– Уф! – Маруся опустилась на бревно и положила голову на плечо Спортсмену.

– Устала, рыженькая? – тот добродушно потряс её за плечи. – Курить будешь?

Они отбили ещё с километр у тайги. Это можно было назвать боем, поскольку деревья настолько сгрудились, что касались друг друга не только кронами, но и стволами. И без того тусклый солнечный свет едва просачивался сквозь кроны, как через мелкое сито. Сухостой и репей забавлялись с одеждой. Молчун, дымя сигаретой, лениво отдирал мелкие «собачки» и колючие, ежистые шарики с брюк. Бревно было старым и трухлявым, заросшее с севера мхом. Определить его наименование казалось невозможным, но Маруся, поковырявшись в коре, заявила, что это кедр. Никто с ней не спорил. Лишь Спортсмен буркнул:

– Бревно и есть – бревно. Главное, сидеть удобно.

– Нет здесь никого, – захныкала Маруся. – Сюда ещё ни один человек не забредал.

– Мы же забрели! – резонно заметил Спортсмен. – Всю жизнь мечтал открыть ещё неизведанное, девственное. И чтобы это назвали моим именем.

– Вот и открыл бревно, – хмыкнул Молчун. – Бревно Спортсмена? Звучит? Всё равно как: Спортсмен – бревно.

– В таком случае желаю тебе открыть дуб, – огрызнулся Спортсмен.

Помолчали, покурили, отдышались.

– Трогаемся дальше или повернём назад? – брезгливо откинув «собачки», поинтересовался Молчун.

– Давайте слегка поотлыниваем, – отдирая репейник с Марусиных джинсов, предложил Спортсмен.

Она отвечала ему тем же, то есть отдирала с его штанов, да так, что Молчун позавидовал.

– А это ещё что такое? – рука девушки скользнула по карману, нащупав там нечто круглое и твердое.

– Тут штука серьёзная! – с наигранным предостережением отреагировал Спортсмен и извлёк из кармана клубок промасленной тряпки, развернул и взвесил на ладони содержимое.

– Вот это да! – восхитился Молчун. – Нет слов!

– Граната? – осторожно рассматривая предмет, прошептала Маруся.

– Свеженькая. В маслице ещё.

– Где достал?

– Стырил у Командира.

– Как же тебя угораздило? – хохотнул Молчун.

– А когда кровати таскали. Мне его рюкзак попался под ноги. Ну я… пнул, соответственно. Она и выкатилась. Пошарил, а там ещё с дюжину будет.

– Зачем это ему?

– Нет. Почему он скрыл от нас, что взял с собой гранаты? А если бы я посильнее пнул?

– Может быть, и не скрывал. Потом сам расскажет?

– Ага. Дождёшься от него.

– Брать чужое нехорошо, – уморительно погрозила пальчиком Маруся, улыбаясь. Ей опять стало легко и просто. Хорошо, когда рядом Спортсмен! Она пыталась найти слово, чтобы выразить своё настроение, но на ум шло только «лучезарное», что было глупо и не по смыслу. Страх уходил, вернее – уступал место усталости. Как умиротворённый ребёнок спит, оставив хулиганские проделки. Но кто может поручиться, что через минуту он не проснётся и не зайдётся истерическим плачем…

– Я чужого не беру, – запихивая гранату обратно, ответил Спортсмен. – Всё нужно делить по-честному. Если нас шестеро, то и делить надо на шестерых и пищу, и оружие. А он, жмот, зажал. Я просто взял часть своей доли.

– Не боишься, что в штанах взорвётся? – подтрунивал Молчун.

– Не надо, – подыгрывая, с укоризной рассматривая Молчуна, как будто тот в самом деле мог быть причиной взрыва, хихикнула Маруся. – Он ведь тогда вообще… Командиру шею намылит. Да и делать ничего не сможет, – и погладила Спортсмена по тому месту, о котором говорили.

– А мы протез присобачим, – нашёлся Молчун, чем вызвал новые улыбки. – Чего смеетесь? У нас в Афгане был такой случай. Один пошёл по нужде за пригорок. А тут обстрел. Ему осколочком ровненько краешек и срезало. Зажал в кулак, кровь хлещет, бежит, орёт… Потом встретил. «Ничего, – говорит, – протез поставили». И ещё случай был…

Но, похоже, Спортсмен с Марусей его уже не слушали, занятые друг другом. Он что-то нашептывал ей на ушко, а она виновато косилась на Молчуна.

