Глава пятая

За стенками черепа

Предыдущие главы показали нам, что мозг принято изображать как нечто обособленное от тела. В глазах популярной (и даже не самой популярной) нейрофизиологии мозг превращается в абстрактную, сверхсложную сущность, загадочную машину, а не будничный орган из плоти и крови. И метафора мозга-компьютера по фон Нейману, и сенсационно раздутые представления о сложности мозга и в СМИ, и в научной литературе, и склонность помещать в черный ящик когнитивные процессы в ходе исследований сканирования мозга – все это выводит мозг за рамки нормальных биологических явлений. Такие тенденции – пример искусственного разграничения мозга и тела, которое мы условились называть научным дуализмом: это концепции физического мозга, позволяющие сохранить традиционные представления о природе человека, сознании и воле, но противоречащие реалистичной биологической картине.

Дуалистические точки зрения, которые мы до сих пор деконструировали, касались устройства мозга, его организации и движущей силы его механизмов. Однако многие из нас считают мозг чем-то исключительным не только потому, что он как-то особенно устроен, но и потому, что он особым образом взаимодействует с окружающим миром. «Мозг – центр управления телом» – все мы сталкивались с подобным утверждением. Из этого следует, что мозг – словно директор фирмы или капитан корабля. Он главный. «Ваш мозг – Бог», – провозгласил Тимоти Лири, пророк психоделической нейрофизиологии 60-х, который довел церебрократические представления до апофеоза. О мозге как командном центре говорили и другие авторы – пусть и более сдержанно, но не менее уверенно. «Все ментальные функции, от тривиальнейшего рефлекса до высочайших полетов творческой мысли, рождены в мозге», – говорит нейробиолог Эрик Кандел, нобелевский лауреат, перефразируя утверждение античного философа и врача Гиппократа, согласно которому когнитивные функции обеспечивает «мозг и ничто иное». Фрэнсис Крик зашел еще дальше и выдвинул, по его же словам, «поразительную гипотезу», согласно которой «вы… не более чем поведение огромной совокупности нервных клеток и связанных с ними молекул». Здесь Крик, в сущности, ставит знак равенства между мозгом и человеком, которого тот якобы контролирует, как Шекспир в своих пьесах иногда ставит знак равенства между герцогами и королями и их владениями. По сравнению с мозгом-гегемоном остальное тело словно бы пренебрежимо мало. Персонификация мозга наблюдается и в тех случаях, когда мы говорим: «Мозг отказывается это понимать» или «Мозг у меня сегодня спит». Иногда персонифицируются и отдельные части мозга, отделы или даже клетки. В статье в Wall Street Journal, рассказывающей о нейронных реакциях в мозге человека, говорится, что «один нейрон оживляется только при виде Рональда Рейгана, другой не может устоять перед актрисой Холли Берри, а третий верен Матери Терезе». Здесь, конечно, использован литературный прием, однако, несомненно, прослеживается и склонность считать, будто клетки мозга делают то же самое, что и люди.

Антропоморфные описания мозга и его компонентов встречаются сегодня повсюду, однако некоторые философы считают, что они глубоко ошибочны. Философ Фридрих Ницше вложил в уста пророка Заратустры поучение: «За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец, – он называется Само. В твоем теле он живет; он и есть твое тело». Ницше отчаянно боролся с разграничением разума-тела, которое проводили его интеллектуальные предшественники. И хотя он исключает возможность, что «я» существует отдельно от тела, ему претит и мысль, что «я» заключено в какой-то особой части тела. Менее поэтическое, зато более точное выражение той же идеи мы читаем у Людвига Витгенштейна, культовой фигуры философии середины XX века: «… только о живых людях и о том, что их напоминает (ведет себя таким же образом), можно говорить: они ощущают, видят, слышат, они слепы, глухи, находятся в сознании или без сознания». Философ Питер Хакер и нейрофизиолог Максвелл Беннет в своей книге «Философские основы нейрофизиологии» (2003) утверждают, что говорить, будто мозг или часть мозга думает, ощущает или ведет себя как живой человек, значит противоречить мысли Витгенштейна. По их мнению, применение психологических терминов для описания того, что делает мозг, вводит нас в заблуждение, поскольку мозг не может служить близким подобием целого человека, так что лексикон, персонифицирующий мозг, на самом деле лишь «мутантная форма» разграничения тела и разума, реликт, восходящий к тем временам, когда описания сознания не должны были опираться на нейрофизиологию. «Когда нейрофизиологи говорят, что мозг думает и рассуждает, что одно полушарие что-то знает и не сообщает другому, что мозг принимает решения до того, как сам человек об этом узнает, когда они говорят о вращении ментальных изображений в ментальном пространстве и так далее, – пишут Беннетт и Хакер, – ученые создают своего рода мистификацию и способствуют нейромифологии», которая не не позволяет получить осмысленные ответы на вопросы о том, как устроены мозг и разум. Такое резкое отторжение «разговоров о психологическом мозге» вызывает неоднозначную реакцию других ученых. Дэниел Деннет из Университета Тафтса готов признать, что персонификация мозга отчасти допустима и даже полезна, но протестует против тех случаев, когда она выходит за границы разумного. «Это мне больно, а не моему мозгу», – подчеркивает Деннет. Другие философы, интересующиеся вопросами сознания, в том числе Патрисия Черчленд и Дерек Парфит, придерживаются более полных версий: «Ты – это твой мозг», опираясь на свое понимание, что такое «быть тобой». Например, Парфит связывает самоощущение личности с опытом проживания непрерывной истории жизни («психологической непрерывностью»), а это сильнейшим образом зависит от воспоминаний, которые, по нашему представлению, хранятся в мозге.

Но выходит ли наше понимание отношений между мозгом и личностью за пределы утонченной философской казуистики, за стены этой башни из слоновой кости? Великий Витгенштейн прославился заявлением, что философия возникает из недопонимания языка. Так может быть, вопрос о том, можно ли свести личность к ее мозгу, в сущности, не более чем вопрос педантичных придирок к формулировке определения личности?

Я считаю, что нет, но буду доказывать свою точку зрения скорее физиологическими, нежели философскими доводами. Как мы вскоре убедимся, мозг взаимодействует с остальным организмом, и эти взаимодействия фундаментальны для всех участников, более того, от них коренным образом зависят некоторые самые что ни на есть личные, индивидуальные аспекты мышления и чувствования. Если в реестр всего того, что делает вас вами, входят и ваша эмоциональная сторона, и ваши физические способности, и решения, которые вы принимаете, то приравнивать вас к мозгу было бы ненаучно. Подозрительна даже сама мысль, что ваш мозг управляет вами, если учесть, что взаимодействия между мозгом и другими органами обычно идут в обе стороны. Если мы усвоим, что биологическая подоплека сознания лишена четких границ, то в более полной мере оценим естественную целостность разума, тела и окружения – и это станет важнейшим шагом к преодолению сакрализации мозга.

