– Граната! В рюкзаке… – Маруся продолжала повторять как заклинание, не понимая, куда делся Молчун.

Вместо него, скаля белоснежные зубы, поднимался с земли Асур Нурлиев. Заворожено девушка наблюдала, как он неторопливо расстёгивает штаны, приговаривая:

– ЗАЯВА НА МНУ ПИСАТЬ? АСУР ТЮРЬМА, ДА? ТЮРЬМА ИЗ АСУР ПЕТУХ ДЕЛАТЬ? ВЕШАЛСЯ АСУР. ДРЯНЬ ОДНА ПОКАЗАВАЛ!

Длинный, сверкающий нож из штанины выскочил вместе с фонтаном крови. Асур вытянул лезвие и вразвалку поплёлся к ней. Кровь залила ему руку, капала с пальцев. Словно не замечая её, призрак шагал и шипел:

– ТЭПЭРЬ ТВОЙ ОЧЭРЭТЬ СДОХНУТЬ! СТАНЬ СОБАЧКЭЙ…

– ПОРОСЁНОЧКОМ, КИСКОЙ, ЗВЕРУШКОЙ, – сипнуло сзади.

Маруся отпрыгнула. Со стороны реки к ней направлялся ухмыляющийся Ферапонт.

– ГОВОРИЛИ ТЕБЕ – УБИРАЙСЯ! А ТЫ УБИЛА! УБИЛА МЕНЯ, ДРЯНЬ!

Седые мокрые волосы стояли дыбом, из живота проклевывалось жало. Ферапонт закинул руку за спину, будто его прихватил ревматизм, и жало с булькающим звуком провалилось внутрь. Призрак вынул из себя нож и громко отрыгнул:

– ТВОЙ ОЧЭРЭТЬ!

Девушка развернулась. Асур был уже рядом. Из лезвия в руке на миг выпрыгнуло змеиное жало:

– УБИЛА МЕНЯ, ДРЯНЬ!

Окружили, запутали. Маруся завертелась, пританцовывая, не зная, откуда ждать смертельного удара. Вновь появилось ощущение втягивания через гланды длинной нескончаемой цепочки. Медные кольца, скользя в желудок, охлаждали кровь и обволакивали инеем сердце. «Сопротивляйся им! – думала она. – Не поддавайся панике!» Но фантомы были настолько реальными и решительными, что ужас выступал на каждом проглатываемом кольце клеймом: «Смерть», «Смерть», «Смерть»… Призраки приближались. Два нацеленных ножа. Маруся отступила к кустам, лихорадочно шаря глазами вокруг в поисках предмета, которым можно было бы защититься. Сопротивляться бессмысленно. Выход один…

– ПРИСОЕДИНИТЬСЯ! – шелестнуло сзади.

Из-за дерева вышел отец. Сгнившие куски мяса свисали с плеч, обнажая кости. Раздутое лицо, по которому неторопливо сползали блестящие жуки, почти неузнаваемое. Но она знала – это отец. В широкой истлевшей ладони сверкнул тот самый кухонный нож, которым он резал маму:

– ТЫ ВЕДЬ НЕ ЛЮБИШЬ НОЖИ, ДЕТКА? – почти позабытый голос показался намного страшнее, чем двое других преследователей. – МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ТЫ ЛЮБИШЬ! МЫ ВСЁ-ВСЁ ЗНАЕМ! ТЫ НЕ БЫЛА НА ТАНЦАХ! ТЫ ДАВАЛА МНЕ, СТЕРВА!

Маруся зашлась плачем. Всё закончилось для неё. Обессиленная, упала на колени, согнувшись, вдавила лицо в ладони. В такой позе осуждённые на смерть ждут отсекающего голову удара. Для всех она была на танцах. Для всех, кроме мамы… Ей опять стало тринадцать лет. Она переодевалась в ванной, торопливо застёгивала бюстгальтер, прислушиваясь к внезапной тишине в квартире.

– ТЫ НИКУДА НЕ ПОЙДЁШЬ, МАЛЕНЬКАЯ ШЛЮХА!

Дверь резко распахнулась, с треском, расщепляя косяк, звякнул об пол шпингалет. И в ванную ворвался отец. Высокий, с волосатой грудью, босиком, в мятых семейных трусах. С ним принёсся ураганный запах перегара.

