Непозволительная роскошь
Гелленхорт был невыносим.
Поначалу Генри держался, как мог. Он молчал, он следил за своим лицом. Он был предельно вежлив — и немыслимо спокоен. Это немного помогало — сложно все время провоцировать человека, который на провокации не поддается. Но все же иногда Генри срывался, после чего начинал ненавидеть себя.
Уорсингтон наблюдал за ними с неизменно мрачным выражением лица, и сказать, на чьей стороне в этом конфликте он был, Генри не мог. Да это и не имело особого значения.
Он не мог поехать к ней. Генри всю ночь просидел на стене у Стетхолльских ворот, глядя на горизонт, туда, где, по его расчету, должна была находиться королевская армия. Он снова чуть-чуть не успел. Покинь Генри столицу сразу после освобождения — и регент уже не смог бы сделать его заложником долга и обязательств. А теперь Генри застрял здесь — с Уорсингтоном, Геленхортом и наступающей армией крессов.
В ту ночь он так и не лег спать. Боялся, что, если она ему приснится, он не сможет заставить себя остаться.
Продумывая план обороны, Уорсингтон рассудил, что общее командование отдаст Гелленхорту, а Генри отправит на стены. Почему он решил именно так, знал только сам регент, однако Генри подозревал, что главной причиной была возможная реакция Джеймса в случае обратной ситуации. Он хорошо мог ее представить — вероятно, так же хорошо ее мог представить и Уорсингтон, и Генри не винил его за желание подобной сцены избежать. Самому ему было глубоко все равно. На стены — значит на стены. Незаметно для себя Генри снова начал впадать в мрачно-равнодушное состояние. Все, что его ждало впереди, — это затяжная осада с неизвестным исходом, а все, что он имел удовольствие наблюдать в настоящем, было одинаково отвратительно и уныло. И даже цветущий королевский сад своим видом как будто только насмехался над ним.
Когда в столицу прибыли его лучники, Генри стало немного легче. Многих из них он хорошо знал, их предводитель Хадсон был тем человеком, который давным-давно учил Генри стрельбе из лука — это был поистине глоток свежего воздуха.
Впрочем, свежий воздух, врываясь в душное помещение, имеет свойство создавать сквозняки и вообще нарушать привычный порядок вещей. Прибывшие были суровыми горцами, чуждыми столичного блеска и южной изысканности. Они держались особняком, говорили мало, неохотно и исключительно по существу — из-за чего сразу стали вызывать раздражение у жителей столицы. Люди вообще не любят чужаков — но к чужакам пресмыкающимся и подобострастным они склонны относиться чуть более снисходительно, чем к гордым и неприступным. Возможно, именно поэтому прием, оказанный прибывшим в Риверейн людям лорда Теннесси, был весьма и весьма прохладным, хотя и не исключено, что к этому приложил руку Гелленхорт. Сам Генри не сразу узнал, как встретили его лучников в столице — у него было слишком много дел, и потому в день прибытия Хадсона он успел лишь спешно перекинуться с тем парой приветственных фраз.
Правда открылась быстро — и притом, как обычно бывает в таких случаях, во всем своем неприглядном виде. Спустя пару дней Генри позвал Хадсона на стены — осмотреть предполагаемые позиции вместе с предводителем королевского стрелкового отряда и самим бургомистром Клейном, который следил за приготовлениями Генри с любезным презрением. Бургомистр был одним из тех, кто выдвинулся при молодом короле, и совсем не собирался задвигаться обратно, распоряжаясь полученной властью с почти что гениальной рассудительностью и расчетливостью. Он был немного моложе Уорсингтона, умен, образован, самовлюблен и омерзительно обходителен. Каждый разговор с ним стоил Генри больших усилий и выдержки — с учетом постоянного испытания, которые представляли встречи с Гелленхортом, оставалось только удивляться, почему Генри до сих пор не придушил Клейна. Тем более что в данном случае никакое чувство вины не могло его остановить.
