его просят не засыпать!). Полученные данные о состоянии покоя в целом показывают совсем небольшие отклонения сигнала на фМРТ в каждой точке мозга. Если понаблюдать за толпой на спортивном матче, даже если не понимаешь суть игры, легко выявить группы болельщиков одной и той же команды – это те, кто одновременно издает приветственные или оскорбленные крики. По той же логике, исследователи пытаются выявить, какие участки мозга «заодно», а для этого ищут пиксели, яркость которых повышается или понижается одновременно. Считают, что такие корреляции отражают нейронную активность в отдельных сетях в мозге, и это называется функциональная связность состояния покоя.

Исследования фМРТ в состоянии покоя показывают, что изменения мозговой деятельности наблюдаются при постоянной зрительной стимуляции сродни той, которой мы подвергаемся изо дня в день. Невролог Маурисио Корбетта и его коллеги собрали данные фМРТ и магнитной энцефалографии испытуемых, которые либо пассивно глядели на пустой экран телевизора, либо смотрели эпизоды из третьесортного вестерна: кино было призвано стимулировать чувственный опыт, близкий к естественному. Анализ показал, что закономерности функциональной связности в двух этих состояниях существенно различались. Когда испытуемые смотрели эпизоды из кино, корреляции между сигналами, отражавшимися при магнитном сканировании мозга, во многих сетях по всему мозгу снижались, что показывает, насколько постоянный чувственный опыт нарушает динамику в самых разных участках мозга. Стоит отметить, что на мозговую деятельность влияют и стимулы куда скучнее фильмов Клинта Иствуда. Тамара Вандеруэл из Йельской медицинской школы показывала испытуемым видеоролик с абстрактными постоянно меняющимися фигурами, вроде компьютерных скринсейверов, и исследовала его воздействие на флуктуации фМРТ в состоянии покоя. Видеоролики Вандеруэл были совершенно лишены смысла, но все равно нарушали функциональную связность в мозговых сетях, которые ассоциируют со зрением, вниманием и контролем движений. Другое исследование, которое провели ученые из Массачусетского технологического института, показало, что на паттерны функциональной связности влияет и бессмысленный шум. Фоновый шум воздействовал и на участки сети по умолчанию в экспериментах Райхле, что опять же доказывает, что тривиальные на первый взгляд чувственные факторы способны заметно влиять даже на базовые характеристики мозговой деятельности.

Таким образом, научные исследования обработки сенсорных данных помогают нам понять, что у трех мудрых обезьянок есть все основания настороженно относиться ко всему, что поступает через глаза и уши. Органы чувств бесперебойно поставляют в мозг поток из миллионов нервных импульсов в секунду. Никаких барьеров для защиты от лавины входящих данных из окружающей среды у мозга нет. Даже самые банальные чувственные сигналы умудряются просочиться в самые сокровенные уголки коры головного мозга, в том числе в лобные доли, которые появились в ходе эволюции сравнительно недавно и отличают и людей, и обезьян от большинства остальных млекопитающих. Правда, это еще не доказывает, что сигналы окружающей среды обладают над нами абсолютной властью. Когда мы видим, как сенсорные факторы затрагивают самые отдаленные регионы мозга, это, вероятно, всего лишь картина того, как информация доходит до пресловутого гомункула. Возможно, в мозге каждого из нас есть гомункулообразный нервный механизм, который оберегает нашу автономность даже под мощным натиском сенсорных данных. Чтобы оценить такой сценарий, нам нужно изучить, в какой степени внешние стимулы определяют наше поведение как таковое.

