Группы получились небольшие. Командир оставил с собой Балагура, изучающего найденные письма, и Интеллигента «чтоб мальчишку не разбаловали окончательно». Маруся, естественно, оставалась проводником. Спортсмен отправился с ней, поскольку долго не мог находиться в компании Ивана, да и к девушке имелся определенный интерес. Что-то случилось с ней: морщинки бороздят переносицу. И вообще с его стороны просто свинство не уделять ей достаточно внимания после того, что произошло на сеновале. Молчун, невзирая на мучительные головные боли, пошёл с ними, поскольку надо же было кому-то с ними идти.

– Лейтенант! А, может, кого-нибудь ночевать в шалашике оставить? – Балагур прекратил тщетные попытки нахрапом разобраться с морзянкой.

– Все должны быть вместе, – тот, стиснув зубы, решительно мерил шаги от шалаша до ели и обратно. – Короче. Бери этого фраера и облазьте окрестности, кусты и прочее. Далеко не уходите.

– Чего искать?

– Всё, что может принадлежать человеку: оружие, одежду, топор. И так далее. Ясно?

– Пойдем, Шура, в кустики, – хихикнул толстяк.

Интеллигент безразлично поднялся. Вначале исследовали кусты за шалашом. Хрупкие ветки ломались от малейшего прикосновения, и они подняли бессмысленный шум.

– Как стадо слонов, – нахмурился Иван, закатывая рукав и стягивая руку жгутом. Сейчас. Ещё полминуты и наступит долгожданное расслабление. Он ещё покажет этим засранцам! Особенно толстяку. Ишь, и Морзе знает, и ночевать в одиночестве в лесу потянуло. И фотоаппаратом пощёлкивает… Шприц поразил вену. И временно отключил Ивана от мира.

Отойдя от Командира на приличное расстояние, Балагур вдруг заискивающи предложил:

– А не перекусить ли нам, пока начальство не видит? – и стал вытаскивать припасы. – Тут колбаса, хлеба немного, сальце. Живём, брат, – он в момент разложил продукты на огромный носовой платок, открыл пробку у фляжки с водой, отпил глоточек и умиротворённо размазал капли по пухлым губам. – Присаживайтесь, сударь. А вот ножа нет. А у тебя?

– Есть, – Шурик пошарил за поясом, где постоянно находился добытый в санатории «резак». Ножа не было.

– Чего канителишься?

– Нет, – проглотил Саша. – Нет ножа.

– Ну и фиг с ним. Отламывай и жуй.

Кашица жёваного хлеба с колбасой никак не лезла в глотку. Память, захороненная недосыпанием и похмельем, усилием воли медленно возвращалась. Наплывала волнами и уходила с отливом. Где же ножик? Дом. Иринка. Упало что-то. Подсвечник? Рябина за окном. Или ёлка? Муть, усталость. А утром – Спортсмен и Маруся. Он точно помнит, что, одеваясь, взял нож. И в лодке тот прилегал к ноге. И за столом, когда чуть было не началась драка. Ах, чёрт! Койки. Они таскали тяжёлые сетки. Он выложил нож на подоконник… А потом: всё быстрее, второпях на переправу.

– Э-э, плохой из тебя работник. Кто хорошо ест, тот хорошо работает, – Балагур смахнул с подбородка крошки. – На, хлебни водички. Что в сухомятку-то…

Шурик приложился к фляжке, чуть приподнял голову и… поперхнулся. Кашель тугой, как жгут, забился в горло. Балагур услужливо похлопал по спине. Но кашель не проходил.

– Ты чего, Шура? Ты чего? – испугался толстяк, когда лицо юноши посинело. – Водички может?

Сашка судорожно мотнул головой и, хватаясь за грудь, другой рукой показывал наверх, на берёзовый ствол, под которым они обедали. Его загадочные жесты и задыхающаяся мимика принудили Балагур к решительным мерам. Он согнул Шурика животом на своё колено, наклонил и вставил два пальца в рот. Кашель прорвался тяжёлым, влажным фонтаном недожёванной кашицы.

– Ну, как ты? – брезгливо вытирая руку, спросил Борис. – Дышишь?

