Бортовский рассказывал спокойно, останавливаясь на существенном, пропуская, но иногда и подчёркивая детали. В частности, он умолчал о том, что в силу одному ему известной причины, многие отрезки памяти, касающиеся пути от метеостанции до санатория, совершенно не восстановились. Его бессмысленные мыканья по тайге привели к потере трёх бесценных дней. Ещё приходилось удивляться, как он, находясь в полной отключке, управлял лошадью и не свалился с неё? Изредка Иван поглядывал через плечо начальника на громоздкий, небрежно выкрашенный белой краской сейф – видимо, данный предмет был ему неприятен, потому что Иван морщился и прерывал течение рассказа, делая вид, что вспоминает. Затем он брал из лежащей на столе пачки сигарету, не торопясь выкуривал, стряхивая пепел на пол. Но и на самом деле в памяти нестройно всплывали картинки из его длительного мытарства, порой даже сортируясь в последовательность действий.

Эти перерывы Костенко приписывал страданиям раненого и не торопил его, заполняя молчание вопросами или замечаниями, стараясь уловить и взвесить любую крупицу информации, отчётливо понимая, что Бортовский единственный, кто ей владеет. Этого разговора майор ждал со вчерашнего дня. Вооружившись терпением и выполняя задуманное по сложившемуся плану, он, тем не менее, придавал разговору важное значение. Под угрозой стояла не только карьера.

– Когда вертолёт улетел, – рассказывал Бортовский, – на метеостанции осталось шесть человек: я, лейтенант Савинков, капитан, начальник метеостанции и двое зелёных курсантов из училища связи. Это если не считать пары ментяр, охранявших объект N2 в бункере. Для перевозки объекта N1 мы специально выбрали выходной, чтобы вокруг болталось поменьше народа. Начальничек всё время нервничал, суетился, но подчинялся безоговорочно. Курсанты остались у приёмника, Савинков и я дежурили у входа. Капитан руководил связью с вертолётом. Последний раз я видел начальника… фамилию его запамятовал…

– Щеглов, кажется, – вставил Костенко.

– Во-во, щегол такой! Так вот – он был в комнате, где принимали радио, ходил из угла в угол, и ещё привычка у него такая была противная – снимать фуражку и туда заглядывать. Ну ладно. Словом, когда вертолёт на связь не вышел и не ответил на вызов, все струхнули. Капитан, как в кино, орал: «Вызывайте, вызывайте!» А тот щегол только вытирал со лба пот и наблюдал, как курсанты давят кнопки, и вдруг как завизжит, словно поросёнок… Что, думаю, случилось? Оказалось – сорвался, набросился на капитана с кулаками, что-то орал, даже слюни изо рта. Савинков бросился их разнимать. Они с капитаном вроде бы всё уладили. Щеглов притих, приткнулся на стульчике в углу, фуражку снял, посмотрел туда и расплакался – сдвинулся короче.

Иван посмотрел на сейф и замолчал. После выкуренной сигареты продолжил:

– Как назло меня в сортир потянуло, причём по-крупному так приспичило. Всё вроде было на мази, потому решил, что небольшая отлучка ничего не изменит.

Конечно же, он не стал рассказывать, что на самом деле отошёл намного дальше дощатого сортира и, прислонившись к стволу кедра, достал из нагрудного кармана шприц и ампулу… А когда вернулся – у радиопередатчика был один Савинков. На вопрос – где остальные, ответил, что Щеглов окончательно спятил: улучив момент, пробрался в кладовую, похитил рюкзак с динамитом и детонатор. Когда его хватились, мотороллер уже отъехал. Капитан с курсантами заскочили в «бобик» и – в погоню. Иван вначале воспринял известие как небольшое недоразумение – поймают, чего тут гадать – но на всякий случай заглянул в кладовую. Рюкзака не было…

– Рюкзак – вообще идея капитана, а не наша. Вот пусть и шевелит задницей. «В случае чего, в случае чего!» – тоже трусил, не приведи Господь. Царствие ему небесное… Короче, мнение моё изменил маленький листок бумаги, пришпиленный к стене. Висел он криво, писавший явно торопился…

– Что было написано?! – не выдержал Костенко.

