– Я иду. К тебе. Хозяин. Я иду, – бормотал скелет, отдалённо похожий на человека.

Целенаправленно продираясь сквозь чащу, как дубину используя двустволку для борьбы с крапивой и репьём, вымахавших в человеческий рост, Урюк напоминал достигшего крайней степени дистрофии сумасшедшего. За несколько часов он, сбросив килограммов шесть, высох. Под грязной одеждой, как у Кощея Бессмертного, выпирали ребра над впалым животом. Ссохшиеся, покрытые струпьями пальцы могли посоперничать в бледности с экспонатом из кунсткамеры. На обтянутом кожей черепе фанатично сверкали ввалившиеся глаза. Похоже, он не замечал, что изменился. Резко поредевшие волосы обнажили гигантские бородавки на темечки и шее. У него выпали передние зубы, а язык распух от жажды. Горло, казалось, обернули в наждачную бумагу.

Но Урюк даже не остановился у родника, спокойно перешагнув живительную влагу. Хозяин ждал его. И только его! Взвалил чрезвычайную миссию на этого человека. Урюк знал об этом и победоносно шествовал, стремясь положить на алтарь Божества свою голову, если понадобиться. Ведомый голосом Хозяина, безостановочно повторял заклинание:

– Я иду. Иду. К тебе. К тебе. Иду.

Если он дойдёт, то всё изменится. Будет всё хорошо. Урюк не умрёт. Теперь никогда не умрёт. Разве не стоит для этого немного пострадать? Уверенный в своей цели, он неожиданно растерялся, когда достиг чёрных, возросших на болотистой почве тополей, а голос, зовущий его к себе, исчез. Вновь подступило ощущение свершившейся несправедливости. Неужели его бросили? Голос, кажется, обещал, что подскажет, как необходимо поступить для того, чтобы выбраться из тайги. А теперь смолк. Хозяин врал? Его опять обманули! Урюк с удивлением обнаружил, что несмотря на ярость и слёзы бессилия, он чувствует, как напуган. И не внезапно наступившей тишиной в голове и неопределённостью, а чем-то другим. Надо было бежать отсюда, от этого места. Потому что впереди ждал бесповоротный ужас, от которого волосы встают дыбом и обрывается биение сердца. Предупреждение исходило изнутри. Обострённое, как у всех психов, чувство самосохранения сделало последнюю попытку для спасения. Но Урюк лишь тоскливо подвывал, кружась на месте и дёргая губу. Измождённый организм напомнил о себе. Покачиваясь, человек продвигался вперёд, цепляясь за лысые чёрные стволы, постанывая, когда вечно влажная кора щипала язвы на ладонях.

Высохший сломанный тополь, стрелой застрявший меж двух других напомнил ему готовый к атаке мужской половой орган. Урюк, хныкая, помочился в кусты, перелез через завал и увидел уткнувшийся носом в землю вертолёт. Безумное лицо оросили неподдельные слёзы радости. Прости, что усомнился в тебе, Хозяин! Прости! Урюк теперь понял, куда вёл его мудрый голос. Не дав погибнуть в огне, показал верный путь к спасению. Улететь! На вертолёте можно улететь! Из леса! Из разума. Из жизни. Но улететь! И не беда, что Урюк никогда не умел управлять подобной штукой. Он научится!

– Я иду! Иду! Да-да! Иду!

…Всего несколько шагов отделяло их от тела Ивана. Молчун надеялся обойтись без происшествий. Надо забрать у трупа автоматы. Подойти и взять. И сделает это зэка. Возможно, подставить его будет нечестно, но рисковать Марусей и собой просто не имеет права. На всякий случай. Если Командир превратился в одну из тех тварей, но пока прикидывается мёртвым, ожидая жертву, что же: для такой роли кандидатуры лучше, чем бандит, не найти. Жестоко, но факт. Маруся же заранее уверила себя: мертвец оживёт. Так было, и не раз. Она согласилась, что можно не возвращаться за вещами, но без оружия обратная дорога к посёлку будет менее уверенной. Когда-то же должно им повезти?! Но увиденное превзошло все ожидания.