– ТЫ ТАКАЯ ЖЕ ДРЯНЬ, КАК ТВОЯ МАТЬ!

– Папа, ты пьян! Пусти!

Застежка сломалась, лифчик остался в широкой лапе. Вскрикнув, Маруся закрыла грудь.

– Я ЗНАЮ! ТЫ БЕЖИШЬ К МАЛЬЧИШКАМ, ЧТОБЫ ОНИ ТРОГАЛИ ТВОИ ТИТЬКИ! Я ВСЁ-ВСЁ ЗНАЮ!

…Слёзы обжигали щеки. Маруся чувствовала, как все трое приблизились, ловила смрад дыхания. Так пахнет убийство. Всё кончилось!..

– Пусти! Дрянь! Козёл!

Ударом кулака её отшвырнуло, стукнуло затылком об стену. За что?

– ТЫ НЕ ХОРОШО ВЕДЁШЬ СЕБЯ, ДЕТКА! ЗНАЕШЬ КТО ТАКОЙ КОЗЁЛ? А Я ЗНАЮ! Я всё-всё…

– Не надо! – Маша сползла по стене.

Грубые руки потянули вниз, дернули трусики.

– …знаю, что ТЕБЕ НРАВИТСЯ! ТЫ ВЕДЬ ЛЮБИШЬ, КОГДА МАЛЬЧИШКИ С ТОБОЙ ЭТО ДЕЛАЮТ!

– Нет! Нет! – хрипнула Маруся на пыльной, заросшей сорняком дороге.

– Да! Да! Я люблю! Отстань, козёл! Я убью тебя! Я тебя ненавижу! – кричала девочка в ванной. Она видела каждый волосок на потной груди. Каждый толчок внутри неё отзывался досадой и болью.

Уголком сознания она услышала, как хлопнула входная дверь.

– Мама! Помоги! Мама!!!

Потом, забившись в холодный угол ванной, она зажимала уши, чтобы не слышать драки, не замечая, что сидит в лужице крови. Мать материлась по-шорски и отбивалась полотенцем. Маруся не хотела слышать этого звука. Осторожно поднявшись, быстро оделась и выскользнула на улицу…

В стерильной, сверкающей белизной палате, накрытая до подбородка простыней мать казалась маленькой и совершенно беспомощной. Только смородины глаз буравили насквозь, обвиняя. С утра шёл снег. Последний мартовский и абсолютно белый. Яркое солнце обещало скорую весну. И от этого снег становился ещё более виноватым за своё присутствие на свете. Маруся делала вид, что ищет в глазу соринку, прячась от чёрных смородин.

– Что ты им сказала? – спокойно спросила мать.

– Была на танцах.

Смуглая рука выползла из-под простыни и больно сжала колено:

– Ты была на танцах. И ничего не видела. Ничего не было. Забудь. Ничего не было.

Маруся кивала, понимая, что в очередной раз совершает что-то некрасивое. Предательство. Пётр трижды отказался от Христа. Маруся четыре раза от матери. Впервые, когда потихоньку выскользнула из дома. Мать, защищая её, подставилась под нож, а она просто сбежала. Но об этом следует забыть. Второй раз, когда согласилась, что это так. А снег растаял очень быстро. О нём тоже не надо вспоминать. Третий раз, когда забыла о двух первых. Она была на танцах. Для всех, кроме мамы… и дяди Коли. Сербегешев выслушал молча, хлестанул полстакана водки, оделся в парадное, хотя никуда до этого не собирался. Затаив дыхание, Маруся всхлипывала, размазывая слёзы. Участковый внезапно подошёл к столу, хряпнул ещё полстакана и заорал:

– Понимаешь, что произошло?! Если всё всплывет в суде? И всплывёт. У нас любят ковыряться в грязном белье. Тебе – как тогда жить?!

Маруся кивала, сдерживая рыдания.

– Ты была на танцах, – интонация напоминала мать. – Всё, что требуется – утверждать только это. Ещё лучше – пара подруг с тобой. У тебя есть подруги? Настоящие? Ясно? Просто пьяная ссора… Ничего не было, – и полушепотом, – об остальном позабочусь…

В четвёртый, когда мать лишили родительских прав. Пьяная ссора. Всего-навсего. Мать-алкоголичка. И Маша нашла это справедливым.