– Дословно не помню, но Щеглов написал… Предупреждал, мол, сколько раз! Оказывается, какие-то придурки в заброшенных шахтах закапывали радиоактивные отходы. И он принял нас за кого-то из них. Хотя Пантелеев и пользовался активными элементами, но в небольшом количестве. Они не способны на то, о чём писал начальник. В записке он утверждал, что радиация губит тайгу: чахнут какие-то там растения, мутируют животные и насекомые. Его жена, мол, погибла при невыясненных обстоятельствах, и он сам катастрофически быстро лысеет, у него и голова болит, и рези в животе, и рвёт его по утрам – словом, точно чокнулся. И ещё он писал, что уничтожит наш подземный бункер, якобы – источник всех бед, грозящих человечеству. Чушь! Сам видишь. Вот тут я заволновался – в бункере стоял второй контейнер. Но тут же успокоился – есть охрана. Однако, дочитав записку, испугался окончательно. Щеглов собирался положить у входа рюкзак с динамитом и взорвать себя вместе со всеми остальными. «Всё равно, – писал, – я уже не жилец».

Помешательство начальника метеостанции приняло оборот опасный. Ваня прикинул, что если громыхнёт весь рюкзак, то метеостанцию разворотит только взрывной волной. Не говоря уж о последствиях. Тут ещё при царе-батюшке нарыто столько шахт, что легко можно провалиться к той самой чёртовой матери. Оставалось надеяться, что капитан успеет. Но последняя строчка в записке почему-то вселяла уверенность – этого не будет. «Я не хочу лишних жертв, поэтому даю вам полчаса, чтобы убраться. Сейчас 8.12» Иван взглянул на часы – было 27 минут девятого…

– Хочешь сказать – просто удрал?

– А как бы ты поступил на моем месте? Такая точность и уверенность! Мне как по голове шибануло! Выскочил из кладовой, набросился на лейтенанта. Тот, наверное, так ничего и не понял. Я орал ему, что-то вроде: «Бежим, щас всё рванёт!» Но он только тупо посылал позывные. Вывалившись из здания, я бросился в гараж. Зачем? Знал же что ехать не на чем. Мотороллер, принадлежащий Щеглову – с ним. На «бобике» – капитан. Потом вспомнил, что начальник иногда пользовался лошадью для поездок. Рядом с гаражом ютилась пристройка, бревенчатая такая. По наитию рванул туда. Лошадка в полной экипировке перебирала копытами. В мгновение вскарабкался в седло. И ещё пять минут спустя как угорелый мчался – куда, не понимал. Лишь бы подальше.

Бортовский вновь прервался, слегка дрожащей рукой впихнул в губы сигарету и затянулся.

– И где ж тебя три дня носило? Там до лагеря километров восемнадцать!

– Долго рассказывать.

– Говори. Время терпит. Был взрыв-то?

– Ещё какой! – Иван бросил недокуренную сигарету и яростно её растоптал. – Только отъехал – как шибанет! Толчок в спину жаром, как кулаком. Педантом был твой Щеглов. Оглянулся – зарево! Станция сыплется на кусочки. Деревья падают. Чад, грохот – уши заложило. Коняга ополоумела – помчалась, словно её черти рвут. А за спиной – всё к такой-то матери!..

После того, как Иван осознал, что остался жив, задержанный инстинктом выживания наркотик навалился с удвоенной силой. Бортовский отключился, подсознательно уцепившись в поводья – лошадь неслась сама по себе, не разбирая дороги, в противоположную сторону от зоны – в тайгу. Иван помнил, что когда пришёл в себя, лошадка немного успокоилась и поскакала медленнее. Он вообще не понимал, куда едет: кругом деревья, кусты, а между ними в воздухе – колеблющаяся прослойка дыма, как туман. Лес горел. И надо было убираться как можно дальше… Наездник из него, конечно, был ещё тот – лошадей только по телевизору и видел! Хотя читал где-то, что животные заранее чуют опасность и к людям тянутся. Ничего не оставалось, как поверить и слепо довериться. Он знал: где-то недалеко зона и шорские деревни, и считал, что лошадка туда вывезет. Когда огонь остался позади, лошадь перешла на шаг. Продирались сквозь низкий кустарник, и Иван задумался: как её остановить? Натянул верёвки и сказал «Тпр-ру!», и удивился, когда получилось.

