Шурик воспринимал действительность смутно. В полубреду ощущал, как его поднимают, усаживают в липкое кресло, хлещут по щекам, из фляжки льют воду на лицо. Разламывался затылок, каскад боли прильнул к скуле, вернув ей чувствительность и расползаясь багрово-синюшным пятном с кровоподтёком. Почему-то ныло плечо. Прикосновение заботливых рук было настолько неприятным, словно его окунали в раствор для пломбирования зубов. Он приходил в себя, но никак не мог расстаться с ужасом, успевшим присниться. Он бежит, догоняет что-то, пытается поднять и видит собственную голову…

Потом, уже уверено стоя на ногах, осознает происходящее, но будто через искривлённую призму, преломляющую изображение. Бортовского заставили спуститься через окно, там его связали ремнём и оставили под охраной щёлкающего объективом Балагура. Маруся, он и Молчун зачем-то топтались в грузовом отсеке, чиркали зажигалкой, вскрывали ящики. Ах да, надо найти золото. Разбухшие консервы и спрессовавшийся цемент. Он, кажется, даже предложил прихватить ящик консервов с собой, раз золота нет, а жрать надо. Но Маруся убедила, что консервы испортились. Молчун определил, чем заляпан пол. Войлоком, расплавленным от высокой температуры. В некоторых углах ещё можно было узнать слипшиеся, скукоженные носы валенок. Молчун предположил, что на вертолёте, по всем признакам произошёл выброс тепла или даже взрыв такой мощности, что от вертолёта, и тем более от экипажа могло остаться только грязноватое пятно. Просто чудо, что этого не случилось!

Потом они спускались. Спрыгнув, Шурик ощутил, как толчок пронзил его организм еле терпимой болью. Опухло и кровоточило плечо, раскалывалась голова. Он непонимающе наблюдал, как допрашивали Командира, а тот корчил рожи и орал, что ничего и никогда не скажет таким засранцам.

Потом они опять шагали, шли долго, блуждая в потёмках, наталкивались на деревья и запинались. Он падал, вставал, опять плёлся. Бестолково болтался на шее автомат, в больное плечо вдавился рюкзак. Когда звёзды обильно высыпали на небо, потеряв часть собратьев в вязких тучах, достигли родника и расположились на ночлег. Скоро разгорелся костёр, благо за ветками далеко ходить не надо, лес под рукой. Ели что-то – не то рыбу, не то колбасу. Шурику было всё равно, да и осязание у него пропало. Не чувствовался вкус, и он приписал это усталости. Балагур кормил связанного Ивана, а тот плевался, называл всех скотами. Разговор выплывал из пустующей гулкости, и Сашка меланхолично отвечал на заданные ему вопросы.

– Ночь-то какая! – вздыхал Молчун, поджаривая над костром кусок хлеба на прутике. – Чего же, паря, гитару не взял? Спел бы хоть.

– Не взял, – отозвался Шурик.

– А ты ещё за золото агитировал! И сроду там такого не было.

– Не было, – кивнул он.

– Как же он тебя против нас настроил? – не унимался Балагур. – Что говорил?

– Жалко, раньше всех не хлопнул, – скрежетал зубами лейтенант.

– Он говорил, что ты – гомик, – неуверенно мямлил Сашка, – она – проститутка, он – садист и убийца…

– Ещё что ли ему по яйцам пнуть? – сжала губы Маруся.

– Так, сволочь ты эдакая, – расстроился Балагур. – Я за это время ещё ни разу не выражался, хотя все вокруг только этим и занимаются. Но терпению есть пределы. Ну, с чего ты взял, что я из нетрадиционных?

Иван ехидно обвёл взглядом компанию. Молчун хрустел поджаренным хлебцем и отмахивался от комаров. Маруся, пристроившись рядом с ним, решительно и нервно выпускала колечками сигаретный дым. Балагур спрашивал, склонившись. Бортовский скопил слюну и плюнул, пытаясь попасть в круглое, наклоненное лицо, но Борис отпрянул, и плевок опустился на колено. Рассматривая его на своей ноге и понимая невозможность даже вытереть, Иван яростно подёргал закрученные за спиной запястья и выплеснул:

– Потому что ты – свинья жирная! Что я мог подумать, когда прочитал в досье, что четырнадцать лет живёшь один, не встречаешься с бабами, а в гости приглашаешь мужиков? Съел? Развяжи меня, слышишь? Жирный! Хуже будет!

Борис как-то обмяк, сразу осунулся и отсел от заходящегося в злобе Ивана.