* * *

Линия наших рассуждений начинается давным-давно, в далекой-далекой стране. На столе для бальзамирования лежит безжизненное тело юного царя и постепенно теряет влагу в сухом воздухе державы, которой царь еще недавно правил. Бальзамировщик вставляет в левую ноздрю юноши тонкое долото и постукивает по рукоятке. Долото натыкается на решетчатую пластинку – кость, отделяющую верх носоглотки от внутренности черепа. С каждым ударом по рукоятке долота по всему телу покойного пробегает дрожь, будто несчастному мальчику в смертном сне снится, что его избивают. Но вот последний удар, еле слышный треск – и костная пластинка поддается, а долото уходит глубоко в голову мертвого юноши. Бальзамировщик извлекает инструмент, вскрывший прежде герметичную емкость с вязкой жидкостью, и жидкость начинает вытекать. Бальзамировщик бестрепетно берет крючочек и втыкает его глубоко в ноздрю на место долота. Несколько минут похоронных дел мастер крутит и вертит крючок под невозможными на сторонний взгляд углами, превращая содержимое головы в фарш. Затем он начинает двигать крючок взад-вперед, извлекая комочки сероватой слизи с красными вкраплениями. Через некоторое время слизь кончается. Тогда бальзамировщик заталкивает в нос царя тампон и объявляет, что его дело сделано.

Примерно таким был финал жизни мозга фараона Тутанхамона, 13-го правителя Восемнадцатой династии Нового Царства Древнего Египта. В древнеегипетской культуре сохранность тела и главных органов считалось залогом благополучия в загробной жизни, однако мозг для этой цели был не нужен. Египтяне считали мозг попросту «потрохами черепа», почетной обязанностью которых была разве что выработка соплей. Если после смерти мозг оставляли на месте, его вещество имело склонность разлагаться и распространять гниль, поэтому в процессе бальзамирования его бесцеремонно извлекали и выбрасывали. Согласно обычаям того времени, с настоящими «потрохами» Тутанхамона обошлись куда уважительнее. Желудок, кишечник, печень и легкие царя бережно извлекли и сохранили на веки вечные в погребальных сосудах – так называемых канопах. В 1323 году до н. э. их поместили в гробницу фараона в Долине Царей.

А если бы современному человеку предложили выбирать, какую часть тела он предпочел бы сохранить в загробной жизни, мозг, как ни парадоксально, оказался бы на первом месте, а не на последнем. Организация под названием «Brain Preservation Foundation» – «Фонд сохранения мозга» – во главе с биологом Кеном Хейвортом, бывшим постдокторантом из Гарварда, поставила себе цель «развивать научные исследования и оказывать услуги по консервации мозга для долгосрочного статического хранения», то есть современную разновидность мумификации только для мозга. Фонд предлагает награду более 100 000 долларов ученым, которые сумеют продемонстрировать метод эффективного сохранения структуры человеческого мозга на уровне синапсов. Другая организация – «Alcor Life Extension Foundation», «Фонд продления жизни „Алькор“» – хранит замороженный мозг примерно 150 «пациентов», каждый из которых заплатил по несколько десятков тысяч долларов за то, что его голову после смерти заморозят на неопределенное время в жидком азоте. Одной из них стала и Ким Суоцци, с которой мы познакомились во введении. Все они надеются, что рано или поздно появится технология размораживания мозга и трансплантации его в донорское тело, а это даст вторую жизнь бывшим владельцам замороженных мозгов. «Алькор» предлагает сохранить и все тело, но эта услуга гораздо дороже стоит и значительно менее популярна. Вероятно, мозг – единственная часть тела, которую необходимо сохранять, полагает бывший президент фонда Стив Бридж. «Мы – это наш мозг», – говорит он, вторя голосам, которые мы уже слышали.

Однако мумия Тутанхамона наводит на совсем иные мысли. Ее обнаружила в 1922 году археологическая экспедиция Говарда Картера, и с тех пор лишенное мозга мертвое тело фараона, подвергнутое всевозможным анализам, многое рассказало нам не только о физической форме юного царя, но и о его разуме. Оказывается, фараон страдал множеством телесных недугов, которые, как известно современной медицине, влияли и на его характер и жизненный опыт. Например, рентгеновская КТ показала, что юный властитель страдал от различных проявлений болезней костей: у него было искривление позвоночника, косолапость и повышенная хрупкость костей, которая, возможно, вызывала постоянные боли, не дающие сосредоточиться. «Можно представить себе молодого, но немощного царя, который не мог ходить без трости», – писали бывший глава Верховного совета древностей Египта Захи Хавасс и его коллеги в фундаментальном научном описании прославленных останков. Исследование ДНК мумии показали, что у царя была еще и тяжелая малярия – между тем давно известно, что это заболевание вызывает психологические нарушения. Тутанхамон, скорее всего, страдал припадками спутанности сознания и бредом, и в последние месяцы жизни его состояние сильно ухудшалось.

Поскольку, оказывается, можно судить о разных сторонах душевного состояния человека по экстрацеребральным физическим данным, это говорит о том, как тесно разум взаимосвязан с организмом в целом, а не только с мозгом. Мы достаточно точно представляем себе, что чувствует человек с запущенной малярией и больными костями, и неважно, какой у него при этом мозг – как у Эйнштейна или как у Гомера Симпсона. Хотя мозг нужен человеку, чтобы осознавать свои недуги, болезни сказываются на сознании совсем не прямо. В частности, паразит, вызывающий малярию, отравляет кровеносные сосуды и искажает сознание, поскольку нарушает кровоток и насыщенность крови кислородом, и ему вовсе не требуется ни попадать в мозг, ни непосредственно сталкиваться с нейронами. Болезни костной системы влияют на разум, поскольку вызывают воспаление и боли, сигналы о которых передают части нервной системы, далекие от мозга.

Подобные заболевания, поражающие периферию тела, изменяют сознание с завидной регулярностью. Всем нам приходилось ощущать легкую спутанность мыслей при очень высокой температуре, но влияние болезни на душевное состояние может быть значительно более глубоким. Психиатрические осложнения дают самые разные недуги – от простуды до рака. Еще совсем недавно, в начале XX века, бактериальная инфекция сифилис, передающаяся половым путем, отправила в лечебницы для душевнобольных больше жертв, чем многие душевные болезни, известные нам сегодня. Первые симптомы сифилиса – появление неприятных язв на гениталиях, но затем, если его не лечить, он поражает органы по всему телу. Через несколько лет после заражения у больных появляются перепады настроения, психотический бред и деменция, и это сочетание симптомов получило название «нейросифилис». Одним из многих выдающихся людей (в основном мужчин), умерших, как полагают, от этой болезни, был композитор-романтик Роберт Шуман. Последние годы он провел в лечебнице для душевнобольных, и многие критики считают его поздние произведения плодом расстроенного, распадающегося ума. Но есть и те, кто видит в них примечательную оригинальность; музыковед Ганс-Иоахим Крейцер отмечает в его последних произведениях свидетельства того, что «Шуман всегда опережал свое время… и был настоящим революционером – открывал и развивал новые музыкальные миры». Не исключено, что именно болезнь подтолкнула Шумана к творческому новаторству, подобно тому как галлюциногенные наркотики подхлестывают воображение современных художников, писателей и музыкантов.