* * *

Писатель Альбер Камю считал, что люди скорее рабы, чем хозяева своего окружения. В его повести «Посторонний» мать-природа вынуждает антигероя Мерсо ни более ни менее как совершить убийство. В кульминационной сцене книги Мерсо встречает на алжирском берегу врага и стреляет в него. «Я чувствовал только, как бьют у меня во лбу цимбалы солнца, а где-то впереди нож бросает сверкающий луч, – рассказывает повествователь. – Он сжигал мне ресницы, впивался в зрачки, и глазам было так больно. Все вокруг закачалось. Над морем пронеслось тяжелое жгучее дыхание. Как будто разверзлось небо и полил огненный дождь. Я весь напрягся, выхватил револьвер, ощутил выпуклость полированной рукоятки». Мерсо выходит на бой вооруженным и готовым к насилию – к этому его подвели все предыдущие сюжетные коллизии. Но когда наступает момент истины, нажать на гашетку его заставляет не вскипевшая кровь, не злой умысел, зародившийся в мозгу, а слепящее солнце. Проза Камю показывает нам человека, который не хозяин собственному сознанию. «Преступление Мерсо – акт крайне безвольный, непреднамеренный, несвободный», – пишет исследователь Камю Мэтью Баукер. Кто-то, вероятно, скажет, что это зной подтолкнул Мерсо к убийству. С этой точки зрения у вымышленного француза из Алжира есть что-то общее с реальными полицейскими из Амстердама. В 1994 году группа исследователей изучила голландских полицейских, которые тренировались в помещении с переменной температурой. Чем жарче было в комнате, тем ярче у полицейских выражались воинственность и вспыльчивость. Но вот что самое примечательное: при температуре 27 °C они были на 50 % более склонны стрелять в «злоумышленников», чем при температуре 21 °C. И это не случайное совпадение. Исследовательская группа во главе с Соломоном Сяном из Принстона поставила перед собой непростую задачу изучить 60 разных работ, где проводились параллели между климатом и разного рода конфликтами, и привела доказательства, что повышение температуры усиливает враждебность и склонность к насилию в самых разных географических регионах и временных диапазонах. Десять случаев выявили корреляцию между температурой и насильственными преступлениями или домашними скандалами. В одном случае ученые обнаружили, что количество насильственных нападений в Миннеаполисе меняется ежечасно в зависимости от температуры воздуха (с учетом времени суток и других потенциально значимых факторов). То есть это явление имеет скорее биологическую основу – зависит от температуры как таковой, а не от социальных факторов вроде плотности среды или колебаний местной экономики. Это подтверждают и исследования фМРТ, которые показали, что зависящие от температуры изменения функциональной связности иногда соотносятся с феноменами поведения. «Хотя физиологический механизм, связывающий температуру с агрессией, остается неизвестным, – пишут Сян и его соавторы, – причинно-следственная связь надежно прослеживается вне зависимости от контекста».

Связь между температурой и агрессией обладает двумя чертами, наглядно показывающими, насколько прямо сенсорное окружение управляет поведением. Во-первых, мы редко осознаем эту связь и, разумеется, не в состоянии целенаправленно на нее повлиять. Таким образом, воздействие температуры на агрессию ни в коей мере не подвержено нашему контролю, а это ограничивает сферу влияния когнитивных процессов. Во-вторых, в отличие от реакции на многие искусственные стимулы среды – сигналы светофоров или телепередачи – не так-то просто объяснить влияние температуры на поведение обучением. Даже у нетренированных лабораторных мышей агрессия была функцией температуры в диапазоне приблизительно от 18 до 32 °C, что выражалось в склонности кусать соседок по клеткам, поставленным в помещения с температурой, регулируемой термостатами. Следовательно, агрессия, зависящая от температуры, более или менее запрограммирована в мозге, а это подчеркивает, что у нас очень мало свободы воли в вопросе о том, соглашаться или отказываться от подобной чувствительности к окружению. Легко представить себе цепочку событий, при которой изменения температуры заставляют рецепторы в нашей коже стимулировать колебания мозговой деятельности и нейрохимии, а это приводит к повышению вероятности враждебных и насильственных действий – и все это без намека на контроль со стороны нашего мозга или нас самих.

К числу внешних факторов, на которые человек запрограммирован реагировать изменениями в поведении, относится и свет. Мы осознали это явление во многом благодаря работам психиатра Нормана Розенталя. В 1976 году Розенталь переехал из ЮАР в США, чтобы продолжить изучение медицины. После мягкого климата Йоханнесбурга ему оказалось трудно приспособиться к менее постоянной нью-йоркской погоде, а особенно ему досаждали долгие зимние ночи. Каждый раз с наступлением зимы Розенталь чувствовал, как силы его иссякают, а работоспособность падает. «Жена переносила все это гораздо хуже меня, – вспоминает он. – Временами она была прямо-таки прикована к постели». В отличие от других жертв «зимней депрессии», Розенталь обладал медицинским образованием и мог принять некоторые меры. Он заинтересовался циркадными ритмами – циклами усталости, голода и других биологических процессов, у которых есть ежедневные пики и спады, и присоединился к исследовательской группе по их изучению под эгидой Национальных институтов здоровья США. И вот однажды Розенталю с коллегами попался больной маниакально-депрессивным психозом, тщательно фиксировавший все свои перепады настроения и, видимо, убежденный, что они связаны с сезонными колебаниями продолжительности светового дня. «Давайте обеспечим ему больше света», – предложил коллега Розенталя Альфред Леви. И верно: когда больному в дополнение к световому дню предоставили еще и несколько часов яркого флуоресцентного света, депрессию, которой он страдал в зимние месяцы, как рукой сняло. Эти результаты нашли подтверждение в нескольких более масштабных исследованиях и привели к выявлению заболевания, которое так и называется – «зимняя депрессия» или «сезонное аффективное расстройство» («seasonal affective disorder», SAD), поражает миллионы людей во всем мире и часто лечится светотерапией. Освещенность контролирует и настроение, и циркадные ритмы через особый путь переработки зрительных стимулов, опять же в принципе не подлежащий сознательному контролю. Существует особый набор ганглиозных клеток сетчатки глаза, который реагирует на голубой свет непосредственно, отчасти в обход нормального пути восприятия света палочками и колбочками. Эти особые ганглиозные клетки связаны с надперекрестным ядром – эта область мозга называется еще и «супрахиазматическим ядром», поскольку находится у основания мозга над местом, где зрительные нервы от правого и левого глаза пересекаются, образуя греческую букву «хи» ( χ ). Данные, поступающие от сетчатки, заставляют гены в надперекрестном ядре включаться и выключаться регулярно в течение дня. Такой генетический циркадный ритм влияет на нейронные сигналы из надперекрестного ядра в другую мозговую структуру – шишковидное тело. С наступлением темноты надперекрестное ядро заставляет шишковидное тело выделять в кровоток мелатонин. Мелатонин – гормон, который широко воздействует на многие физиологические системы организма и в числе прочего способствует сну. По поводу того, как этот процесс соотносится с депрессией в периоды низкой освещенности, есть несколько конкурирующих теорий. Согласно одной из них, избыток мелатонина сам по себе понижает настроение, а согласно другой – когда день очень короток, разлаживается ритм выбросов этого гормона. Кроме того, в те же зимние месяцы, когда в организме вырабатывается избыток мелатонина, понижается уровень его близкого родственника – нейрохимического вещества под названием серотонин. Низкий уровень серотонина сам по себе связан с депрессией, и антидепрессанты вроде прозака и циталопрама нацелены именно на повышение уровня серотонина в мозге.

