Больше всего Спортсмен обиделся на Молчуна, поэтому всю дорогу хмурился и, против обыкновения, не зубоскалил. Переправа прошла успешно, и Молчун предложил остаться, чтобы подождать остальных.

– Вы ещё нас догоните. Пока дохромаю, – отклонил Спортсмен предложение и, опираясь на девушку, заковылял по дороге к пасеке, бубня. – Видишь, Марусенька, какие люди бывают? Пошутили – говорит. Только начальник варежку распахнёт, сразу сердце в пятки и правда побоку. И водку свою отдал. Подхалим несчастный. Будто его собственная. Моя водка, кому хочу – тому и наливаю!

– Всё равно бы нам не поверили, – урезонивала Маруся. – Он правильно дураком прикинулся.

– Ты его не защищай! – дулся Спортсмен.

– А ты не ворчи, – парировала Маруся. – Молчун нам жизнь спас. Кстати, как его на самом деле зовут?

– Молчун он и есть. Лизоблюд. Хотя без него там… туго бы мне пришлось. Ты-то знаешь, что за тварь мы шлепнули?

– Мертвеца, – холодно ответила Маруся. – И давай больше не будем об этом. У меня до сих пор мурашки по коже.

– Может, он живой был? Без сознания? Пришёл в себя. Вцепился. Помощи просил? А мы его… того. С перепуга. Некрасиво.

– Ты совсем чокнулся? Он убить тебя хотел! И меня тоже! Он всех бы нас… В него же стреляли. А он опять… А какая рана? С такой не живут! Вспомни его лицо. И эти слепни…

– Оно конечно. Но как-то в голове не укладывается, что труп мог ожить. Мы же не в фильме про зомби, в конце концов?

– Сам себе не веришь. Так как Командир поверит? Умоляю, не надо больше. И так тошно.

Они шли, обнявшись, по пыльной, местами заросшей сорняками дороге. Молчаливые кедры лениво обмахивались ветками-веерами. Заходящее солнце обещало скорую прохладу. Всё закончилось. Труп, или что там было, превратился в мерзкие, но безобидные кусочки. Ночь обещала отдых. Но Маруся знала, что уснуть будет проблемой – жёлтая яичница и скрюченные пальцы с когтями влезут в мозг и выскребут разум.

– Автомат жалко, – сокрушался Спортсмен. – Может, передохнём чуток?

По пологому склону спустились к реке, и он долго умывал потное лицо. Потом сунул голову в воду и держал там, насколько хватило дыхания; вытащил, посвежевший и, размазывая капли по небритому подбородку, рассмеялся, тряся головой и брызгаясь. Провёл ладонью по мокрому ёжику прически:

– Как заново народился! Хорошо. Маруська, не хмурься. Всё будет океюшки. Хочешь, помогу? – и не дожидаясь ответа, наклонил её голову над водой и принялся брызгать в лицо.

Девушка визжала, отфыркивалась, ругалась по-шорски и вдруг почувствовала, как усталость покидает, уходит из нутра в мышцы. Ничего больше не давит, не беспокоит.

– Отпусти, дубина! – наконец она вырвалась и утёрлась косынкой, убирая со лба намокшую чёлку.

– И губки повеселели, щёчки порозовели, глазки побляднели, – улыбаясь, шутил Спортсмен, на что Маруся толкнула его плечом.

– Простите, гражданин начальник, больше пошлить не буду, – состроил тот обиженную физиономию, – нате вам сигареточку и не забижайте старого пошляка.

– Старого дурака, – поправила Маруся и взяла сигарету.

– Не такого уж старого, – ухмыльнулся Спортсмен. – Мне ещё жениться зараз треба.

– Кто за тебя пойдёт? – всплеснула руками девушка.

– Кому-нибудь да пригожусь, – Спортсмен положил голову ей на колени, – тебе, например?

Маруся, смеясь, легонько стукнула его по голове:

– Вставай, жених одноногий! В путь пора.