В девяностые годы прошлого века психиатр Брэдфорд Фелкер и его коллеги просмотрели десятки опубликованных медицинских исследований и обнаружили, что около 20 % описанных там психиатрических пациентов страдали непсихиатрическими соматическими, то есть телесными болезнями, которые либо вызвали, либо усугубили их душевное расстройство. Ментальные дисфункции в диапазоне от депрессии до рассеянности и потери памяти у этих больных были, вероятно, вызваны расстройством сердечно-сосудистой, дыхательной и эндокринной систем или инфекционными болезнями. Как ни удивительно, около половины больных, как видно, не подозревали о своих непсихиатрических недугах. Это исключает вероятность, что психологические нарушения у них были вызваны тревогой из-за соматических расстройств. Напротив, соматические расстройства, скорее всего, были причиной душевных: влияли на уровень сахара в крови, снабжение тканей кислородом, гормональный баланс и целый сонм физических факторов, общих для мозга и организма в целом.

Сама мысль, что каждый пятый психиатрический больной получает неверный диагноз и, как следствие, неправильное лечение, не может не пугать. Однако такая статистика доказывает более широкий принцип: ментальные функции, которые мы обычно приписываем мозгу, – это на самом деле функции организма в целом. Если в организме что-то разладилось, разум страдает даже в том случае, когда мозг оказывается затронут лишь косвенно.

Но служит ли воздействие болезней на мозг доводом против главенствующего положения мозга? Мы знаем, что и последний из рядовых может свергнуть первого из командиров. Король Гарольд Годвинсон, защищавший Британию от захватчиков-норманнов, погиб в 1066 году в битве при Гастингсе от стрелы неизвестного лучника, попавшей ему в глаз. Русский царь Николай II был расстрелян в сибирской глуши бывшим часовщиком. История человечества знает массу случаев, когда властители – от римского императора Каракаллы до премьер-министра Индии Индиры Ганди – погибали от рук собственных телохранителей. Возможно, и воздействие соматических недугов на мозг можно считать редкими примечательными случаями, когда подданный свергает правителя? Однако в дальнейшем мы увидим, что это не так. Нормальные процессы сознания и поведения основаны на теснейшем взаимодействии мозга и тела. Тем, что мы делаем, что думаем и кто мы есть, несомненно, управляет организм в целом.

Особенно очевидна взаимосвязь мозга и тела в сфере эмоций. Представьте себе, что как-то вечером вы в одиночестве возвращаетесь домой и обнаруживаете, что дверь не заперта и приоткрыта. Не может быть, вы же заперли ее утром, когда уходили! Вы робко входите в дом – вдруг вас обокрали или, хуже того, в доме затаился злоумышленник? Зрачки у вас расширяются – вы всматриваетесь в темноту, нашаривая выключатель. Дыхание учащается, кровь приливает к щекам. Нащупав выключатель, вы зажигаете свет – и в первый миг он вас ослепляет. Тут из разверзшейся перед вами бездны раздается стройный хор оглушительных голосов. Все мышцы у вас напрягаются, живот каменеет, вы ощущаете мимолетную дурноту из-за перегрузки сердца. Застыв на месте, вы тупо смотрите вперед и вдруг понимаете, что вас окружила взбудораженная толпа, кажется, готовая наброситься на вас. Зрение фокусируется на одном лице. Надо же! Это лицо вашего студенческого приятеля – глаза у него круглые, ноздри раздуваются, а с губ вот-вот сорвется: «Сюрприз!» И верно – у вас же сегодня день рождения! Напряжение сразу спадает. Даже если вы уже староваты для неожиданных вечеринок, ваши друзья, очевидно, считают иначе.

Такой сценарий предполагает, что вы, безусловно, не только ваш мозг. По вашим действиям и ощущениям очевидно, что в реакцию вовлечены и разум, и тело, а физиологические процессы в совокупности пронизывают вас буквально с головы до пят. Если бы вы были первобытным человеком, рыскавшим по дикой саванне, перемены в организме в тот момент, когда вас охватывает ужас перед темнотой и неизвестностью, готовили бы вас к инстинктивной реакции «бей-или-беги». Все органы и системы таким образом готовились последовать любой избранной тактике.

Биологические механизмы, которые стоят за учащением сердцебиения, напряжением мускулатуры, покраснением щек и туннельным зрением, обеспечиваются сетью структур под названием «ось гипоталамус-гипофиз-кора надпочечников» (см. рис. 8). Гипоталамус – это отдел мозга, вырабатывающий нейропептиды и гормоны, входящие в состав сложного химического бульона, о котором мы говорили в главе 2. Один из гормонов гипоталамуса, молекула под названием кортиколиберин, выделяется в кровоток при стрессе и быстро доходит до гипофиза – крошечной, размером с горошину, фабрики гормонов, которая прячется под самым мозгом. Под воздействием кортиколиберина клетки гипофиза выделяют в кровоток другое вещество – адренокортикотропный гормон (АКТГ). АКТГ воздействует на надпочечники – пару желтоватых комочков на верхушках почек – и заставляет их выделить третий гормон, гидрокортизон, который вызывает повышение артериального давления и ускоряет обмен веществ по всему организму. Параллельно этому химическому сигнальному пути проходит нервный проводящий путь, который ведет прямо из гипоталамуса к надпочечникам, и этот нервный путь также задействуется при стрессе, что приводит к выбросу адреналина – еще одного маленького гормона, который усиливает действие гидрокортизона, и они сообща вызывают перемены в организме, в том числе учащенное сердцебиение и усиление кровотока.

Рис. 8. Схема оси гипоталамус-гипофиз-кора надпочечников. Показаны взаимодействия, обеспечиваемые гормонами кортиколиберином, АКТГ и гидрокортизоном (отрицательная обратная связь обозначена пунктирными стрелками)

Очевидно, что ось гипоталамус-гипофиз-кора надпочечников выходит далеко за пределы мозга, однако на первый взгляд может показаться, будто это очередной пример вертикального контроля; но тут следует принять в расчет влияние соматических входных сигналов и обратной связи на всю систему. Рассмотрим, к примеру, как меняется при усилении тревоги зрительное восприятие. Расширение зрачков вызывается в первую очередь адреналином. Когда зрачки широкие, повышается острота туннельного зрения, но снижается острота периферийного, вот почему вы склонны сосредоточиться на одном предмете (лице приятеля), но смутно различаете сцену в целом. Кроме того, поскольку адреналин и гидрокортизон вызывают симптомы, которые у вас ассоциируются со стрессом, они влияют на ваше восприятие опасности. Даже бессознательно вы ощущаете учащенный ритм дыхания, бурление в животе, жар крови, прилившей к лицу и мышцам. Это создает обратную связь между мозгом и остальным организмом, которые помогают друг другу поднять тревогу. К счастью, этот порочный круг уравновешен противоположной обратной связью между мозгом и остальным организмом, поскольку вырабатываемый надпочечниками гидрокортизон подавляет выработку кортиколиберина и АКТГ в гипоталамусе и гипофизе, а это обеспечивает прямые химические сигналы от организма мозгу, которые держат всю систему под контролем.