Так овладев кое-каким опытом в обращении с лошадьми, решил передохнуть. Привязал лошадку к дереву и свалился в траву, отдышался…

– Поверишь: едва дух переводил, а эта тварь, как ни в чём не бывало, принялась жевать листочки? Она жевала их постоянно! Не лошадь, а корова! Мы так и продвигались: чуть проеду, слезу отдыхать – она жрёт! А у меня с утра ни крошки во рту! Хоть какойнибудь зверёк попался бы! Пистолет под рукой. А потом подумал: что толку – ни спичек, ни соли…

К вечеру разболелась спина, зад превратился в огромный волдырь, и вдобавок мутило. Никаких поселений не нашёл и лёг спать в лесу. Попутно Иван отметил, что сумерки сгустились рано, а кедры касались друг друга верхушками и закрывали небо. Похлебал холодной водички из ручейка, затем – вспомнил, как пристроился под деревом и, видимо, сразу же отключился. Спал на земле, очнулся утром от жара и тревожного ржания. Одежда тлела, вокруг плясали языки пламени, глодали ствол дерева, под которым он вроде как сначала озяб. Танцевали на высохшей траве, подбирались к лошади, которая топтала их копытами и взбрыкивала. Чётко припомнилось, как подбежал к ней и принялся отвязывать вожжи или как их там! Ещё одна ошибка! Лошадь, почуяв свободу, рванулась, и чуть было не выдернула левую руку, просто чудо, что верёвку удержал!

– Она ещё умудрилась лягнуть меня в бедро, но задела слегка. Да не верёвка! А лошадь лягнула. Чего смеешься? Чуть правее – и без наследников бы остался. У меня до сих пор там синяк. Показать?

– Как-нибудь обойдусь, – заметил Костенко.

А Иван уже связывал в голове, что на очередной остановке поел малины, и двинулся дальше таким же образом, что и вчера, отдыхая каждые полчаса-сорок минут. Он потерял все ориентиры: север-юг, восток-запад, не вспомнил ни одной приметы, кроме муравейника, но и его не встретил. Постепенно вскарабкались в гору, часы остановились, но солнце стояло прямо над головой. Никаких признаков пребывания людей – вокруг горы, покрытые лесом. И самое страшное – скалы. Прямо перед ними виднелись серые каменистые кряжи – проехать по которым не представлялось возможным.

Выбрав пологий склон, спустился, ведя лошадь в поводу. Брюки и пиджак превратились в лохмотья, к которым цеплялись репейник и мелкие колючки. Галстуком перетянул руку, чтобы меньше болела. Лошадь понурясь плелась рядом, выгибая голову, чтобы схватить какой-нибудь листик или похрумкать травы. Её приходилось всё время дёргать за собой. Бортовский еле стоял на ногах, ощущая, как натертая задница жжёт и распухает, из-за чего приходилось ставить ноги как можно дальше друг от друга. Переваливаясь, косолапя, он брёл напролом через перевитые плющом, засохшие кусты, через поваленные гниющие деревья, поминутно дёргая поводья. Пока не понял – больше не может.

– Когда решил, что вымотался и – ни шагу, тут и отчаялся! Ещё никогда не приходило в голову, что могу не выбраться, заблудившись, буду плутать и плутать по этому чёртовому лесу, пока не подохну. Сзади и справа – огонь! Слева – скалы! Впереди – лес, лес, лес. Как я его возненавидел!