– Ладно, – тот поднялся, – пройдусь вдоль валежника. Посмотрю, что там, – и улыбаясь, скрылся в чаще.

– Хочешь орехов? – ни с того ни с сего спросил Спортсмен и запустил руку в крохотную норку под бревном. Вынул кулак, разжал и высыпал в подставленные ладони горстку кедровых орешков.

– Зачем бурундучков ограбил? – смутилась Маруся.

– Ничего. Ещё насобирают, лоботрясы, – и вновь запустил руку в норку.

– Не надо больше, – попросила девушка. – Они с голода погибнут!

– Как хочешь, – он сделал вид, что рука пустая, а потом неожиданно сыпнул горсть за шиворот.

– Совсем сдурел?! – выгибаясь, фыркнула Маруся. – Доставай теперь!

– С удовольствием, – пообещал Спортсмен и сыпнул ещё горстку спереди.

– Дурак! – девушка начала отбиваться ладошками, но Спортсмен уже расстёгивал на ней куртку:

– Не шуми. Обещал достать, значит достану.

Пользуясь тем, что его руки заняты, она впихнула орехи ему в рот:

– Подавись, извращенец!

Спортсмен распахнул куртку, влез ладонями под кофту, по пальцам покатились орешки, он не ловил их, а двигался дальше, загребая ткань большими пальцами, обнажая живот, дужки рёбер, грудь. Прильнул к соску и, выталкивая изо рта намусоленные орехи, принялся катать их по груди языком, стремясь уложить точно на сосок, и расщёлкивал там, втягивая при этом в рот плоть, чувствуя, как она набухает и вытягивается.

– Ты меня укусишь, – запрокинув голову и неохотно разлепливая губы, шептала девушка.

– Нет. Только съем, – буркнул Спортсмен и занялся второй грудью.

Кедры стыдливо запахнулись в ветки, какая-то птичка удивленно сзывала подруг. Марусе казалось, что она дышит лесом, втягивает в себя таёжный густой и чистый воздух. Он обволакивает её, холодит изнутри и снаружи, сжимая оболочку, делая её тоньше и чувствительней…

Хотя Молчун отошёл достаточно далеко, до него громко и отчетливо доносились вскрики, о происхождении которых гадать не стоило. Он не завидовал, а просто желал счастья этим двоим. Но всё-таки горечь сожаления не давала успокоиться. В его объятиях не будет кричать ни одна девчонка. Как глупо и смешно идти вдоль поваленного дерева и думать о своей импотенции, причем ещё пытаться отыграть у судьбы право на надежду, утешая себя мыслью, что в десяти случаях из ста у него ещё может что-то получиться. У него. А у неё? Не конкретной Маруси, Лены, Нины, а у некой абстрактной ЕЁ, Женщины. Удовольствие для одного – всего лишь уподобление животному, похотливое сходство. Как ни крути. Удовольствие от доставляемого удовольствия – вот и грань любви.

Каких-то несчастных 10 %! Если с каждым годом убирать по одному, может хватить на десять лет. А если по 2 или, не дай Бог, по 5? Остаётся быть благодарным, что не слепой. Не глухой, не безногий, без протеза… Что, вообще, только ранило, а не убило. Что живёшь на свете. Лучше бы убило! Внезапно стало жаль Нину. Она права. Она женщина. Только почему же волосатая обезьяна, а не какой-нибудь нормальный мужик? Господи, какой нормальный на Нинку позарится?!

Маруся вскрикнула громче прежнего. Нина! Чёрт, он же сегодня видел Нину… и Маруся тоже её видела. А, значит, видела, как та чернеет и распадается по кусочкам, искрясь и дымя. Голова отказывалась от воспоминаний, отзываясь новым толчком боли. Анчол! Старик шорец. Маруся. Он, Молчун. Галлюцинации. Что причина, что следствие? Если вдуматься – полнейший бред. Но он знал, что это не так. Рисуясь перед стариком атеизмом и неверием в экстрасенсорику, в глубине души знал, что боится. Боится себя, своей головы, боится поверить во всю потустороннюю и энергетическую чушь. Потому что – СНЫ…

Он замер. Какое же высокое дерево было! Трухлявое бревно тянулось до бесконечности, пряча крону в практически непроходимом кустарнике. И сколько других, падая, оно погубило! Но дело не в бревне, а в кустарнике. Колючем и жёстком. Он знал, что будет дальше: надо протянуть руки и раздвинуть ветки. Просто раздвинуть ветки. Это несложно. Но только к рукам привязали пудовые гири, ноги обули в каторжные колодки. Липкий, противный пот покатился по вискам, увлажнил подмышки.