– ЭТО ТЫ УБИЛА МЕНЯ! – говорил разложившийся мертвец. – ТВОЙ ДЯДЬКА С ДРУЖКАМИ ПОВЕЛИ МЕНЯ В ЛЕС И ИЗБИЛИ ДО СМЕРТИ! ПОНИМАЕШЬ? ДО СМЕРТИ! НО ЭТО ТЫ СКАЗАЛА ЕМУ! ТЫ УБИЛА МЕНЯ, ДРЯНЬ!

Маруся подняла заплаканное лицо. Все трое обступили тесным кольцом, и каждый произнёс проклятие, после которого жить не стоило:

– ТЫ УБИЛА НАС! УМРИ!

Над ней поднялись три ножа, и девушка потеряла сознание…

…«Уколите меня! Уколите! Иначе убью!»

– Заткнись, засранец!

«Кто? Зачем?».

– Прощай, родной. Там свидимся, – ухмыляясь, Отто поднял топор. – Помнишь? Напоследок, думаю, тебе приятно будет узнать, что всех их убил ты. Убил и расчленил. Твои руки – мои руки. Твой голос – мой. Даже твоё дерьмо тебе не принадлежит. Не пора ли поменяться?

«Нет! Ты не посмеешь!»

– Насмешил. Всё кончилось, Ваня. Ты умер! Тебе даже больше не нужен укол. Чувствуешь?

«Нужен! Уколите! Я хочу вновь испытать это! Не могу! Не чувствую! Уколите!»

Лезвие топора качнулось вниз, отсекая мир.

– Гут! – Отто расслабился. Наконец-то он избавился от него. «Мы избавились, – напомнил себе. – Стол накрыт. Мы ждём, Хозяин…»

– … Папа! Тятя, наши сети притащили мертвеца, – хихикнуло рядом, и из плюющихся пенкой кустов выступили две девочки с бантами в косичках.

– Оля? Люда? – Борис удивлённо вскрикнул, не веря своим глазам.

– Мы ждали тебя, – защебетали дочки. – И мама ждала. Неужели ты забыл? Мы хотим играть!

Балагур рассматривал стоящие перед ним существа, чувствуя, как холодный пот приклеил к спине рубашку. Легче сто раз видеть, как катится по дороге голова монстра, чем такое! Теперь их можно различить. Оля – та, чьи покрытые плесенью банты рассыпались трухой на ветру, а из-за сгнившей коросты губ выступают мелкие зубы. Все, кроме двух передних. Люда – нечто вязкое и раздутое. Жирные, голодные личинки, извиваясь колечками, шевелились на шее. Но это были его дети! Его мёртвые дети. ОНИ МОГУТ ВЕРНУТЬСЯ, ЕСЛИ ЗАХОЧЕШЬ, правильно? Они вернулись.

Оля, как раньше, быстро почесала носик, сдирая его с лица, оставив тёмную дыру и исследуя её пальцем.

– Извини, папа, я помню, что ковыряться в носу некрасиво, но эти забавные козявки по-прежнему немного солёные.

– Что с тобой, папа? Ты нас не узнал? Неужели думал, что мы не изменимся, столько лет оставаясь там, где темно и сыро?

Люда шагнула вперёд и вытянула облепленные личинками руки.

– Возьми на ручки, папа! Возьми!

– Да, да. Конечно, – Борис подал руку мёртвой девочке, не стараясь унять дрожь. Пальцы ходили ходуном. – Я помню вас. Я ждал. Иди ко мне, малышка.

Их руки соединились, и личинки сразу же заволокли его пальцы, стремясь к новообнаруженной территории. Не замечая их, Борис шагнул к дочери, обхватил её, поднял на руки, прижимая к себе, как самый дорогой подарок.

– И меня! И меня! – подбежала Оля.

– Сейчас, сейчас, – незаметно скатывались слёзы. Они рядом! Они опять вместе. Навсегда! – А где мама? Она здесь?

Порыв ветра раздвинул кусты. Борис затрясся и закричал, выронив дочь. Кэт закончила процесс разложения, с лысого черепа, обтянутого остатками дряби свисали редкие спутанные волоски. Мертвец направлялся к нему, неловко подёргивая свёрнутой набок головой, неся с собой запах тлена. Запах смерти.