– Ёшкин кот! – Пахан с отвращением попятился. – Ни в жизнь не подойду! Ни в жизнь!

– Это ещё хуже! Боже! Разве может быть так? – если бы Марусю не вырвало десятью минутами раньше, такое произошло бы сейчас.

Бортовского не было. Его тело, где ожидалось увидеть ноги, руки и прочие человеческие атрибуты, заменил пульсирующий в агонии гигантских размеров слизень. Извиваясь, он бился, попутно меняя краску с тёмно-розовой на мёртвенно-бледную. Волнообразное горбатое существо медленно и бестолково елозило, накрывая автоматы сплющенным брюхом. Молчун моментально прикинул, что слизень, хоть и выглядит устрашающим, практически безопасен. Похоже, он умирал. На утончённой конусообразной конечности двигались шрамы углублений, пережёвывая вечную жвачку. От мысли, что такая фиготень сидела в Иване всё время, закружилась голова. У-у, червь! Ах, если бы Бортовский знал, во что превратится после смерти, он, возможно бы, застрелился. Повеселив мысли, Молчун почувствовал облегчение. Червь привлекал внимание, завораживал, словно они подглядывали за чем-то неприличным. Безобразное отталкивающе привлекательно. Что, в принципе, есть человек? Имидж, личинка, личина. Его сущность – червь. Голодный и любопытный. Не червяка ли мы напоминаем в утробе матери? И разве не черви проводят нас в самый последний путь, превращая из тела в прах? Если распределять пальму первенства между живыми существами планеты, вполне заслуженно завоюет её не лев, не черепаха, не слон, не человек, а червь, питающийся падалью. Он бессмертен и всесилен.

Маруся первой уловила опасность:

– Борис исчез! Он где-то здесь! Чувствуете, как воняет?

– Вздернутый смылся, – удивлённо подтвердил Пахан.

На ветке болтался пустой рюкзак.

– Пора! – уныло сообщил Молчун. – Убираемся отсюда!

В спину дохнуло теплом, которое через минуту превратится в пекло. Огонь пересёк вырубленную просеку, уничтожив древнюю хижину, попутно слизывая ульи. Осторожно обойдя гигантского червяка, они попытались пройти к реке. Но, поражённые, остановились. С берега к ним направлялся старый знакомый. Разбрызгивая зелёную жижу из ран в боку, оставленных автоматной очередью, медведь неуклюже припадал на все четыре лапы. Он не рычал – молчаливым становясь страшнее. Свалявшаяся шерсть напоминала мокрую ветошь, которой вытирали солидоловые пятна на полу мастерской. Глаза горели подозрительно-красными светофоринами. Но самым жутким было: голова Шурика, свисающая с оскаленной пасти пародией на мохнатую бороду необычной круглой формы. Патлы, которыми Сашка гордился, слежавшись, закрывали лицо уродливыми толстыми змеями.

Как по сигналу, из-за дерева, на котором повесился, вышагнул мёртвый Борис. Вместо лица бело-жёлтая пена с впадинами рта и глазниц. Вокруг шеи обмоталась оборванная лямка рюкзака. Кошмар продолжался. Маруся затравленно озиралась, ожидая попутных ему сюрпризов в виде преследующего Ферапонта с ножом в пояснице. Она с удивлением поймала себя на внутреннем вопле. Пусть это будет Ферапонт! Или Асур! Но не отец! Только не отец! Молчун прикидывал, сколько времени осталось, пока разламывающая голову боль не отнимет разум. Ожесточённо надавливая точки на теле, показанные стариком шорцем, пытался путем массажа оттянуть безумие. За отпущенное время ему просто необходимо что-то придумать! Или, хотя бы, вспомнить! Вспомнить важное, но совсем упущенное. Вспомнить – всё, что он мог позволить себе. И пусть это не поможет, но вдруг позволит объяснить происходящее. К руке жестко массирующей лицо прикоснулись.

