Вторник выдался утомительный. Но на службу Мегрэ пришел в игривом настроении. Стояло такое радостное весеннее утро, что весь путь от бульвара Ришар-Ленуар он проделал пешком, наслаждаясь воздухом, запахом из лавок, порой оборачиваясь вслед женщинам в светлых нарядных платьях.

– Для меня ничего?

Было ровно девять.

– Ничего, шеф.

Через несколько минут, через полчаса позвонит главный редактор какой-нибудь газеты, который объявит, что пришло новое письмо, написанное печатными буквами. Мегрэ надеялся, что этот день станет решающим. Он приготовился: тщательно разложил на письменном столе трубки, выбрал одну из них, подошел к окну и закурил, глядя на искрящуюся в утреннем солнце Сену. Когда настало время идти на доклад, он усадил за свой стол Жанвье.

– Если позвонит, попроси подождать и тотчас же разыщи меня.

– Слушаюсь, шеф.

Пока комиссар находился в кабинете начальника, телефон молчал. В десять часов тоже. Не зазвонил он и в одиннадцать. Мегрэ рассеянно разобрал почту, заполнил бланки сводок, нет-нет, да и заглядывая на несколько минут в инспекторскую, словно для того, чтобы обмануть время. Дверь он предусмотрительно оставлял открытой. Все вокруг ощущали беспокойство, нервное напряжение. Молчащий телефон создавал у комиссара чувство какой-то пустоты и неловкости. Чего-то не хватало.

– Мадемуазель, вы уверены, что мне не звонили?

В конце концов он сам позвонил в газету.

– Сегодня утром ничего не получили?

– Ничего.

Накануне человек с улицы Попенкур позвонил в первый раз в десять минут первого. В полдень Мегрэ не пошел вниз вместе со всеми. Дождавшись половины первого, он еще раз попросил Жанвье, который больше других был в курсе дела, подежурить у аппарата.

Жена не спросила ни о чем: ответ был очевиден. Неужели он проиграл? Неужели зря доверился своему чутью? Завтра в это же время ему придется пойти к следователю и признать свое поражение. Фотография будет напечатана в газетах. Что, черт возьми, делает этот идиот? На комиссара накатывали приступы гнева.

– Он, видно, хотел только поломаться, а теперь наплевал на меня! Может быть, даже потешается над моей наивностью!

На Набережную комиссар вернулся позже обычного.

– Ничего? – машинально осведомился он у Жанвье. Тот дорого дал бы за возможность сообщить хорошую новость: на комиссара было больно смотреть.

– Пока нет.

Вторая половина дня показалась еще длиннее, чем утро. Тщетно Мегрэ пытался заняться текучкой, разобрать бумажный завал на столе. Мыслями он был далеко. Обдумывал всевозможные версии, отбрасывая одну за другой. Ему даже пришло в голову позвонить в дежурную часть.

– К вам не обращались по поводу самоубийств?

– Минутку… За ночь один случай: у Орлеанской заставы старуха отравилась газом… В восемь утра мужчина бросился в Сену… Этого удалось спасти.

– Возраст?

– Сорок два. Неврастеник.

Почему он так беспокоится? Он сделал все, что мог. Пришло время посмотреть фактам в лицо. Мегрэ мучился не потому, что его одурачили, а потому, что его подвела интуиция. Значит, дело серьезное. Значит, он больше не способен установить контакт, а в этом случае…

– Черт бы его побрал! – выругался Мегрэ в пустоту кабинета, взял шляпу и, выйдя без пальто, один, в «Пивную Дофина», выпил залпом у стойки две кружки пива подряд.

– Не звонил? – вернувшись, осведомился он.

В семь часов звонка все еще не было, и Мегрэ решил идти домой. Он ощущал тяжесть и разлад с самим собой. Сидя в такси, не видел ни солнца, ни пестрой толкотни на улицах. Не оценил даже погоду. С трудом взбираясь по лестнице, немного запыхался и дважды останавливался. Не доходя нескольких ступенек до своей площадки, заметил, что жена наблюдает за ним. Она поджидала его, как поджидают ребенка из школы, и комиссар уже готов был рассердиться. Когда он подошел к двери, она лишь сказала вполголоса:

– Он здесь.

– Ты уверена, что это он?

– Он сам сказал.

– Давно он пришел?

– Около часа.

– Ты не боялась?

Внезапно Мегрэ ощутил запоздалый страх за жену.

– Я знала, что не подвергаюсь никакой опасности.

Они шептались, стоя у двери напротив.

– Мы беседовали.

– О чем?

– Обо всем. О весне, Париже. О том, что исчезают маленькие шоферские ресторанчики…

Наконец Мегрэ вошел, и в гостиной, служившей одновременно столовой, увидел довольно молодого человека, который поднялся ему навстречу. Г-жа Мегрэ заставила гостя снять плащ; шляпу он положил на стул. Он был одет в синий костюм и выглядел моложе своих лет.