Мозг только кажется главнокомандующим эмоциональных реакций, на самом деле он влияет на них в самой разной степени. В случае с первой сценой неожиданной вечеринки, в которой вы как главный герой испытываете сильный стресс, тревогу у вас вызывают подозрительные обстоятельства, которые вы обнаруживаете, вернувшись домой. Осознание, что что-то не в порядке, основано на ваших воспоминаниях, по большей части хранящихся в нейронных структурах, хотя последствия этого осознания разыгрались в масштабах физиологии всего организма. Однако в других случаях стресс и тревога запускаются факторами вне головы. Классический пример – беременность. Когда женщина вынашивает ребенка, плацента служит аномальным дополнительным источником кортиколиберина, что приводит к постоянному повышению уровня гидрокортизона в крови матери, который не удается держать под контролем при помощи нормальной обратной связи. Когда ребенок рождается и плаценты больше нет, гидрокортизон резко падает. Эти гормональные перемены и их воздействие на ось гипоталамус-гипофиз-кора надпочечников способствуют сильнейшим перепадам настроения, с которыми сталкиваются многие женщины до и после родов.

Не только тревога, но и все остальные эмоции связаны с экстрацеребральными переменами и ощущениями в организме. Мы говорим, что сердце у нас сжимается от горя, в груди пылает огонь любви, кровь вскипает от ярости и так далее, и хотя это лишь фигуральные выражения, за ними стоит физиологическая реальность. Обширные данные наблюдений над человеком и животными позволили Чарльзу Дарвину сделать вывод, что эмоциональные состояния выражаются через рефлекторные физические действия, которые на протяжении истории эволюции служили для облегчения эмоций или удовлетворения желаний. Скажем, в жестах и позе разъяренного человека «более или менее явственно отображен акт нанесения ударов или схватки с врагом», а люди, «описывая какое-нибудь ужасное зрелище, часто на мгновение плотно зажмуривают глаза и качают головой как бы для того, чтобы не видеть или отогнать прочь нечто неприятное». Уильям Джеймс, один из отцов современной психологии, еще сильнее развил идею единства эмоций и физиологии. В 1890 году он выдвинул теорию, согласно которой комплекс соматических изменений при эмоциональном переживании не выражает эмоцию – он и есть сама эмоция. «Мы горюем, потому что плачем, злимся, потому что деремся, и боимся, потому что дрожим», – писал Джеймс (а не «мы плачем, деремся и дрожим, потому что горюем, злимся или боимся»).

Исследования последних лет конкретизировали идеи XIX века, поскольку задействовали методы биомедицинских измерений, чтобы точнее установить связь эмоций с телесными явлениями – мышечной деятельностью, частотой дыхания и сердцебиения, колебаниями кожной реакции проводимости, то есть всем тем, что измеряется при проверке на детекторе лжи. Сильвия Крейбиг из Стэнфордского университета при обзоре более сотни таких исследований нашла подтверждение специфической связи между множеством разных типов эмоций и соматическими реакциями, с которыми они коррелируют. Даже относительно схожие эмоции можно различить по физиологическим проявлениям, например, хотя и тревога, и печаль (без плача) сопровождаются учащением дыхания, но частота сердцебиения, кожная проводимость и объем дыхания при тревоге меняются не так, как при печали.

Лаури Нумменмаа и его коллеги из Университета Аалто в 2014 году проделали интереснейший анализ, который придал эмоциональным реакциям больше осязаемости: они создали «карты тела» при аффективных переживаниях у 700 с лишним испытуемых. Участники исследования отмечали на схемах человеческого тела ощущения, которые ассоциировались у них с 14 эмоциональными или нервными состояниями. Усреднив полученные данные, ученые выявили отчетливые закономерности распределения зон активации или подавления в организме при каждой эмоции (см. рис. 9). Ощущение печали, согласно результатам исследования, сопровождалось снижением (подавлением) чувствительности в руках и ногах, особенно в кистях и стопах, а ощущение любви сопровождалось сильным обострением чувствительности в лице, верхней части живота и промежности. Чтобы исключить лингвистические и культурные факторы, которые могли бы повлиять на результат, ученые параллельно исследовали финнов, шведов и тайцев и получили во всех трех группах похожие результаты. Вдобавок ученые установили близкое соответствие между телесными ощущениями, которые испытуемые осознанно связывали с каждой эмоцией, и ощущениями, которые у них возникали объективно при просмотре эмоционально нагруженных видозаписей или прослушивании рассказов.

Рис. 9. Схемы телесных ощущений, связанных с эмоциональным восприятием, по данным Лаури Нумменмаа и его коллег. Кружки со знаком «минус» отражают области негативной реакции. Печатается с разрешения авторов по материалам L. Nummenmaa, E. Glerean, R. Hari, and J. K. Hietanen, «Bodily maps of emotions», «Proceedings of the National Academy of Sciences» 111 (2014): 646–651/

Телесные эмоциональные реакции наподобие тех, которые установил Нумменмаа, вероятно, участвуют и в когнитивных процессах. В середине 90-х психолог Антонио Дамасио выдвинул авторитетную теорию влияния эмоциональных ощущений на процесс принятия решений. Согласно гипотезе Дамасио, мы подсознательно учимся связывать свои решения с эмоциональными соматическими переменами, к которым приводят наши действия. Дамасио называет эти усвоенные телесные ассоциации соматическими маркерами. Соматические маркеры возникают, когда перед нами встает выбор, с которым мы уже сталкивались в прошлом, и обеспечивают мгновенную обратную связь, которая либо подталкивает нас к тому или иному образу действий, либо отвращает от него. «Когда отрицательный соматический маркер сопоставляется с конкретным результатом в будущем, это сочетание действует как тревожный звонок, – пишет Дамасио. – А если это положительный соматический маркер, он становится манящим маяком». Скажем, я пытаюсь решить, куда пойти пообедать – в ресторан в центре города или в кафе по соседству. В ресторане в центре кормят лучше, но туда придется ехать на метро, терпеть всю эту давку, темноту, шум, запах мочи. Задействуются отрицательные соматические маркеры, ассоциирующиеся с метро (скажем, у меня перехватывает горло и замедляется дыхание), и я тут же решаю поесть поближе к дому. В рамках гипотезы Дамасио телесные реакции помогают мне принять решение, не продумывая все детали, позволяют пройти напрямик, связав возможный образ действий с вероятным эмоциональным результатом.

Дамасио выдвинул свою гипотезу соматических маркеров по данным наблюдений над пациентами с повреждением вентромедиальной префронтальной коры головного мозга. Этот отдел мозга, по всей видимости, активируется сенсорными сигналами организма и, вероятно, служит средством связи между сенсорными сигналами и высшими когнитивными функциями мозга. Дамасио отметил, что у больных с повреждениями этой зоны «нарушается способность выражать эмоции и испытывать чувства в ситуациях, в которых в норме ожидается возникновение эмоций». Примечательно, что такие больные получают достаточно высокие результаты тестов на IQ, однако принимают неправильные решения в ситуациях, предполагающих риск или отложенный результат, в том числе в социальных взаимодействиях и коммерческих сделках. То, что пациенты с повреждениями вентромедиальной префронтальной коры делают грубые ошибки в стратегическом планировании, противоречит стереотипным представлениям, что эмоции мешают рассуждать логически и принимать верные решения; воплощение такого шаблона – Спок из «Звездного Пути», бесстрастный, зато гениальный.