Тогда ему хотелось, опять положиться на лошадиные инстинкты, но коняга не смогла бы сама перескочить все валежники и колючие кусты. Кроны деревьев крали небо, сгущаясь ближе друг к другу, между стволами лошадь еле протискивалась. В отчаянье Ваня бросил поводья и присел на поваленное, обросшее мхом и поганками дерево. Оставался один-единственный выход – пуля в лоб. Как-никак легче, чем без конца мучиться от голода, боли и неопределенности. Всего-то – нажать курок! Никаких мук! Для храбрости он вколол себе одну ампулу…

На столе зазвонил телефон. Костенко проворно вскинул трубку, послушал и, буркнув: «Хорошо. Буду ждать», кинул её на рычаг:

– Машина выехала, – объявил, – там всё необходимое. Ну продолжай, Одиссей. Ты так живописно преподносишь – книжки писать не пробовал?

– Ещё нет, – Иван, слегка развеселившись, вспоминая свои приключения, безмятежно затянулся сигаретой. – Может быть, дослужусь до генерала, так или иначе мемуары писать заставят… Знаешь, мне так хреново там было, а сейчас ничего – даже смешно.

– Смешного мало, – отрезал Костенко, – если бы тогда свалял дурака и застрелился, всё отодвинулось бы на неопределённые сроки. Так что тебя удержало?

– Продолжаю плакаться. Кому-то, в конце концов, я должен пожаловаться… Короче, сижу на дереве, на бревне этом грязном, лошадка рядом ждёт. Достаю из подмышки пистолет – кругом тишина! И так мне спокойно стало, когда решился. Вот, – думаю, – отмучился Иван Николаевич, последние минутки свежим воздухом дышишь. Птичка где-то чирикнула. Как на смех – кукушка завелась, а я ей – не года, а секунды считаешь, милая. Так и сидел, расслабившись, ждал, когда затихнет – время уже значения не играло. Мысли сразу философские в голову полезли: умру сейчас, лежать буду и никто, как поётся, не узнает… Тоскливо сделалось. Жить потянуло! Но как подумаю, что мотаться по лесу с кобылой задрипанной ещё неизвестно сколько – так лучше пуля. А сидеть, ждать – ещё хуже… Крикнуть что-нибудь захотелось, нафиг всех послать…

Но просипел лишь тогда что-то: глотка ссохлась, губы потрескались, язык одеревенел. Пистолет в потной ладошке скользким стал, погладил Иван его, как зверушку какую, приподнял еле-еле, впихнул дуло в рот, стараясь удержать в башке всё до мельчайшей былинки, до дрожания пихтовой иголочки… и увидел… глаза. Два зелёных пятака не мигая уставились на него. Вспомнил, как обмерло внутри – в двадцати шагах сидела крупная рысь. И так чётко увидел: кисточки на ушах, шёрстка светлая, усы подрагивают в мурлыканье глухом из нутра. Сволота! Ждала, когда он вышибет себе мозги, чтобы пожрать свежатинки!

А, может, и ждать не будет? Прыгнет и каюк?! Застывшее сердце вдруг ухнуло вниз и часто забилось. От неожиданности он и в самом деле чуть было не спустил курок. Трясущейся рукой, осторожно, вытянул дуло изо рта, развернул в сторону киски и не целясь выстрелил. Тишина взорвалась. Сотни, а может и тысячи птиц, загалдев, взметнулись в воздух – вот тебе и одиночество! И не подозревал Иван, что их здесь так много. Лошадь, напуганная выстрелом, напролом помчалась в заросли. А рыси как не бывало: только что сидела напротив – и нет, словно пригрезилась.

Иван чертыхнулся, поднялся и пошёл за кобылой. Быть сожранным мёртвым или живым – перспектива нерадостная. Какое-то время он переживал неожиданную встречу, почему-то радовался, что вновь на коне, пистолет за поясом. Пускай саднит израненное тело – скачет! До наступления темноты, прикинул, одолел ещё одну гору. А ночь выдалась беспокойной. Трижды проверял – крепко ли привязана лошадка. Разобрав несколько патронов, насыпал вокруг себя порох, предполагая, что тот отпугнёт запахом возможных хищников. Хотя вряд ли отпугнёт змей. На комаров порох тоже не действовал, под утро лицо и руки были в волдырях и чесались от укусов.