– Извините, что я пришел сюда, – выдавил молодой человек с вымученной улыбкой. – Я боялся, что у вас на службе мне не позволят сразу прийти к вам. Столько всякого рассказывают…

Он явно опасался, что в полиции его будут бить. Смущался, подыскивал слова, лишь бы не молчать. Он и не подозревал, что комиссар смущен не меньше его. Г-жа Мегрэ тем временем удалилась на кухню.

– Вы именно такой, каким я вас представлял.

– Присаживайтесь.

– Ваша жена была очень терпелива со мной.

Внезапно, словно о чем-то вспомнив, молодой человек достал из кармана пружинный нож и протянул его Мегрэ.

– Можете отдать кровь на анализ. Я его не мыл.

Мегрэ небрежно положил нож на маленький столик и опустился в кресло лицом к гостю.

– Не знаю, с чего начать. Это очень трудно…

– Прежде я задам вам несколько вопросов. Как вас зовут?

– Робер Бюро. Пишется так же, как слово «бюро». Это символично, правда? И отец, и я…

– Где вы живете?

– У меня маленькая квартирка на улице Эколь-де-Медесин, в старинном здании – дом стоит в глубине двора. Работаю я на улице Лафита, в страховой конторе. То есть, работал… Ведь со всем этим покончено, верно?

Последнюю фразу он произнес с печальным смирением. Умиротворенно и спокойно осмотрелся, словно пытаясь вжиться в окружающую обстановку.

– Где родились?

– В Сент-Аман-Монрон на реке Шер. Там есть большая типография Мамена и Дельвуа, работающая на многих парижских издателей. Там и служит мой отец; в его устах имена Мамена и Дельвуа почти священны. Я жил, а родители и сейчас живут, в маленьком доме у Беррийского канала.

Мегрэ не торопил его: не стоит слишком быстро переходить к главному.

– Вы не любили свой город?

– Нет.

– Почему?

– Мне казалось, что я там задыхаюсь. Все там друг друга знают. Идешь по улице и видишь, как на окнах колышутся занавески. Я постоянно слышал, как родители шептались: «Что скажут люди…»

– Вы хорошо учились?

– До четырнадцати с половиной был первым учеником. Родители так к этому привыкли, что ворчали, когда в дневнике у меня оценки были чуть ниже.

– Когда вы начали бояться?

Мегрэ показалось, что у носа побледневшего собеседника пролегли две складки, а губы пересохли.

– Не представляю, как мне удалось сохранить это в тайне до сегодняшнего дня.

– Что произошло, когда вам было четырнадцать с половиной?

– Вы знаете наши места?

– Проезжал.

– Шер течет параллельно каналу. В некоторых местах расстояние между ними не превышает десяти метров. Река широкая, но мелководная: в ней много камней, по которым можно перейти вброд. Берега заросли ивой, вербой, всяким кустарником, особенно около деревни Древан, примерно в трех километрах от Сент-Амана. Там обычно играют деревенские дети. Я с ними не играл.

– Почему?

– Мать называла их маленькими хулиганами. Некоторые купались в речке голышом. Почти все были детьми рабочих типографии, а родители проводили большое различие между рабочими и служащими. Играли обычно человек пятнадцать-двадцать, среди них две девочки. Одна из девочек – Рене – в свои тринадцать лет вполне сформировалась; я был в нее влюблен… Я много думал над этим, господин комиссар, и спрашивал себя: могло ли все произойти иначе? Пожалуй, да. Я не пытаюсь оправдываться… Однажды один мальчик, сын колбасника, обнимался с ней в молодом леске. Я застал их врасплох. Они убежали купаться вместе с другими. Мальчика звали Ремон Помель; он был рыжий, как и его отец, в лавку к которому мы ходили. В какой-то момент он отошел по нужде. Сам того не замечая, приблизился ко мне, а я вынул из кармана нож, лезвие выскочило… Клянусь, я не соображал, что делаю. Я ударил несколько раз и почувствовал, что от чего-то освободился. В ту секунду я ощущал в этом потребность… Для меня это не было преступлением, убийством – я просто наносил удары. Я ударил несколько раз, когда он уже упал, а потом спокойно удалился. – Молодой человек оживился, глаза его заблестели. – Его нашли только через два часа. Не сообразили сразу, что в ватаге из двадцати ребятишек его нет. Я вымыл нож в канале и вернулся домой.

– Почему у вас в таком возрасте уже был нож?

– Несколькими месяцами раньше я украл его у одного из моих дядюшек. Я обожал перочинные ножи. Как только у меня появлялось немного денег, я покупал нож и всегда таскал его в кармане. Как-то в воскресенье я увидел у дяди пружинный нож и украл его. Дядя повсюду его искал, но меня даже не заподозрил.

– А как же ваша мать не нашла его у вас?

– Стена нашего дома со стороны сада заросла диким виноградом, его листва обрамляла окно моей комнаты. Когда я не брал нож с собой, мне приходилось прятать его в гуще листвы.