Хотя некоторые критики сомневаются в роли соматических маркеров как таковых в принятии решений, в целом гипотеза Данасио считается рабочей моделью взаимодействия между мозгом и телом в том, что касается эмоций и когнитивных процессов. «Соматическая обратная связь при эмоциональных реакциях имеет массу возможностей повлиять на переработку информации мозгом и на то, что мы чувствуем на сознательном уровне», – пишет нейробиолог Джозеф Леду в своей книге «Эмоциональный мозг». По мысли Леду, эмоции обеспечивают эволюционно настроенный механизм, позволяющий животным принимать стремительные, практически рефлекторные решения, которые, скорее всего, уберегут их от беды и не огорчат. Этот механизм регулирует и экономическое поведение человека, как полагает психолог и экономист из Принстонского университета Даниэль Канеман. Подводя итоги масштабных психологических экспериментов, которые он проводил совместно с Амосом Тверски в 70-е и 80-е, Канеман пишет, что решения часто управляются ментальными процессами, которые срабатывают «автоматически и очень быстро, не требуя или почти не требуя усилий и не давая ощущения намеренного контроля». Такой процесс быстрого принятия решений «без усилий порождает впечатления и чувства, которые являются главным источником убеждений и сознательных выборов», обеспечиваемых более медленными ментальными операциями. Иначе говоря, почти на все, что мы делаем, прямо или косвенно влияет процесс принятия решений, обусловленный эмоциями.

* * *

На еще более фундаментальном уровне тело, содержащее ваш мозг, влияет на ваш разум через физические возможности, которые они нам дают. Не секрет, что практически все наши действия зависят от способностей тела, но мы зачастую и представить себе не можем, как мощно относительно приземленные свойства организма влияют даже на самую интеллектуальную деятельность. Легендарный скрипач и композитор Николо Паганини, как полагают, страдал патологией соединительной ткани, из-за которой пальцы у него были аномально гибкими. «Рука у него не крупнее обычного, но он может растягивать ее вдвое благодаря эластичности всех ее внутренних структур», – рассказывал его личный врач Франческо Беннати в 1831 году. Следовательно, ни прилежание, ни усердие, ни абстрактное мышление не дали бы Паганини тех преимуществ, какие он обрел благодаря особым свойствам суставов. И так же несомненно, что большинство сугубо умственных деяний музыканта – его собственные оригинальные произведения – тоже были следствием его необычных физических данных. Известно, что его пьесы отличались удивительной виртуозностью, и их почти никто, кроме него, не мог сыграть, поскольку в них используются и флажолеты, невероятно расширяющие диапазон каждой из струн, и игра смычком одновременно с пиццикато, и аккорды, исполняемые на всех четырех струнах. Все достижения Паганини, а в глубоком смысле слова и то, кем он был, неотделимы от его физических данных. «Чтобы стать Паганини, недостаточно было музыкального гения, требовалась и присущая ему физическая структура», – писал Беннати.

Нет, пожалуй, занятия более интеллектуального, чем изучение чистой математики, однако, вероятно, сам образ мыслей математиков обусловлен их физиологией. Можно ли считать совпадением, что математики и физики выросли из многих моих соучеников-чудиков, в школьные и студенческие годы обожавших играть в фрисби, вертеть на пальце подносы в столовой и жонглировать шапками? Видимо, благоприятную среду для развития незаурядных аналитических способностей создает определенный тип физической активности, требующий сложной координации движений при обращении с трехмерными предметами в пространстве. Даже Карл Гаусс, прославленный математический гений, с чьим мозгом мы познакомились в главе 1, говорят, покорил три вершины в Центральной Германии, чтобы проверить свои соображения относительно геометрии треугольников, а это требовало исключительных физических усилий и ловкости. По мнению лингвиста Джорджа Лакоффа и психолога Рафаэля Нуньеса, отношения между математикой и физическими данными отнюдь не поверхностны. Они считают, что математическая мысль – это феномен, опирающийся на сенсорно-моторный опыт человека, а не чистое восприятие объективной истины. Лакофф и Нуньес писали, что «математика – это продукт нейронных способностей мозга, природы наших тел, нашей эволюции, окружения и долгой общественно-культурной истории».

Для описания точки зрения, согласно которой когнитивные процессы порождаются не просто мозгом, а физическими организмами в целом и их взаимодействием с миром, ученые и философы применяют термин «воплощенное познание». Сторонники теории воплощенного познания делают особый упор на то, как определяют образ мыслей и поведения самые грубые физические особенности, скажем, общее строение организма и пространственное восприятие. «Наши тела и их перемещения по миру, обусловленные восприятием, делают львиную долю работы, необходимой для достижения наших целей, – пишут психологи Эндрю Уилсон и Сабрина Голонка, предполагая, что это избавляет нас от необходимости искать более абстрактные формы познания. – Этот простой факт целиком и полностью меняет наши представления о том, в чем суть „познания“».

Воплощенное познание очевидно на примере колонии бобров, строящих запруду. Сначала бобры наваливают ветки на речное дно и придавливают камнями. На этой основе они возводят плотину, надстраивая конструкцию деревом и мусором. Чтобы укрепить структуру, они добавляют еще камней, кору, мох, прутья и грязь, которую наскребли со дна. Бобровые плотины обычно около метра в ширину и метра два в высоту, а их форма соответствует глубине реки и скорости течения. На первый взгляд творение бобра мало чем отличается от результата работы инженера, получившего образование в Массачусетском технологическом институте, если ему придется строить плотину из тех же материалов, вот почему бобер – символ Массачусетского технологического! Но теперь вернем в картину самих бобров. У каждого бобра есть острые, особопрочные топорики вместо зубов, мастерок каменщика вместо хвоста, перепончатые лапы Аквамена и крепкое коренастое сложение и мощные мышцы портового грузчика в миниатюре. Если бы вам поручили разработать животное, основная задача которого – строить плотины в речках, скорее всего, у вас получился бы бобр. Однако бобр от природы еще и одержим одной – явно когнитивной – идеей посвятить себя строительству плотин. При звуке журчащей воды бобры так мобилизуются, что готовы трудиться, забыв обо всем, чтобы перегородить поток плотиной или починить прохудившуюся. Этот инстинкт ловко эксплуатировали охотники, добывавшие бобровые шкурки: они портили плотины и ставили ловушки на бедных зверьков, которые сбегались их чинить.