Не обошлось и без крупных неприятностей. Опять очнулся от беспокойного ржания, и сразу мысль – неужели пожар догнал? Если бы! ВОЛКИ! Четверо скалясь обступили многострадальную кобылу, пятый – Иван его запомнил особо: одноглазый, с ободранным, как бы откусанным ухом и местами опалённой, свернувшейся от жары шерстью, рычал прямо над ним – только протяни руку. Возможно, порох защитил на некоторое время, его запах должен был напомнить хищникам о смерти, которая настигла, по крайней мере, двоих. Сон покинул сразу, и пистолет тут же врос в ладонь. Одноглазый прыгнул в кусты, взвыл – возможно, ему тоже досталось. Ещё одного подстрелил прямо в прыжке. Тот выбрал удобную позицию и уже собирался запрыгнуть на круп метавшейся лошадки. Если бы Иван промахнулся, то пуля досталась бы именно ей. Но мозг не проигрывал варианты, крутился вхолостую. Бортовский жал и жал на курок, пока не кончились патроны. В то утро он вколол последнюю ампулу и с тем же остервенением выкинул упаковку шприцев, что и бесполезный теперь пистолет. Волки скрылись, оставив двоих. Тот, что прыгал, умер сразу. Второму попал в ляжку, и зверь, подвывая, юлил на пузе, пытаясь укусить больное место. Не рассуждая, Иван отвязал хрипевшую кобылу, саданул её пятками в бока и помчался дальше. Оглянувшись, успел заметить, как волки, спрятавшиеся было, терзают своих умирающих собратьев. Их урчание ещё долго стояло в ушах. И свербела досада – выходит, в одноглазого-таки промахнулся…

Костенко подавил слабый зевок и посмотрел на Ивана. Тот, забыв о существовании тлеющей в пальцах сигареты, рассказывал, уставившись в одну ему известную точку – куда-то через плечо начальника, на сейф. Возможно, сейчас он действительно заново переживал случившееся, речь пестрила несвязными и несущественными подробностями, до которых Костенко не было интереса. Он не мог знать, даже предположить, насколько важен был рассказ о мытарствах Бортовского, важен тем людям, которые собирались в тайгу. Не о них думал майор.

– Волки, рыси, кони, – перебил. – Переходи к делу: куда делась лошадь, как выбрался, выходил с кем-либо на контакт, если выходил – где и с кем? О чём говорили?

Иван небрежно стряхнул столбик пепла:

– Первым, кого я встретил, был тот спортсмен, что приволок сюда. Но встречи я не помню.

– А что с лошадью?

– Она погибла через несколько часов после нападения волков. Мы выбрались на берег реки. На том берегу виднелись вырубки, стояли бульдозеры, и я решил, что там могут быть люди. Перейти вброд – невозможно. В том месте сильное течение бежит по перекатам, да и спуск опасен. Я пустил лошадь вдоль берега, хотел найти переправу. Но дорога пошла в гору. Волки настигли уже на вершине…

К тому времени в седле он держался уверенней, хотя тело разрывалось отдельными вспышками боли. Вновь оторвались, но серые тени ещё долго мелькали позади. Лошадь вынесла на отвесную площадку и закружилась, притопывая. Волки бежали резво, внизу бурлила река, в которую Иван и направил лошадь, невольно сравнивая себя в падении с мешком дерьма. Течение сразу же принялось за дело, но кобыла удивительно долго оставалась на плаву. Их тащило. Ниже по реке вновь замаячили валуны, вода разбивалась об них, устраивая брызгами салюты. Как Иван умудрился оглянуться? Далеко-далеко, на выступе, с которого они прыгнули, стояли два волка, за ними, как колья, в небо упиралась стена деревьев…

Чувства притупились, разучились пугаться, но когда коняжка резко ушла под воду, а потом её унесло течением на камни, он практически распрощался с жизнью. Пытался грести – благо противоположный берег был совсем рядом. Волокло, окунало, внезапно зацепился рукавом за проволоку на затонувшем плашкоуте – что, кажется, и спасло.