– ВОТ МЫ И ВСТРЕТИЛИСЬ, ЛЮБИМЫЙ!

– Нет! – закричал Балагур. – Я не могу! Не хочу так! Убирайтесь назад!

Он размахивал руками, пытаясь отгородиться от мёртвых, увидел на ладонях копошащиеся личинки и завертелся, смахивая их и топча ногами.

– Это ты убил нас, папа, – серьёзно сказала Оля.

– Ты должен умереть или стать вечным. Выбирай, – согласилась Люда.

– ИДИ К НАМ, ЛЮБИМЫЙ! МЫ СТОЛЬКО ЖДАЛИ!

И Борис понял, что не может дышать. Обступившие мертвецы проворно обшарили тело, вездесущие пальцы добрались до лица, впихивая пальцы в рот, ноздри, глаза.

– Нет, – шептал он, – я сплю, я сплю…

…Молчун выдохнул и коснулся плеча Ивана. Боль сразу немного отпустила, и краем глаза он увидел коленопреклонённую Марусю, трясущегося, размахивающего руками Балагура. И спокойно стоящего на дороге монстра с нахлобученной задом наперед головой.

– ВОТ ВИДИШЬ. МЫ УЧИМСЯ, – Шурик, скользя, подобрался к Борису и склонил неправильно надетую голову ему на плечо. – СЕГОДНЯ БУДЕТ МНОГО МАССЫ!

– Ага, – согласился Молчун, нащупывая карман на груди Ивана, – и вони тоже.

Его стошнило вновь. С трудом отвернувшись, попытался определить, где находится запропастившийся карман и едва не потерял сознание. Вместо Бортовского он обшаривал огромного скользкого слизня, который, извиваясь, менял цвет, превращаясь из белого в тёмно-красный.

– МЫ УЧИМСЯ! ХА-ХА-ХА!

Зажмурившись, Гена продолжал поиск. Ничему нельзя верить. Никуда нельзя смотреть. Только делать, что знаешь. Рука коснулась выпуклости на теле слизня, а в реальном мире Молчун вытянул из кармана бездыханного Командира распечатанную пачку ампул и упаковку с одноразовыми шприцами.

Кряхтя и постанывая, сел, отломил головку ампулы и с третьей попытки надел на шприц иглу. Не торопись. Отчёт продолжается. Один с половиной. Один с четвертью. Один и одна десятая. Куда? В вену. Медленным нажатием вспрыснул морфин над ладонью и отбросил шприц. Боль постепенно покидала, уступая место безразличию и жизнелюбию.

Словно ничего не случилось, Молчун встал и с удивлением не обнаружил намёков даже лёгкого головокружения. Протопал к Марусиному рюкзаку. Граната скользнула в ладонь. Бодренько прожонглировав ей, Генка направился к монстру, по пути оттолкнув плечом Бориса от его видений, укладывая на землю, чтобы не зацепило. После чего сразу захотелось бросить всё к такой-то матери и самому завалиться поспать. Но он что-то ещё должен сделать. Что? Держать себя в руках. Ага. А дальше? Очень просто. Подойти к монстру, оттянуть пояс и впихнуть в штаны гранату. Нет ничего проще. Проворно увернувшись от когтей, Генка потрындел пальцем по губе, показал язык и рванулся назад, упал, закрывая голову руками. «Ой, щас будет маленький баба-бах!»

…Молчун открыл непонимающие глаза и увидел склонившуюся над ним девушку.

– Ты взорвал его! Всё исчезло! Призраки исчезли! – кричала она в самое ухо, видимо слегка оглушённая взрывом, целовала, оставляя на щеках солёные капельки.

– А-а, Машка-замарашка, – хихикнул Молчун. – Не запачкайся об меня.

Мысль показалась ему настолько забавной, что он расхохотался до коликов в животе.

– Что с ним? – насторожилась Маруся.

– Наркотики, – пояснил Балагур и наступил на использованный шприц. – Пара часов и придёт в себя. Молодец, додумался.

– Не поняла.

Боря устало присел на корточки:

– Не знаю, что произошло. Но я видел такие галлюцинации – врагу не пожелаешь. Ты тоже?

