Риверейн

Генри лежал на кровати и смотрел в потолок. Этому занятию он предавался каждое утро — по правде сказать, не только утро, но и день, вечер и ночь. Потому что больше, по сути, делать было нечего. Он находился под стражей в самой роскошной камере Риверейна — мрачной комнате с низким сводчатым потолком и большим массивным каменным столбом по центру — и умирал от безделья.

Ленни разрешалось навещать своего господина каждую неделю. Через него Генри писал матери — скрывая от нее тот факт, что пишет ей из Риверейнской тюрьмы, — и через него же узнавал новости о внешнем мире. Они были неутешительными. И с каждым днем становились все хуже.

Почти весь юг, от границы с Лотарией до Стетхолльского тракта, находился теперь под властью Империи. В некоторых областях император уже ввел свои налоги и повинности, фактически аннексировав их, в других местные жители вели постоянную партизанскую войну, что приводило к кровавым карательным походам имперцев. Одни лендлорды переходили на сторону империи, другие бежали на север, бросая свои земли и крестьян. Сами крестьяне тоже за землю особо не держались, поэтому центральные области уже не справлялись с беженцами, из жалких оборванцев успевших превратиться в серьезную и совершенно бесконтрольную силу. Лагеря в Стетских лесах насчитывали уже десятки тысяч жителей — их население было сопоставимо с населением окрестных городов и деревень.

Пока все было спокойно. Но вспыхнуть могло в любой момент.

Король Джон умер в конце осени. По закону, при отсутствии прямых наследников, Совет Лордов три месяца спустя должен был выбрать нового короля из числа пэров. Однако для этого нужно было точное доказательство, что Джоан, сестра короля, мертва. А этого доказательства пока что не было.

Генри опасался, что Уорсингтон взял его под стражу именно для того, чтобы вытянуть из него признание в убийстве наследницы и тем самым ускорить процесс переизбрания монарха. Это было по многим причинам разумно. В стране царил хаос. Уорсингтон должен был прекрасно понимать, что для восстановления порядка срочно требовался король, причем король с железной рукой. Но Уорсингтон не пытался ничего вытянуть — по правде говоря, он как будто бы вообще забыл о существовании Генри, ни разу не появившись со дня заключения того под стражу.

За это время Генри успел настолько хорошо изучить потолок своей комнаты, что мог воспроизвести его рисунок по памяти в любое время дня и ночи. Кроме того, у него сформировалось некоторое количество странных ритуальных привычек, которые со стороны могли казаться поведением сумасшедшего, но для него самого имели глубокий смысл и составляли важную часть всего его нехитрого быта. Так, например, проснувшись, он первым делом отыскивал на потолке камень, чуть отличавшийся по цвету от всех остальных, и долго смотрел только на него. Сначала, когда Генри только попал сюда, этот камень неизбежно привлекал его внимание во время долгих и мрачных раздумий. Однако время раздумий уже довольно давно прошло. В отсутствие Ленни Генри снова погружался в апатию. Он пытался бороться с собой, хотя видел все меньше причин это делать, и камень на потолке был одним из способов каждое утро заставлять себя проживать еще один день. Он напоминал своим видом, что когда-то в жизни Генри были вещи, которые имели смысл. И хотя Генри давно уже старался не думать о них, напоминание о том, что такие вещи существовали на свете, помогало ему хотя бы отчасти оставаться собой.

Неизвестно, сколько еще Генри смог бы протянуть, если бы он и дальше остался предоставленным самому себе. Удивительным образом заключение в подвале Заура он переносил значительно лучше, чем заключение в роскошной камере Риверейнского замка. Тогда каждый день был маленькой войной, которою он мог выиграть или проиграть — и выигрывать которую, безусловно, имело смысл. Сейчас каждый день был бессмысленным и никому не нужным продлением его бессмысленной и никому не нужной жизни. Когда-то он слышал, что настоящий моряк предпочтет самую сильную бурю затянувшемуся штилю. Сейчас он начал понимать, почему.

***

Весна застала Генри точно все так же рассматривающим потолок и поедающим суп безо всякого аппетита, как и раньше. За окном стремительно теплело, и иногда пели птицы. Генри слушал их равнодушно, поднося ложку ко рту так же медленно и безрадостно. Он был уже за той невидимой чертой, когда ни солнце, ни пение птиц не приносят никакого облегчения.