Ободрав руку, выбрался на гальку. Отлежался, подобрал какую-то палку и побрёл вдоль берега. Что ещё оставалось? Падал, поднимался, вновь падал, полз на четвереньках и сотню раз успел пожалеть, что не оставил для себя патрона. Палку потерял где-то. А последние полчаса передвигался перекатываясь.

На этом берегу спуск к реке был достаточно пологим. Ваню била мелкая дрожь – несмотря на то, что солнце поднялось в зенит, мысли заплетались, терялись последние проблески сознания. Начались первые ломки, организм моментально и как-то внезапно сдал. Он уже не мог вспомнить своё имя, превратившись в сплошной комок боли. Каким-то чудом добрался до воды и понял это, когда лицо окунулось в освежающую прохладу. Знобило. Лакал воду, как животное. Да по сути и был им – израненный, грязный, мокрый, голодный, почти труп.

Вода придала немного сил, ровно настолько, чтобы смог встать на колени и пить, подчерпывая горстями, окуная в ладони лицо. Когда в очередной раз убрал ладошки, то не поверил своим глазам – по реке плыла ЛОДКА! Обыкновенная старая зелёная лодка, но в ней НИКОГО. Но всё равно Иван закричал, вставая на ноги и шагая к ней, постепенно погружаясь в воду. Никто не отозвался. Что-то щёлкнуло в голове – утону! Но вода как-то сама подхватила и понесла. Когда лодка была совсем близко, изо всех сил вцепился в борт, перевалился и шлёпнулся на дно.

– Сколько я так лежал – не помню. Лодка плыла сама по себе, а я даже не мог пошевелиться. Иногда впереди шумели перекаты, но не было сил подняться, да и изменить ничего не мог.

Но непонятным образом лодка огибала все препятствия и плыла дальше. Солнце светило в глаза, но Иван не мог, да и не хотел их закрыть. Странное оцепенение, когда притупились боль и голод, ворвалось в голову осознанием, что он умирает или уже умер. Солнце высушило одежду, а лодка всё плыла. Он видел перед собой только небо, сгущающиеся, наливающиеся свинцовой тяжестью тучи. Показалось как-то, что проплывает под мостом, но не мог понять – показалось или на самом деле миновал мост. И тогда начал думать: что будет дальше? Причалит лодка когда-нибудь к берегу или так и будет плыть по течению? Заметит ли её кто-нибудь?

– Лежу, как дуб-дерево, и с берега лодка должна казаться пустой. Кричать не могу, ссохшийся язык прилип к горлу. Решил подняться. Сел и… лодка исчезла. Только что чувствовал под собой дно – и вот уже барахтаюсь в воде. Кое-как выбрался на берег и пошлёпал по гальке. Отлежался ещё раз, сил прибавилось. Протопал я значительно, покинул берег и поплёлся по лесу.

Никто не преследовал. Он просто шёл, иногда встречая заросшие тропинки, которые помогали от слишком беспочвенных скитаний. И даже если бы заблудился, ориентир на этот раз был – по правую руку река. А вскоре появился и другой. Поднимаясь на гору, увидел линию энергопередачи и побрел к близстоящей вышке. Подъём утомил, внезапно вновь почувствовал себя разбитым, а когда оказался на вершине, у подножия железобетонной махины, напоминающей огромную звезду, увидел город. Маленький макет. Он уместился бы на ладони. Прислонившись к арке подъёмника, послушал гудение электричества…

– Видимо, где-то там я потерял сознание, потому что когда очнулся, то был уже здесь, и врачи колдовали над куском мяса, что я из себя представлял. Как спустился с горы, как меня подобрали – не помню. Вот и всё.

Нависла пауза. Костенко растер ладонью лоб:

– Насчёт лодки я не очень понял. То появится, то исчезает. Чудеса какие-то, а?

