Когда сзади скрипнула дверь, Газон на миг отвернулся, а Молчун, воспользовавшись этим, ещё раз скользнул задом по лопухам. Теперь расстояние до оружия в человеческий рост – один большой кувырок. Странно, головная боль отсутствовала, словно спрашивая: «Ты хотел рискнуть? Пожалуйста».

Бортовский косился на ссутуленную спину. Вот он пистолет – только протянуть руку, но в свою очередь воспользовался заминкой конвоира, дёрнул головой вправо и сипнул Сашке:

– Начну стрелять – ложись и отползай назад. Передай дальше.

– Начнёт стрелять… – тот не успел закончить.

– Тухни! – окликнул Газон. – Сговориться решил?

Урюк плюхнулся на ступеньки рядом, навёл двустволку на Бортовского, прошептал Газону с таинственным видом посвященного:

– Мочить будешь. Только сперва шмутки заберут и стволы.

Газон хмыкнул:

– Мнэ значэт жмуриков на сэбя брать? Кто говориль?

– Пахан!

– Пусть так и будэт тогда.

Из избушки торопливо выскочил Сыч, за ним хмурясь Пётр, протянул кружку:

– Тебе оставили, – и взвешивал на ладони пистолет, пока Газон пил водку.

– Чего там? – багровея, шепнул Балагур. – Совещаются?

– Ложись, как стрельнет, – голос дрожал, Шурик слегка кивнул на Командира.

– Стрелять? Из чего он?..

– Я откуда знаю!

Совещавшиеся у крыльца вдруг рассредоточились. Урюк, выпучив глаза, подёргивая губу, прижался плечом к прикладу. Сыч, Пахан и Газон втроём направились к пленённым. Газон подмигнул здоровым глазом Молчуну и, направляя на него автомат, встал метрах в десяти. Пахан навёл пистолет на Балагура. Сыч, подкидывая на ладони гранату и опустив глаза, направился к брошенным автоматам. «Что будет дальше?» – пытался просчитать Молчун, но времени уже не было. Если заберут оружие, то всё. На миг происходящее представилось ему нереальным. Он попытался вспомнить какой-нибудь похожий сон, чтобы понять, как действовать дальше. Но память совсем некстати освежила ощущения после ранения: лицо в обжигающем песке, непрекращающийся звон, кровавые солёные сопли. Если бы всё зависело от него! А то от Командира. Не струсит?

Чётко – пожалуй, слишком чётко видел Балагур, как закрывается дверь за женщиной, сказавшей: «До встречи, любимый», цифру 38 на двери напротив. Громко, ой как громко стучат сандалии по ступенькам. Тряска. Марево, скрипучий чужой голос: «Скоро и ты будешь с нами! Лучше проваливай!» Поздно! Всё поздно. Пистолет, такой маленький в вытянутой руке рыжего громилы, притягивал взгляд, гипнотизировал.

Шурик зажмурился в ожидании выстрела. «Так и не позвонил домой! Не позвонил!» Неважно, кто выстрелит: Командир или бандиты. Лишь бы скорее всё кончилось. Взлететь бы, почувствовать, как уходишь в небо, разрывая струи воздуха, как тогда, на переправе. Левитация. Где? Почему я не могу летать? Почему не могу? Лечу! Что-то прорвалось, выскочило, как пробка из шампанского. И это что-то восхитилось открывшимся видом. Куда ни кинь взгляд – жёлто-зелёный ландшафт, воздух чист, как слеза, склеивает ветки, деревья, хвою: иголочка к иголочке, крона к кроне. Как недоразумение – хлипкая хибара у реки. А между рекой и хижиной – крохотные мураши в разбросавших семена сорняках. Одни на коленях, другие с оружием. Застыл изваянием уродливый гигант; скорчился на ступеньках лягушечный человечек, тонкая полоска дула – выскочивший за жертвой язык. Сливающийся с заходящим солнцем упругий, напряжённый, как хлыст пучки, главарь; семенящий совой неуверенный лохматый увалень. Хватит! Где же обещанный выстрел? Сашка открыл глаза, чтобы посмотреть, почему медлят. И в этот миг пробка вернулась в бутылочное горло, и все фигуры предстали плоскими, двухмерными.