Накатило знакомым страхом. Именно знакомство ощущения и порождало страх. Вроде бы это называют дежавю? Когда кажется, что с тобой такое уже когда-то происходило. Врачи называют дежавю болезнью. Но как же тогда СНЫ? Как отбросить простые знания? Два плюс два – Нина и он никогда не любили друг друга. Одиножды один – он и Маруся видели призрака. Сон в руку. Вещий сон. Сновидение. Виденье сна. А можно видеть сон и при этом не спать? Где та пресловутая грань между бытием и небытием? И если предположить, что мир – это долгоиграющая пластинка, то у каждой пластинки есть обратная сторона, где, возможно, тоже звучит своя музыка. «Мы с тобой два берега у одной реки…» Где та река, что течёт между такими берегами? Не она ли зовётся судьбой? Не она ли тащит тебя щепкой по своему руслу? Вышвыривает на берег или топит, как бы ни цеплялся за другие проплывающие предметы. Выползти из безумия к разуму, который, в свою очередь, не гостеприимен, отталкивает, не пускает. Реальность – импотенция. Безумие – 10 %. Мираж и чудо. И почему река у одних до того широка, что всё понятно и просто: чёрное и белое, горькое и сладкое?.. А у других берега настолько близки, что можно прыгать с одного на другой. Не значит ли это, что река здесь более спокойная и мелкая и ей можно управлять?

В детстве под Новый год ему приснился сон, что он – тот самый полый Дед Мороз под елкой, под которого мама прятала подарки. Сон был настолько чётким и оправданным, что помнится до сих пор. И сейчас ещё – нет-нет да и скользнёт ощущение нависающих сверху громадин смолистых лап, увешанных гирляндами и мишурой. Когда ему было четырнадцать – приснилось, что болен: очень плохо, муторно, жарко. Лежит на каком-то неудобном и пыльном ложе в незнакомой комнате, по которой хохоча бегают голые девки, и парни делают друг другу уколы в руку. Прямо перед ним, ссутулившись, сидит его одноклассник Паша с голым торсом, курит. Сигаретный дым щиплет глаза, лезет в ноздри, заставляет задыхаться. Всё. В принципе ничего особенного. Но картина была до предела ясной, чёткой, логичной. И запомнилась из-за всепоглощающего чувства ужаса, испытанного во сне, необоснованного и поэтому ещё более страшного. Ему было 14 лет. Он готовился вступить в комсомол, и мировоззрение тех лет ещё не позволяло знать слово «наркоман». Однако, проснувшись, он зачем-то написал карандашом на обоях дату: «7 мая».

Через год, когда у Пашки был день рождения, они изрядно нагрузились спиртным и познакомились с какими-то девчонками… В том-то и дело, что шприцев не было. Но была «травка». Девушки не бегали голышом, но непристойно выражались и крепко, взасос целовали. Обкурившись, Генка прикорнул на пыльном бабушкином сундуке. Тошнило. Першило. Мутило. А вокруг мчалось веселье. Паша присел рядом и сосредоточено тушил в пепельнице окурок. В комнате становилось душно, и Паша снял рубашку. Его торс и сутулая, сидячая поза внезапно показались знакомыми. В течение нескольких секунд, поражённый сходством реальности и почти позабытого сна, Генка чувствовал себя парализованным из-за необъяснимого ужаса, заставляющего стучать зубами. Вернувшись под утро домой, он сразу приник к обоям и разобрал дату «7 мая». Ровно через год. День в день.

Пожалуй, более чёткого совпадения больше не случалось. Просто однажды поздно вечером, что характерно – абсолютно трезвый, он ехал один в тёмном, заиндевелом от мороза автобусе. Чернота за окном как бы стояла на месте, хотя мотор ревел, рёв отскакивал от стен и гулял в пустом салоне. Одиночество заставило углубиться в себя. И вдруг он вспомнил, что уже видел это во сне. Запаниковал, и если бы не парализующие волны страха, то наверное, вскочил бы и начал бегать по салону, возможно, мог бы разбить окно и выпрыгнуть, чтобы не чувствовать противного трепета и раболепия перед страхом.