Шурик кивнул, ему понадобилось несколько минут, чтобы отдышаться, вернуть чёткость мыслям и разогнать радужные круги перед глазами.

– Напугал ты меня! Как же так, Шура!? – толстяк заботливо склонился над ним.

– Топор, – сипнул Шурик и вновь закашлялся, но уже лёгким, очищающим кашлем.

– Какой топор? – не понял Балагур.

Сашка лишь махнул рукой вверх, Борис поднял глаза. Поперёк ствола в берёзу вгрызся топор.

– Ого! Шурик, это же… Подожди, – корреспондент вскочил, отбежал несколько шагов и с удивлением уставился на дерево, рядом с которым оклемавшийся Интеллигент виновато загребал землёй дымящуюся лужицу.

– Вот так-то, – Борис подошёл к небольшому бугорку подсохшей земли, – как идея, что тебя только что стошнило на могилу?

…Бортовский осоловело и недоверчиво осматривал берёзу.

– С той стороны почти вся кора содрана, – суетился, показывая Балагур. – А если издали посмотреть, то топор – перекладина креста. Видишь? Обычно рубят вдоль ствола и наискосок. А тут высоко и строго перпендикулярно.

Слова медленно доходили до Ивана. Он уловил основное. МОГИЛА. Невысокий холмик под берёзой говорил о её размерах. Это больше походило на неглубокую ямку, чем на могилу. Но топор перекрещивался со стволом берёзы, действительно напоминая знак захоронения, слегка уродливый, неряшливый, но добросовестный.

– Сок ещё капает, – отметил Балагур, проводя ладонью под топором. – Недавно, значит. Пару деньков назад.

– Сфотографировал? – сипнул Иван.

– Первым делом. Что дальше, лейтенант?

– Мальчишка?

– В порядке. Утомился. Спит.

Бортовский принял решение:

– Откапывать будем.

– Надо ли?

– Здесь я приказываю. Ясно? Мне нужно убедиться тут ли академик? Приготовить сапёрные лопатки. Чего мнёшься? Вопросы?

– Лопаты-то… мы на пасеке оставили.

– Что?! – Иван заскрежетал зубами, отцепил от ремня лопату и потряс ей перед лицом толстяка. – А ты это видел?! Мать вашу перемать! Сказано было: экипироваться в полной боевой? Или нет?

– Но мы… думали…

– Не думали вы! У вас и думать нечем! Вместо головы знаешь что? Чем водку жрут, да по бабам бегают! Я вам покажу, засранцы! Я научу приказ выполнять! – Бортовский выхватил топор из берёзы и протянул его корреспонденту. – Вот твоё орудие. Через пятнадцать минут меняюсь с пацаном, потом ты со мной, и так по очереди. Ясно? – и с остервенением вогнал лопату в могильную насыпь.

Балагур надул щёки, выдал «п-пу-ух-ух» и нерешительно принялся отгребать землю лезвием топора:

– И всё-таки нехорошо это. Примета плохая, – и на уничтожающий взгляд Бортовского. – Примета, говорю. А мне что? Я же не отказываюсь. Тем более – академик. Посмертный снимок. Сенсация.

Иван яростно ковырял землю. Рука на траурной повязке, подобно запелёнатой кукле, покачивалась в такт рывкам, заставляя своего хозяина чаще скрежетать зубами и с удвоенной энергией вгрызаться в могилу…

…Вначале было темно. Чернота точила глаза, наваливалась, давила. Затем заструилась разводами, пропуская крохотную точку света. Точка росла, расширялась, превращаясь в маленькое солнце, потом взорвалась мутными всполохами мельканий, словно оборванная киноплёнка. И экран зарябил штрихами и разрывами, через которые постепенно проявилось изображение. Что-то плескалось за бортом лодки. Огромные скользкие рыбины поднимали фонтаны брызг. Вода, попадая на кожу, не была мокрой, а горячей и злой, как укус крапивы. Медведь, вырвавшись из-под воды, вскинул морду и перекусил пополам одну из рыбин. Шурик хотел убежать, слишком страшным был мокрый медведь. Но его огородили железными койками. Сашка лез через них, плакал и хотел домой. Сетка исчезла, и перед ним появился шалаш, из которого выглядывал поджарый зад, обтянутый штанами защитного цвета. Из него калоизвергались полосатые бурундуки и разбегались, озорно подпрыгивая. Шурик рассмеялся, но смех не вырвался наружу, а застрял внутри.