– В тайгу! В тайгу бежать! Начальник! Окружают! – Пахан не среагировал на появление чудовищ так, как они. Если страх и был знаком ему, то мертвецы никак не стимулировали этого чувства. Примитивно Пётр понял одно: если не смыться, то их достанут. А умирать не хотелось. – Бежать надо! В тайгу!

Молчун согласился. Не самый лучший вариант скрываться в глуши, когда по пятам преследуют чудища, но похоже – другого не было. Обхватив Марусю за талию, увлекая за собой из опасного места, побежал за Петром. Пахан же внезапно остановился и попятился, едва не наступая им на ноги. Из леса выходили трое. Заросли выпустили, словно родив, обросших плесенью Газона, Сыча и Ферапонта. Крупицы земли, застрявшие в складках одежды, не оставляли сомнений. Мертвецы вышли из могилы. Даже Петро растерялся, вспомнив на секунду о ноже и лисе, которая пробегала в кустах, когда он выворачивал из земельки бывших товарищей по киче. Что к чему думать сейчас о лисе? Бандиты замкнули кольцо, оттесняя людей к пасеке. Сзади ревело и трещало. Огонь, наткнувшись на деревья, остервенело пережёвывал новую пищу, смачно чавкая. Как снежинки, в воздухе закружились крупицы горячего пепла, увлекаясь, пропадали в дыму.

– Я не хочу! – выкрикнула Маруся. – Не могу! Умирать! Так страшно умирать!

– Вот и всё, – спокойно уставился на приближающихся покойников Молчун. – Это вам не видик про зомби. Они – настоящие.

Неизвестно откуда спустилась горящая ветка, внезапно изменив траекторию, оседлала голову Сыча, волосы которого вспыхнули. Не обращая внимания, мертвецы неотвратимо продвигались вперёд. Есть что-то особенное в том, как ходят покойник. Он не размахивает руками, не дёргает головой, а просто переставляет негнущиеся ноги, как утка, переваливаясь с одной на другую. В равномерном раскачивании чувствовалась пагубная снисходительность к жертвам. Пахан, Молчун и Маруся, загипнотизированные, наблюдали, различая каждую разъедающую ужасом деталь. Запекшаяся кровь на ранах, покрывшихся грубой моховой зеленью. Вязкая пенящаяся маска вместо лиц, чернеющая от гари. Плешь, выеденная огнём на голове Сыча. Прихрамывая, подступил Балагур, оттесняя зажатых кошмаром людей к слабо дёргающемуся слизню.

Медведь угрюмо выплюнул голову, и та покатилась к ногам зэка. Пахан, выругавшись, пнул крутящийся предмет, и тот отскочил с хрустом в сторону Газона. Тот неторопливо нагнулся, поднимая страшный мяч. И тут Маруся не выдержала: как рыба на берегу, раскрыла рот, из которого истерика не могла выдавить ни звука. Преклонила колени, надломившись, и затряслась. Со стороны могло показаться, что она задыхается, чем-то подавившись. Пахан осоловело переводил взгляд с неё на покачивающуюся косматую голову медведя, будто тому вместо шеи поставили метроном, затем на печёный омлет лица Балагура и волочащиеся фигуры зэков, повторяя:

– Твою мать! Срань Господня! Срань! Твою мать!

Молчун тоже опустился на колени, привлекая к себе рыдающую девушку и до побелевших пальцев крепко сжимая пистолет. Если кто из мертвецов приблизится, он, конечно же, выстрелит – хотя и понимал тщетность подобной акции. Память в спешке перебирала встречи с проявлениями ирреального. Голос в автобусе. Нина у переправы. Спортсмен, вонзающий кулак в морду мертвеца. Узелок с останками Спортсмена, текст почтового сообщения: «ТЭБЯ, ГЭНА, ОТПУЩУ…» Не то! Не так!