– Ой-ой, ещё одну шишку посадила, – гримасничал Спортсмен. – А в тайге ЗАГСы бывают? А то уже бьют, а ещё не расписаны…

Они поднялись на взгорье и шагали мимо трухлявых ульев.

– Вот если бы под каждый положить по лимонке! – мечтательно протянул Спортсмен.

– Командир тебе положит… Тихо! Кто-то там есть, – Маруся кивнула на сторожку.

Постояли, прислушались, вгляделись.

– Показалось или как? – не вытерпел Спортсмен. – Так и будем тут торчать?

– Давай осторожно. Вроде бы в окне что-то мелькнуло.

– Может, зверь какой?

– Однажды к Анчолу росомаха влезла. Всё испакостила, разрыла… Там же продукты! Жди здесь!

Маруся легко, козочкой, вспорхнула на ступеньки, выставила перед собой ружьё, толкнула дверь в сторожку, пытаясь рассмотреть в сумрачном помещении пакостливого зверя. Спортсмен доковылял только до первой ступеньки, когда услышал не то всхлип, не то сдавленный крик. Фигура девушки внезапно исчезла из дверного проёма. На её месте возник грязно-рыжий верзила с уродливым носом, пистолет казался игрушечным в его самоуверенном кулаке:

– Не рыпайся, фраер! – гаркнул он.

– Это ещё кто такой? – рассматривая направленное на него оружие, словно именно ему задавал вопрос, Спортсмен поднял руки.

– Подгребай в хату!

– Лучше вы к нам, – оскалился Спортсмен.

– Сыч, Газон! – рявкнул рыжий. – Помогите гостю!

Сбоку, из-за угла, выбежали двое. Толик успел лишь повернуть голову, как один ударил его под дых, другой обрушил кулаки на затылок…

…Скользя над пенящимся потоком реки, Шурик смотрел вниз на перекаты. «Лечу!» – недавно кричал толстяк. Он тогда смеялся над его восторгом. Но сейчас ощутил головокружительное состояние полёта. Казалось, теперь он всегда, когда захочет, сможет так же просто оторваться от земли и скользить над ней, давая отдых натруженным ногам. Очень удобно: если мама пошлёт в магазин за хлебом – не надо спускаться по лестнице или ждать лифт. Вышел на балкон и быстренько слетал… Это после. А сейчас Шурик с удовольствием поменял бы живописные перекаты и ощущение левитации, пусть даже и мнимой, на стаканчик горячего кофе и свежую тёплую постель. И чтобы мама, как в детстве, подошла, пощупала лоб, спросила о чём-нибудь пустяковом. Остро, до боли меж рёбер, захотелось домой, ждать упомянутый лифт и всё такое. Пришло ясное понимание своей ненужности здесь, над холодной водой, болтающимся листом на ветру; в тайге, выслушивающим гавканье Ивана, и вообще – на этой обречённой, тупиковой планете; в стране, пропитавшейся кровью, враньём и насилием. «Не такой уж я конченый человек, – размышлял Сашка. – Просто так воспитан». Как? Он не знал, но понимал, что хватит с него беспросвета – от пьянки к пьянке, от порока до чувства вины. Только Песня! Его Песня! Теперь он знает, как её петь!

Возродившимся после похмелья он и попал в объятия встречающего его Молчуна. Курили, пока Балагур и сникший Иван одолели переправу. Шагали молча, даже Борис не острил, Командир не ругался, а для Молчуна лишнего не славословить было привычным состоянием, хотя за последние дни ему пришлось говорить больше, чем за пару предыдущих лет.

На подходе к пасеке умылись у реки, попили, выкурили ещё по одной сигарете. Бортовский поворчал насчёт выпавшей ему доли и пустого желудка, и раньше всех припустил по взгорью к мрачноватой, сумрачной избушке. Похолодало. Ожили комары. Отмахиваться стало лень. Шурик механически отметил, что вредные насекомые атакуют его больше, чем кого-либо. Может быть, из-за прильнувшей к вискам крови? Он всегда волновался, когда сочинял, подбирал под звучащую в голове музыку слова, отбрасывал лишнее, но уже успевшее понравиться, припасая на потом. Столкновение с внезапно остановившимся афганцем вывело его из полутранса. Чётко прозвучали слова:

– Стоять, где стоите! Башку отстрелю ведь… Пушки на землю! Шнель!