– Никому не шевелиться, – вскинул брови Сыч, уставившись почему-то на Шурика. – В хате ещё один с обрезом. Если что… – он многозначительно потряс гранатой.

«Если сорвётся? Куда?» – Пахан оглядывал окрестности, приметил путь к отступлению: рвануться между тем ульем и кустом… И пожалел, что не взял с собой деньги и жратву. Так был уверен в успехе. Но что-то не то происходило, словно некто наблюдал за ним сверху, невидимый и поэтому опасный.

Урюк, напротив, был как никогда безмятежен. В конце концов, не он же здесь главный. С него и спроса нет. Что сказали, то сделает и повернёт ещё к себе тёплым краем одеяла. Они кто? Убийцы. А он никого не убивал и не убьёт. Просто выполнял приказ. Почему? Потому что так удобно. В случае чего можно сказать – заставили, запугали…

Два автомата. У «забинтованная рука» нет. Пробел. Ещё один. Три. С какого начать? Сыч немного растерялся. Потом решил, что неважно. Лишь бы завладеть каким-нибудь. А то выпустили одного против четверых с бестолковой гранатой. Пока дёрнешь, пока кинешь, пока взорвётся – десять раз пришить могут. Сыч не любил надеяться только на себя, не было доверия к Петру, а к Газону – тем более, а уж к Урюку – и говорить нечего. Продадут в любой момент. Итак, пацан ближе всех…

Иван ждал, сам не понимая чего. Он не трусил, ярость к бандитам изнутри распирала череп. Плевать он хотел на Спортсмена и девку! Его бы воля – изрешетил бы дом, только бы шум стоял. Неразумно – вот что останавливало. Опасно – вот что притормаживало. Сейчас сивобровый с гнилыми зубами возьмёт у сопляка автомат… Ну почему молчат?! Вот пистолет! Афганец ещё сильнее выгнулся, пододвигая корпус, протягивая на тарелочке. Почему же молчат? Кто отдаст приказ? Кто распорядится действиями: руку из-за головы, обхватить, вытащить, выстрелить. Повелитель, где ты? Где ты… Отто?

– Давай! – приказ прозвучал. И неважно, что это всего лишь шёпот афганца. Алгоритм сработал. Не нужно следить за рукой. Она сама выхватила пистолет, поднялась молниеносно, палец уже жал на курок…

Как только корпус пистолета отделился от кожи, Молчун оттолкнулся пятками от земли, кувыркнулся и уже в броске услышал выстрел. Долгожданный автомат выпрыгнул из травы и заскользил в руках. Рывком вжал приклад в плечо, краем глаза – все трое: Командир, Шурик, Балагур кто отползает, кто затаился. Главное – внезапно исчезли с прицелов. Краем уха – очередь, чавканье взрыхляющих в землю пуль в том месте, где он только что сидел. Курок. Одиночными, чтобы быстро не растратить магазин. Абхазец, говоришь? Женщину надо? Гад!

…Беззаботный Урюк и не предполагал, что порученная ему «цель» вдруг посмеет ослушаться. От кого-кого, а от «забинтованного» опасности не ждали. И когда тот выстрелил из невесть откуда взявшегося пистолета (почему не отобрали при шмоне? их вина!), когда нагнувшийся за автоматом Сыч молчаливо, бочком, свалился, как куль с мукой, Урюк испугался. Он должен был стрелять, такой и была первая реакция. Он вскинул ружьё, но автоматные очереди в секунду переменили решение. Скатившись с крыльца, Урюк полуползком-полувприсядку, запинаясь о ружьё, завалился за угол дома. Тут не достанут. Увидел, как напролом рванулся к кустам Пахан, взвизгнул от беспомощности, укусил кулак и, прихватив двустволку, метнулся за ближайшее дерево, за другое – и исчез в тайге.