Почему-то считается, что хорошие новости всегда приходят погожим днем, тогда как ненастье сулит огорчение. На самом деле это маловероятно — если только не списывать все на неизбежную смену настроения, вызванную погодой. Предположим, одно и тоже известие в солнце и в дождь может вызвать совершенно разные чувства, — но и само известие накладывает отпечаток на восприятие мира. Сообщение о смерти в ясный безоблачный день может показаться еще более зловещим, тогда как радостные вести способны озарить светом самое беспросветное ненастье. Так же случилось и с Генри. Когда в столицу пришли первые новости из-за Стета — многие из которых уже сильно запоздали, — погода за окном совершенно не соответствовала их содержанию.

Шел сто восьмой день заключения Генри. Он считал их уже по привычке — это тоже было одним из ритуалов, помогавшим разнообразить его пребывание здесь. Привычка считать и вести подробные и дотошные наблюдения появилась у него еще в период его заурского плена. Тогда он следил за уровнем воды в луже в дальнем конце подвала — и за погодой на улице, поскольку та неизменно влияла на состояние лужи. Находясь в риверейнском замке, Генри тоже изучил всю камеру самым детальным образом — с точностью и скрупулезностью, открывающими в нем неслабые способности к естествознанию.

Сто восьмой день обещал ничем не выделяться среди остальных ста семи — разве что погода в тот день была особенно мерзкой и безрадостной. С неба сыпалась крупа, иногда превращающаяся в дождь, да и само небо было настолько неопределенного цвета и консистенции, как будто оно было и не небом вовсе, а котлом с густой серой кашей. Это было исчерпывающим описанием погоды за окном — даже исследовательская дотошность Генри не могла ничего к этому прибавить. Он отошел от окна — а дверь его камеры внезапно отворилась.

Как и всякий заключенный, Генри с точностью мог предсказать, когда дверь отворится — кормили его строго по часам. Но время завтрака давно прошло, а время обеда было еще не скоро — впервые за много дней Генри испытал нечто, почти похожее на удивление. Когда же он увидел, кто к нему пришел, то удивился еще сильнее.

Уорсингтон хмуро глянул на Генри. Он, разумеется, не мог знать, что сейчас лицо его узника было самым живым за последние несколько недель — и разница между человеком, которого он заключал под стражу, и человеком, стоящим перед ним сейчас, вероятно, неприятно поразила регента. Некоторое время он как будто не знал, что сказать, а потом безо всяких слов передал в руки Генри сверток разных документов.

Генри слегка приподнял брови. Лицо неприятно дрогнуло — как будто за все это время оно уже успело прочно застыть в неподвижную маску. Генри взял документы, развернул их, пробежал глазами первый лист, остановился, вчитался внимательно, посмотрел на следующий за ним, и еще один, — и наконец очень медленно подошел к кровати и опустился на нее.

— Что это? — спросил он хрипло. Попытался прочистить горло — но что-то все равно мешалось. Генри впился в Уорсингтона взглядом.

— Ты сам видишь. Королева жива и здорова. Более чем жива, — добавил он мрачно, вспоминая содержание письма, описывающего события при Бронсдли.

Генри молчал. У него вдруг очень сильно закружилась голова.

— У меня больше нет причин держать тебя здесь, — добавил Уорсингтон сухо.

Генри слабо кивнул. Уорсингтон еще немного постоял, потом забрал бумаги из неподвижных рук Генри и вышел. Дверь никто не запирал.

Прошло очень много времени, прежде чем Генри смог заставить себя встать. Немного шатаясь — голова все еще кружилась, он подошел к двери и осторожно толкнул ее. Тяжелое полотно со скрипом распахнулось. В коридоре было пусто.

Генри шел по замку, не видя никого и ничего, с одной только целью — поскорее покинуть это место. Он с трудом вспомнил дорогу к одному из выходов, ведущему на узкую боковую улочку, прилепившуюся к замковой стене. Все еще сыпал снег — улочка была совершенно пустой.

Генри пошел вниз, в сторону площади. Вокруг не было ни души, и снег приглушал все звуки. Выйдя на площадь, Генри остановился и поднял лицо к небу. Ледяная крупа таяла на лбу и щеках, капли стекали вниз по шее. Он долго стоял, глубоко вдыхая влажный холодный воздух, и слушая тишину — бесконечную тишину снежного дня.