Примеров воплощенного сознания в природе еще много, но, пожалуй, самые наглядные мы найдем в области робототехники. Психолог Луиза Барретт в своей книги «За пределами мозга» приводит пример «швейцарских роботов», которые собирают предметы и складывают их кучками, как будто делают уборку. Это сложное поведение не запрограммировано при создании роботов, а следует из основных принципов их дизайна. Роботы оборудованы набором пространственных датчиков, которые позволяют регистрировать предметы по бокам, но не спереди. Кроме того, движение роботов подчиняется простому правилу: если активирован датчик с одной стороны, поворачивайся в противоположную сторону. Поскольку робот не замечает предметов перед собой, он часто натыкается на них и подталкивает их вперед, но если он заметит сбоку второй предмет, то сворачивает, поэтому первый предмет образует со вторым зародыш будущего скопления, и этот процесс продолжается неопределенно долго. Опрятность швейцарского робота – прекрасный пример того, как простые физические способности вроде умения толкать, ощущать и поворачивать порождают сложные паттерны поведения безо всякого планирования и вертикального когнитивного контроля.

Устройство человеческого тела тоже определяет наше поведение. Если у вас есть собака, то, вероятно, временами у вас возникает желание сказать ей, чтобы она сама себя выгуливала, кормила и вообще ухаживала за собой. Была бы ваша собака чуточку умнее, и вы просто объяснили бы ей, как это делается, и предоставили бы ей полную самостоятельность, а сами беззаботно ходили бы на работу, в гости, ездили бы в отпуск и так далее. Но на самом деле, даже если бы у вашей собаки вдруг появился человеческий интеллект и она заговорила бы человеческим языком, очень велика вероятность, что она все равно осталась бы беспомощной, как младенец. Она не могла бы сама открывать почти все двери, не могла бы включать и выключать воду, готовить себе еду и, разумеется, ходить за покупками. А все потому, что среда нашего обитания продумана только для нас, людей, и оборудована с учетом наших поведенческих возможностей – психолог Джеймс Гибсон называет их очевидными возможностями, или аффордансами. Дверные ручки, компьютерные клавиатуры, стулья и кровати – все они предлагают аффордансы, приспособленные к нашей анатомии. Мы ходим на двух ногах, обладаем бинокулярным зрением, тонкой моторикой, способностью брать предметы – и без всего этого почти все простые занятия, которым мы предаемся, стали бы нам недоступны.

Джордж Лакофф и его коллега Марк Джонсон утверждают, что наши тела в конечном итоге определяют не только то, что мы делаем, но и то, как мы думаем. В своей классической книге «Метафоры, которыми мы живем» Лакофф и Джонсон постулируют, что большинство понятий, на которые мы опираемся в языке и мышлении, строятся на более простых идеях при помощи метафор. «Так как множество понятий, важных для человека, либо абстрактно, либо нечетко определено в опыте (эмоции, идеи, время и т. п.), – пишут они, – возникает необходимость использовать для их понимания другие концепты, которые осознаются более четко (пространственная ориентация, объекты и т. п.)». По мнению Лакоффа и Джонсона, наши понятийные системы глубоко укоренены в опыте, который мы получаем благодаря тому, что наши тела с их конкретным устройством так или иначе перемещаются по миру, иначе говоря, даже высшие познавательные функции у нас воплощены в теле. Мы безо всякого труда и без посторонней помощи понимаем, что такое «вверх», «брать», «толкать», поскольку эти понятия тесно связаны с фундаментальными физическими особенностями нашей жизни – с тем, как мы стоим и что можем делать руками. Чтобы показать, как эти фундаментальные физические особенности служат строительным материалом для более сложных идей, Лакофф и Джонсон подчеркивают, что даже непространственные и нефизические по сути своей понятия обсуждаются в терминах пространства и физических качеств. Например, когда мы говорим о счастье, то наши формулировки предполагают, что «счастье – это вверх» («У меня приподнятое настроение», «Он воспрянул духом»). Когда мы говорим о времени, то воспринимаем его как ресурс, которым мы располагаем и можем им воспользоваться или сберечь его – время можно выиграть и потерять, а можно уделить кому-то часть своего времени. О споре мы говорим в тех же терминах, что и о физической схватке: мы нападаем друг на друга, а наши аргументы могут быть сильными или слабыми.

Представления Лакоффа – Джонсона подтверждаются интересными экспериментальными данными. В ходе этих экспериментов исследователи сопоставляли физические позы испытуемых с их мыслями и настроениями. Скажем, Анита Ээрланд и ее коллеги из Роттердамского университета имени Эразма проверили предположение, что размышления о количествах имеют отношение к тому, как человек представляет себе числа на числовой оси, и изучили, как это, в свою очередь, связано с положением тела. Ученые просили испытуемых встать на слегка наклонный пандус и оценивать разные количественные величины, например, вес среднего слона или высоту Эйфелевой башни. Когда пандус наклонялся влево, испытуемые тоже наклонялись влево – как бы в сторону меньших чисел на весах или линейке. Как ни удивительно, эта незначительная перемена позы систематически влияла на ответы – заставляла занижать числа. Будто участникам, наклонявшимся влево, и толстокожие казались легче, и сооружение Александра Эффеля ниже, чем тем, кто стоял прямо или наклонялся вправо. Другой эксперимент по изучению связи между сознанием и позой провела исследовательская группа под руководством Линдена Майлса из Абердинского университета: ученые снабдили 20 добровольцев датчиками движения, а затем предложили подумать о событиях в прошлом или в будущем. В этом случае испытуемые наклонялись вперед, когда размышляли о будущем, и назад, когда размышляли о прошлом.

Самые надежные данные о связи между физическим движением и когнитивными процессами дают, безусловно, исследования влияния физических упражнений на ментальные функции. Эти исследования подтверждают общий вывод, что активное тело способствует активному уму. Самое, пожалуй, интересное в этой мысли – соблазнительное предположение, что программы физических упражнений могут отсрочить упадок умственных способностей при старении. У взрослых старше 50 лет регулярные занятия физкультурой по 45–60 минут с нагрузками от умеренных до значительных и в самом деле улучшали память, внимание и навыки решения задач, причем улучшение наблюдалось и у здоровых испытуемых, и у людей с легкими когнитивными нарушениями на ранней стадии болезни Альцгеймера. Есть данные, что физические упражнения улучшают когнитивные способности и у молодых людей. Едва ли не самое наглядное доказательство получили психологи Мэрили Опеццо и Дэниел Шварц из Стэнфордского университета: они предложили студентам колледжа либо посидеть на стуле, либо побегать на беговой дорожке в пустой комнате, а потом провели стандартные тесты на творческое мышление. Те, кому предлагали немного походить, лучше «сидячих» отвечали на вопросы, связанные с неожиданными аналогиями, или придумывали необычные способы применения обиходных предметов. В ходе другого подобного эксперимента испытуемые либо проходили некоторое расстояние по кампусу, либо проезжали тем же маршрутом в кресле на колесах, и оказалось, что после пешей прогулки когнитивные способности у студентов по данным тестов на творческое мышление опять же повышались.