Девушка осторожно кивнула.

– И молчальник. Только он каким-то чудом вколол себе наркоту, перешёл определённую грань и покончил со всем. От безумия ушёл в безумие, чтобы первое исчезло. Клин клином – говорят.

По небу меланхолично плыли тучи, река продолжала вековое журчание. Тайга пела осеннюю колыбельную, прощаясь с листвой и птицами. Оседало облачко пыли на месте недавнего взрыва, в кустах лежала отброшенная им голова Шурика. Балагур склонился над Бортовским, стараясь привести того в чувство. Маруся смывала намоченной в реке косынкой рвоту с груди временами впадающего в беспамятство Молчуна. Если бы кто захотел написать картину о конце света, то лучше мизансцены ему не найти.

Лейтенанта хоронить было некому. Борис и Маруся оттащили связанное тело в лес и виновато ушли, зачем-то стараясь не шуметь.

– И чего вы возитесь с червями? – Молчун сосредоточено чиркал зажигалкой, пытаясь прикурить неправильно, фильтром к огню, вставленную сигарету. – Я его трогаю, а он – червь. Разве не смешно?

– На пасеку? – спросил Балагур.

– Да, – согласилась девушка.

– Не пойду! – возмутился Молчун. – Там мертвецы! Везде мертвецы! И дым! Понимаете – дым! – он шмыгнул носом и забубнил околесицу.

– Вот он какой, когда наклюкается, – усмехнулся Борис.

Вдвоём они подняли Генку. Он повис, обнимая их, а затем зашагал почти самостоятельно, опираясь, чтобы не споткнуться. Всю дорогу они слушали его болтовню и скрипели от бессилия зубами, обвешанные рюкзаками и оружием.

– Телепатия, ребята, это вещь, – Молчун подтвердил серьёзность своего заявления пояснениями. – Думаете, я напился? Ничего подобного. Вмазался. Во как! Второй раз в жизни. В госпитале, правда, обкалывали разной фигней, но это не то. Я соображаю чётко – может, никогда так не соображал.

– Помолчи, – вяло попросил Балагур.

– Борис, ты не прав. Кто это сказал? Я? Не-а. Кто-то из великих. Эйнштейн. Или Пантелеев. Один фиг. А где червь? У-у, тварь! На пасеку, да? Пусть. Конечно, знаю, что глупо выгляжу, ну уж потерпите, ладно? Мне надо сказать. Очень важно. Никто не борется за нас, поймите. Ни добро, ни зло. Ни бог, ни дьявол. Мы – пешки. Безликие пешки в большой шахматной партии. У каждого свой ход. И нами жертвуют по мере необходимости. Попробуйте завладеть чужой пешкой? Дьявол тут мастак. А чужими фигурами жертвовать сподручнее. Это я говорю, а не Эйнштейн. Но есть какая-то субстанция. Отдушина для мыслей и поступков. Добро и зло существуют. Но не для нас. Мы для них. У-у, червь! Где? Где он? Где Командир Лейтенантович? Молчите? Ну, хорошо. Я сам пойду, можно? Ой, чуть не упал. Ладно, ведите…

Маруся резко остановилась, вглядываясь.

– У нас мало времени, – произнесла.

– Что случилось?

– Тайга горит. Чуешь запах? Пожар прорвался. К вечеру здесь ничего не останется.

Борис присмотрелся и различил сливающиеся с тучами клубы дыма:

– Успеем. Ещё далеко.

Через полчаса они добрались до первого улья, и хотя хижина стояла метров через двести на взгорье, идти дальше сил не было. По правде говоря, и не хотелось. Там ещё пахло изрубленным Спортсменом. Надо ждать. Ждать, когда Генка придёт в себя. Потом забрать вещи, оставить всё ненужное и сваливать, бежать, удирать, пока разум и жизнь ещё до конца не разрушились. Ну а пока можно перевести дух. Отдыхать и ждать.

Балагур всё-таки сходил к избушке, помня о прежнем опыте, пробираясь осторожно. Но вернулся быстро, принёс только вещи и две пачки сигарет.

– Пожрать нечего. Там кто-то был. Консервы исчезли. Хлеб тоже. Командирский ноутбук разбит. Что здесь происходит, Маша?