– Эх, Маша, жаль, что всю водку выпили, – печально уставился в огонь, словно различал там нечто, только ему видимое.

– Как же так? – нашёлся Молчун. – Ты развёлся, что ли? В санатории всё время про жену говорил, девчонок хвалил своих, двойняшек. Или сочинял? Что стряслось?

– Шёл самосвал, – Балагур смотрел в костёр и чувствовал, как слёзы непроизвольно выкатывались из уголков глаз. – За рулем сидел пьяный водила. Шёл самосвал и наехал на автобусную остановку. Погибло десять человек.

– А ты здесь причём? – не поняла Маруся.

– В это время Кэт, моя жена, поехала на работу, а девчат повела в школу. Они ждали автобус, – еле слышно добавил он.

Потрескивал сучьями огонь, Шурик дремал, уткнувшись здоровой щекой в прохладную траву. Ничего не изменилось в мире. Всё так же шумели кучерявые деревья, перекликаясь зеленоволосыми русалками. Умирала хвоя на лиственнице, гнила на болоте осока. Зудели непоседы комары. Вечно холодные звёзды поклонялись императору-полумесяцу. Ничего не происходило на свете. Всё случилось четырнадцать лет назад, когда сразу три гроба опустили в мёрзлую, недружелюбную землю. Ей было тридцать восемь, как номер квартиры напротив, им – на три десятка меньше. Недавно Молчун спросил, сколько им лет сейчас. Хотелось ответить – они уже в институте. Но он не соврал. Им всегда останется столько, сколько было, когда они ждали автобус, как обычно, ссорясь, и ябедничая друг на друга. Кэт устало улыбалась, думала: не забыла ли посолить вермишель, тревожно вглядываясь в автостраду, ожидая привычный двадцать девятый. Что-то задерживается, опять опоздает на работу, а девчата – на урок русского языка. Представляла, как вновь придётся краснеть, проходя мимо вахтёра.

Холодный октябрьский ветер согревался её дыханием. В последнюю минуту, услышав крик и почувствовав толчок в спину, упала, как крыльями, прикрывая полами светлого плаща, что он купил ей на последнюю зарплату, завизжавших Олю и Люду. Кто из них был справа, кто – слева? Бориса до сих пор мучила неопределённость: возможно, похоронены они были перепутанными, не под своим именем. А ещё она обернулась и посмотрела в глаза смерти, до того как тяжёлое колесо опустилось на её спину и лицо, смяв, разжевав прекрасные тонкие черты княгини, превратив голову в волосы, волосы, волосы, которые он так любил перебирать, пропуская сквозь пальцы… А он – умиротворённо умывался после сна, предвкушая завтрак из вермишели и домашних котлет, полагая, что на свете ничего не случилось…

Тем циничнее прозвучал вопрос Молчуна:

– Скажи, когда мы отправлялись в тайгу, ты видел их? Слышал их голоса?

– Какая разница? Ну, слышал! Снились они мне, укоряли. Как будто что-то не сделал…. Мог же всё предотвратить! Это я! Понимаете, я должен был вести девчонок в школу! И тогда Кэт уехала бы позже. А я поленился, проспал…

– Успокойся, – попытался дотронуться до него Маруся.

– Не надо меня трогать! – он сжал лицо ладонями, загребая пальцами глубокие морщины на лбу. – Какая теперь разница? Их не вернуть.

– А ты хотел бы, чтобы они вернулись? Мёртвые? – закурил Молчун.

– Ну зачем ты? Чего в душу лезешь? Слышал я голоса! И успокойся! И Спортсмена жидким видел! Что с того? Опять свои теории насчёт телепатии богу? Да где он, твой бог?! Мы сидим тут непонятно для чего. Ничего не нашли: ни золото, ни лекарство, ни людей. Меня чуть два раза не подстрелили. Зачем? Так бог захотел? Мы так захотели? И не черти нас искушали, а вон они, – Борис махнул на прикемарившего Бортовского. – Где он был, бог, когда… мои девочки… Пьяный водила – вот кто стал моим богом и чёртом. За что мне это? За что?

– Потому что хочешь, чтобы они вернулись, – жестко приговорил Молчун. – И они вернутся, если так пойдёт дальше. Разве ты не видишь, что получается? Нас читают, как книги. Говорят нам то, о чём мы думаем или даже боимся думать. То, что глубоко внутри. В подсознании, если хочешь. Оживают мёртвые, их рубят на куски. Вертолёт должен был взорваться ещё в небе, а стоит целехонький. Загадки необъяснимы. Но пока они есть, надо их решать, сопротивляться, жить.