Пожалуй, мы намекаем на связь между физической активностью и познанием, когда говорим, например, о живости ума. Но эта связь отнюдь не сводится к метафорам. Установлено, что физические упражнения вызывают физиологические изменения, которые прямо связывают мозг с остальным организмом. Во время и сразу после упражнений сердце бьется быстрее, кровь приливает к мозгу, что улучшает снабжение мозга кислородом и энергией. Кроме того, мозг вырабатывает нейротрофические факторы – химические вещества местного действия, способствующие росту и поддержанию благополучия клеток. В долгосрочной перспективе эти вещества обеспечивают формирование новых нейронов в гиппокампе. Этот отдел мозга особенно важен для формирования памяти, и восстановление его клеток, вероятно, особенно важно для борьбы с симптомами болезни Альцгеймера, вызывающей отмирание клеток в этой области. Таким образом, влияние физических упражнений на когнитивные функции показывает, что простые и поверхностные вещи, которые мы делаем с собственным телом, воздействуют на сознание через известные физиологические механизмы, подобные тем, о которых мы говорили в предыдущем разделе.

* * *

Итак, мы рассмотрели, как влияют на мысли и чувства всевозможные биологические процессы за пределами мозга. Очевидно, мы не стали бы теми, кто мы есть, без своих физических способностей, здоровья и физиологических механизмов наподобие оси гипоталамус-гипофиз-кора надпочечников. Мы убедились на примерах от композитора Паганини до бобров-строителей, что физические характеристики во многом определяют, каковы ментальные способности личности, а примеры вроде неожиданной вечеринки, напугавшей виновника торжества, или положительного влияния физкультуры на когнитивные функции показали нам, что физиологическое взаимодействие мозга с организмом в целом представляет собой замкнутую петлю. Но особенно убедительные доказательства того, как мощно влияет тело на разум, дал бы очень простой эксперимент: пересадить в тело человека новый мозг и посмотреть, какие характеристики наследуются от мозга, а какие от тела. Увы, современная наука и мечтать не может о пересадке мозга, зато нам доступна и часто применяется менее радикальная процедура – трансплантация или изменение отдельных частей тела. Влияют ли на разум и личность человека пересаженные органы и ткани?

Да, влияют, и на это указывает все больше данных. Самые сенсационные истории рассказывают те, кому пересаживали донорские органы, например, Клэр Сильвия, получившая новые сердце и легкие. В своей книге «Новое сердце» Сильвия рассказывает, что вместе с органами получила и личность и воспоминания своего донора. Она поняла это в ночь после операции: ей приснилось, что она познакомилась со своим донором Тимом Л. и поцеловала его. «Я проснулась с ощущением, нет, с уверенностью, что моим донором был именно Тим Л. и что теперь во мне отчасти живет его душа и его личность», – пишет Сильвия. Не так давно в лондонской газете «Telegraph» появилась статья о Кевине Мэшфорде, который увлекся велоспортом после того, как ему пересадили сердце велосипедиста, погибшего в ДТП, и о Шерил Джонсон, которая считает, что приобрела утонченный литературный вкус вместе с донорской почкой. Но как бы ни соблазнительны были подобные сюжеты, мысль, что органы вне мозга хранят или передают специфические воспоминания или склонности, не имеет научной основы. В то же время наука не отрицает очевидный факт, что в результате операций у этих пациентов наблюдаются мощные изменения личности.

Есть все причины полагать, что пересадка органов, как в случае Клэр Сильвия, сильнейшим образом влияет на сознание. «Пересадка сердца вызывает целый ряд существенных физиологических и психологических перемен, а общий результат зависит от каждого конкретного человека, – пишет Уилл Оремус, редактор раздела технологии интернет-издания „Slate“. – Самый распространенный результат вполне логичен: когда человеку дарят новую жизнь, это придает радости и оптимизма». В 1992 году группа австрийских ученых провела одно из первых серьезных психологических исследований пациентов, получивших донорские органы, опросив 47 больных, которым было пересажено сердце, в одной венской больнице. Около 20 % больных сообщили, что в пределах двух лет после операции отметили у себя изменения личности. Большинство из них приписывали эти перемены смертельной опасности, которая и стала причиной операции, но не все. Те, у кого изменения были сильнее всего, говорили, что операция повлияла на предпочтения и мировоззрение. «Человек, чье сердце мне пересадили, был спокойным, чуждым суеты, – говорил один из пациентов, – и теперь его чувства перешли ко мне».

Сердце – символ любви и страсти, и эти ассоциации, вероятно, придают особую окраску рассказам больных, получивших донорское сердце. А как обстоят дела у реципиентов не таких гламурных органов? Когнитивные и эмоциональные изменения наблюдаются практически у всех – и неудивительно, если учесть, через какие испытания проходят такие больные. Иногда эти перемены можно объяснить специфическими биохимическими и гормональными механизмами влияния периферийных органов на психику. Наиболее очевидные случаи вызваны нормализацией деятельности органа, отказ которого и привел к трансплантации. Например, при отказе почек и печени в крови повышается уровень токсических веществ, в том числе мочевины и аммиака, и в этой ситуации возникают и изменения личности, и нарушения интеллекта. А замена больного органа здоровым решает эти проблемы и зачастую прямо влияет на когнитивные способности. Сравнить «до и после» удается крайне редко, однако именно такое исследование 12 больных провели в Италии, и результаты показали, что трансплантация печени приводит к долгосрочному улучшению целого ряда ментальных функций – и внимания, и памяти, и пространственного воображения.

Сильнее всего влияют на мысли и чувства больных медицинские манипуляции на органах пищеварения. Эти особые отношения, вероятно, объясняются обширнейшей сетью биохимических и нервных каналов коммуникации между мозгом и желудочно-кишечным трактом. Главные компоненты этой сети – блуждающий нерв, разветвленная нервная дорожная развязка, которая связывает большинство органов брюшной полости со стволом головного мозга, и энтеральная нервная система, во многом независимый «второй мозг» более чем из 100 млн нейронов в кишечнике, взаимосвязанный с мозгом у нас в голове. Следует ожидать, что инвазивные изменения в пищеварительной системе прямо или косвенно влияют на подобные структуры.

Самая распространенная хирургическая операция в гастроэнтерологии – не пересадка донорских органов, а частичное удаление желудка: так принято лечить ожирение. Оказывается, что примерно в половине случаев больные, подвергшиеся этой операции для снижения веса, отмечают у себя и изменения личности. Форумы, посвященные этой процедуре, пестрят рассказами о превращении доктора Джекила в мистера Хайда – а иногда наоборот. «Меня бомбардируют новые чудесные эмоции, – пишет один пациент, лечившийся от ожирения. – Новый я себе очень нравлюсь, но я в смятении. Таким я никогда не был – даже раньше, когда я был молодой и стройный». Распространенность подобных коллизий, вероятно, поможет объяснить, почему после операций на желудке так высока статистика разводов. Так чем же вызваны резкие перемены в жизни – физиологическими последствиями изменений желудка как таковыми или косвенными последствиями последующей потери веса у больного? Разделить эти факторы, по-видимому, невозможно, но, вероятно, свою роль играют оба.