Помимо тепла и света, цвета нашего окружения, действуя через сенсорные системы, могут влиять на наше поведение. Художник Кандинский как-то провозгласил: «Вообще цвет является средством, которым можно непосредственно влиять на душу». Пионером биологических исследований воздействия цвета иногда считают Огастеса Плизонтона, генерала, воевавшего в Гражданскую войну, который изобрел псевдонаучный метод нетрадиционной медицины – цветотерапию. Метод Плизонтона делал ставку на целительные свойства небесно-голубого цвета. В наши дни цветотерапия заняла прочное место среди практик нью-эйдж, однако доказательная медицина отрицает ее действенность. Яркий пример воздействия цвета на психику – феномен «розового Бейкера – Миллера», особого оттенка нежно-розового цвета, который, по всей видимости, усыпляет в человеке зверя. Успокоительное действие этого цвета открыл в 60-х годах Александер Шаусс. Шаусс показал, что при виде этого оттенка розового у испытуемых снижается сердцебиение и становится реже дыхание после физических упражнений. Шаусс уговорил руководство местной тюрьмы выкрасить в этот цвет камеры – и неожиданно оказалось, что случаев насилия среди заключенных стало гораздо меньше. Свое название цвет получил в честь директоров тюрьмы Джина Бейкера и Рона Миллера. Впрочем, трудно исключить, что воздействие розового Бейкера – Миллера отчасти объясняется и культурными предрассудками. В частности, розовый в американском обществе прочно ассоциируется с женственностью, что могло повлиять на его восприятие в США. Дальнейшие эксперименты с этим цветом не дали однозначных результатов, что говорит в пользу предположения о разной реакции на этот стимул у представителей разных поколений.

Серьезное и строгое исследование воздействия цвета на ментальные функции провели Альберт Мейерабиан из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе и его ученица Патрисия Вальдес. Они показывали 250 студентам старших курсов 76 образчиков цвета разных оттенков, яркости и насыщенности и просили испытуемых описать свою эмоциональную реакцию на эти цвета. Исследователи обнаружили сильное воздействие насыщенности цвета на возбуждение: самыми возбуждающими оказались более насыщенные цвета, особенно в сине-зелено-желтой гамме. Кроме того, конкретные цвета сильно различались по оценке их приятности: гамму от голубого до фиолетового участники оценивали значительно выше, чем желтые или зеленые оттенки. Эти достаточно общие выводы были распространены на демонстрации воздействия цвета на разнообразные когнитивные задачи. Например, исследователи из Мюнхенского и Рочестерского университетов показали, что испытуемые существенно хуже выполняли тесты на IQ, если работали красной ручкой, а не зеленой или разными оттенками серого. Хотя цветовые стимулы были очень слабы и испытуемые их даже не заметили, данные, полученные при помощи электродов, прикрепленных к коже головы, показали, что зависимым от цвета изменениям в поведении соответствовали легкие изменения мозговой деятельности. В 2009 году в журнале «Science» вышла статья исследователей из Университета Британской Колумбии, где давалось вероятное объяснение этого результата: оказывается, красный цвет подталкивает к подсознательному избеганию. Кроме того, эксперименты показали, что синий цвет, наоборот, помогал испытуемым решать словесные головоломки и проходить тесты, где надо было выбрать верный ответ из нескольких, а также усиливал творческие способности. Хотя эти результаты, конечно, не говорят ни о какой медицинской пользе синего неба, они странным образом резонируют с утверждениями Плизонтона и цветотерапевтов.