…Растерявшись всего на миг, Газон выпустил очередь в предназначенного для такого случая мужа Нины, но того на этом месте уже не оказалось. И все «мишени» сгинули, как не бывало. Можно было ещё пострелять по расползающимся человеческим фигурам, но ответные выстрелы и резкая боль в бедре не оставили ни малейшего шанса. Матерясь, волоча ногу, Газон припустил за скрывающимся за ульями и кустами Петром, отстреливаясь вполоборота.

…Пахан уловил движение «забинтованного» и его соседа слева и тут же выстрелил в толстое брюхо своей «мишени». Та, вскрикнув от боли, откатилась к ульям. «Остался один патрон, – напомнил напряжённый мозг. – Мальчишке два, лосю… Только бы Газон не подвёл!» Но тот уже выпустил половину обоймы в белый свет, как в копеечку. «Всё! – понял Пётр. – Пора!» Он бежал, слушая выстрелы, громыхнуло сбоку… Граната? Они же у Сыча! Отскочил на всякий случай, неловко и больно задел коленом улей.

«Не уйдёшь, засранец!» – завалившись на бок, Иван стрелял вслед убегающему главарю. Грузина подстрелить было легче, но не он отобрал автомат и сигареты, не он плюнул на честолюбие, а тот, рыжий… Как не вовремя взорвали! Но всё равно – стрелял наугад сквозь облако пыли, из которого сыпались раскрошенные куски дёрна. Второй взрыв. Это же его гранаты! Идиоты! Засранцы! Зря же…

– Прекратить! – но голос сорвался, в рот набилась пыль.

…Долгожданный выстрел всё равно прозвучал неожиданно. Шурик метнулся влево, побоялся столкнуться с Борисом, вправо – упал лицом вниз, засучил ногами – лишь набрал в рот скользкой терпкой травы. Отплёвываясь, увидел, как слаженно стреляют по бандитам Молчун и Бортовский. Нет, оставаться в стороне он не намерен! Может быть, в жизни такого случая уже не представиться. Он не хотел никого убивать, просто азарт и нетерпение двигало им. Встав на четвереньки, Сашка по-собачьи прорвался к своему автомату, наткнулся на тело, затаился. Лимонка, выпавшая из руки бандита, ближе, чем автомат. А здорово было бы бабахнуть! Тем паче стрелять не в кого – а ведь убегут! Ну, ловите! Эффект от взрыва вызвал настоящий восторг. Вторая граната нашлась тут же. Но пролетела чуть меньше, в щепки разнесла трухлявый улей. Но как здорово! Как на настоящей войне!

…Прорываясь сквозь облачко дыма наугад, Пахан почувствовал укол чуть выше локтя. Боль. Сначала незначительная, немедленно начала расти, рука повисла плетью:

– Достали-таки! Туристы, блин!

– Пэхан! – донеслось совсем близко из дыма. – Пахан! Ты гдэ?

«Тебя ещё не хватало!» – Пётр сжал зубы и побежал в противоположную от крика сторону. Но треск веток выдал.

– Пэхан! Нэ бросай! – неслось вслед. Сжимая ладонью хлеставшую из ляжки кровищу, хромая, Газон отмахивался от хлеставших веток, как от назойливых мух. Одна мысль свербела, негодовала. – «Я же поклялся! Неужели бросит? Падла!»

…Молчун первым подбежал к Балагуру, тот лежал на правом боку, зажимая его рукой.

– Ранен?

– Царапнуло. Но жжёт.

– Что тут? – подскочил Иван. – Жить будет?

– Ещё вас всех переживу, – состроил гримасу Балагур. – Как они?

– Ушли, – злорадно хмыкнул Командир. – Благодаря этому.

– А чё я? Я как лучше хотел, – вновь насупился Шурик.

Они бросили взгляд на рану, которая действительно оказалась пустяковой. Пуля скользнула вдоль нижнего ребра, оставив неглубокий, но широкий рубец.

– Вот, корреспондент – и на войнушке побывал, – надул щёки Молчун. – Сейчас перебинтуем, залечим.

– Где гранаты взял? – пытал Иван Шурика.