Маруся молчала, курила и вглядывалась в тайгу. Клубы дыма устремились ввысь, ветер разбрасывал пепел. Они совсем забыли о пожаре. Даже если через час Молчун не придёт в норму, нужно будет уходить. К вечеру, возможно, выйдут к посёлку. Девушка устала, сквозь тяжёлые веки она смотрела на спящего Молчуна и кивала, совершенно не вникая, пока Борис рассказывал о привидевшихся ему дочерях. Неужели всё кончилось? Слава Богу!

Молчун открыл глаза и неожиданно спросил:

– Что та тварь болтала о космосе? Бог как раз живёт в космосе, а где он живёт, нет места дряни. Особенно червям.

– Опять! – Борис всплеснул руками и поднялся. – Не могу слушать его бред, – подхватил рюкзак, зашагал к реке.

– Ты куда? – окликнула Маруся.

– Хочу побыть один. Мне надо подумать, – Борис оглянулся, погладил лысину и сморщенный лоб.

Тоска во взгляде, потрёпанное выражение на лице. Маруся запомнила его именно таким…

– Покурить есть? – Молчун сел, осоловело осматриваясь. – На пасеке, да? Хорошо. Не смотри на меня так, ладно? Знаешь, мы всего-навсего черви перед богом. Но что-то наши души должны значить? У-у, Господи, если ты есть, сделай так, чтобы я поверил, что ты есть. Потому что тяжело. Ты пойми, все эти черви заставляют думать, что кроме них ничего нет…

Маруся отвернулась и плакала. Один на один с сумасшедшим в тайге, когда через пару часов всё сгорит к чёртовой матери. Есть или нет справедливость? А если Молчун не вернётся, а останется таким же? Если встреча с монстром лишила его рассудка? Гена, в некой пародии на намаз, коленопреклонённо начал просить у бога объяснений, для чего всё произошло, просил смысла, любви, веры, какие-то сто процентов, затем сбавил до тридцати.

– Да заткнёшься ты или нет? – не выдержала девушка. – Теперь понимаю, почему от тебя жена сбежала. Заткнись и спи!

Молчун, расстроившись по поводу прерванного диалога с создателем, вновь тихо захныкал и, свернувшись, как в утробе – калачиком, прижался к земле…

…«Ну же! Давай!» – грудь жгло огнём, раздувало. Ещё немного, и она лопнет, как наполненный водой и сброшенный с балкона презерватив. Глоток воздуха! Всего один! Давай! Но сил не было. Вакуум внутри. Иван часто задышал носом, поднапрягся и, раздирая горло, выплюнул застрявший зеленоватый комочек. Таёжный воздух ворвался в лёгкие, отзываясь болезненными спазмами. Постепенно мир возвращался. Какое-то время действительно казалось, что смерть возможна. И ничего нельзя было объяснить тем засранцам, когда они волокли его в лес. Мокрота собралась в горле и преградила путь для дыхания и крика. Хорошо хоть нос не заложило, иначе он отбросил бы копыта минуты три назад. Сколько же он путём не дышал? Неважно.

Всегда полезно замечать и положительные стороны. Его сочли мёртвым и оставили. Значит, не думают, что он может вернуться и перестрелять их как куропаток. То, что ремень по-прежнему сжимает запястья, ничего не значит. Иван теперь знал – кто! Значение имело только это. Афганец, склонившись над ним с топором, вынул ампулы и шприцы. Думал, что Ваня подохнет без этой дряни?! Бортовский застонал и открыл глаза. Прямо перед ним, щекоча лоб, склонилась еловая лапка. Дерево вертикально уходило вверх, протыкая небо. На коре застыли слёзы смолы, вытекающие из пахучих волдырей. Отплевываясь, Иван подтянулся к стволу, упираясь в него затылком, оставляя волосы в липких раздавленных волдырях, ветка упала на лицо, обжигая щёки прикосновением. Несколько усилий – и ему удалось сесть. Поборов недомогание – надо ещё отдохнуть, задержка дыхания ослабила организм – он посмотрел влево. Сквозь сито кустарника можно было с грехом пополам различить дорогу, с которой его сюда принесли. Журчание реки, водовороты у омываемых валунов приятно успокаивали. Беспечно перекликались пичужки.