– Не хочу! Не желаю ничего понимать. Отойди, Маша. Не трогай меня. Вот посмотри на него – ни перед чем не останавливается. Ни перед горем, ни перед страданиями. Помешался на своей идее. А я знаю, что он хочет сказать. Банальность, типа – всё предопределено. Кем? Кто он – определяльщик? С такой теорией, конечно, людей очень просто кишлаками взрывать.

– Перестаньте! Чего вцепился? – вмешалась Маруся. – Не можете спокойно поговорить?

– Хорошо. Поговорим спокойно, – Балагур раскраснелся. – Значит, господин молчальник, вы верите в бога и, как следствие, принимаете на веру потусторонние силы и все подобные сказочки, включая вампиров?

Молчун думал. Почему он не всегда может передать словами всё, что понимает? Почему между мыслью и словом возникает промежуток? Откроешь рот, и опоздал, или за тебя сказали, или твои слова не ко времени.

– Я верю в то, что вижу своими глазами и в то, что постигаю путём размышлений, – медленно ответил он. – Пытаюсь понять, взвесить, чтобы знать, как действовать дальше. Если мы столкнулись с мистикой, то это надо признать, пока не найдём другого объяснения.

– Допустим. Но сваливать проблемы на потусторонних, не слишком ли? Тогда уж лучше погрузиться в безделье и ждать, когда они за тебя решат. Может быть, ты верующий? Так признайся! Сейчас это модно. Все ударились в религию. Ты из чьейных будешь? Православный или кришнаит?

– Мне плевать, – отрезал Молчун, – есть бог или нет. Я просто хочу узнать, что с нами здесь происходит и что может произойти ещё.

– Без чудес не обошлось, – согласилась Маруся.

– Не верю я в чудеса! Это удел фантастов и бездельников, – продолжал спорить Балагур. – У иллюзионистов и то всегда второе дно под рукой.

– Знаешь, во что я верю? – Молчун встал и, растопырив руки, словно собирался обнять весь мир, заявил. – Ты сам говорил, что человеческий мозг выделяет какую-то энергию. Энергия мысли! Я верю, что наши мысли живут, наши поступки – поступки навсегда. Есть воздух, леса и реки, облака и солнце. И есть над или под, а может и меж ними пара небесных тел. Туда уходит энергия желаний и мыслей, порок и бессилие. А мы принимаем за везение и неудачу наши же злые и добрые дела.

– Будет каждому по делам его. Это мы уже слышали, и не раз. И даже читали на воротах концлагерей. По-твоему, если Христа распяли, евреи вечно будут маяться?

– Ты только представь, Борис! Силы добра и зла, вечные соперники, борются за каждого из нас. Я не знаю, кто посылает испытания, но они для чего-то нужны. Иначе нет смысла в существовании.

– Заканчивай, – поаплодировал Борис. – Наше испытание в себя пришло.

Командир, немного подремавший, завозился и повернул орошённое потом лицо:

– Не спите ещё? Может, развяжете, а? Ну поиграли в пленныхраненых и хватит? Между прочим, ремень прямо на рану давит. Больно. Развяжите?

– Не понимаешь, значит, Боря, моё мироощущение? Признаться, и сам до конца не всё понимаю.

– Начитался газетной ерунды. Знаю, как всё это стряпается. Тираж нужен. Спрос. И находятся предсказатели и миссии всякие. У каждого своя теория.

– Как тебе объяснить? Попы – они, конечно, надумали многое. У шорцев три божества. У нас святая троица. И тут же бог – един. И прочая себе противоречащая мура. Я человек простой, в таких делах не сведущ. Но чувствую сердцем – неспроста всё. Должна быть цель у человеческой жизни. А что крупнее цели, чем путь к богу?

– Полностью согласен. Развяжите? Пожалуйста. Никуда не убегу.

– Как хочешь, понимай, – не слушая Ивана, рассуждал Молчун. – Словно подсказывают мне в последнее время, как поступать правильно. Этого бугая ловко обложили, с бандой расправились. Когда радиста нашли, ну не лежала у меня душа к нему подходить. А Толя подошёл. Когда же он сам куролесить начал, пришло знание, что рубить его надо.

– Скоты! Оглохли! Развяжите меня!

– Чего разорался? Попался, так лежи и сопи в обе дырочки, – насупился Молчун.

– На минутку! Всего на минутку! Плохо мне.

– Может, с ним и вправду что случилось? – сжалилась Маруся.

– Ладно, – Иван перевёл дыхание и уставился мутными глазами на мучителей. – Не хотите. Тогда сами. Там, в кармане, – кивнул подбородком, – ампулы, шприцы… – Кольни, браток, ну? – упрашивал Бортовский. – А лучше я сам. Развяжи, хорошо?