– Да там… раненый… У него… Лежали…

– Вот что. Догнать бы. Вернуться могут, – обернулся к ним Молчун.

– Этот уже не вернётся. Дохленький, – переворачивая Сыча лицом вверх, объявил Иван.

– Чёрт! В доме ещё один! Седой! У него обрез! – Балагур сел.

– Бери оружие, прикрывай. Нефиг орать! – цыкнул на него Бортовский. Сам бы схватил, да больная рука не позволяла управиться с автоматом.

Шурик вытянул доверенное ему оружие из-под откинутого тела и, нерешительно имитируя афганца, потрусил следом. Иван взял под прицел окно. Пистолет зудел в левой ладони, зуд передавался в правую. Когда дверь избушки распахнулась, все трое чуть было не выстрелили. Но спохватились. То, что показалось на пороге никак не походило на седого бандита. Маруся была почти обнажена, задранная на бюст морщинами кофточка, распахнутые полы куртки, как почерневшие от горя крылья. Живот, ноги в красных разводах крови. Это первое, что бросалось в глаза. И только потом уже бледное, дёргающееся в тике лицо, всклокоченные, словно наэлектризованные волосы.

– Я убила его, – хрипнула она и сползла на подкосившихся ногах по косяку, задела дверь, та захлопнулась. Потеряв точку опоры, девушка непременно бы упала, но Молчун успел подхватить её. Почти успел. Маруся стукнулась головой о ступеньку и разрыдалась.

– Я убила, – сообщила она Молчуну, размазывая пальцами слёзы. – Толик там… Не знаю, что с ним… Хоть бы выжил…

Передав девушку с рук на руке Балагуру, Молчун ворвался в дом, быстро оценил ситуацию – ничего опасного. Со стороны бандита, разумеется. Нож в пояснице, лужа крови. На столе деньги, разбросанная еда. На полу – разбитая мячом бутылка. За ними вошли Шурик и Иван, последним доковылял Балагур. Уложив девушку на кровать, накрыв её курткой, Молчун приказал:

– Лежи. Не дёргайся. Всё будет в порядке.

– Охо – хо, – пыхтел Борис, рассматривая лицо Спортсмена. – Живой, кажется. Помогите. Сюда его! Руки! Руки развяжите! Так.

Втроем они уложили Спортсмена на другую кровать, распутали ремень на руках, подоткнули пару ветхих сложенных одеял под голову. По ходу Бортовский негодовал по поводу разгрома, причинённого бандитами. Вывернутые чуть ли не наизнанку рюкзаки, разбросанные по кроватям и по полу вещи, провизия, аппаратура, гранаты…

– Вот что, ребята, – Балагур стянул куртку и рубашку и приклеивал пластырь на рубец. Если бы не серьёзность ситуации, его голый торс с мускулистой грудью – и поэтому ещё более комично выпирающим животом – мгновенно бы вызвал ряд язвительных замечаний. – Вы идите. Догоните их. А я тут постараюсь справиться.

– Да где их теперь догонишь? – неуверенно возмутился Шурик.

– Двое точно ранены. Одному я в ногу попал, другого осколком задело, за руку хватался, – Молчун подобрал с пола магазин, проверил, удовлетворённо кивнул, выскочил за дверь.

Бортовский ругнулся, обойма в пистолете оказалась пустой.

– Идите, – попросил Балагур, подсаживаясь к Спортсмену и вытирая тому лицо носовым платком, который постепенно окрашивался красным. Маруся села, одёргивая кофту:

– Мне надо умыться…

– Готовы? – когда Шурик с Иваном вышли на «поле битвы», Молчун разглядывал труп бандита. – Мгновенная смерть. Не мучился. Неплохо левой владеешь, лейтенант.

Тёмное отверстие мрачновато зияло над лохматой бровью. Небритый подбородок вызывающе уставился вверх. Если у Сыча была душа, то она, наверное, радовалась, что телу досталась смерть такая, какую оно хотело. Не мучительная, как у Витьки Зуба, Прыща и Карася. Даже кровь не сочилась, опалённая пороховой каёмкой – спеклась.