Шурик подумал, что последнее слово ему почудилось, а потом увидел Марусю на пороге перед открытой дверью. Лица не разглядел, но столько несчастья, брезгливости и вины было в её надломленной, подкосившейся фигуре, что сомнений не оставалось – пришла беда. Жёсткая рука сжимая охватывала её талию, связанные за спиной запястья зудели, твёрдый, холодный пистолет сверлил, ткнувшись между носом и ухом.

– Неясно? – скрипел над ухом Ферапонт. – Я ей башку отстрелю!

Никто не шевелился. Для верности с крыльца спустился Урюк, целясь из Марусиной двустволки в Бортовского, стоящего впереди всех. Молчун осторожно снял с плеч автомат и бросил под ноги. Не веря своим ощущениям, Шурик поступил так же. Бледный Балагур пыхтел, пытаясь освободить плечо от лямки.

– А ты – пушку верх дулом! Вытяни в руке! – орал на Бортовского Ферапонт, отступая в избушку и увлекая за собой Марусю.

Неторопливо Пахан спустился с крыльца и почти вплотную подошёл к Ивану, как бы нехотя взял автомат, опустив голову, проверил магазин и буркнул исподлобья:

– Сколько вас?

– Четверо, – сквозь зубы цедил Иван, жалея, что не может владеть руками в полной мере. Да и одной бы не постеснялся рубануть рыжего по загривку. Но чувствовалась в бандите некая сила, прочность. Не суетился он, не спешил.

Наконец, их глаза встретились, и Командир стушевался – бесцветные, глубоко посаженые зрачки бандита ничего не выражали. Не было в них беспокойства, страха, даже безрассудной самоуверенности не было. Просто стоит человек, делает своё дело. Пальнёт в живот, и даже посмотреть не обернётся. Что ни говори – игра пошла краплёными картами, а все козыри Пахан забрал себе:

– Скажи своим – пусть сделают пять шагов назад.

– Пять шагов назад, – через плечо гаркнул Иван.

Шурик, пятясь, видел, как удаляется от них оружие. Лениво повесив автомат на плечо, обшаривая карманы, Пахан попросил:

– Ещё скажи: руки за голову и на колени, – нашёл сигареты и бережно чиркнул спичкой, затянулся, выпустив дым в лицо. – Тебя тоже касается. Подними грабли.

– Я ранен, – твердо отрезал Иван.

– Поднимай всё, что можешь, – хмыкнул бандит и поплёлся в избушку.

Иван заложил здоровую руку за голову.

– Иди к ним! – взвизгнул Урюк.

Бортовский пятиться не стал, развернулся и медленно побрёл назад, в сердцах пнул валяющийся автомат Балагура, встал на колени между Молчуном и Шуриком. Из дома вышел одноглазый гигант, перехватил у рыжего автомат и взял пленённых на прицел.

Пахан вошёл в избушку, где его ждали суетящиеся Сыч и Ферапонт. Оба набивали рты хлебом, салом и колбасой.

– Петро, жрать будешь?!

– Смотри, едрит твою… Гранаты! – Ферапонт разворачивал упакованные лимонки. – А они ребята серьёзные!

– Чего делать-то будем? – доверяя охрану Газону, в избушку юркнул Урюк.

Пахан подобрал с подоконника здоровенный нож и бросил его на стол:

– Хватит жрать! Потом нажрётесь! Думать надо.

– Мочить, Пахан? Только мочить.

– Одежонку бы не попортить, – изрёк хозяйственный Сыч. – Пообносились все.