Один из самых неожиданных и экзотических примеров радикального влияния трансплантации на ментальный склад также дает пищеварительная система. Правда, на сей раз речь идет не о пересадке органа, а о передаче от человека к человеку сообщества бактерий и других организмов, обитающих в кишечнике, так называемой кишечной микрофлоры. Чтобы улучшить микрофлору кишечника, врачи прибегают к вызывающей некоторую оторопь процедуре под названием «пересадка кала» (вдумайтесь в эти слова) или прописывают больным обогащенные бактериями продукты, например, йогурт. Подобные методы бактериотерапии применяются для лечения кишечных инфекций, вызванных вредными бактериями, в том числе Clostridium difficile, которая является причиной колита у сотен тысяч больных в США ежегодно. Цель процедур – повысить долю «хороших бактерий», в норме населяющих здоровый кишечник, а затем эти полезные микроорганизмы снижают воспаление, буквально вытеснив ядовитые микробы. Так вот, недавние исследования подтверждают удивительное наблюдение, что подобные изменения в составе микрофлоры кишечника влияют не только на пищеварительные функции кишечника, но и на психологические состояния вроде тревожности, стресса и депрессии. Бактериотерапию все шире применяют для лечения людей, однако самые яркие результаты по влиянию микрофлоры на поведение получены при лабораторных исследованиях мышей. В ходе одного эксперимента группа под руководством Стивена Коллинза из Университета имени Макмастера проделала перекрестную пересадку кала между мышами двух генетических линий – BALB/c и NIH Swiss. В норме мыши BALB/c не такие смелые, как мыши NIH Swiss, они стараются избегать света и держатся в одном месте, а не изучают окружение. Но вот что удивительно: получив каловый материал от мышей NIH Swiss, мыши BALB/c стали значительно смелее и любознательнее. А мыши NIH Swiss, напротив, получив микрофлору от мышей BALB/c, утратили интерес к своему окружению и стали гораздо боязливее. Группа ученых под руководством Джона Крайана из Ирландского национального университета в Корке поила мышей бульоном с содержанием Lactobacillus rhamnosus, «хороших бактерий», встречающихся в кисломолочных продуктах. Мыши стали более хладнокровными и устойчивыми к стрессу, чем зверьки из контрольной группы, которых не поили особым напитком: охотнее изучали окрестности, их было не так легко напугать, а когда их бросали в воду, плавали и не сдавались гораздо дольше контрольной группы. Оба эксперимента с манипуляциями над микрофлорой вызвали нейрохимические изменения в мозге мышей, а исследования при помощи фМРТ на людях показали также, что существует связь между бактериотерапией и реакциями мозга. Физиологическая сеть каналов, дающая возможность кишечным микроорганизмам влиять на процессы в мозге, получила название «микробиомно-кишечно-мозговая ось».

Все эти занимательные истории о мышах и людях постоянно подтверждают, что превращения тела влияют на разум, на поведение и чувства человека, и это влияние подчас неожиданно и очень существенно. Прежний человек с прежним мозгом после трансплантации или терапии, влияющих на остальной организм, обнаруживает, что у него радикально изменился характер или мировоззрение. Это примечательный контрапункт одному из самых прославленных медицинских казусов в истории нейрофизиологии – случаю Финеаса Гейджа, железнодорожного рабочего, который в 1848 году чудом выжил после чудовищного взрыва, пробившего дыру в префронтальной коре его мозга. После катастрофы несчастный Гейдж стал гораздо импульсивнее, вспыльчивее и грубее, что погубило его личную жизнь и лишило возможности найти работу. Гейдж «перестал быть прежним Гейджем», говорили очевидцы, наблюдавшие у него примерно те же эмоциональные и когнитивные сложности, о которых говорил Антонио Дамасио в рамках своей гипотезы соматических маркеров. Из этой главы мы узнали, что жизненно необходимая пересадка органа, ушивание желудка или смена микрофлоры кишечника зачастую вызывают личностные изменения, по масштабу сопоставимые со случаем Гейджа, но при этом не затрагивают мозг физически.

* * *

Недавно я побывал на встрече с сотрудниками Конгресса США, которые пришли ко мне в университет узнать о том, какие у нас идут исследования по нейрофизиологии. После кратких сообщений ученых гостям предложили задать несколько вопросов. Желающих оказалось очень много. Один из первых посетителей, кому предложили высказаться, перешел сразу к сути дела:

– Будет ли найден способ улучшить когнитивные способности?

Этот вопрос тут же вызывает в воображении постапокалиптические картины страшных злодеев, нашпигованных всевозможными бионическими протезами мозга – точь-в-точь ужасный Борг из «Звездного пути». Но есть и относительно мирные примеры – гораздо более скромные технологические имплантаты, которые улучшают память и сенсорные способности персонажей канадского научно-фантастического сериала «Континуум». Научно-технический прогресс в области связи между машинами и мозгом делает перспективу создания подобных вживляемых механизмов для улучшения когнитивных способностей более реалистичной. Свыше 30 000 людей во всем мире носят мозговые имплантаты, которые облегчают симптомы двигательных расстройств вроде болезни Паркинсона и мышечной дистонии, стимулируя конкретные участки мозга крошечными электрическими импульсами. А создание оптогенетики – метода оптической нейростимуляции, с которым мы мимоходом познакомились в главе 2, – позволяет надеяться, что ученые когда-нибудь научатся манипулировать мозгом с той же легкостью, с какой сегодня мы печатаем на компьютерной клавиатуре: вводить новую информацию, управлять вниманием, производить вычисления со скоростью, недоступной естественному мозгу.

Тут и логично, и уместно спросить, насколько такие фантазии близки к реальности. Однако моя коллега Лора Шульц как-то раз проявила нестандартность мышления, ответив вопросом на вопрос: «А вы сегодня утром пили кофе?» Лора, конечно, намекает, что кофе – это низкотехнологичный способ повысить когнитивные способности, к которому многие из нас прибегают ежедневно, и для этого не нужно никаких футуристических мозговых имплантатов и хирургических операций, которые, вероятно, подразумевал спрашивающий. Хотя кофе – это совсем не так зрелищно, как снаряжение киборга, его гораздо легче применить, чтобы показать себя молодцом при работе над сложным проектом.

А нестандартным ответ Лоры был потому, что остроумно подсказывал, как отойти от стереотипных представлений об улучшении когнитивных способностей. К тому же ее реплика соответствует теме этой главы: факторы, влияющие на процесс познания, далеко не всегда ограничены стенками черепной коробки и воздействуют исключительно на мозг. Кофе тихо-мирно переваривается пищеварительной системой. Действующее вещество кофе – кофеин – распространяется по всему организму и влияет на состояние всех систем, а не только мозга. Он тормозит действие молекулы-посредника аденозина. Блокировка аденозина в отделе мозга под названием вентролатеральное преоптическое ядро непосредственно вызывает возбуждение, которое, в свою очередь, запускает перемены в масштабе всего организма – повышает артериальное давление и уровень гидрокортизона, а также вызывает легкую тревожность и стресс. Таким образом, кофеин задействует сложные взаимосвязи между мозгом и телом, от которых и зависит субъективное ощущение бодрости, которое придает нам чашка кофе.

В части II этой книги мы подробнее рассмотрим влияние сакрализации мозга на наши представления о медикаментозных и технологических средствах воздействия на наше сознание как прямо через мозг, так и извне. Но сначала остановимся на последнем, особенно важном аспекте самой сакрализации – на мысли, что наш мозг и наш разум можно отделить от окружающего мира.