…Табачный ларёк, прямоугольный блок сигарет, перебираемый ладонями. Ощущения нахлынули, неприятно покалывая в груди. Гранитная плита, устремлённая вверх, чёртово колесо, красный гравий под ногами. «Для тебя папочка …»

…Равномерное журчание воды из-под крана, несущие тепло и безмятежность, горьковатый вкус пива, обволакивающий язык. Жжение на щеках после бритья, обжигающий нёбо омлет… «Удивляет полное отсутствие тараканов… Мелких нет ни одного…», «Могу поклясться, что второй хвост хлестал его по руке…», «Три комнаты поменять на конуру? Ты в своем уме?»

– Да! – ответил Молчун. – Я никогда ещё не был так в своем уме.

В подобной ситуации его заявление было более чем странным. Но «…живые клетки, маленькие такие клеточки…», «… вторая половина? …в бункере осталась. На метеостанции. Сгорела, должно быть…»

Пистолет странно заелозил. Вернувшись в настоящее, Генка сразу не понял, что Маруся вырывает у него оружие.

– Застрели меня, – шептала она. – Так не могу! Не хочу стать такой, как они. Застрели…

Молчун расхохотался, озорно подмигнул ей:

– Тараканчики! Понимаешь? Тараканчики! Письма помнишь? Совокупляются! Чёрт! Совокупляются! Десять пальцев!

…Если бы родители или те, кто когда-то знали Сергея Петровича Уркашенко, которому на зоне дали кличку Урюк, увидел его сейчас, то не узнали бы. И не потому, что Урюк под воздействием радиации лишился волос и зубов, а его тело покрылось шишками и язвами, но все просто помнили про его руки, которые, как говорится, не под то заточены. Урюк никогда не мог ничего сделать, даже вбиваемые гвозди гнулись в доске, а молоток шлёпал по пальцам, не говоря уже о каких-то более сложных вещах. Сейчас же, бормоча незатейливую мелодию, зэка ловко соединял два оголённых проводка. За несколько часов он сумел починить и исправить кучу мелких повреждений, благодаря которым вертолёт вновь мог двигаться. Конечно, против пробоин и сломанного хвоста Урюк был бессилен, но испорченные при аварии и выстрелами приборы, за возвращение к жизни которых не взялся бы и самый умелый мастер, оживали при его прикосновении, как будто только и ждали, когда он придёт и их починит. Урюк действовал по наитию, подгоняемый вернувшимся голосом, который чётко приказывал, как и что ему делать. Впервые в жизни Уркашенко знал, чего от него добиваются и, невзирая на предобморочные наплывы прострации, откручивал, завинчивал, изолировал, спаивал при помощи набора инструментов, оказавшихся именно там, где и сказал Хозяин – под сидением пилота.

К чувству причастности к великим событиям, однако, примешивалась горечь понимания, что его используют. А значит, потом он вновь окажется ненужным. Но пока Урюк был невыразимо счастливым, хоть для чего-то пригодилось его обыденно-скучное существование. Инструмент практически сам прыгал в руки, не оставляя возможности для досады. Покопавшись в моторе, Урюк каким-то образом узнал, что устранил все неполадки. Он не имел ни малейшего представления о том, как должны работать эти сложные механизмы и тем более возбуждался от результатов своих действий. Чёрт возьми, да он гений в технике! Если бы знать это раньше! Уверенно прошествовав к кабине, Урюк привычным путем, через окно, вскарабкался, оказавшись внутри. Хозяин вразумил подтянуть к вертолёту обломок тополя, отчего подъём был делом пустяковым. Наконец-то всё!