Сколько он так просидел, сказать трудно. Возможно, слегка вздремнул. Треск сучьев и пыхтение выкинули из забытья и заставили сосредоточиться. Бортовский вглядывался, пытаясь уловить происходящее на дороге. Мимо кустов прошествовала бурая тень, загораживая вид на реку. Медведь помотался, ткнулся носом кудато вниз, хрустнуло. Иван замер. Засранцы! Связали и бросили! В таком виде он прекрасный обед для косолапого. Но зверь, похоже, не знал, что за ним наблюдают. Спокойно, прихрамывая, прошёл мимо, сжимая в зубах нелепый предмет, словно заимел тёмную круглую бороду.

Некоторое время Ваня ждал его возвращения, пока не понял: занимается ерундой. Пора подумать об освобождении. Это самое верное. Он попытался пошевелить онемевшими запястьями и не почувствовал ничего, даже боли. Интересно как поживает раненая рука? Именно она беспокоила. Язвы и ногти. Он переключился на свою изуродованную конечность, представляя, как разлепляет согнутые пальцы, и услышал треск рвущегося бинта. В тоже время кулак другой руки ощутил прикосновение чего-то необычного и жуткого. Когти! Сквозь бинт прорвались когти! Горло вновь перехватило. Непонятно что с ним происходит. Но всегда полезно, как уже говорилось, отмечать положительное. Иван рванул раненую руку, и острые когти располосовали стягивающий запястья ремень. Лоб покрылся испариной. Веточка по-прежнему щекотала щёку. Бортовский осторожно вынул из-за спины левую руку с обмотанными обрывками ремня. Затем правую, подарившую неожиданную свободу. Но смотреть на неё он не собирался. Ни за что!

…Борис сидел на берегу и смотрел в небо. Тучи плыли, отражаясь в зрачках, затмив мысли. Каждый по-своему реагирует на стресс. Балагур не чувствовал, как слёзы промывают на пыльном лице дорожки. Он ощутил прикосновение ветра, прохладного, словно глоток лимонада, и сжимался под давящей мощью тайги. Сказать, что он испугался – ничего не сказать. Произошла такая дикая НЕПРАВИЛЬНОСТЬ, после которой жизнь теряла всякий смысл. Как собрать головоломку, если потеряны основные детали? Всё, во что он верил: быт, логика, реальность – полетело в тартарары. Можно жить с геморроем, какое-то время со СПИДом или гайкой вместо пупа, можно смириться со смертью близких людей или, наоборот, вспоминать их ежедневно; в конце концов, можно принять ислам и проголосовать на референдуме за коммунистов, но после того как возьмёшь на руки свою разложившуюся дочь, которая хочет играть – жить невозможно.

Борис вытащил из рюкзака семейный альбом и попытался сосредоточиться на снимках. Фотографии Кэт всегда успокаивали и помогали в трудную минуту, но только не в этот раз. Истлевшие пальцы держатся за поручни качелей, кажется, что руки тянутся к его горлу. На запрокинутом ввысь обнажённом черепе безгубая ухмылка, на лысине редкие всклоченные волосы. Мертвец в коричневом пальто под невыносимо ярким зонтом в синюю крапинку протянул руку к голубю, намереваясь свернуть ему шею. И нелепые мазки помады над провалом рта. Мертвец в очках за столом, кровожадно выпирающая нижняя челюсть. Облепленные личинками мертвецы собирают детскую пирамидку. Берёзовая роща, по которой идут трупы.

Борис застонал и неторопливо начал выдирать страницы из альбома, аккуратно разрывая их на мелкие кусочки. Мёртвые вопили от боли, но он рвал их, мял и рвал снова, краем сознания понимая, что клокочущие, рыдающие звуки издаёт он сам. Можно умереть, так и не побывав в Париже, можно заранее лечь в домовину и ждать конца света, но умереть и превратиться в ходячее пугало – худшее, что может с тобой произойти.