– Пистолет-то отдай, – спохватился Молчун, когда Иван аккуратно, чтобы не задеть раненую руку, повесил на шею автомат Балагура. Бортовский нехотя протянул пистолет, но не удержавшись, заметил:

– Самовольно с собой вёз. Не доложил. А он у тебя оформлен?

– Был бы оформлен, не вёз бы самовольно. Доложил – отобрали бы, – парировал Молчун, вставляя в обойму патроны.

– Дошутишься.

– Заложишь? А мне плевать, – втолкнул обойму, щёлкнул, засунул пистолет, как обычно, за пояс сзади. – Если бы не он, родной, – похлопал, причём казалось, что хлопает себя по ягодице, – сейчас бы мы, как этот, валялись.

Бортовский не нашёл что возразить и только хмыкнул:

– Так мы идём? Или разговаривать будем?

– Темнеет, – напомнил Шурик.

– Ничего. Ещё минут сорок у нас есть. Ты это… поосторожней. Держись за нами. У них сейчас в лесу каждое дерево дом родной. Это тебе не гранатами кидаться. Понял?

Шурик кивнул, сутулясь поплёлся следом. Его слегка мутило. Маруся! Девчонка. А поди ты – зарезала человека. Пусть бандита, но как это – убить? Командир тоже – пальнул в лобешник и хоть бы хны. Тут же думает, что бардак на пасеке навели. Неужели убийство такое плёвое дело? А сам-то? Это ж надо додуматься – гранаты! А вот если бы не докинул? Если бы помедлил? Мальчишество какое-то. Шурику стало обидно. Чтобы он ни делал – всё не так. Как с утра началось, только и знают, как над ним подтрунивать. Зря ввязался во всё это. Зря. Если посудить, то и кража ножа – мальчишество. Самый умный нашёлся! Единственный, мол, вооружился! А Командир раздал всем по автомату и «всего делов». Молчун бы нож красть не стал. Он покруче! Пистолет за поясом, запасные обоймы в кармане. Даже девчонка двустволку взяла. Ну как после этого к Сашке не относиться как к пацану? Но Спортсмен же не побоялся бросить гранату ради хохмы? Да и нож… пригодился. Опять замутило от воспоминания о скрюченном теле, из которого торчала такая знакомая рукоятка. Вспомнил, как воровал, встречу с моряком-грузчиком, «дуру по Амуру», как открывал ножом банку сгущёнки, как вёз его контрабандой, как холодное лезвие щекотало ногу… Стоило забыть на подоконнике – и вся слава досталась Марусе. Если бы… то и он… Нет. Не смог бы! Память о страшном сне, после которого чуть не убил Ивана, прочно сидела в нём. И снял же с предохранителя – додумался! Убить человека. Убить. Откуда-то вынырнуло дурацкое воспоминание о роли запятой в предложении: «Казнить нельзя помиловать». Стоит переставить запятую – и смысл меняется. Раньше казалось наивной шуткой. Но сейчас – куда поставить запятую? Где тот предел, та грань, когда рука вдруг хладнокровно передвигает запятую после слова «казнить»? Иван, Молчун, Маруся, безусловно, уже сделали это, решили для себя каверзную грамматику. Был ли у них момент, когда приходилось выбирать место для запятой? Либо вопрос решался чисто интуитивно, и не было никаких каверз, сомнений? И не пожалеют ли они потом о сделанном выборе?

Вряд ли это имеет значение. Кто, что, как, но убиты люди. Пусть вначале всё казалось боем, войной, игрой – если хотите. Но теперь? Какое золото к чёрту!? Воруй – не воруй, прячь – не прячь, когда они вернутся из тайги, за каждым будет глаз да глаз. Полиция, допросы, подробности в протоколы. И в соучастники запишут. И, наверное, могут посадить? Пусть. Лишь бы вырваться из ада, где страшные топоры, шалаши, раскопки могил, выстрелы, кровь, где за ночь меняются дома, загадочно исчезают девушки, где есть мертвецы, мертвецы, мертвецы, и тёмный лес, по которому идёшь не то карателем, не то партизаном, но с единственной целью – догнать и убить. Иначе зачем догонять? Поймать? Связать, доставить? Как? Куда?