А потом он погнался за бурундуком и провалился в огромный и узкий туннель, а сверху падало массивное лезвие топора. И не было возможности избежать соприкосновения, улизнуть вбок: стены туннеля царапали плечи, жгли щёки. «Кто из нас падает с большей скоростью? – бежали мысли. – Я или топор? Какова его вероятность добраться до меня? Не поймать ли его? Траектория полёта равна топору в вытянутой руке?» Сразу же возникла школьная доска, где учительница физики быстро писала формулы, а затем также быстро стирала их рукой. Шурик не успевал переписать, формулы оставались незавершёнными и рассыпались на отдельные знаки, которые, как магнит, притягивало лезвие топора.

Туннель заканчивался чернотой, которую хочется размазать по лицу. Он трёт глаза и видит камни, вернее – руины какого-то дома, у которого уцелел только обломок стены. У стены стоят грязные, оборванные люди с впалыми, иссушенными телами. Он вроде бы должен пойти к ним, но почему-то не хочет. Пихтовая веточка чадит смолистым дымком и колет руку. Нет, это не веточка, а указка, что бьёт по школьной доске, с которой сыплются недописанные формулы. Да нет же! Это всего лишь дирижерская палочка, но почему-то её конец искрит бенгальскими огоньками. И надо успеть, пока фитиль не сгорел до руки. Он должен успеть сыграть музыку. Взмах, ещё взмах. Гул, треск, щелчки, аплодисменты. Измождённые люди падают, хватаясь за тела и мажа и без того испачканные лоскутки рубашек клюквенным соком. А он продолжает махать искрящейся палочкой, осознавая, что дирижирует самой великой симфонией на свете. Симфонией смерти. А сам он не умрёт. Огонёк уже жжёт пальцы, но боли нет. Потому что он БУДЕТ ЖИТЬ ВЕЧНО! ТЫ ЖЕ ХОЧЕШЬ СТАТЬ БОГАТЫМ? А ДЛЯ ЭТОГО НУЖНА ВЕЧНОСТЬ!

– Уходи! – кричит он кому-то страшному, пахнущему приторным смоляным дымком, и бежит к дому. Запах слабеет, голос пропадает, заблудившись в ветвях. Шура видит дом, не хочет туда, но это единственное спасение от СТРАШНОГО. Запинаясь и путаясь в обломках мебели, поднимая прах истлевших книг, он несётся вверх по лестнице. Падает в темноту. Успокаивается. Если СТРАШНЫЙ подойдёт, то он его из пулемёта! Так хорошо и дремотно в мягкой постели.

Ирина неторопливо сбрасывает с плеч платье. Оно шелестя падает к её ногам тёмным кольцом листопада в ночи. Белая кожа, кажется, светится, потому что комната дышит утром, а он вспоминает, что в ней нет ни ламп, ни свечей. Она подсаживается на кровать, выставив красные, как кнопки звонков, соски, склоняется, перебирая волосы, и приближает алый ротик. Что-то шепчет: губы расходятся буквами Ю и О, тянутся трубочками, пряча и открывая мелкие зубы. Они целуются бешено, страстно, стараясь захватить в плен губы друг друга. Она побеждает, но он в отместку щекочет языком её десна и зубы. Похоже, ей подобное в новинку, и страсть заполоняет, вытеснив кости, мышцы, прочее внутренности, оставив только кипящую кровь.

Они сели. Опустошенная поцелуями, Ира трясет головой, пытаясь прогнать с плеч длинные волосы. Потом вновь приближается, вдавливаясь в Сашку кнопками звонков. Он хочет помочь ей, кладёт ладони на плечи, гладит, скользит к груди… И ужасается – руки оставляют за собой кровавые полосы на теле. Кровь стекает на ноги, бёдра, капает с сосков, подбородка, но она не видит её, просто не желает замечать. Ему хочется крикнуть: «Что ты делаешь? Прекрати! Разве не видишь?!» Но горло выталкивает только хрипы.