Урюк помогал шмонать рюкзаки. Натолкнулся на бутылку водки, но не успел порадоваться, как её вырвал Ферапонт и водрузил на стол…

…Спортсмен разглядывал Марусю. Ему ничего не оставалось, как сидеть, прижавшись к стене, и смотреть на девушку, вслушиваясь в голоса и пытаясь развязать заломленные за спину руки.

– Что делают? – спросил он.

– Водку пьют, – одними губами шепнула Маруся. Они находились в маленькой комнате, где почти всё пространство занимала собранная железная кровать. Избитый Спортсмен сидел у окна, девушку же привязали к противоположной ножке кровати так, что ей отчасти было видно происходящее в большой комнате.

– Мою водку?! – сокрушался Спортсмен.

Мерзкое с ним сегодня творилось. Голова свинцовая. Во рту застыл кровяной привкус меди. Тело саднило мелкими очагами боли. В горле першило. Гланды набухли, мешали дышать и говорить. «Неужели ещё и простыл? – блуждала в тяжёлой голове цельная мысль. – Когда успел? Когда лезли в гору? Ветер. Или в лодке? Черти, как связали. Руки немеют».

Марусю переполняли иные чувства. Как глупо они попались! Только зашла: выхватили за дуло ружьё – и зарядить-то забыла! – зажали рот руками. Подонки! Пашкино ружьё отобрали. Теперь с ним и двумя ящиками водки не рассчитаешься. А тот, седой, обшарил, нашёл деньги, аванс, переслюнявил, считая, сволочь! Ухмыльнулся ещё. Как же быть? Неужели никогда не кончится этот трижды проклятый день? Она почти забыла о драке с мертвецом, гнев вытеснил страх. Ещё неизвестно что хуже! Гниющий труп или грязные, небритые подонки! Как жрут! Они же уничтожат все продукты! Деньги бы отдали…

Но тут же мысли переметнулись, ужаленные услышанным. Обсуждают, как всех убить! Боже! Какие деньги, ружьё и продукты?! Надо вырваться, предупредить. Но как вырвешься, если руки туго-накрепко стянуты ремнём, обвязанным вокруг ножки кровати? Солнце клонилось к закату. Освещённый им Спортсмен под окном казался нереальным, беспомощно неживым. И как насмешка рядом с ним – резиновый мяч, детская пародия на настоящий, футбольный. Как он сюда попал? Мяч выглядел чистым, не запылённым. Значит, оказался здесь недавно. Как глупо умирать привязанной к кровати, рассматривая идиотский детский мяч! Кусая губы, слизывая слёзы, Маруся всхлипывала, вспоминая Вращенко. Тоже мне галлюцинация! «Всё-всё о тебе знаем!» А того не знаете, как больно и обидно чувствовать себя полной дурой… Ни денег, ни ружья, ни любви, ни жизни. Сидит сейчас где-нибудь этот Андрюха, щи хлебает, трус поганый! Правильно ему тогда врезала! Убить мало было! Эх, Асур, что же ты-то не дорезал?! Пытаясь вернуть голове ясность, она укусила кончик языка. В порядке, Маха. Терпи и думай. Думай и терпи. Ох, не думается ничего! Страшно и обидно…

Пахан молчал. Привыкал к усвоению. Водка была приятной, необходимой. Всё получилось спонтанно. Только набрели на хибару. Газон с Сычом и войти не успели, как люди нагрянули. Ну, бабу и того, хромого, быстро обезвредили. А тут ещё четверо с автоматами. Нехорошо. Склизко. Куда деваться? Угнетало противное предчувствие. Зуб, Прыщ, Карась – глупые смерти; ошибки, которых можно было избежать. Газон ещё! Никак не понять: то ли взаправду его, Петра, за закон взял, то ли заточку в спину готовит? Из тех, кто на паровоз накопит так, что не догадаешься. Не то всё. Не так. Не по уму.