Так что люди и в самом деле подобны растениям: цветут и вянут в зависимости от причуд погоды, а иногда и по прихоти дизайнеров интерьера. Чем выше солнышко – тем выше настроение, чем жарче лето – тем жарче раздоры, а ясное небо, возможно, дарит ясность мысли. Факторы внешней среды, о которых мы говорили, действуют, несомненно, через мозг, но мозг не имеет над ними власти. Мозг пребывает в постоянно меняющейся среде, впитывает и отражает свое окружение, безупречно гладко перерабатывает внешние воздействия в колебания настроения и поведения. Периоды подъема и упадка, вызванные факторами среды, зачастую приводят к далеко идущим последствиям в нашей жизни. Когда мы возбуждены, равнодушны, взбешены или подавлены, то принимаем разные решения. И окружающие видят нас по-разному, что влияет на наши профессиональные успехи и личные отношения, а иногда даже определяет участь наших генов. Наше эмоциональное состояние способно мгновенно определять, как мы отреагируем на тот или иной контекст или стимул, задает тон судьбоносных решений, совершаемых в мгновение ока: принять ли предложение руки и сердца, согласиться ли занять эту должность, прыгнуть ли с моста. При всем при том факторы среды, формирующие наш эмоциональный склад, действуют на довольно медленных масштабах по сравнению с обычными мыслями и действиями человека. Кроме того, они задействуют лишь крошечную долю потока внешних данных, поступающих в мозг. Как же на нас влияют остальные данные?

Основная масса сенсорной бомбардировки меняет наше поведение на гораздо более короткой временной шкале, нежели свет и температура воздуха. Как и факторы среды, влияющие на наши эмоции, быстрые стимулы обладают собственной силой: это не просто послания, которые получает наш центральный когнитивный процессор. Чтобы это понять, можно, в частности, изучить, как эти стимулы взаимодействуют друг с другом, поскольку эти взаимодействия никак не могут быть по нраву центру управления. Если вы такой же, как я, то сталкиваетесь с этим всякий раз, когда фоновый шум мешает сосредоточиться на работе. Возникающий в результате конфликт – хорошо исследованный феномен, поскольку играет важную роль в обучении и образовании. Ученые-психологи выявили эффект нерелевантного шума – нарушения краткосрочной зрительной памяти (необходимой при чтении) в присутствии фоновых акустических стимулов. Примером этого феномена служит, в частности, исследование психолога Эмили Эллиот, которая проводила тесты на память с когортами разных возрастных групп, заставляя их слушать бессвязную последовательность слов, которую проигрывали много раз подряд. Эмили Эллиот обнаружила, что взрослые испытуемые под воздействием нерелевантной речи показывали результаты на 10 % хуже, а второклассники – почти на 40 % хуже. На выполнение когнитивных задач влияют и неречевые фоновые звуки – гудки и музыка.

Способность к восприятию у нас зависит от взаимодействия между стимулами – словно разные потоки входящей информации сражаются за власть над нашим мозгом. Если вы любите ходить на концерты, то, вероятно, заметили, что многие слушатели лучше всего воспринимают музыку с закрытыми глазами. Кроме того, вы, вероятно, заметили, что люди почти всегда закрывают глаза во время поцелуя. Возможно, это отчасти связано с тем, что отсечение потока зрительных данных обостряет восприятие. Исследователи из Лондонского университета попросили группу испытуемых запоминать буквы, появлявшиеся на экране, и при этом измеряли их способность зарегистрировать осязательный стимул. Испытуемые замечали прикосновения гораздо лучше, если зрительная задача была проще, то есть зрительная задача мешала распознавать тактильные данные. В ходе другого исследования ученые из Йенского университета в Германии показали, что если закрывать глаза как в темноте, так и на свету, это усиливает восприимчивость к тактильным стимулам.

Едва ли не самый поразительный пример главенства зрительных данных над другими типами стимуляции – эффект Мак-Гурка, удивительное явление, когда наблюдаемые движения губ говорящего, похоже, воспринимаются как более надежный источник информации, чем звуки речи. Если слышишь, как человек произносит «ба-ба-ба», но если эта звукозапись наложена на видео человека, говорящего «фа-фа-фа», и видны движения его губ, то воспринимаешь последний звук – не Б, а Ф. Стоит закрыть глаза, и звук становится прежним – «ба-ба-ба». В окружении, воздействующем на все органы чувств, товар буквально подают лицом, даже если на самом деле тебе полагалось услышать что-то совсем другое.