– И никто на вас не подумал?

– Это меня удивило. Арестовали какого-то моряка, но потом выпустили. Подозревали кого угодно, только не ребенка.

– Что вы чувствовали?

– Сказать по правде, угрызения совести меня не мучали. Я слушал разговоры кумушек на улице, читал о преступлении в монлюсонской газете, словно это меня не касалось. Похороны не произвели на меня никакого впечатления. Для меня все это уже относилось к прошлому. К неизбежному. Я тут был ни при чем… Не знаю, понимаете ли вы меня? Думаю, это невозможно, если сам не прошел через такое… Я продолжал ходить в коллеж, но стал рассеянным и это отразилось на отметках. Лицо мое сделалось бледнее обычного; мать свела меня к врачу. Тот осмотрел меня и не особенно убедительно заявил: «Это возрастное, госпожа Бюро. Мальчик немного анемичен». Все мне казалось каким-то нереальным. Мне очень хотелось убежать. Не от возможного наказания, а от родителей, из города, куда-нибудь подальше – неважно, куда.

– Не хотите выпить? – спросил Мегрэ, почувствовав сильную жажду. Он налил два стакана коньяка с водой и протянул один гостю. Тот жадно, залпом, осушил свой.

– Когда вы поняли, что с вами произошло?

– Вы мне верите, да?

– Верю.

– Я всегда был убежден, что мне никто не верит. Это сложилось незаметно. Время шло, и я чувствовал, что все больше отличаюсь от других. Поглаживая в кармане нож, я приговаривал: «Я совершил убийство. Никто об этом не знает». Мне даже захотелось все рассказать своим однокашникам, учителям, родителям, похвастаться своим подвигом. Потом однажды я вдруг заметил, что иду вдоль канала за девочкой. Это была дочь речников, возвращавшаяся к себе на баржу. Стояла зимняя ночь. Я подумал, что достаточно сделать несколько быстрых шагов, вынуть нож из кармана… Внезапно меня охватила дрожь. Я, не раздумывая, повернулся и добежал до первых домов, словно там было безопаснее…

– С тех пор часто с вами случалось такое?

– В детстве?

– Потом – тоже.

– Раз двадцать. В большинстве случаев жертву я заранее не выбирал. Просто шел, и вдруг в голову мне приходила мысль: «Я его убью». Позже я вспомнил, как в далеком детстве отец дал мне за что-то оплеуху и в качестве наказания отправил в детскую, а я проворчал: «Я его убью». Я думал так не только об отце. Врагом моим было все человечество, человек вообще. «Я его убью». Не дадите ли еще выпить?

Мегрэ налил гостю, заодно и себе.

– В каком возрасте вы уехали из Сент-Амана?

– В семнадцать. Я знал, что на бакалавра мне не сдать. Отец ничего не понимал и только с тревогой смотрел на меня. Хотел, чтобы я нанялся в типографию. Однажды ночью, ни слова не говоря, я забрал свой чемодан и скромные сбережения и ушел.

– И нож тоже!

– Да. Раз сто я хотел избавиться от него, но безуспешно. Не знаю – почему. Понимаете…

Ему не хватало слов. Чувствовалось, что он силится говорить как можно правдивее и точнее, но давалось это с трудом.

– Приехав в Париж, я поначалу голодал; мне случалось, как и многим, разгружать овощи на Центральном рынке. Я читал объявления и спешил туда, где предлагали работу. Так я попал в страховую контору.

– У вас были друзья?

– Нет. Я довольствовался тем, что время от времени ходил к уличным женщинам. Одна из них попыталась как-то вытащить у меня из бумажника деньги сверх оговоренных; я достал нож. Лоб мой покрылся потом. Ушел я от нее, шатаясь… Я понял, что не имею права жениться.

– Вам очень этого хотелось?

– Вы когда-нибудь жили в Париже один, без родителей, без друзей? Вам приходилось возвращаться к себе вечером, одному?

– Да.

– Тогда вы поймете. Мне не хотелось заводить друзей: я не мог быть с ними откровенным, не рискуя угодить в тюрьму до конца дней своих… Я пошел в библиотеку Святой Женевьевы. Вгрызаясь в труды по психиатрии, я надеялся найти объяснение. Конечно, мне не хватало начальных знаний. Стоило мне решить, что мой случай соответствует какому-то душевному расстройству, как я тут же обнаруживал, что того или иного симптома у меня нет. Меня постепенно охватывал ужас. «Я его убью»… В конце концов, как только эти слова срывались у меня с губ, я бросался домой, запирался и кидался в постель. Кажется, даже стонал. Однажды вечером, мой сосед, человек средних лет, постучался ко мне. Я машинально вытащил из кармана нож. «В чем дело?» – спросил я через дверь. «У вас все в порядке? Вы не заболели? Мне показалось, что вы стонали. Извините». И он ушел.