Снег перестал идти — резко, как это обычно бывает весной, и небо стремительно стало менять свой цвет. Генри медленно открыл глаза. Город уже ожил, кто-то что-то говорил, кто-то что-то кричал, хлопали двери и ставни на окнах. Он стоял, по-прежнему отрешенный от всего, со странной, как будто звенящей пустотой внутри, — когда знакомый голос окликнул его:

— Милорд!

Генри повернулся и увидел Ленни, бегущего к нему навстречу.

— Милорд, она жива! Королева жива!

Он остановился рядом с неподвижным Генри, тяжело дыша.

— Она под Бронсдли с армией, — немного сбиваясь, переводя дух выпалил Ленни, — и есть множество свидетелей, что это действительно королева Джоан, а значит, вас должны освободить...

Тут он внезапно запнулся.

— Вас уже освободили, — заметил Ленни очевидное. — Значит, вы уже знаете?

Генри заставил себя кивнуть. Лицо Ленни стало слегка расстроенным.

— Ну вот. Я надеялся обрадовать вас первым, — тут он внимательнее присмотрелся к своему господину. — Хотя как-то вы не выглядите обрадованным.

— Ленни, — Генри наконец смог заставить себя заговорить, но голос звучал удивительно бесцветно. — Ленни, мне срочно нужно выпить.

— Конечно, — несколько настороженно согласился его слуга, поворачиваясь в сторону оживленной центральной улицы.

— Мне нужно много выпить.

— Разумеется, милорд. Если уж пить — то пить много.

***

С трудом разлепив глаза утром, Генри первым делом взглянул на потолок и с облегчением увидел, что тот нисколько не похож на каменный свод, который Генри видел каждое утро последние несколько месяцев. Потолок был низким, побеленным, потемневшим от копоти и засиженным мухами — словом, это был типичный потолок комнаты в трактире, и в это мгновение он казался Генри лучшим потолком из всех возможных.

Когда эйфория от смены обстановки прошла, Генри, разумеется, сразу почувствовал все последствия вчерашнего возлияния. Несмотря на то, что оно было на редкость скромным, — стыдно было даже упоминать количество выпитого им, столь мизерным оно казалось по сравнению с былыми временами, — тело за долгое время воздержания разучилось принимать даже малые порции спиртного. По правде говоря, Генри казалось, что его тело вообще было сейчас ни на что не способно. После долгого отсутствия движения и нормальной еды оно стало вялым, безвольным. С головой тоже было не все в порядке — даже делая скидку на похмелье, Генри понимал, что соображает куда хуже, чем раньше. Что же касалось души, сердца и прочих чувствительных органов, то на их месте, по ощущениям, было выжженное болото. Или затопленная пустыня.

Нечеловеческим усилием Генри заставил себя сесть. Это отняло много сил, и еще больше ему потребовалось, чтобы встать с кровати и добрести до кувшина с водой, стоявшего на столике рядом с большим медным тазом. На стене висело крохотное зеркальце, вмещавшее ровно одну четверть лица — но даже вид этой четверти Генри сильно не понравился. Страшно было подумать, как выглядело все остальное.

Он отпил немного, потом, подумав, поднял кувшин и начал пить жадными глотками. Кувшин казался тяжелее, чем должен был быть. Генри раздраженно фыркнул.

Скрипнула дверь и в комнату вошел Ленни.

— Доброе утро, милорд! — воскликнул он бодро. Ленни никогда не страдал похмельем.

Генри поставил кувшин на место.

— С этим надо что-то делать, — пробормотал он хмуро.

— С чем именно?

— Вот с этим, — Генри широким жестом показал на себя.

Ленни глянул на своего господина оценивающе, слегка наклонив голову набок, затем вдруг схватил кувшин — и плеснул в Генри, окатив его водой с ног до головы.

— Какого?!.. — вскричал Генри, отплевываясь и пытаясь убрать мокрые волосы со лба. Ленни стоял с кувшином в руке, а лицо его сохраняло крайне сосредоточенное выражение.

— Кажется, уже лучше, — наконец серьезно изрек он, ставя кувшин на место.

Генри изумленно посмотрел на него — а потом сел на кровать и громко расхохотался.

***

— Пять минут без нескольких песчинок, — констатировал Ленни, проверив песочные часы. Генри с шумом выдохнул.