На условленную встречу Генри пришел последним — и еще издалека уловил неприятный запах раскаленных нервов, витавший в воздухе над остальными тремя. Хадсон и Клейн не смотрели друг на друга, а начальник королевских стрелков всем своим видом пытался выразить лояльность власти. С Хадсоном было двое людей из горцев, а с начальником и Клейном — трое королевских стрелков, и пальцы всех лучников явственно выдавали уровень их боевой готовности. Генри украдкой поморщился. Он не далее, как сегодня утром имел неосторожность появиться в замке — и до сих пор слова и лицо Гелленхорта звенели в голове раздражающим воспоминанием. Генри был уверен, что для одного утра этого было вполне достаточно.
Чувствуя непримиримую вражду, стремительно скапливающуюся в грифах луков и наконечниках стрел, Генри решил попробовать действовать как можно дипломатичнее — не выказывая явного предпочтения своим людям и не давая при этом двум другим ущемлять их интересы. Затея была толковой — но, к сожалению, провалилась с первых слов приветствия, произнесенных им.
— Доброе утро, — сказал Генри доброжелательно и при этом сдержанно, подчеркивая деловой характер предстоящей встречи. — Как вы устроились, Хадсон? Все в порядке?
Седой горец, чья загорелая кожа забавно контрастировала с серебром волос, хмыкнул в усы.
— Да уж, — пробормотал он негромко. — Устроились мы на славу.
Генри немного напрягся. Он достаточно хорошо знал Хадсона, чтобы почувствовать в его словах недоброе.
— По правде говоря, — продолжил тот, продолжая усмехаться, — я думаю, что нас не случайно туда поселили. Прежде, чем иметь дело с такими маститыми крысами, имело смысл познакомиться с их менее влиятельными родственниками.
Клейн слегка поморщился. Генри прищурился.
— В чем дело? — спросил он, медленно поворачиваясь к бургомистру.
— Я думаю, — невозмутимо ответил тот, слегка наклоняя голову, — господин Хадсон намекает на то, что условия, в которых нам пришлось разместить его и остальных прибывших, не совсем оправдали его ожидания...
Брови Генри поползли наверх.
— А где вы их расквартировали?
— Понимаете, — еще любезнее отвечал Клейн, — в городе плохо со свободными комнатами...
Генри молчал, и не думая опускать брови.
— Южные амбары показались мне идеальным местом, — продолжил бургомистр, все еще спокойно, но начиная торопиться по мере того, как брови Генри поползли дальше наверх, — это единственное помещение в городе, способное вместить столько человек одновременно...
— Иначе говоря, — прервал его Генри начиная говорить очень вежливо, — вы поселили их прямо по соседству с городской свалкой?
Бургомистр слегка смутился от такого простого и честного названия, но быстро пришел в себя.
— С вашего позволения, милорд, Южные амбары — это не свалка. Это всего лишь место, в которое...
— Это всего лишь место, куда горожане сваливают свои отходы. Говоря простым языком — свалка.
— Но, ваша светлость...
Генри почувствовал, что начинает терять контроль, и потому процедил сквозь зубы:
— Немедленно переселите их оттуда.
— Но куда?
— Куда угодно. Я думаю, городская ратуша, например, вполне способна вместить столько человек.
Клейн смотрел на него холодными, пустыми, любезными глазами. Генри почти чувствовал, как от этих глаз несет так же, как от Южных амбаров — бессмысленно, безжизненно и потому невыносимо сильно. Он невольно сжал кулаки, специально впиваясь пальцами в ладонь, чтобы отвлечь себя от растущего желания по чему-нибудь ударить.
Не по чему-нибудь, а кого-нибудь. И не ударить, а избить, жестоко изувечить, так, чтобы...
Генри глубоко вздохнул и сильнее сжал кулаки. «Что со мной?» — промелькнуло в голове.
Бургомистр продолжал молча наблюдать за лордом Теннесси. Он не мог знать наверняка, о чем тот думал, потому что Генри все еще достаточно хорошо владел лицом, но Клейн не зря занимал свое место. У него было отличное чутье — в том числе и на опасность, — и он буквально всем своим существом ощутил, что сейчас лучше уступить.
— Разумеется, ваша светлость, — согласился он, опуская голову и отводя свои мертвые глаза. Генри украдкой вздохнул и расслабил пальцы, которые тут же налились неприятным разочарованием, покалывающим, как застоявшаяся кровь. Он поспешил заглушить его, и потому быстро сказал, стараясь быстро и незаметно перейти обратно на деловой тон, с которым он начинал этот разговор:
— Мы собирались обсуждать расстановку сил на стенах. Давайте наконец перейдем к делу.