Хотя если поразмыслить – удача сама в руки плывёт. Вот же добыча – на столе. Бабки, оружие, патроны, харчи. Кто они, эти люди? Туристы? Браконьеры? Слишком странные. «С рукой» у них за главного. Мальчишка, толстяк, девка. От кого ждать подвоха? А что подвох будет Пахан не сомневался, слишком необычные вещи они притащили с собой: гитара, фотоальбом, трубки раций, портативный компьютер.

– Мочить будем или как? – сипнул Ферапонт, разглядывая через оконце четверых незваных.

И Сыч по-своему прав. Надо бы переодеться, побриться, умыться, вооружиться, авось и перескочим в неразберихе… И удачно как? Четверо на поляне, один у кровати. И их – пятеро. Одежда для всех. И оружие: четыре автомата и винтарь.

– Винтовку зарядил?

Урюк кивнул, любуясь приобретением.

– Оружие забрать надо, – нервничал Ферапонт, – постреляют сейчас…

– Не постреляют. Своих пожалеют, – цыкнул Урюк, кивнув на маленькую комнату.

– Хана, Пахан. Газона забазаривают…

– В общем, так, – решился Пётр, опрокинул оставшуюся в кружке водку в рот, гикнул, занюхал колбасой. – Ферапонт в хате. Блефуй, что с обрезом. Если чего – бабу с хромым порешишь.

– А я? – рванулся Урюк.

– На стрёме, – отрезал Пахан. – Сидишь на крыльце и главного держишь на мушке. Сыч!

– Чего? – ковыряясь в зубах, откликнулся тот.

– Бери пару гранат. Для острастки. Пойдёшь за оружием. Мы с Газоном прикрываем. Усёк? – Пётр дёрнул затвор пистолета.

– Посидим на дорожку? – предложил Сыч.

– Урюк на стрёме! – гаркнул Ферапонт.

Тот, обиженно дёрнув нижнюю губу, выскользнул на крыльцо.

– А дальше? – Ферапонт не выдержал.

– Заставим снять шмутьё. Газон всех положит, – внезапно Пахан почувствовал возбуждение, будто на свиданку собрался.

– Если слухать не будут? – прохрипел Сыч.

– Мочить без базара!

…Балагур следил за конвоиром. Тот спокойно восседал на крыльце, прижимая к бедру автомат. Непроницаемое безобразное лицо походило на изваяние. Только единственный глаз лениво, ощупывает, вглядывается. Борис прикинул расстояние – метров пятнадцать. Вот если бы метнуться к тому кусту – не попадёт ведь, не успеет. Зато на остальных отыграется. У них положение ещё хуже. Не спрятаться. Если только залечь в сорняки? Колени устали, руки за головой занемели.

– Долго нас так держать будут? – не вытерпел Шурик.

– Что делать будем, лейтенант? – одними губами шепнул Молчун, не сводя глаз с громилы.

Бортовский угрюмо сопел, порывисто, яростно.

– Левой стрелять умеешь? – еле слышно спрашивал афганец. – У меня сзади за поясом пистолет…

– Что толку? – буркнул Иван. – Ещё четверо в доме, – и мрачно уставился на лежащие в пяти шагах автоматы, такие недосягаемые.

– Цыц! – сплюнул Газон и нехотя качнул дулом в его сторону, вгляделся в Молчуна и изобразил подобие улыбки. – Гэна? Мыр такой малэнький. Ялту помнищ? Нына? Зачэм так говорищ? Дэд – абхазэц, отэц – абхазэц. Рустам – не грузин.

– Конечно, помню, – не смутился Молчун. – Как здесь оказался? Вдали от Ялты-то?

– Жызны заставыл. Дэнга нужно было, – доверительно сообщил Газон. – Как Нына? Расскажи?

– Что Нина? Живёт помаленьку. Слушай, неудобно ведь так разговаривать. Хоть сесть-то можно?

– Тэбэ можно, – разрешил Газон, – только рукы не опускай, да?