— Ты можешь поверить, что когда-то я пробегал за три с половиной? — спросил он, начиная ходить, чтобы выровнять дыхание.

— Конечно, — невозмутимо ответил его слуга. — Я ведь тогда тоже замерял время.

Генри кинул на него мрачный взгляд, продолжая мерить шагами стену и размахивать руками.

Он тренировался уже три недели — и чем дальше, тем больше чувствовал, что ни на что не годится. Забывая о том, что между тремя с половиной минутами в двадцать пять и пятью в неполные тридцать было несколько серьезных ранений, плен, тюремное заключение и прочие неблагоприятные для здоровья обстоятельства, Генри был недоволен собой и хотел во чтобы то ни стало наверстать упущенное. Пробежка по городской стене была малой частью ежедневных тренировок — но упражнения на координацию, скорость реакции и равновесие давались ему не лучше, чем бег. Вероятно, имей Генри возможность сравнить свои результаты с кем-нибудь другим, он бы расстраивался бы куда меньше. Но он сравнивал только с самим собой — не подозревая, что пять лет назад был в своем роде неподражаем.

Генри остался жить в трактире — хотя его титул оставлял за ним право занять любые покои в замке, кроме королевских. Но сам вид замковых стен и башен вызывал у Генри легкую тошноту — роскошным комнатам он предпочитал уютный тесный номер на постоялом дворе. Не в последнюю очередь потому, что потолки во всех комнатах замка выглядели одинаково. И он был сыт ими по горло.

Три недели прошли тихо и плодотворно — хотя Генри и сердился на себя, прогресс все-таки был налицо. Каждое утро отражение четверти лица выглядело все приятнее — и каждый вечер Генри засыпал со спокойной уверенностью, что день прошел не зря.

Он начал привыкать к своему размеренному образу жизни, и, более того, стал иногда потихоньку разбирать заболоченные завалы в собственной душе, осторожно прислушиваясь к себе и пытаясь собрать из остатков и обломков того человека, которого он когда-то хорошо знал. Это получалось с трудом — многих частей не хватало, а многие уже никак не подходили, — но постепенно, с каждым днем все отчетливее, он начал ощущать себя снова некоторой закономерной частью вселенной, а не ее катастрофической ошибкой. Для человека, еще месяц назад не испытывавшего ничего, кроме безграничного отвращения к себе, это было уже очень неплохо.

Он снова не слышал ничего от Уорсингтона — но поскольку регент, как и замок, вызывал у Генри исключительно неприятные ассоциации, он отнюдь не мечтал о встрече, и вообще раздумывал о том, чтобы вовсе убраться из столицы. Но в Риверейне было куда больше шансов узнать самые свежие новости — а в последнее время Генри жадно ловил все разговоры вокруг. Живя на постоялом дворе — то есть там, где рассказывают больше всего — и громче всего, — Генри каждый вечер просиживал несколько часов внизу, внимательно прислушиваясь к разговорам вокруг. Пил он редко и немного, чем вызывал явное неудовольствие трактирщика — но Генри заплатил за комнату на месяц вперед, и хозяин успокоился.

После того, как армия королевы разбила имперцев под Бронсдли, сведения о ее передвижениях стали поступать в столицу постоянно. Источники редко были надежными, и даже самые достоверные цифры по пути имели обыкновение удваиваться, а то и вовсе менять порядок, но Генри обладал достаточным опытом и умом, чтобы из всего потока извлечь необходимое и составить более или менее ясную картину.

Он слушал и думал, думал и слушал — и в конце концов решил, что должен ехать. Это было опасно, безрассудно, самоубийственно — пытаться прорваться к армии, которая с трудом пробиралась по захваченным имперцами землям — но он не мог больше ждать. Он должен был поехать к ней. Он должен был наконец найти ее. Он знал, что она жива — но Генри слишком хорошо мог представить себе Джоан, идущую в авангарде своего войска. Никто не знает, как долго еще она будет жива.

Он совсем уже было собрался в путь, когда вдруг осознал, что не может приехать к ней просто так. Он был лордом, пэром. Все еще был. А она — теперь — была королевой. Его сюзереном. Генри не приносил присяги — но явиться в стан королевы мог не иначе, как со своим войском. Сам по себе он вряд ли был там кому-нибудь интересен.