– Как же тебя угораздило, Иван Николаевич? – вздохнул Балагур. – А мы и не подозревали. Что теперь с ним делать? Развяжем? Пусть травится?

– Наркоманам верить нельзя, – Молчун обшарил трясущегося Командира, вынул из нагрудного кармана упаковку со шприцами и почти пустую коробку с ампулами. – Ну, денёк!

Одно хлеще другого! Удивил ты меня, Иван Николаевич.

– Коли же, чёрт! В кулак! Развязывать не надо! В кулак и всё!

– Не буду, – Молчун зевнул. – Спать охота.

– Ах ты, гнида болотная! Корреспондент, ты хоть!

– Кончай над человеком издеваться, – посоветовала Маруся. – Всю ночь спать не даст. Орать будет.

– Я его лечу, – подмигнул Молчун, – от вранья. Может, Иван Николаевич про академика рассказать захочет?

– Это жестоко, Геннадий. Напоминает пытку.

Но Молчун уже никого не слышал, он отломил у ампулы горлышко, нацепил иголку и всосал жидкость в шприц. Потом поднял иголкой вверх над костром, слегка нажал, выпустив струйку. Командир застонал.

– Будем говорить? Или в огонь к едрене фене?

Бортовский яростно забился. Сквозь боль и пелену он понимал, что вернулись старые добрые времена, когда он стал зависим от Отто, а тот опять открыл своё лицо и начал издеваться.

«Скажи им. Всё равно они все покойники», – требовал и успокаивал он.

– Что везли на вертолёте? – в упор спросил Молчун.

– Вмажешь в кулак, потом скажу.

– Как хочешь, – Молчун вновь поднёс шприц к пламени костра.

– Стой, придурок! Изобрёл он чего-то там!

– Конкретно?

– Блин, нафиг, засранцы! – Бортовский кусал губы, выплёвывая пену. – Экран защитный. Вставляешь капсулу в ракетоноситель, и по тому месту, где был нанесён удар на поражение.

Эта ерундовина все бактерии обезвреживать должна была, в себя всасывала.

– А потом? Как от неё избавляться?

– На совок и в мусоропровод! – захохотал Иван.

– Куда везли изобретение? Как оно называется? – подсел Балагур.

– Ребята, прекратите, – вмешалась Маруся.

– Потерпит. Он нас как телят использовал, теперь я с ним потолкую, – отрезал Молчун.

– ПБО-41, – тяжело дыша сипел Бортовский. – Противобактериологическое оружие. Только оно ещё и рентген впитывало, и инфракрасное, и ударную волну держало. На полигон везли. Насчёт ядерного проверить.

Балагур присвистнул:

– Так наш Пантелеев покруче Эйнштейна? Жаль, Нобелевскую не получит. Как это ему удалось?

– Не знаю. Вмажьте меня, а? Не могу больше.

– А чего ж тогда так везли, без охраны? – осведомился Молчун, подсаживаясь сзади со шприцом наизготовку. – Марусь, посвети!

– По-тихому хотели. Чтобы утечки не было. Информации. Дружба-торговля у нас теперь… с предполагаемым противником. А ну как спросят: что это у вас за сосредоточение военизированной техники в глухомани? Секретный объект? Секретов быть не может… Долго ещё?

– Терпи казак, атаманом будешь. Много везли?

– Половину. Семь килограммов. Академик предупреждал, что в таком количестве опасно, он вообще десятую часть хотел. Приказали побольше. Ядерный, всё-таки! Ах-га-ах! Хорошо!

Молчун выдернул иголку из вены на кулаке.

– Ну, теперь колись до конца, лейтенант, – Молчун хохотнул над двусмысленностью фразы. – Где вторая половина?

Иван расслабился, провёл языком по ссохшимся губам:

– В бункере осталась. Недалеко от метеостанции. Сгорело, должно быть. Чёрт с вами! Спасибо, полегчало. Дальше ушки на макушке держите, пока добрый. За проект отвечал Костенко, да дело размахнулось до… не скажу, сами знаете. Там засуетились, давай горячку пороть. А академик сомневался. Не готов был.

– И его штука могла сдержать ядерный взрыв? – Балагур спешно строчил в блокнот.

– Кто её знает? Он говорил – чем больше концентрация, тем больше возможностей. Поэтому и боялся в одну кучу сваливать. А по мне так – просто сопли в пробирках. Тем более, под конец у него что-то там не получалось. Козёл бородатый. То держится рентген, то не де-е-рже-ется. Он струсил. Объём полез уменьшать – и порядок.