– И на том спасибо, – Молчун облегченно сполз на колени и уселся в лопухи, упираясь в землю пятками, выиграв при этом небольшое расстояние между собой и автоматом. Ссутулился, куртка на спине слегка задралась. Бортовский скользнул взглядом по обнажившимся выступающим контурам позвонков и увидел тёмную рукоятку пистолета, отсвечивающую якобы родимым пятном на бледной коже.

– Что с нами будет? – выкрикнул Шурик. – Что с нами сделаете?

Газон ухмыльнулся, шутливо провёл дулом вдоль коленопреклонённого отряда, остановился на Молчуне.

– Тэбя, Гэна, отпущу. Если адрэс Нына скажешь.

– Примитивная хитрость. Не говорите ему ничего, – буркнул Балагур.

– Заткнысь! – вскочил Газон, направляя автомат в его сторону, но скривился от боли – резкое движение отозвалось в больном глазу.

Пользуясь временным отсутствием внимания, Молчун несколько раз мелко подпрыгнул на заду, словно принимал участие в детской спортивной передаче. Быстро и бесшумно вытянул ноги и вновь упёрся пятками в землю. Автомат приблизился ещё на полшага.

– Зачем тебе адрес? – спросил, как ни в чём не бывало.

– Ты нэ понял? – наслаждался эффектом Газон. – На зонэ женщын нэту.

Молчун понимал, что краснеет, но ничего не мог с этим поделать. Неприятная догадка возмутила. Но всё так логично! Скандалы начались после Ялты, претензии в постели тоже. Где уж ему соперничать с такими образинами! Вожорский хоть и урод, но иногда на человека похож. А это в шрамах лицо с бельмом никогда уже не станет человеческим. Впрочем, в Ялте он был красавчиком! И ничего ведь сердце не подсказало, не узнал даже, когда Лёха Егоров показывал фотографии. Постой. Сколько их было? Восемь, кажется? Один с ёлки… тьфу! с кедра упал. Семь. Где ещё двое? Неужели в засаде?

…Когда Пахан и Сыч вышли, Ферапонт несколько минут наблюдал в оконце, решив, что справятся без него, потирая ладони и прихватив со стола нож, направился в маленькую комнату прямиком к Марусе. Заглянул в мечущиеся от ненависти глаза, подсел и запорхал руками: расстегнул молнию на куртке, влез под кофту и влажными улитками-пальцами подобрался к груди.

– Отстань, козёл! – дёргалась девушка, ножка кровати больно вдавилась в позвоночник, дальше отодвинуться некуда. Она сделала попытку укусить противные руки, на что Ферапонт захихикал:

– Ой, какой темпераментный рыжик тут у нас! И кожа мякенькая, хоть на хлеб мажь, – ущипнул грудь, потом сжал сильно до онемения. – Кричи, мяукай, киска!

– Толик! – она хотела крикнуть угрожающе, но возглас получился сиплым, умоляющим.

И от этого почти всхлипа она почувствовала себя ещё более униженной и беспомощной. Над ней висело грязное, сморщенное лицо со стеклянными глазами. Липкие слова марали её.

– Толик! Сделай что-нибудь!

В какой-то момент Спортсмену показалось, что его зовут. В голове кто-то перепутал все проводки, мозг бился изнутри, раздувая вены на висках. Приподняв свинцовые веки, он увидел уродца склонившегося над девушкой. Сон или явь? Не всё ли равно? Надо помочь ей, вырвать уродца из кошмара. Возможно, с его исчезновением станет легче: уйдёт из тела боль, увлажнится высохшая глотка? Он попытался встать, свалился на бок. Свиньи, ещё и руки связали. Когда? Маруся! Это же с Маруси хихикающий карлик сдирает джинсы! Спортсмену показалось, что он на секунду завис в воздухе, некая сила отшвырнула от пола и поставила на ноги.