Правда, мы в силах в значительной мере сопротивляться власти среды благодаря феномену внимания. Внимание – метафорический прожектор, высвечивающий то, что интересует нас в данный момент, и это одна из важнейших когнитивных способностей в нашем арсенале. Прожектор внимания определяет, какие стимулы мы готовы переработать и запомнить и на что мы реагируем в первую очередь. Однако вопросы вызывает другое – откуда он светит, этот прожектор. Мы говорим, что внимание уделяют и обращают, а еще его привлекают и им завладевают, что говорит о двух разновидностях внимания, при которых мы либо относительно активны, либо относительно пассивны. Нейрофизиологи тоже говорят об этой дихотомии, когда рассуждают о механизмах «сверху вниз», которые человек контролирует, в противоположность механизмам «снизу вверх», которыми руководят стимулы как таковые. Великий Уильям Джеймс в 1890 году писал о «поворотах внимания из самого ядра нашего внутреннего „я“» и полагал, что акт «произвольного возвращения рассеявшегося внимания… это самая основа рассудительности, характера и воли». Более того, Джеймс утверждал, что и «волеизъявление есть не что иное, как внимание»: чтобы сделать что-то свободно и независимо, на практике достаточно обратить на это внимание.

Внимание «снизу вверх» по природе своей отдает бразды правления в руки среды, а не нашего мозга. Шагая по улицам любого мегаполиса, мы всецело повинуемся внешним стимулам. Наши головы инстинктивно поворачиваются на автомобильный гудок или визг шин по асфальту. Мы невольно настораживаемся даже в ответ на далекую сирену. Взывают к нам и ароматы из местной пиццерии или китайского ресторанчика – от них у нас зачастую сосет под ложечкой и пробуждается аппетит перед обедом или ужином. Вечером свет фонарей и мелькание неоновых вывесок притягивает наши взгляды, будто магнитом. Все это разные проявления инстинкта самосохранения, и они детерминистически прописаны у нас в мозге по самым веским причинам. Легко представить себе, что, когда наш первобытный предок увертывался от когтей льва или от падающей каменной глыбы, действовали те же мозговые механизмы.

При внимании «снизу вверх» биология, связывающая сенсорные входящие данные с поведенческими реакциями, опирается не только на сами сенсорные системы, но и на мозговые пути, при помощи которых символы помечаются как важные или выделенные. Эти пути автоматически придают выделенным стимулам больше веса, а остальные проходят незамеченными. Сильнее всего зачастую выделяются стимулы, сулящие особую выгоду или предупреждающие об опасности, вот почему наше внимание легче привлечь ароматом пиццы, чем запахом выхлопных газов, и внезапным грохотом на стройке, а не мирным перестуком дождя. Некоторые тривиальные на первый взгляд сенсорные стимулы становятся важными и весомыми из-за ассоциации с выделенным стимулом. Собаки Павлова учились ассоциировать звонок колокольчика с дальнейшим появлением пищи: звонок становился выделенным стимулом, и при его звуке у псов выделялась слюна. Многие нейрофизиологи полагают, что мозг получает сигнал о выделении стимулов через особые нейромедиаторы. Лучше всего изучено воздействие стимулов, сулящих награду, – пищи и секса, – которые вызывают выработку дофамина в областях мозга, отвечающих за моторику. Тревожные стимулы, напротив, способствуют, по всей видимости, выработке нейромедиатора норэпинефрина. Вовлечение особых нейрохимических процессов в механизмы внимания «снизу вверх» в очередной раз подчеркивает, в какой степени эволюция запрограммировала нас на поведенческую реакцию на крупные классы внешних стимулов.

В противоположность непроизвольной реакции на выделенные стимулы внимание «сверху вниз» задействуется в соответствии с целями, которые ставишь себе сам, а значит, хотя бы номинально подлежит внутреннему контролю. Но даже в таком контексте сильное влияние на поведение человека оказывает среда, в которой он действует: она во многом определяет поступки человека даже в краткосрочной перспективе. Как это происходит, прекрасно проиллюстрировано в серии книжек Мартина Хэндфорда «Где Волли?». На каждом развороте нужно найти крошечного персонажа Волли, похожего на гномика, в красно-белой полосатой футболке и шапочке с помпоном, среди огромной толпы не менее красочных персонажей примерно того же размера и очертаний. Задача перед нами не из легких. Исследователь внимания Роберт Десимоне с коллегами показал, что наша зрительная система обрабатывает каждую картинку двумя способами. Она изучает картину целиком и ищет на ней предпочитаемые детали – красное пятнышко, помпон на шапочке – которые удостаиваются более подробного рассмотрения. Одновременно она нацеливается на мелкие области в центре поля зрения и изучает их в поисках точного соответствия гномику-персонажу. На сложных рисунках Хэндфорда внимание привлекает одновременно тысяча деталей, что вынуждает взгляд рефлекторно метаться по странице. Движения глаз при этом неожиданно систематичны, можно предсказать и время, уделенное каждому фрагменту, на который падает наш взгляд, и длину скачка, который проделывает взгляд между фрагментами, – и то и другое определяется скорее характерными особенностями картины, нежели внутренними решениями зрителя. Примерно то же самое происходит, когда мы разглядываем лица. Наш взгляд перемещается по заранее предопределенной сетке, методично охватывая глаза, нос и рот человека, на которого мы смотрим. То есть нашу мозговую деятельность и поведение во многом определяют особенности стимула, с которым мы столкнулись.