– Что это вообще такое?

– Кто его знает! – зевнул успокоенный Иван. – Живые клетки, маленькие такие клеточки, но с ампутированными этими… на «х», короче. И вообще, отвалите. Дайте поспать, – он завалился на бок, и через минуту уже не реагировал на вопросы.

– Зря поторопились, – сетовал Молчун. – Придётся ждать, когда его опять приспичит.

– Вот тебе и потусторонняя нечисть, – веселился Борис. – Наука! Пантелеев сумел создать губку, преобразующую энергию из кинетической в потенциальную и, возможно, даже вывел обратный процесс. Мышеловка – хлоп, и всё вредное взаперти, хлоп – и выпустил если надо. Такого ещё не было. Поеду в Париж за Гонкуровской!

– Вы ему верите? Я, признаться, ничего не поняла.

– Я тоже, – развёл руками Молчун. – Но сдаётся мне, что семь килограммов этой губки валяется в тайге и, может, уже работает по принципу мышеловки? Судя по тому, что мы видели – от подобной дряни следует держаться подальше.

– Но в вертолёте ничего такого не было. Я там сколько просидела?

– А ты представляешь, что это такое? Как выглядит? Ладно. Утром ещё поговорим, – потирал ладони Борис. – Спать будем?

– Надо с дежурством разобраться. Шурик пусть хорька давит, всё одно пользы от него ни на грош. Давай полночи я, полночи – ты, – предложил Молчун.

– Меня в расчёт не берёте? – улыбнулась девушка. – Ложитесь. Я всё равно пока не хочу. Мысли спать не дают.

– Чтобы мы делали без женщин? – Балагур прилёг у костра, поёрзал, устраиваясь.

– Можно к тебе, Борис? – подсел Молчун. – Как бы мы с тобой ни держались диаметрально противоположных взглядов, а вместе ночью в лесу теплее.

– Браво! – зевнул Балагур. – Если ты такое смог выговорить, то переименовываю тебя в Разговорчивого.

– Давно пора! – заметила Маруся, положила автомат на колени.

– Потому что в санатории говорить было не о чем, – оправдывался Молчун, расположившись лицом к небу, руки за голову. – Как в кайф, что теперь есть с кем поговорить и поспорить. Прав был Боря, когда за дружбу выпить предлагал. В ней вся соль.

Прошло немного времени, и Маруся решила было, что мужчины уснули, но Молчун позвал её тихо.

– Чего? – шепнула в ответ.

– Если тут волк или медведь появится, пни его как Командира.

– Спи давай. Не отвлекай на посту, – засмеялась.

И ещё долго сидела, подкидывая ветки в огонь, думала о сегодняшнем дне. Как хорошо, что всё заканчивается. Завтра к вечеру должны выйти к посёлку. А там и в город. Борис напишет о них хорошую статью. Надавив на начальство, под неё станет возможным выбить жилье. Шурик иногда будет забегать, вспоминать совместные приключения и смеяться над своей неловкостью. Он же должен когда-нибудь повзрослеть? Она купит гараж, сменит работу. А Молчун? У него, наверное, свои планы. Маруся ощутила волнение, подумав, что когда отдежурит, её место займёт Балагур, а она ляжет рядом с Геной, сильным и тёплым. Жалко Толю. Глупая и нелепая смерть. Но сожалеть не надо, нельзя тревожить и бередить в себе мертвецов, иначе они действительно могут возвращаться. С одной стороны она хотела забыть произошедшее, как дурной сон, с другой – сожалела о предстоящем расставании с – сейчас вповалку спящими – мужчинами. Даже, как ни странно, с Командиром. Она думала, что он тупой и жестокий, а он всего лишь несчастный наркоман. Прохладная, неуютная ночь спустилась на её плечи. Они свою миссию выполнили. Пусть теперь наезжают учёные и остальная братия, и разыскивают свои семь кило удивительного вещества.

Зашевелился Шурик. Поднял голову. Уныло сел, потирая синяк на скуле, подхватил автомат и, поднявшись, поплёлся в кусты.

– Ты куда? – окликнула Маруся.

– Надо мне, – замялся он. – Сейчас вернусь.

Она кивнула и продолжала шевелить огонь. Возможно, слегка вздремнула, потом беспокойное ощущение заставило взбодриться. Посмотрела на спящих. Так и есть. Шурик не вернулся. «Подожду ещё минут двадцать и, если не появится, надо поднять тревогу», – решила и погрузилась в ожидание.