– Толик! – обречённо всхлипнула Маруся, ужасаясь неожиданно громкому звуку раздираемой ткани. Неужели её трусики могут рваться так громко? Но он идёт, приближается…

– Так дело не пойдёт! – взвизгнул Ферапонт, обернувшись на звук шагов. – Стоять! – подхватил с пола нож и прижал лезвие к шее. – Ты же не хочешь, чтоб такая нежная шейка испортилась? Ей сейчас больно! – ласково сообщил он.

Маруся боялась дышать, лезвие жгло, царапало, щипало. Горячая струйка спустилась к плечу. «Порезалась! Зарежет! Мама!» Спортсмен неуверенно смотрел на нож. Только что он мог отшвырнуть уродца, теперь обязан его слушаться. Дёрнул руки. Связаны.

– Чего уставился? Назад! К окну! Вот так… Так что, киса, Толик нам не поможет. Он будет стоять, смотреть и завидовать, – нож наконец-то отдалился от горла, подпрыгнул, кувыркнулся над ней и вновь опустился рукояткой в сухую ладонь. Но уже острием вниз, глядящим прямо в пупок. Маруся втянула живот, но острый кончик продолжал углубляться, царапая.

– А если он хоть раз шевельнётся, – Ферапонт повернулся к застывшему Спортсмену, – у тебя на брюхе будет дырочка. Поняла?

Мозг, лихорадочно метавшийся в поисках доступа к нервным окончаниям, внезапно сориентировался. Щёлкнуло. Линию подсоединили. Лучше бы этого не делали! Действуя интуитивно, он не мог осознавать происходящее, теперь же свершающееся стало до предела понятным. И от этого более кошмарным.

– А ты, Толик, понял?

Спортсмен кивнул.

– Не надо. Мне больно, – Маруся заворожено наблюдала, как нож бурит её пупок. Если бы как Асур, в спину! А когда вот так нагло, в упор… Змейка крови противно скользнула вниз и затерялась в рыжеватом холмике. «Он меня всю изрежет! Ну, помогите, кто-нибудь!» Где-то в затаённом уголке сознания мелькнула пчела, завязшая в собственной соте; Анчол, шамкающий, говорящий. Что он говорит? Молится? «Зелёный друг, зелёный бор, пошли спасение – будь добр!» – обрывки молитвы складывались кирпичиками, рушились, обрываемые грубыми прикосновениями.

Раздвигая приятные на ощупь ноги, открывая доступ к утолению зуда, Ферапонт ощутил необъяснимый прилив страха. Он никогда не боялся своих жертв, и в такие моменты забывал обо всём, кроме наслаждения властью. Поэтому новое ощущение ошеломило. Он боится до смерти перепуганной девчонки? Дрянь! Так даже лучше. Только усиливает возбуждение. Остервенело вогнал нож торчком в пол, чуть ли не касаясь обнажённого бедра. Эгей! Как заелозила! Сейчас поелозишь! Рванул с себя штаны, но остановился, озадаченный забавной мыслью. Надо раздавить её до конца! Прогнать неприятные мурашки на спине. Унизить. Пусть почувствует себя скотиной, тем – кто она есть, обыкновенной девкой, предназначенной для удовлетворения его прихотей. Склонился, рванул стягивающий запястья ремень.

– Сейчас освобожу руки… повернутся… Станешь собачкой, поросёночком, киской, зверушкой…

Запястья посинели, путы въелись в кожу. Бесполезно. Не разорвать. Мышцы заныли от перенапряжения. Жутко стоять и кусать безвинные губы, наблюдая, как насилуют твою девушку. Но не в силах оторвать взгляд от выпущенной из грязных штанов штуки, касающейся такого родного тела! Что он ещё задумал? Зачем её отвязывает? Только бы разум выдержал! Не замкнулся коммутатор в голове… Щелчок!

– СМОТРИ! ПОМНИ! ОНА СТАНЕТ ТВОЕЙ, КОГДА БУДЕШЬ ВЕЧНЫМ! НАВЕЧНО ТВОЯ! – кто-то подсоединился к линии, кто-то неприятный. – ТЫ ХОЧЕШЬ ТАК ЖЕ! СМОТРИ! СМО…

Щелчок. «Это же не Маруся! Какая – то другая девчонка. Совсем крохотная. Ей в пору играть в мяч. Мя-ич-ча-мяч! Вот он! Футбольный, новенький, совсем рядом. Как он попал сюда?»