И это была вторая мысль, которая останавливала его. Когда первый порыв прошел, Генри пришло в голову, что он совершенно не представляет себе, как она его встретит. Нежно и радостно? Предположение было заманчивым — но очень маловероятным. Зло и обиженно? — вполне возможно. Даже, пожалуй, логично. Он и сам бы себя так встретил.

Но хуже всего, внезапно понял Генри, если она встретит его холодно и равнодушно. Он попытался вообразить себе это — и ему стало настолько нехорошо, что в первый момент всякое желание ехать отпало. Ему понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. И тогда он решил, что все-таки поедет. Но не один. Он приведет королеве войско. И тогда она может сколько угодно быть равнодушной и холодной. Но, во всяком случае, у нее уже не будет повода его презирать.

Генри написал барону Вайлеру, предводителю своей области, с приказом собрать двести лучников и три сотни всадников как можно скорее и привести под Риверейн. Это были не все его силы — но он торопился. С юга стали приходить нехорошие слухи.

Ленни был не в восторге от плана Генри — но это был один из тех случаев, когда от него требовалось держать язык за зубами. Ленни мог сколько угодно вмешиваться в личную жизнь своего господина — но он всегда замолкал, когда дело касалось политики. Ленни ничего в ней не смыслил, а как известно, раз не знаешь, то и нос не суй. Он и не совал. Слишком много повидал он в своей жизни носов, прищемленных в этом деле. А то и откусанных вовсе.

Генри ждал ответа от Вайлера и готовился к отъезду, когда к нему пришел несколько озадаченный Ленни и сообщил, что того вызывает к себе Уорсингтон. Генри напрягся.

— Чего он от меня хочет?

— Не знаю, ваша светлость, — слегка пожал плечами слуга. — Но хочет очень, потому что просил вас прийти без промедления.

Генри задумчиво потер щеку, немного колючую от щетины.

«Надо побриться», — машинально подумал он.

— Вы идете, милорд?

— Иду, — кивнул Генри. Потом внимательно посмотрел на Ленни. — Если услышишь шум в замке — будь готов уносить ноги.

— Вы думаете, что?..

— Я ничего не думаю. Просто будь готов.

***

Уорсингтон по праву считался уникальной политической фигурой. Он не был дворянином, однако доходы семьи позволили ему поступить в Стетхолльский университет для изучения права. Изучал Уорсингтон его долго и старательно, из студента постепенно превратившись в профессора, возвещавшего с кафедры главенство и непреложную силу закона. Университетская кафедра обеспечила Уорсингтону публичность, публичность послужила росту влияния и известности, и все это вместе привело его, еще достаточно молодого и пылкого адепта юриспруденции, ко двору короля Джона Доброго, проявлявшего большой интерес к наукам и просвещению вообще, и к праву — как к важнейшей опоре справедливого правителя, — в частности. Уорсингтон понравился королю, тогда еще недавно вступившему в счастливый брак с королевой Иезавет, и на крыльях своей нежной к ней любви стремившемуся преобразовать и осчастливить весь мир. Спустя одиннадцать лет королева умерла, крылья опустились, и многое из задуманного так и не было осуществлено — но Уорсингтон уже прочно обосновался при дворе, став сначала одним из советников короля, а затем и первым лордом. Многим мудрым решениям в своей политике король был обязан именно Уорсингтону — многие глупые поступки короля первый лорд не стеснялся критиковать и осуждать. Когда принцесса Джоан сбежала, Уорсингтон ходил таким хмурым, что многие опасались встречаться с ним. Король не хотел рассказывать первому лорду, что действительно произошло с принцессой — по какой-то собственной прихоти считая это слишком личным. Он рассказал обо всем Теннесси, да еще Эреварду — поскольку тот был лордом дознания, но больше при дворе никто ни о чем не знал, и Уорсингтон долго не мог понять, почему король не вернет свою дочь обратно. Однако время шло — принц Джон начал вытворять такое, что весь двор стоял на ушах, и первый лорд вынужден был признать, что отсутствие принцессы шло ей только на пользу. Король то и дело рисковал лишиться сына — легко было предположить, что под влиянием брата принцесса тоже могла начать постоянно подвергать свою жизнь и здоровье опасности. Пусть уж лучше сидит на севере и изучает драконов. В конце концов, она всегда была немного странной девочкой.