– Сам ничего не понимаю, – согласился Бортовский, – возможно какая-нибудь развалюха. Снесло её течением от вырубок, протекала, должно быть, а я не заметил. А потом утонула. Но она мне здорово помогла.

– Ну и бог с ней, – кивнул майор, – прошлое твоё прояснилось. Поговорим о будущем. Как я понял, опыт у тебя есть. Придётся вернуться.

– О чём разговор?!

– Ситуацией владеешь. Найдёте вертолёт: выяснить – в сохранности ли объект № 1. Если так – доставишь в пункт назначения. Если нет… Уничтожить вертолёт. Ну, а если повезло, и кто-то из экипажа или сам Пантелеев жив, независимо – цел объект или нет, доставить сам знаешь куда. В четыре я покажу разработанный маршрут, выдам тебе карту, экипируетесь и – в путь.

– Кто пойдёт? – закуривая, осведомился Иван.

– Всех ты знаешь. Твой спаситель – спортсмен, афганец, паренёк патлатый и толстяк. К тому же, с вами будет проводник. Местная девушка.

– Баба?

– Кое-кому сто очков форы даст.

– Посмотрим.

– А ты не скалься. За пацаном присмотришь, афганца держи в узде, а с толстяком поосторожней.

– Что так?

– Представился корреспондентом НТВ. Документы в порядке. К четырём вся дополнительная информация о нём будет у меня.

– Журналист – так журналист.

– Иван, полегче. Имя Отто Бришфорг тебе о чём-нибудь говорит?

Бортовский вздрогнул, ссутулился:

– Жив?

– Вот-вот. Наши из Германии передали: вновь возобновилась утечка. К Пантелееву Отто давно подбирался. И не упустит случая покрутиться рядом с этой историей. Как мне кажется, лучшим для него будет затесаться в экспедицию, чтобы всё из первых рук, так сказать.

– И больше кандидатов нет?

– Девка и пацан отпадают, спортсмен тоже известен и в контактах с разведкой не замечен, хотя в заграницах бывал частенько. Афганец? Он, по-своему псих, но опять-таки солдат и насквозь виден, на него тоже ничего нет. А кто этот толстяк? Откуда взялся? Остальные-то местные…

– Ясно, – окурок с силой вдавлен в пол, – после выполнения задания – уберу, но вначале всё из него вытяну!

– Не торопись, – Костенко прошёлся по кабинету, заложив руки за спину, – вначале проработаем версию.

– Какую версию?

– Идиот! С тобой в тайгу идут пять человек. Идут спасать людей. Но каждый из них понимает – вертолёт что-то вёз. А больше всех хочет знать – кто? Отто! И ещё Егоров. Афганец его дружок, между прочим. Так что перевозилось на вертолёте?

– Объект № 1.

Костенко окинул взглядом помощника, словно ребёнок перед ним:

– Ваня. Если надо выжить или, наоборот, кого-то убрать – ты человек незаменимый. Но лишний раз подумать тоже не мешает. Что мог везти Пантелеев?

– Об… образцы.

– Какие?

– Откуда я знаю, чего он там наизобретал?

– Не годится. Ты когда-нибудь слышал о банде Соловьёва? Он ошивался здесь в гражданскую.

– А! Понял! Что-то вроде клада Колчака?

– Банду разгромили. Соловьёв ушёл в Хакасию налегке. Где он прятал награбленное – покрыто тайной, разве не так?

– Понятно. На вертолёте было золото.

– Допустим – золото. Это существенная разница!

– Не понял.

– Они будут спрашивать. Ты не знаешь, но слегка намекнёшь про золото.

– Почему золото?

– Жадность. Когда наступит решающий момент, когда вы найдёте вертолёт, они перегрызут друг другу глотки. И твоя задача станет намного проще.

– Какая задача? Ещё одно задание?

– Убрать!!!

– Всех?

– При любых обстоятельствах дела. Всех. Не надо свидетелей. Живые они будут опасны. Даже не представляешь, как опасны…