Второй, подсоединившийся к линии, голос просил:

Вспыхнули, заискрились совиные перья. На время в глазах потемнело. Где-то далеко, в другой жизни, стриженые газоны, рёв трибун, электротабло, боль в коленке… Нельзя. Иначе опять невыносимая боль, против которой бессилен массажист…

– ПОИГРАЙ В МЯЧ! – уже не просил, а приказывал голос, заглушая тот, первый:

– СМОТРИ! Чувствуешь, как она хочет тебя…

– И-ИЧ-ЧА-А! – диким, неожиданным возгласом прорвался крик. Ноги свободны! Связали руки, а ноги забыли! И кому! Футболисту!

Уверенной чёткой подачей он обошёл невидимого соперника, подогнал сам себе пас под правую. И ударил. Жаль, что нет ворот, вратаря, тренера, зрителей! Пожалуй, это был самый красивый гол в его жизни! Словно выпущенный из пушки мяч столкнулся с головой уродца и, изменив траекторию, отлетел в большую комнату, звякнув чем-то напоследок.

И не ждать, когда оглушённый насильник придёт в себя. Как недоумевающе он разлёгся на полу, отброшенный ударом! Вперёд! Эх, вот теперь нужны руки!

Ферапонт, отсчитав все положенные радужные круги перед глазами, выполз из тёмного туннеля и попытался схватиться за ушибленную голову, но на него налетел конский табун, лягает, топчет. Увернувшись, скорее бессознательно, чем с конкретными намерениями, он ухватился за первый попавшийся предмет, который оказался занесённой для удара ногой. Спортсмен потерял равновесие и, в свою очередь, получил букет радуги перед глазами. Коммутатор на время отключился. А когда вернулась память вместе с разрывной болью в затылке, на него уже заполз слюнявый уродец, нанося удар за ударом. На миг остановился:

– Очухался? Мало, фраер? Получай, падла! Убью!

Всё произошло настолько быстро, что Маруся не успела уловить связь: только что седой подонок подгребал за бок, стараясь повернуть на колени, потом исчез. Словно ураган налетел Спортсмен, упал. И вот уже бандит сидит на нём и молотит по лицу кулаками:

– Убью падлу! Дрын отрежу! В пасть воткну! Твоей суке! – Ферапонт методично обрабатывал ненавистную рожу, удовлетворённо крякая, когда слышал хруст зубов и носовой перегородки. Он ещё им всем покажет! Ещё никогда он не был таким сильным, никогда не убивал с таким наслаждением.

Холодное ужалило Марусю в бедро, когда она попыталась освободить вторую руку. Вскрикнула, порезавшись. Воткнутый торчком нож сам выпрыгнул из зазубрины и удобно лёг в ладонь. Ремень резался легко, натянутый струной. Он же убьёт его! Убьёт! Опять страшный хруст! Руки свободны, можно двигаться. Ещё долю секунды назад нож плавно рассекал воздух. И вот он уже по рукоятку исчез в выгнутой горбом пояснице. Маруся даже не почувствовала сопротивления, как будто кожа и мышцы сами расступились, пропуская лезвие. Ферапонт охнул. Красное жало, проклюнувшись из живота, вызвало недоумение и беспокойство.

Обернувшись, увидев расширенные от ужаса зрачки, грудь, красивые, забрызганные кровью ноги, хрипнул: «Дрянь!» и поперхнулся. Кровь пошла горлом. Задыхаясь, захлёбываясь, он сморщившись сполз на пол, забился в судорогах. Понимание наступающей смерти и ужас этого понимания застыли в глазах, на миг потерявших опьяненную стеклянность. Но затем они быстро остекленели вновь. И уже навсегда.