Внимание «сверху вниз» не такое уж и «сверху вниз» и на более грубом уровне. Начнем с того, что требования обратить внимание на то-то и то-то часто обусловлены окружением. В ходе лабораторных экспериментов внимание «сверху вниз» привлекают яркими зрительными подсказками – светящимися знаками или стрелками – или инструкциями ученых. В обычной, нерегламентированной жизни перемены внимания «сверху вниз» и иногда очень сложные последовательности действий, вызванные ими, также обусловлены мелкими уловками окружающего мира. Вкус печенья подталкивает повествователя Марселя Пруста развернуть перед читателем семитомную рапсодию о жизни, Вселенной и обо всем на свете, а визит в знакомый старый дом вдохновляет Чарльза Райдера, героя «Возвращения в Брайдсхед» Ивлина Во, обратиться к религии. Античный историк Светоний писал, что войска Цезаря перешли через Рубикон в 49 году до н. э. по сигналу загадочного прекрасного музыканта, который сначала играл на свирели, а затем отнял трубу у одного из воинов и протрубил в нее; именно это побудило полководца совершить судьбоносный переход, из-за которого началась гражданская война, в результате чего Римская республика пала, а Цезарь стал диктатором. Глубочайшие перемены вызываются мельчайшими чувственными впечатлениями.

Внимание «сверху вниз» беззащитно перед натиском подобных воздействий. К вящей досаде преподавателей всего мира, исследования объема внимания показывают, что большинство из нас способно сосредоточиться на том или ином занятии лишь на несколько минут, после чего побеждают отвлекающие факторы. Нейрофизиолог Джон Медина сформулировал «правило 10 минут» – по его наблюдениям, через 10 минут слушатели перестают обращать внимание на содержание лекции. Медина предлагает, чтобы не дать слушателям отвлечься, регулярно рассказывать эмоционально выделенные анекдоты и обеспечивать другие стимулы, то есть, в сущности, задействовать механизмы внимания «снизу вверх», чтобы дисциплинировать аудиторию, которая увлекается своими делами. Если привнести в картину электронные устройства, наблюдаемый объем внимания становится еще более жалким. Фирма «Microsoft» в 2015 году опубликовала часто цитируемое исследование привычек интернет-пользователей, где утверждалось, что средний объем внимания составляет всего восемь секунд – в основном из-за вездесущих электронных отвлекающих факторов, которыми окружены мы, люди XXI века. Сколько бы времени нам ни требовалось, чтобы утратить интерес к тому, чем мы занимаемся в данный момент, у нас всегда наготове другой цифровой стимул – погодите, дайте только сообщение прочитаю! Не случайно, что некоторые самые увлекательные для многих занятия – компьютерные игры, телепередачи, интернет-серфинг – обеспечивают непрерывный поток впечатлений, все время бомбардируют нас новыми стимулами. Под таким натиском мы удерживаем внимание на экране не потому, что так хочет наш мозг, а потому, что внешний мир так ловко мешает мозгу отвлечься.

* * *

Среди всех стимулов, которые мы, люди, получаем извне, особенно сильно на нас действуют те, которые дают нам другие люди. Мы прекрасно знаем, как мощно влияют на нас окружающие, но все же поистине поразительно, в какой огромной степени это влияние подрывает у нас способность решать за себя. В 1951 году молодой психолог Соломон Аш провел классический эксперимент, продемонстрировавший колоссальное влияние стимулов, которые человек получает от группы равных себе. Аш разбил испытуемых на группы и предложил им выполнить простое задание на зрительное восприятие. Испытуемым показывали карточку, на которой был начерчен отрезок-образец. Затем им давали вторую карточку, на которой были изображены три отрезка, и просили публично предположить, какой из этих трех отрезков равен по длине образцу с первой карточки. Однако испытуемые не знали, что все остальные участники их группы – подставные лица, актеры, внедренные в эксперимент и получившие указания, как следует отвечать на вопрос. В некоторых случаях всем подставным участникам надо было отвечать неверно, хотя правильный ответ всегда был очевиден. В этих случаях ошарашенные испытуемые были вынуждены выбирать между конкретными зрительными данными и единогласным, но явно неправильным мнением окружающих. Как ни удивительно, большинство участников по крайней мере иногда отказывались верить собственным глазам и поддавались давлению окружения. Некоторые испытуемые всегда шли на поводу у большинства, и лишь четверть испытуемых твердо отстаивали свое мнение.