Насвистывая, попинал ногами осколки стекла, смахнул с кресла отвёртку и плоскогубцы и устроился за штурвалом. Кожа давно сползла с ладоней и пальцев, превратив руки в розовые гноящиеся крючки с чёрными пятнами мазута. Урюк хохотнул беззубым ртом, озорно дёрнул губу, которая, оторвавшись, осталась на пальцах. Недоуменно он размял скользкий комочек и размазал его по штанам. Почерневший провал рта обнажил набухшие дёсны. С лица поползла кожа, шелушась лоскутками. Безобразные клешни щёлкали рычажками, включая починённые приборы. Хозяин понукал, комментируя каждое движение. В бешеном азарте Урюк заёрзал в кресле, смахнул со скулы жгучий ручеёк гноя, попутно, раздавив ещё несколько язв. Пора! Сейчас он отправится в небо! Ещё один рычаг, и всё будет тип-топ, как иногда любил говаривать увалень Сыч.

Ленную тишь потряс вибрирующий, с присвистом лязг. Вертолёт заурчал, подёргиваясь. Так оживают доисторические чудовища, оттаяв из тысячелетних ледяных глыб. Двигатель завёлся сразу, но пока работал вхолостую. Если бы Урюк действительно разбирался в механике, он бы очень удивился по этому поводу. Дело в том, что в пробитых баках не осталось ни капли топлива. Напоминающий одновременно обнюхивающего и метившего столбик бультерьера, вертолёт дёрнулся, вспахивая носом болотную жижу, попытался рвануться назад, но безуспешно. Ликующий Урюк бестолково дёргал штурвал, восторженно наблюдая, как колышутся стрелки приборов. Сейчас полетим! Ну же! Почему не взлетаем?

– ВЕТКИ, ИДИОТ! ОСВОБОДИ ВИНТ! – гавкнул Хозяин.

Урюк кивнул, шмыгнул носом и ловко юркнул в окно, заползая по почти отвесной поверхности, словно имел при себе парочку магнитов. Оказавшись верхом на вертолёте, полуживой человек огляделся, скалясь беззубым ртом, что могло означать улыбку. Равномерный рокот напоминал урчание голодного, приготовившегося к прыжку животного. Единственной задержкой были толстые изжёванные тополиные ветви, застрявшие в винте. Одна из лопастей при аварии отломилась, другие погнулись, обвиснув, что ещё больше придавало вертолёту сходство с вислоухой собакой. Урюк отмахивался от листвы, вытягивая и распутывая ветки. Тугие и тяжёлые, они не хотели ломаться, впиваясь корой в израненное тело. На какое-то мгновение ему показалось, что это не ветки, а огромные жёлтые удавы, желающие заглотить…

– ЧЕГО КОВЫРЯЕШЬСЯ? – взвизгнул голос.

– Не могу, – выдохнул запыхавшийся Урюк, ноги соскальзывали с гладкой поверхности.

– ВОЗЬМИ ВИНТАРЬ! – Хозяин орал, взвинченный его неуклюжестью.

Урюк торопливо скатился на землю, разбив колени и плечо, в глазах лопнули пушистые круги, временно ослеп. На ощупь нашарил брошенную двустволку, подгоняемый чихающим рокотом, опять вскарабкался на вертолёт, ощущая его нетерпеливую вибрацию. В упор перестрелив удава-ветвь, упал, отброшенный отдачей, распластавшись на крыше кабины, словно обнимал вертолёт спиной. Винт протяжно заскулил, навёрстывая обороты, разрывая остатки удерживающих его тополиных веток.

– Полетим? – шепнул Урюк, поднимаясь.

В ту же секунду вращающаяся лопасть разделила его на две части, сбросив обе неровные половинки по разные стороны корпуса. Рокот двигателя взвизгнул, то наплывая, то утихая, напомнив раскатистый злобный хохот. Вертолёт качнулся и, нехотя повернувшись на запад, заскрежетал, вдавливая останки освободившего его зэка днищем в болото. Затем резко подпрыгнул огромной неуклюжей лягушкой, с грохотом подминая кусты брусники. В своё время Бортовский был прав, предсказав, что эта штука никогда не взлетит. Но есть и другие способы передвижения. Расталкивая деревья, оставляя за собой извилистый, вспаханный след разрушений, вертолёт пополз, рыча взбесившейся собакой, учуявшей запах жертв…