Она стонет и проваливается под одеяло, но Сашка тут же откидывает его край и видит ухмыляющееся лицо Спортсмена:

– Шурик, я же тебе говорил – копаться в могилах вредно для здоровья. И вообще, ЖИВИ ВЕЧНО, ШУРА! БУДЬ БОГАТЫМ! УБЕЙ ИХ!

На миг лицо Спортсмена пропадает, из-под него силится прорваться Иринка – она, видимо, что-то говорит, даже кричит, но Спортсмен вновь заволакивает её. Но это уже другое лицо, непривычно бледное, в трещинах и кровоподтёках. Он говорит:

– ОНИ ВЫКОПАЮТ ТВОЁ ЗОЛОТО!

И хохот, и блеск золота на зубах. Спортсмен вкладывает пальцы в рот, вырывает верхний мост – кровь бурыми ручейками течёт по десне, коронкам, пальцам – и протягивает его на раскрытой ладони:

– ВОЗЬМИ СВОЁ ЗОЛОТО, ЩЕНОК!

Сашка пытался закричать, но рука коснулась чего-то твердого и холодного. Он вздрогнул и проснулся. Ладонь покоилась на корпусе автомата. «Какой тупой сон», – раненой птицей забилась мысль, и виденные картины сразу поблёкли, замутнели и рассыпались. Он открыл глаза и обнаружил, что Балагур и Командир что-то копают под берёзой. Топор со ствола исчез. Куда? Как куда? Он же гнался за ним по туннелю! Нет. Хватит спать. Шурик прогнал вновь подступившую дремоту. Чего они там копают? Могилу? Да. Только наоборот: они откапывают могилу. Совсем свихнулись. Откровенно говоря, насыпь под берёзой совсем не напоминала Шурику место захоронения. И с чего Балагур решил?.. И вдруг ясная мысль настежь распахнула ворота в мозг. Они выкапывают не покойника, а КЛАД!

Конечно же! Разве может такая мелкая ямка быть могилой? Тот, что жил в шалаше, принёс сюда золото с вертолёта и зарыл под берёзой. Топор воткнул, чтобы не спутать место. Всё сходится. А ему не сказали! Всё хотят себе захапать?! Ну, так получайте!

Он схватил автомат, щёлкнул затвором, как учил Спортсмен, и прицелился в спину Бортовского. Пальцы скользнули к курку. Надо убить их! Убить, выкопать золото и смыться. Убить их!!! Убить! Но мысль показалась знакомой. Из сна.

– ВОЗЬМИ СВОЁ ЗОЛОТО, ЩЕНОК!

Что-то не так. Не то. Сутулая, угловатая спина Ивана представляла собой отличную мишень. Стоит только нажать на спуск, и Командир рухнет лицом в вырытую горку земли. А Балагур? Жалко дядечку. Ведь тот ему только что жизнь спас. Не дал задохнуться. Шурик вдруг ясно осознал, что добродушное лицо толстяка с лысиной не может быть мёртвым. И вообще, как можно убить человека? Тем более, двоих сразу? Он не убийца какой-нибудь! И что потом сказать Марусе, Спортсмену? А вдруг и они захотят взять золото себе? Тогда придётся и их? Ну, это уже слишком! Руки задрожали, автомат шлёпнулся в траву. «Это всё ублюдочный сон! Я не могу! Не понимаю, что делаю! Не могу убить человека!»

Командир обернулся:

– Проснулся, засранец? Ну иди, покопай…

И тут невдалеке раздались выстрелы и грохнул взрыв. С гомоном вылетели испуганные птицы. Лиственница затряслась, теряя иголки. Лес онемел от подобного кощунства. Застыл, встревоженный. Птицы унесли весть о взрыве на восток. Звук исчез вместе с эхом и птицами. Наступила тишина.

– Это что ещё такое? – вслушиваясь, встрепенулся Иван.

– Может, с нашими что? – приподнялся Балагур, сжимая в руках грязный топор.

– Чего они ещё там удумали?! – Командир с сожалением оглядел незавершенные раскопки и рявкнул. – Ну? Чего глаза таращите? Вперёд! К шалашу. Живо!