Балагур снял куртку, рубашку и внимательно осмотрел царапины на животе, оставленные монстром. Морщась, отодрал пластырь на рубце от пули бандита. Затянувшаяся было рана вновь открылась и кровоточила. Кровь проступала розовая, почти прозрачная с желтоватыми вкраплениями. Борис застегнул рубашку, накинул куртку, какое-то время глупо улыбался, виновато рассматривая убегающую, суматошную реку. Потом решительно встал, поискал автомат, потоптался, оглядываясь. Поднял остаток свадебного снимка, где в три ряда сидели и стояли мертвецы, включая редактора многотиражки и дядю Жору из Саратова, всмотрелся в своё лицо. Со снимка выпучивалась зеленоватая амёба с красными глазами и раздробленно-жёлтым черепом. Борис выкинул обрывок, ветер подхватил его и бросил в воду, фотография завертелась в водовороте, проскользнула мимо отшлифованного рекой камня и понеслась страшным маленьким парусником… А потом Балагур вытряхнул содержимое из рюкзака…

…Гена улыбался. Он видел замечательный сон, не похожий на все виденные раньше. Тот, что всегда бодрствует внутри нас, пока мы спим, попытался проанализировать и отсортировать сон по отделам видений, предсказаний и мечты, но отбросил затею. Хотя Генка знал – этот сон очень важен и уникален, поскольку не сбудется и не повторится.

Тучи попятились и расступились, пропуская к земле облако. Гена лежал в сотне метров от хижины и помнил, что зовётся Молчуном. Лопухи и папоротник прильнули к земле, как бы придавленные ураганом. Затрепетали деревья, оголтело вопили птицы, вразброд мотаясь по небу. Облако нависло над просекой. Из него вниз потянулись громадные морщинистые ладони, и Молчун поднял свои навстречу. Прозрачные руки подняли его и понесли вверх, рассекая воздушные потоки. Захлёбываясь ветром, Генка съёжился, наблюдая, как проваливается пасека с крохотной девичьей фигурой. Потом внизу заскользила тайга, город, поля, реки, горы, сворачиваясь до размера глобуса. И Гена оказался в пустоте, где ни темно, ни светло; ни холодно, ни жарко; где времени не существует, как и пространства. Ладони поднимали его, укутывая облаками, над планетами, вселенными, всем космосом. Облако же спускалось вниз, он тонул в нём и внезапно на ощупь понял, что это не облако, а борода. Огромная борода, белая, как у Деда Мороза. Оставалось ждать, когда появится лицо. Но руки замерли. Генка ждал. Перевернулся на живот. И благополучие сна кончилось, перескакивая в кошмар. Белая борода рекой вытекала из пятна еле различимой ниточкой истока, превращаясь во всемирный потоп.

Но напротив белой из пятна, размером с монету, вытекала чёрная борода, более густая и чёткая на фоне пустоты. К глазам словно поднесли бинокль, и Молчун увидел, что тоненький лучик начала белой бороды поднимается из крохотного светящегося кружочка, а чёрная борода вырастала из гигантских закопчённых ворот. Пропорционально размерам отверстий различались размеры бород. Вначале ошеломлённый белой, Генка не мог не восхититься размером чёрной, увеличенной тысячекратно.

«Почему чёрная борода длиннее?» – стучало в мозгу, и от этой мысли животный, первобытный страх перед простором захлестнул каждую клеточку организма. Непонятно откуда, но он знал – вначале отверстия были равными, и если тёмное увеличилось, во столько же раз сжалось белое. Чёрная борода длиннее! Почему? Почему? Почему? Молчун не мог отвести взгляда от страшной тёмной двери, чувствуя неотвратимое. Что значит он – червь, когда миры породили размеры чёрной бороды? Но что значит борода, пока он жив?! И всё-таки – почему? Почему? Как такое возможно было допустить?

Ладони разошлись, отпустив его в свободное падение. Зашелестели в ушах, стремительно проносясь мимо, планеты. Даже если он разобьётся – неважно. Важно то, что – ЧЁРНАЯ БОРОДА ДЛИННЕЕ! ПОКА ДЛИННЕЕ! ЧЁРНАЯ БОРОДА! ПОЧЕМУ? – кричал он, разметавшись в папоротнике и цепляя на волосы репей.

Маруся вздохнула и закурила следующую сигарету. Она сидела, поджав ноги и упираясь в колени локтями. Её напряжённая спина и решительно поджатые губы говорили о том, что ждать она может сколько угодно.