В лесу было намного темнее, чем на опушке. Остатки солнечного света скрадывались, застревали, дробились ветвями, расползались по пожелтевшей листве берёз. Густая, по колено трава буйствовала запахами, благоухала свежестью, выстреливала кузнечиками и подобной мелкотой. Готовясь ко сну, шелестели в кронах птицы и белки, отвлекая внимание шорохами. Темень приближалась с каждым шагом. Незаметно и робко зажигались звёзды, неподвижные, если смотреть на них стоя. Но если брести напролом, как сейчас, звёзды подпрыгивают, словно привязанные к месяцу на незаметных ниточках света.

Как-то неожиданно Шурик остался один. Только что колыхалась впереди широкая спина Ивана, повернула за ствол и исчезла. Куда они бредут? Зачем? Что можно разглядеть в копошащейся темноте? Слабое журчание справа подсказало – они подходят к реке. Почему именно такой путь выбрали Молчун с Командиром? По идее бандиты должны сейчас улепётывать в глухомань. Или нет? Сашка окончательно растерялся. Противно ныли ноги, отказываясь шагать дальше. Комариный писк и зуд как его следствие стали такими привычными, что лень было поднять руку, почесаться, отмахнуться. Шурик распустил стянутые в хвостик волосы на затылке: пусть теперь попробуют добраться сзади до шеи. Чёрные смолёные пряди будут им преградой. Он ещё немного постоял, пытаясь отдышаться. Когда шум в висках стих, напустились темень и глушь. Комары, птицы, кузнечики, конечно, не соответствовали нормам тишины. Но запахи, резкие и какие-то объёмистые, напоминали – тайга. Куда испарились эти Сусанины? Сашка решил подождать. Вернутся, найдут. Он потерял направление, ожидая что вот-вот рядом появятся люди, знакомые лица. Но со всех сторон, куда бы ни поворачивался, давили тёмные молчаливые деревья. Заблудился? Да ну, стоит только выйти на шум реки и по берегу можно будет дошкандыбать до пасеки. Но на берег не тянуло. Вспомнился огромный и мокрый медведь, переплывающий бурлящую речку будто ручей. Вдруг он захочет повторить попытку? Выйдешь к реке, а там мишка с бо-о-ольшим ротиком.

Но идти надо, не торчать же здесь всю ночь. Так и уснуть можно. Шурик преодолел апатичный зевок и желание свернуться калачиком в сочно благоухающей траве. Достал сигареты. Курить не хотелось, но надо же чем-то себя занять. Чиркнул спичкой – та, вспыхнув, сломалась. Вторая оказалась прочнее. Прикуривая, Шурик заметил нечто похожее на спину Ивана. Спина неровно припадая, двигалась к реке метрах в восьми.

– Эй! – окликнул Шурик, крик показался ему необычайно громким и ненужным.

Человек обернулся. При затяжке огонёк сигареты вспыхнул и чуть осветил его. Но и этого было достаточно, чтобы понять – перед ним не Бортовский и, тем более, не Молчун. Обезображенное, одноглазое лицо показалось неприятно-вызывающей маской из третьесортного фильма ужасов. Сашка отшатнулся и механически схватился за автомат. «Ему меня видно! Сигарета! Огонь! Свет!» – пронеслось в голове.

– Кто здэс? Пэхан, ти? Гныда! Бросить хочэшь? Я тэбю из-под зэмля достану, – фигура приближалась, прихрамывая.

…У Газона всё расплывалось перед глазами, слишком много крови он потерял, а та продолжала сочиться. Штаны, будто обмочился, неприятно липли к ноге. Шатаясь от дерева к дереву, облокачиваясь об стволы, Рустам двигался навстречу окрику. Голос всё ещё звучал в ушах, но расстояния настолько удлинились, ориентиры смешались, что лишь через две минуты он сообразил: крик совсем не напоминает голос Петра. В трёх-четырёх шагах прятался за ствол лиственницы патлатый мальчишка. Ещё немного времени, и Газон узнал его – из тех. Автомат казался тяжёлым, словно целиком сделанным из гранита. Где остальные? Где… Достали, падлы! Нашли!