Смерть короля наступила неожиданно. Многие это обсуждали, многие кого-то осуждали — но Уорсингтон видел своими глазами, как король умер от сердечного приступа. Конечно, причины приступов могли быть разными... Но доказательств ни у кого не было. Зато была страна, попавшая в руки неуравновешенного мальчика, который мог сделать с ней все, что угодно.

До сих пор карьера Уорсингтона, при всей своей стремительности и головокружительном успехе, все-таки вписывалась в рамки возможного. Удивительное началось позже. Молодой король, придя к власти, первым делом отставил старых придворных и приближенных своего отца, поставив на их места либо не менее эксцентричных, чем он, друзей, либо и вовсе странных людей, явившихся ниоткуда и не гнушавшихся исчезнуть в никуда, как только дела пойдут не так гладко, как хотелось бы. Двор превратился в сборище непонятного сброда — и единственным светом разума и оплотом здравомыслия в этом хаосе оставались Эревард и Уорсингтон.

Почему Джон оставил лорда дознания, было понятно — даже такой сумасбродный король понимал, как важен на этом посту человек с налаженной сетью агентов и осведомителей. Но почему Джон оставил первого лорда, для многих до сих пор оставалось загадкой. Уорсингтон всегда неприкрыто осуждал поведение принца — и даже когда тот стал королем, не переставал высказывать свое недовольство его выходками. А король чем дальше, тем больше шел в разнос, в кратчайшие сроки уничтожая все то, что годами, десятилетиями, веками строили и создавали его предшественники. Уорсингтон был не способен в одиночку остановить эту разрушительную силу — но ему еще хватало влияния, чтобы изо всех сил стараться сохранить то, что уцелело, и надеяться, что рано или поздно из бережно оберегаемых им обломков удастся восстановить былое величие страны.

Случилось это даже раньше, чем он рассчитывал — вопреки всем мрачным прогнозам Уорсингтона, король не пережил его, скоропостижно скончавшись от лихорадки. Молодого короля тихо похоронили в Риверейне, в фамильном склепе, на похоронах присутствовали только его друзья. Вовсю шла война, принцесса, единственная наследница престола после старшего брата, бесследно пропала — всем было не до торжественных церемоний.

По закону Инландии в случае пресечения королевской династии первый лорд становился регентом до тех пор, пока совет лордов не выбирал нового короля. Официально, совет можно было созывать спустя три месяца после смерти предыдущего монарха. Однако события на западе не позволяли собрать всех лордов — а в неполном составе совет не имел силы. Уорсингтон не мог отступить от буквы закона — поэтому ему оставалось только наблюдать и ждать, чем все закончится.

Весть о том, что принцесса — а теперь королева, — жива, здорова и возглавляет войско, решила вопрос сама собой. Необходимость в совете лордов отпадала — теперь Уорсингтону оставалось только дождаться победы ее величества и прибытия королевы в столицу.

Его регентство подходило к концу.

***

Уорсингтон ждал Генри в небольшом кабинете, который занимал с самого начала своей придворной карьеры. Когда Теннесси вошел, регент нахмурился так сильно, что, казалось, его густые брови под высоким лбом сейчас спутаются между собой и больше не разойдутся никогда.

— Что случилось? — спросил Генри сухо, останавливаясь в дверях. Он был сейчас в несколько затруднительном положении — по происхождению лорд Теннесси был намного выше Уорсингтона и вполне мог требовать, чтобы тот стоял в его присутствии. Но сейчас перед ним был регент, исполняющий обязанности короля, верховный правитель. С этой точки зрения, стоять должен был как раз Генри.

Уорсингтон при виде него из-за стола не встал.

— Это пришло сегодня утром, — регент протянул ему распечатанное письмо. Генри подошел к столу и молча развернул свиток, мысленно ругаясь на себя за то, как при этом екнуло сердце. Но письмо было не от королевы.

— Двадцать тысяч? — наконец подал голос Генри, прочитав до конца.

— А что там написано? — угрюмо буркнул Уорсингтон.

— Двадцать тысяч.

— Ну значит двадцать тысяч и есть, — устало заключил регент. Генри невольно вздрогнул. Он никогда не видел Уорсингтона таким мрачным.

Но если письмо сообщало правду, и к столице действительно шла имперская армия в двадцать тысяч человек, у Уорсингтона были все причины быть мрачным. Очень и очень мрачным.