На службе, когда однажды сидели у костра, варили пресловутую похлёбку с китайской тушенкой, его неудержимо повлекло взглянуть на Валю Глебова. Что к чему: копошится солдат, как все, по матери ругается… На секунду, нет – на сотую долю секунды! – он увидел его необычно залитого кровью и с непонятно сплюснутой башкой. Через полчаса осколком случайного снаряда Вале снесло полголовы… А мины? Он чувствовал их, как хищник запах крови. И потом никак не мог объяснить ни себе, ни другим, почему вдруг решил поменять заранее выбранный путь и обполз пядь земли справа, в то время как следующий за ним солдат, не сделавший этого, взрывался. Мало ли было всего? Единственным связующим ощущением был СТРАХ, набегающий и разбивающийся об разум. Но, пожалуй, самым кошмарным было то, что НИЧЕГО НЕВОЗМОЖНО ИСПРАВИТЬ, невозможно предугадать, что из снов и ощущений сбудется, и когда. Ещё труднее было осознание того, что при дежавю обстоятельства вынуждали его действовать, как запрограммированного, испытывать те же чувства, что и во сне, в точности повторять предначертанное. Хотел он этого или нет.

После ранения в голову начались более странные вещи. Теперь, как он их называл, «припадки» расклассифицировались по трём параметрам: те, которые сбываются; те, которые возможно сбудутся; и те, которые не сбудутся никогда. Последние, в свою очередь, делились на просто необыкновенные яркие и страшные сны и ВИДЕНИЯ с того берега, с другой стороны грампластинки.

Отец приснился бледным, небритым, почему-то в зимней одежде. Было холодно. Они ехали в переполненной электричке. И тогда Гена впервые увидел отца РАВНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ. Обычно родители снились чем-то большим, тёплым, неприступным, безликим, бесполым. Некими всезнающими существами – несмотря на то, что сын перерос их на целую голову, шесть лет оттрубил в Афгане, женился и всё такое прочее. В этот раз отец был таким, какой есть: седым, унылым стариком с блёклыми, поджатыми губами, морщинами по всему лицу, волосками в ушной раковине. Он повернул непривычно бледное лицо и сказал:

– Помнишь, мать отругала тебя за то, что ты якобы украл у неё рубль на кино? Это я взял. Меня попросили занять, я не мог отказать… А потом она так на тебя набросилась! Стало стыдно и как-то поздно сознаваться, я ей сказал потом…

– Ерунда, батя! – Генка во сне был весёлым и жизнерадостным.

– Можно курить, Гена, жрать водку литрами, кобелевать. Но врать – нельзя. Никому и никогда. Прости. И не ври – прошу тебя… А ты знаешь, что я умер?

– Брось, батя. Мы же едем куда-то. Кстати, куда?

– Ты сейчас выходишь.

– Какая следующая станция?

– Это не важно. Просто выходи. А я еду дальше. Выходи. Этот поезд без остановок. Ну? Быстрее…

Тогда он проснулся в холодном поту, крик был готов вылететь из горла. Страх, такой уже знакомый и привычный, сцепил, зацементировал движения. Он не смыкал глаз до утра, но и не мог подняться из постели, чтобы поговорить с отцом, который спал в соседней комнате. Зачем будить старика из-за приснившейся чепухи?.. Молоденькая врачиха на следующее утро сказала, что смерть наступила в пять утра. Отец лежал тихий и спокойный, вроде бы даже улыбался, морщины разгладились. Лишь щетина на подбородке, выросшая за ночь напоминала о сне…

Следующее видение было намного страшнее, хотя длилось несколько мгновений. Тогда они с Ниной уже остались вдвоём и как раз готовились к покупке дачного домика. Во сне он увидел школу и вроде бы вновь был ребёнком. Очень чётко вырисовался второй этаж, даже линия на стене, покрашенной голубой краской от плинтуса до человеческого роста. Он стоял напротив седьмого кабинета, где преподавали русский язык и литературу. Ясно вспомнил, как выглядит кабинет изнутри, все развешенные таблицы и портреты. Видимо, шёл урок. Рекреация пустовала. Может быть, его выгнали из класса? Чувство было такое, что заходить в кабинет нельзя ни в коем случае, пока не прозвенит звонок на перемену.