Бургомистр снова покорно склонил голову, лицо Хадсона слегка разгладилось, расправилось, как крылья птицы, поймавшей наконец поток воздуха. Начальник королевских стрелков гордо выпятил грудь, как бы поясняя, на чьей территории они находятся и чье мнение должно быть решающим:
— Отсюда до Рейнгарской башни будет стоять половина моих ребят — это самая удобная позиция для обстрела нападающих — они, скорее всего, будут пытаться подойти с юга от Уэйдских ворот, там, где стена пониже. Ваших людей, милорд, следует поставить от Башни на север — там, скорее всего, атакующих почти не будет, но они могут попробовать застать нас врасплох...
Хадсон глухо хмыкнул в усы.
— Стоило гнать нас в такую даль, чтобы прикрывать тылы. На это и сын сапожника с ведром помоев сгодится.
Начальник королевских стрелков насупился:
— Я всего лишь трезво оцениваю имеющиеся в моем распоряжении силы...
— Да? И с каких это пор мы поступили в ваше распоряжение?
— Я — начальник королевских стрелков!
— А я — предводитель Тенгейлских стрелков!
— Тише, — спокойно и вежливо сказал Генри, и оба начальника тут же замолчали. — Будьте добры, поясните, — обратился он к главному королевскому стрелку, — почему вы решили, что моих людей стоит разместить на наименее опасных участках?
Начальник королевских стрелков фыркнул.
— Так вы посмотрите на их луки, — он с презрением махнул рукой на оружие горцев. — На таком расстоянии они не то, что доспех не пробьют, но даже кольчугу вряд ли поцарапают. Какой от них толк?
Хадсон слегка прищурился. Генри спокойно посмотрел на тяжелые луки городских стрелков, которые были почти в два раза больше горских. Потом так же спокойно посмотрел вдаль, чуть поверх шпилей Уэйдских ворот.
— Хадсон, — попросил он тихо, не поворачиваясь и протягивая руку. Седой горец усмехнулся и дал Генри свой лук, затем вытащил из колчана стрелу. Генри точным движением наложил ее на тетиву, по-прежнему не отводя взгляда от шпилей, над которыми носились ласточки. Медленно вдохнул, быстро натянул лук и вместе с выдохом мягко отпустил тетиву. Раздался короткий свист, и одна из птиц упала снаружи городских стен.
Генри протянул лук обратно Хадсону, затем медленно обернулся к бургомистру и начальнику королевских стрелков.
— Если стрелять точно, совершенно не обязательно пробивать доспех, — заметил он спокойно. — Насколько я помню, в имперских доспехах всегда открыта нижняя половина лица.
Хадсон снова усмехнулся. Горские лучники были невозмутимы. Начальник стрелков выглядел растерянно, Клейн старался больше не встречаться с Генри взглядом.
— Здесь больше сотни шагов, — недоверчиво буркнул один из королевских лучников. — С такого расстояния нельзя попасть в ласточку. Это просто везение.
— Я могу повторить, — предложил Генри тихо. Мужчина на секунду глянул на него — и встретился с пронзительно-серыми глазами лорда Теннесси.
— Не надо, — быстро сказал Клейн. — Мы верим.
Генри спокойно кивнул.
— Мои люди, — сказал он, — будут стоять там, где сами посчитают нужным, и будут выбирать цели и задачи, советуясь с Хадсоном и мной. А я буду решать, как с учетом этого расставить ваших людей, чтобы это было максимально эффективно. У вас еще есть ко мне вопросы?
Бургомистр и начальник королевских стрелков молчали. Его подчиненные хмуро поглядывали на Генри. Наконец Клейн, лучше других владевший искусством сохранять лицо даже при самом худшем исходе, вежливо склонил голову:
— Думаю, нет, ваша светлость. Все предельно ясно.
Генри только кивнул, пропуская мимо ушей легкую насмешку, сквозившую в словах бургомистра, после чего развернулся и махнул рукой Хадсону и остальным, приглашая их за собой. Они спустились со стен и пошли по узкому сырому проулку.
— Это было везением, — заметил Хадсон, когда они отошли достаточно далеко.