— И что вы собираетесь предпринять? — осторожно спросил Генри.

— А что я могу предпринять? — сухо заметил регент. — У меня есть здесь только ты, да еще... А, входи, Джеймс. Ты вовремя.

Генри обернулся на звук отворяемой двери — и замер. Потом быстро отвернулся, спешно приводя свое лицо в порядок. Ледяное спокойствие — это единственное, что могло его сейчас спасти.

— Теннесси? — прошипел высокий голос у него за спиной. Генри поморщился, украдкой вздохнул и повернулся к вошедшему.

— Лорд Гелленхорт, — поприветствовал он как можно спокойнее. Молодой человек скривился. Он был ниже Генри, худощав, с острыми чертами лица, крупным носом и очень тонкими губами, как будто специально созданными для того, чтобы складываться в презрительную, злобную гримасу. И самое обидное состояло в том, что Генри эту гримасу вполне заслужил.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Гелленхорт, по-прежнему шипя сквозь стиснутые зубы.

— Спокойнее, Джеймс, — слегка одернул его Уорсингтон. — Генри нужен здесь.

— Нужен?! Кому?

— Мне. Нам. Сейчас важна помощь каждого, кто может ее предложить.

— Да я скорее подохну, чем воспользуюсь его помощью!

— А я — нет, — отрезал Уорсингтон невозмутимо. — И поскольку я регент, то ты будешь слушаться меня. Понятно?

Гелленхорт поморщился и презрительно сплюнул. Генри медленно и глубоко вдохнул. Ледяное спокойствие. Только так и никак иначе.

— Генри, — повернулся к нему Уорсингтон, не обращая внимания на Джеймса, — мне нужны твои люди. Все, кто у тебя есть.

— Вы организуете оборону?

— Да. Это единственное, что я могу, имея под рукой двух пэров и два десятка дворян в окрестностях столицы.

— А как же Харли-Оксборн? Реккети? Монтгомери?

— Монтгомери уже два месяца как в Империи, — мрачно сообщил Уорсингтон. — У Чарльза, как ты знаешь, только титул — и два десятка всадников. Реккети сидит в своем замке и на мои письма не отвечает.

Генри снова вздохнул.

— Все, кто был на юге, или уже крутятся при дворе императора, либо скоро начнут. Северян ты знаешь не хуже меня — они вылезут из своих нор, только если дракон постучится к ним в двери. А все, что на западе — отрезано империей. Так что у меня остались только вы двое, — пробурчал Уорсингтон, окидывая обоих лордов мрачным взглядом. — Поэтому я очень прошу вас — без фокусов.

Лицо Гелленхорта скривилось еще сильнее. Лицо Генри было совершенно невозмутимым.

— Ну хорошо, — вздохнул наконец Уорсингтон, бросая на них еще один хмурый взгляд. — Идите. Только не подеритесь в коридоре.

***

Генри считал, что готов — но все равно невольно вздрогнул от ненависти, сконцентрированной, как едкая кислота, в голосе Гелленхорта.

— Ты знаешь, как я мечтаю тебя убить?

Они стояли в коридоре в нескольких шагах от кабинета регента. Генри глубоко вздохнул, прежде чем ответить.

— Знаю.

— И ведь ты хитро устроился!

— Что ты имеешь в виду?

— Тебя ведь теперь нельзя вызвать! Ты, видите ли, дал обет!

— Ты знаешь, почему я его дал.

— Да! — почти взвизгнул Гелленхорт. — Но если ты думаешь, что твой обет отменяет тот факт, что ты — убийца, то глубоко ошибаешься!

— Джим, — пробормотал Генри как можно спокойнее. — Ты знаешь, что я убил твоего отца не специально. И ты знаешь, что с тех пор я дал обещание не брать в руки меч и не участвовать в турнирах.

— О, да! И считаешь, что поступил благородно!

— Это все, что я могу.

— Вот только из-за этого я не могу вызвать тебя и отомстить за отца!

Генри снова глубоко вздохнул и слегка прикрыл глаза, но это не помогало.

— Может, это и к лучшему, Джим. Так, по крайней мере, я точно не убью тебя вслед за ним.

И с этими словами он развернулся и быстро пошел прочь, страшно злясь на себя, что не сдержался. В который раз.