«В сущности, мы обнаружили, что стремление к конформности в нашем обществе настолько сильно, что даже достаточно умные и благонамеренные молодые люди готовы называть белое черным, и это вызывает озабоченность», – писал Аш, подводя итоги эксперимента. Однако конформисты в его исследованиях, вероятно, были вольны действовать независимо не больше, чем одна-единственная рыбка – плыть против всего косяка или антилопа – свернуть в сторону, когда все стадо спасается от хищника. Особым образом влияют на мозг не только неодушевленные стимулы вроде гудков и изображений, но и социальные стимулы вроде человеческих лиц и фигур. Современная нейрофизиология выявила целую совокупность участков мозга, которые, по всей видимости, специализируются на социально важных функциях вроде распознавания человеческой анатомии и обработки человеческой речи; с некоторыми из них мы познакомились в главе 4. Эти участки несколько напоминают сенсорные системы, обрабатывающие более простые данные, – зрение и слух. Их дополняют мощные механизмы формирования и укрепления личных отношений, и поэтому сигналы, которые мы получаем от окружающих, – это всегда выделенные элементы среды.

На первый взгляд между воздействием на наше поведение простых внешних стимулов вроде громкого шума и влиянием на нас поступков другого человека поистине тектоническая разница. В последнем случае мы реагируем в какой-то степени осознанно; например, испытуемые в исследовании Аша оценивали уровень своей уверенности, надежность других людей в той же комнате и свойства стимула и лишь после этого выносили суждение. Однако социальные стимулы не обязательно тоньше громких звуков. Вспомним, как мы инстинктивно реагируем на человеческий крик, плач младенца, улыбку на чьем-то лице или гримасу ужаса. Функциональные исследования мозга показали, в частности, что, когда испытуемые смотрели на эмоциональные выражения лиц, это мгновенно вызывало у них такие же изменения мозговой деятельности, как если бы эти чувства возникали у самого испытуемого.

Автоматические по сути поведенческие реакции вызываются и неэмоциональными социальными стимулами. Расхожий пример – заразная зевота, которая засвидетельствована и у людей, и у шимпанзе, хотя ее функции остаются неизвестными. Известен также феномен подсознательного вербального программирования: быстро произнесенное слово влияет на то, как слушатель ответит на последующие вопросы, даже если он не воспринял его на сознательном уровне. Скажем, если в потоке неразборчивого бормотания встретилось слово «корова», вы с большей вероятностью узнаете слово «корова», если произнести его более отчетливо. Вербальное программирование показывает, что наша реакция на человеческую речь, вероятно, точно так же рефлекторна, как и невольная реакция на менее осмысленные стимулы.

О важности социальных стимулов в нашей среде можно судить и по тому, к каким серьезным последствиям приводит их исчезновение. На сегодняшний день десятки тысяч американцев участвуют в извращенном эксперименте по оценке воздействия подобной социальной депривации: они приговорены к одиночному заключению. Осужденных на одиночное заключение содержат в камерах со спартанской обстановкой площадью не больше 7,5 квадратных метра, еду подают сквозь щель в двери, а выйти из камеры, чтобы размяться, можно самое большее на час в день. Человеческий контакт возможен только с тюремными охранниками, когда они приносят пищу или конвоируют заключенного во двор на прогулку. По данным правозащитной организации «Solitary Watch», заключенные из одиночных камер жалуются на целый ряд психологических расстройств, в том числе «обостренную чувствительность к внешним стимулам, галлюцинации, панические атаки, когнитивные нарушения, навязчивые мысли, паранойю и трудности с самоконтролем». В интервью журналистке Шрути Равиндран один заключенный пожаловался на специфическую разновидность нервного срыва, который происходит при одиночном заключении. «В тюрьме каждый день кто-нибудь слетает с катушек и целые сутки не может угомониться. Кричат, визжат, говорят сами с собой… Часа в два-три ночи кто-нибудь как заведет: „А-а-а-а!“ – и только головой качаешь и говоришь: „Ну вот, еще один“». Исследование ЭЭГ заключенных, проведенное в 1972 году, показало, что после длительного срока в одиночной камере у них в целом замедлялись мозговые ритмы. Кроме того, эти данные подтвердили на уровне ЭЭГ гиперчувствительность к внешним стимулам, наблюдаемую в поведении заключенных, поскольку показали, что мозг одиночных заключенных реагирует на вспышки света быстрее, чем мозг заключенных в общих камерах. Очевидно, мозг человека, оказавшегося в изоляции, – это другой биологический вид, нежели мозг в естественной среде, богатой социальными стимулами.