…Припадая, роняя спичечные столбики кедрача и ельника, выплевывая клубы дыма, огонь жался к земле, иногда вздёргиваясь ввысь, пытаясь рассмотреть близкую цель. Молчун поперхнулся дымом, закашлялся, вдыхая гарь и новогодний запах смолистых еловых лапок. Полными отчаяния глазами Маруся смотрела на него, дым коснулся и её лица, оставив чумазые разводы. Генка продолжал смеяться сквозь кашель, обнаружив, как девушка внезапно стала походить на индейца в боевой раскраске:

– Дурочка! Им пока нет до нас дела! Они не опасны. Нет голосов. Боли. Видений. Чувствуешь?

Пахан покрутил пальцем у виска. Он давно понял, что имеет дело с чокнутыми. Мертвецы и медведь, оттеснив их к огню, сгрудились вокруг слизня, как родственники, посещающие могилу, что Петру не нравилось куда больше придурков. Он тщательно высматривал просвет между дохлыми балбесами и занимающимися костром деревьями, пытаясь прикинуть возможность куда-нибудь проскользнуть, лишь бы не поджарить шкуру.

– Снимай! – Молчун набросился на девушку, стягивая с неё куртку. – В огонь побежим!

– Сгорим! – кричала Маруся, в треске рушащейся тайги она сама себя не расслышала.

Газон, державший под мышкой голову Шурика, бросил ей в слизня, тот сжался в кольцо, втягивая в скользкое тело упавший предмет. Потом в круг вступил Сыч. Бледно-жёлтая пена резко охватила его, промчавшись от ноги к затылку. Балагур, Газон и Ферапонт, беззвучно раскрывая чёрные, как жерло печи, рты, потянулись друг к другу, и Маруся заскулила, когда сплетённые руки начали слипаться, превращаясь в месиво из пальцев и когтей. Мертвецы стягивались, прирастая разными частями тела. Порозовевший червь обвил их ноги.

– Что я говорил! – вопил Молчун. – Академик прекратил их размножение. Обратная реакция. Спаривание. Сечёшь? Во время такой штуки радист раскромсал пилота и самого академика.

– Не понимаю, – девушка трясла головой.

Горящая ель рухнула почти рядом.

– Накрывай голову! – Генка тоже сдёрнул куртку, укутав лицо так, что сверкающие возбуждённые глаза выглядывали как из скафандра. Ель отвлекла внимание. Когда они опять взглянули на происходящее в трёх шагах, перед ними предстало извивающиеся скользкое безобразие. На толстом одноногом стержне раскачивалось раздутое пузатое многоручье тулова с тремя головами. Поцеловавшись ушами, Балагур засунул лысину в голову Ферапонта, а Газон, разинув пасть на пол-лица, старался их проглотить. Реальность кошмару придавала лямка рюкзака, мешавшая своей чужеродностью.

В хоровод вступил болванчик раскачивающегося медведя. На горбатой спине червя на миг проступили контуры лица Шурика, выплюнувшего длинный мокрый язык, который облизал косматую морду, притягивая к себе. Поджарое брюхо медведя шлёпнулось на слизня, дёргающиеся задние лапы неестественно прогнулись вопреки суставам, становясь скользкими, брызгающимися обрубками. Пятнадцатипалая клешня как-то снизу рванулась к горлу, выдирая зелёную лямку, словно надетый набекрень галстук. Остов раздвоился. Чудовище взметнуло вверх когти и выпустило медвежьи лапы, прочно укрепившись на земле.

– Видела случку зверушек? – сглотнул Молчун. – А теперь бежим! Времени нет! Эй, Леший! Ты с нами? Или к ним присоединишься?

– Срань Господня! – захрипел Пахан. – Никогда не встречал такого!

– Надеюсь, больше не встретишь, – Генка обнял Марусю и потащил её в широкое пламя.