И в этой пустоте, на голубом фоне проявились три понурые фигуры. Первым от дверей в класс стоял отец. Лицо осунулось. Высохло. Он так устал, что уже не мог стоять, поэтому облокотился об стену. Его голова поднималась ровно над чертой краски и побелки и из-за этого казалась отделённой от тела. За ним стояла мать – тоже сильно измотанная. Неужели ожиданием? Кто мучает их, заставляя ждать? И уже хочется рвануться вперёд, распахнуть дверь и спросить… Но тут показалась третья фигура, совершенно бессмысленная как во сне, так и в школе. Это была невысокая рыжая собака. Молчун не сразу узнал её, потому что она, как и все, обессиленная, прижалась к голубой стене. К мокрой от слюны морде приклеилась усталость, граничащая с обречённостью и некая брезгливость, словно собаку заставили есть что-то невкусное. Разум мутнел – первый признак надвигающегося ужаса. Наконец он узнал Люсию, не вросшую в породу суку из квартиры напротив. «Её же вчера сбила машина! – резануло мыслью. – ОНА МЁРТВАЯ! ОНИ ВСЕ МЁРТВЫЕ!»

И тут страх навалился всей мощью. Страшным было понимание, что он видит мертвецов. Неприятной была последовательность – они стояли друг за другом, как и уходили из жизни. Дверь в кабинет русского языка и литературы внезапно оказалась совершенно чуждой. Она начала дышать зловонием, неприемлемым до содрогания каждого мускула, будто объелся лимонов. Но то, что было за ней, готовилось появиться, и было настолько ужасным и неприятным, что хотелось бежать, вопя и выдёргивая из головы волосы. Он не хотел знать, что там за дверью! Он всей душой не воспринимал ХОЗЯИНА КАБИНЕТА. Но его удерживало только понимание, что он видит своих родителей в последний раз.

ОНИ МЁРТВЫЕ! МЁРТВЫЕ!

И не только в жизни, но и во сне. Он больше с ними никогда и нигде не встретится. Никогда! Хотел окликнуть, позвать, кричал. Но ожидающие не реагировали на призыв, даже обычно такая весёлая и подвижная Люсия.

Сейчас прозвенит звонок и появится ХОЗЯИН КАБИНЕТА!

Отвращение победило любовь! Звонок! Напряглась, выгнулась дышащая дверь. Только жалость. Он жалел изможденные фигуры, которые сразу и как-то быстро становились чужими и лишними… Звонок!

– Нет! – закричал он и зарыдал. – Я не хочу! Не надо! Не надо!

– Что с тобой? – Нина встревожено трясла его за плечо, другой рукой пытаясь заглушить будильник.

Он плакал навзрыд и не мог остановиться. На что жена сонно констатировала:

– Допился…

…Видения, сны, ощущения. Он боялся их, их несправедливости, неисправимости, тайны. Поэтому любил засыпать пьяным. Как здорово не видеть снов! Фантастика! Но сны научились пробиваться и в пьяный бред. Для того, чтобы они ну хоть чуть-чуть не запоминались, приходилось принимать на ночь всё большую дозу.

И вдруг как отрезало. После того, как застал жену с любовником, как выплеснул злость: её наградил «фонарём», ему расквасил губу. Даже в карты начал проигрывать, а обычно везло.

И через несколько месяцев всё вернулось. С чего началось? С пожара? Он представил, как огонь охватывает квартиру и убивает Нину. Было ли это предчувствием, видением? Вряд ли. Он же не спал. Когда видел Нину в последний раз, та преспокойно считала деньги. Живая и невредимая… Но тогда, ещё в санатории, когда он представил квартиру в огне, было СТРАШНО. А сегодня он видел Нину, повторяющую что-то насчёт квартиры. Но если верить «припадкам», почему Маруся видела нечто подобное? Как соотнести незнакомую девушку со своими психическими проблемами?

Но сейчас всё по-настоящему. Где и когда он видел эти кусты – неважно. Есть зуд дежавю. Он знает, что за кустами будет нечто ужасное – то, что перевернёт в нём всё и, возможно, даже убьёт. Он знает, чувствует. Но не в силах сопротивляться. И продолжает методично проламываться сквозь подлесок. Ветки хлещут по лицу, царапают руки, цепляются за одежду, скребут по корпусу автомата.

Он идёт. Навстречу. ХОЗЯИНУ КАБИНЕТА. Он. Уже. ПРИШЁЛ. Внезапно расступившись, кусты показали крохотную лужайку.

На лужайке лежал мертвец.