От мимолетных стимулов, влияющих на поведение отдельных людей, ведет скользкая дорожка к культурным факторам всемирного масштаба, затрагивающим целые народы. Социальные стимулы крупного масштаба касаются всего на свете – от войн, голода и массовой миграции до образования, Интернета и статистики разводов. Они расставляют декорации в театре, где все мы лишь актеры. Наверняка вам попадалась «народная мудрость», согласно которой рай там, где полицейские – англичане, любовники – французы, механики – немцы, повара – итальянцы, а все это организуют швейцарцы, а ад там, где полицейские – немцы, любовники – швейцарцы, механики – французы, повара – англичане и все это организуют итальянцы. Всякий, у кого много друзей-европейцев, возмутится, столкнувшись с такими шаблонами, но вероятность культурно обусловленных паттернов поведения весьма реальна. Например, как выяснилось, французы относятся к супружеским изменам значительно терпимее других национальных групп (по данным опроса исследовательского центра Пью, проведенного в 2013 году и охватившего 39 стран). Крайне маловероятно, что из этого можно делать какие бы то ни было выводы о природе мозга французов: генетически граждане Франции даже ближе к сугубо моногамным швейцарцам, чем к остальным европейским народам. На самом деле культурные черты наподобие отношения к браку – это сложные социальные стимулы, влияющие на наш мозг через окружение, в котором мы живем.

Нейрофизиолог Майкл Газзанига утверждает, что «ответы на наши вопросы о взаимоотношениях мозга и разума», вероятно, содержит «пространство между мозгом разных людей, взаимодействующих друг с другом». Наша мнимая независимость и свобода воли, а также прочие качества, которые мы стремимся связывать с деятельностью отдельного мозга, на самом деле, по мнению Газзаниги, порождаются в многослойных рассредоточенных взаимоотношениях, охватывающих многих людей. Вероятно, что-то подобное и хотел сказать Джон Донн своей знаменитой фразой «Нет человека, что был бы сам по себе, как остров». «Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством», – гласят бессмертные слова Донна. Что ж, если сознание порождается социальным взаимодействием между мозгами, то изменение или смерть мозга любого из нас, несомненно, нанесет огромный урон общему опыту.

В этой главе я утверждал, что мозг можно оценивать не только сам по себе и во взаимодействии с другими мозгами, но и с точки зрения всего его окружения. Наш мозг подвергается постоянной бомбардировке стимулами со всех сторон. Диапазон внешних воздействий очень велик – от тонких изменений чувственного окружения до более острых импульсов, поступающих и из одушевленных, и из неодушевленных источников. Эти воздействия – не просто информационные сообщения, направляемые в центр управления у нас в голове, это побудительные силы, проникающие на самые глубинные уровни нашего мозга и сознания. Нервная система переводит входящую информацию в исходящее поведение примерно так же, как физическая структура дерева определяет, как солнце, ветер и дождь руководят его ростом и движениями. Дерево раскрывает листья навстречу свету и качается, чтобы мощные порывы ветра не сломали его, но нужно обладать очень развитым воображением, чтобы утверждать, будто дерево контролирует свои действия. Напротив, и дерево, и мозг в целом реагируют на мир вокруг них. Они не выставляют глухой обороны против него, так что нет такой точки, где роль окружения меняется с активной на пассивную. Ни о мозге, ни о дереве нельзя рассуждать в отрыве от окружающих их джунглей внешних воздействий.

Подобная дихотомия между внутренними и внешними факторами, влияющими на функционирование мозга, параллельна другим дихотомиям, которые мы рассмотрели в части I нашей книги: между специфически мозговыми и общетелесными аспектами ментальных функций (глава 5), между локализованными и диффузными механизмами обработки информации (глава 4), между сложностью и понятностью нейронных систем (глава 3), между неорганическими и органическими воззрениями на физиологию мозга (глава 2). В каждом случае первая точка зрения подчеркивает, насколько мозг отличается от остального мира и отделен от него, что приводит к популярным мифам о сути и работе мозга. Представление о мозге как о не вполне органической, сверхсложной сущности, функционально самодостаточной и несокрушимо автономной, делает из мозга суррогат бестелесной души и подкрепляет систему представлений, которую мы условились называть научным дуализмом. На эту систему представлений опирается сакрализация мозга, к которой склонны даже люди вроде меня, убежденные, что у человеческого сознания есть материальная основа. Чтобы отказаться от нее, нужно принять биологическую основу сознания как таковую и своими глазами убедиться, что нас совместными усилиями создают и мозг, и тело, и окружение. Этому и была посвящена часть I. В части II мы обратимся от науки к обществу и рассмотрим, почему нам и как отдельным людям, и как глобальной цивилизации следует отказаться от сакрализации мозга и принять концепцию биологического разума.