— Разумеется, — согласился Генри.
— И чтобы ты сделал, если бы не попал?
— Птиц было много. Уж в одну-то я должен был попасть.
— А все-таки? — не сдавался Хадсон. Генри слегка пожал плечами.
— Набил бы Клейну морду, наверное. В качестве неоспоримого аргумента.
Хадсон весело фыркнул.
— Со мной творится что-то не то, — пожаловался Генри старому горцу, задумчиво пиная в сторону что-то, одинаково похожее на булыжник, огрызок и кусок деревяшки. — Я начал часто срываться на мерзких типов. Едва ли количество мерзких типов вокруг меня резко увеличилось — так что, вероятно, что-то случилось с моим терпением.
Хадсон погладил усы и усмехнулся под ладонью, но скорее грустно, чем насмешливо.
— Боюсь, тут дело не в терпении, — заметил он.
— Да? А в чем тогда?
— Во внимании.
— Не понял, — нахмурился Генри. Лучник вздохнул.
— Видишь ли, Генри, раньше ты просто мог позволить себе никого не замечать. Твоя жизнь протекала в совершенно иной реальности, где можно было оставаться терпеливым и невозмутимым. Но такая жизнь, по правде сказать — большая роскошь. Далеко не все могут ее себе позволить.
— Ты хочешь сказать, что я мог позволить себе не замечать тех, кто мне неприятен?
— Я хочу сказать, что ты позволял себе никогда не замечать то, что было тебе неинтересно. Сейчас это вдруг пропало — не знаю, что послужило тому причиной, могу только сказать, что это должно пойти тебе на пользу. Иногда нужно видеть то, что не хочется видеть. Расширяет кругозор.
***
Генри лежал под дубом в королевском саду — возможно, в последний раз за долгое, неизвестно долгое время. Вчера они увидели на горизонте облако пыли. Облако улеглось ближе к вечеру, но сегодня утром появилось снова. Оно двигалось беззвучно, медленно и неотвратимо, четко обозначая расположение армии, которая ее поднимала. Генри смотрел на это облако все утро и наконец пошел сюда, в сад. Он лежал на траве, сама текстура которой, ее цвет, запах, мягкая влажность тонких стеблей — все противопоставляло себя мутной желтой пыли, поглощавшей, как губка, яркое солнце. Генри чувствовал сквозь рубашку прохладную землю, шершавую путаницу растений, щекочущую и колющую кожу через тонкое полотно. Королевский сад стоял невозмутимо, как будто отказываясь верить в существование пыли и армии под ней. Пыль могла лежать только на посыпанных песком дорожках. Единственной армией были муравьи, кропотливо прокладывающие невидимую тропинку через эти дорожки. Все остальное не имело значения — и, следовательно, не существовало. Сад считал именно так — дуб подтверждал это глубоким шуршанием тяжелой листвы, как будто стиравшей с солнца яркий свет и нестерпимый зной.
Генри глубоко вздохнул, закрыл глаза — и стал вспоминать.
Звенят цикады. Это резкий, плотный звук, как и запах разогретой на солнце травы и камней, как цвет неба, невыносимо синий и одновременно яркий, раскаленный от жгучих белых лучей. От всего этого кружится голова — что очень некстати, потому что именно сейчас Генри нужно сосредоточиться и как следует подумать.
Он встряхивает головой, щурясь от солнца, поворачивается — и вдалеке видит фигуру, идущую к нему. Она машет рукой — он знает, кто это. Он узнает эти движения всегда и везде, он будет видеть ее во сне так часто, что это в конце концов должно было бы перестать его удивлять — и все равно удивляет. Он удивляется каждый раз, когда видит ее.
Она идет к нему — очень быстро и при этом так плавно, будто это ветер, выбивающий из травы резкий запах и прерывающий порой звон цикад, несет ее к нему. Когда она подходит, то останавливается мгновенным, точным движением, как если бы на земле рядом с ним обозначена точка, в которой она в конце концов должна была оказаться.
Она останавливается — и улыбается. Звенят цикады, ветер вздымает в небо воздух от горячих камней — у неба невозможный цвет, оно бесконечное и пахнет солнцем.
Продолжение: https://author.today/reader/42605/342512