…Если бы сутки назад на него вот так наставили оружие, Шурик бы посмеялся над шуткой, ну, в крайнем случае, попытался бы бежать. А как бежать, если ноги устали и не слушаются, если в организм уже давно закралась дрёма? В него сегодня уже целились. Там, на пасеке, два трупа. Очень просто из него, Шурика, сейчас могут сделать ещё один. Какое-то время он пытался вжаться в шершавый ствол, укрыться, сдаться. За что его хотят убить? Что он сделал? Внезапно похолодало. Сейчас уродливый истукан выстрелит… А дальше? Будет ли оно вообще – дальше? Шурик вновь попятился. Неуверенно поднял взгляд от нацеленного на него автомата и встретился с холодным, непроницаемым глазом. Там не было смысла, выражения, только тупая жажда крови, в которой читался приговор.

Тогда Шурик начал кричать. Слёзы фонтаном облили щёки, на зубах повисла склеивающая слюна. Но где-то внутри, второй Шурик, логичный и замедленный, брезгливо вслушивался в свои вопли, заполонившие уже ставшую привычной тишину. А третий, ещё более равнодушный, анализирующий Шурик, какое-то время слабо удивлялся, откуда взялись скользящие яркие полоски, рожденные сухим треском, словно поперхнулась собака? И почему эти полоски, напоминающие маленькие кометы, гаснут, врываясь в человека напротив? Поблуждав по телу, третий Шурик встретился со вторым, вдвоём они ощутили неприятное побаливание подушечки указательного пальца. Потом все трое соединились, паникуя. Кто-то отвлёк их, вмешался, рванув сзади за плечи.

– Прекрати! – орал Иван. – Патронов не жалко?

– Ну заткнись хотя бы! – резко бросили в ухо с другой стороны. – Мёртвый он! Успокойся!

Сквозь мокрую пелену слёз Шурик увидел отброшенного пулями гиганта, повисшего, откинувшись, между двух сросшихся стволов.

– Здорово ты его! – хлопнул по плечу Молчун. – Думал, опоздаем. Так бежали – не поверишь. А ты и сам справился. Молоток!

– Я? – не верил своим ушам Сашка. – Это я его?

– А кто? Старичок-боровичок?

…Пахан заметил пацана только тогда, когда тот закуривал. Первым движением было схватиться за пистолет. Но боль в правом предплечье отозвалась на попытку ноющим протестом. Прячась от Газона, Пётр залёг в сухостое. Из года в год дождь и паводок размыли за поваленным и гниющим пнём небольшую ямку. Туда и нырнул Пахан, скрипя зубами от боли и ярости на самого себя.

Как глупо всё получилось! Ну хоть бы кусок колбасы или хлеба с собой прихватил! Сжимая листом лопуха рану, он часто дышал, вглядываясь в темень леса. «Как в берлоге» – ухмыльнулся сам себе. Но всё равно просмотрел. Вначале пацан закурил, потом что-то гаркнул, затем исчез за деревом. Как из дерьма на лыжах в полосу лунного света вышагнул Газон. Мальчишка начал стрелять сразу. По крайней мере, так Петру показалось. Надрывный крик до сих пор звенел в ушах. Вот за этот крик и захотелось его шлёпнуть. Пахан выволок из-за пазухи пистолет, закинул вместе с рукой на пень, попытался подняться. «Только один патрон. Только один! Если промахнусь?» Замешкался и опоздал. Из темноты выскочили ещё двое, подхватили мальчишку, стрельба стихла, что-то говорили. Пахан ткнулся лицом в мох, затаился. Осторожно сорвал ещё один прохладный лист лопуха и приложил к ране, не выпуская пистолет из руки: – В берлоге. В берлоге.