Глава тридцать четвертая

Эва

Март 1916

После войны Эва удивлялась тому, как слабо отпечатались в памяти нескончаемые дни на каторге, неотличимые один от другого. Шесть лилльских месяцев помнились с кристальной четкостью, а два с половиной года в Зигбурге казались дурным сном.

– В камеру!

В марте 1916-го ее приветствовала эта резкая команда, а грубый толчок в спину повелел мрачным коридором следовать за Лили и Виолеттой. Они не знали, как их новая обитель выглядит снаружи – грохочущий фургон въехал в тюремный двор в кромешной тьме.

– Ничего, – шепнула Лили. – Всё рассмотрим, когда выйдем на свободу.

Однако в этом коридоре, пропахшем мочой, потом и отчаянием, свобода казалась недосягаемой. Эва стиснула лязгавшие зубы. Заскрежетал ключ в личине, взвизгнули петли, тяжелая дверь распахнулась.

– Гардинер! – рявкнул надзиратель и снова грубо толкнул Эву.

– Погодите… – пролепетала она, но дверь уже захлопнулась. Удушающая ледяная тьма поглотила Эву.

Первая ночь ломает всех, – позже скажут ей другие заключенные. Но Эва прибыла в Зигбург уже сломленной. Мрак в камере был ничто по сравнению с мраком в ее душе. А потому она разжала зубы и ощупью исследовала свое жилище. Каменные стены, камера теснее, чем в тюрьме Сент-Жиль. Грязный лежак с жестким тюфяком, пропитавшимся застарелым потом, блевотиной и страхом. Сколько узниц сдавленно плакали на этой койке? За стеной приглушенно слышались крики, потом раздался взрыв истерического хохота. Надзиратели не реагировали. Вскоре Эва узнала, что после отбоя камеры не открывают. Узница могла умирать в горячке от заражения крови, вопить от боли в сломанной кости, корчиться в родовых муках – до рассвета дверь не откроется. Многие погибали. На что и был расчет.

Грязная койка вызывала отвращение; дрожа от холода, Эва прикорнула на каменном полу. Утро пришло в компании с угрюмым надзирателем, принесшим одежду – грубые синие чулки и серую робу с крестом на груди. Началась бесконечная череда тюремных дней.

Голод. Холод. Вши. Тумаки надзирателей. Каждодневная работа: шитье мешков, ошкуривание засовов, сборка каких-то железяк. Перешептывание заключенных: говорят, была битва у Монт-Соррель… и на реке Сомма… англичане будто бы захватили Ла-Буаселль… и Контальмезон… Жажда новостей пересиливала физический голод. А надзиратели утверждали, будто немцы одерживают верх.

– Вранье! – фыркала Лили. – Гнусное вранье! Сами понимают, что проигрывают войну. Нам нужно вытерпеть, вот и все.

Вытерпеть, – повторяла себе Эва. Минул год, ничто не менялось: унылые дни, тумаки, вши, ночные вопли. Лили страшно исхудала, но взгляд ее горел уверенностью в победе. Бессонные ночи на грязной койке. Лихорадка уносила жизни тех, кого не успели перемолоть жернова голода и холода. Изолятор – большое помещение с мерзкими зелеными занавесками, провонявшими дерьмом и кровью. Одни называли его лазаретом, другие – преисподней. Сюда добирались не лечиться – умирать. Немцам не приходилось тратить патроны, узниц убивали небрежение и болезни. Тонкий расчет, – отстраненно думала Эва. Смерть женщины на больничной койке не вызовет такой международной шумихи, как ее смерть под дулами расстрельного взвода.

А какие женщины были здесь! Пусть они неимоверно исхудали, пусть у них ввалились глаза и засалились волосы, пусть они носили одинаковые тюремные робы с крестом на груди, но одна к одной – цветы зла. Неистовая Луиза Тюлье помогала Эдит Кэвелл переправлять раненых солдат через границу, у бельгийки мадам Раме расстреляли сына, а ее саму с двумя дочерьми посадили в тюрьму, несгибаемая принцесса де Круа создала бельгийскую шпионскую сеть… Раньше Эва даже не представляла как много женщин рисковали жизнью ради победы. И сейчас они по-своему продолжали борьбу.

– Оказывается, железяки, которые мы собираем, – это части гранат. – прошептала Лили. – Что будем делать?

– Не вздумай, – устало сказала Виолетта.

– Заткнись. Немыслимо производить боеприпасы, которые используют против наших соотечественников.

На другой день по тюрьме разнесся клич: Товарищи! От имени Англии, Франции, Бельгии и всех союзников призываю вас отказаться от производства боеприпасов. Мы не можем создавать орудия смерти, несущие гибель нашим отцам, братьям, мужьям и сыновьям. Мы не сдаемся, мы по-прежнему воюем под знаменами наших отечеств…

Истощенные скелеты вдруг ожили и принялись вопить, точно валькирии, всполошив надзирателей. Эва орала до хрипоты, ее не остановил даже мощный удар кулаком в челюсть. Она смолкла, лишь когда ее затолкали в камеру, а зачинщиков беспорядка – Лили и мадам Бланкаерт – отправили в карцер.

– Оно того стоило, – сказала Лили, отбыв месяц наказания.

Как знать, – подумала Эва, глядя на подругу, превратившуюся в тень себя прежней, и укутала ее своим одеялом. Вытерпеть. Главное – вытерпеть.

Минул еще один бесконечный серый год. Запоздалая весна 1918-го принесла пушинку надежды. По камерам гуляла весть: немцев бьют на всех фронтах. Слухи о победах англичан и вторжении французов на германскую территорию подтверждал поникший вид надзирателей, надрывно вопивших о военных успехах немцев. Это носилось в воздухе: кровавая жатва войны наконец-то завершается.

Месяцев на пять бы раньше, – уже в послевоенные долгие ночи думала Эва, уставившись в зрачок своего «люгера».

Сентябрь 1918

– Спасибо, что пришла, маргаритка.

Укрытая грязным одеялом, Лили казалась бесплотной. Несмотря на почти июльскую жару, в изоляторе было холодно. Эва присела на край кровати и зябко поежилась. В тюрьме разразилась эпидемия тифа; Эва пожаловалась на озноб и головную боль, и ее, освободив от работы, тотчас поместили в изолятор. Вот так она стала соседкой Лили.

– Как ты? – спросила Эва.

– Ничего страшного. – Лили похлопала себя по груди. У нее обнаружили гнойный плеврит, но она ничуть не переживала. – Вскроют гнойник, и все дела.

До операции, назначенной на четыре часа, оставалось недолго.

– Врач приехал из Бонна? – Эва старалась унять дурное предчувствие.

Конечно, операция несложная, но кошмарные условия лазарета и состояние ослабленного голодом пациента…

Лили не боится, и ты не трясись, – приказала себе Эва.

Наверное, Лили все-таки боялась, потому что взгляд ее был необычно цепок. Некогда красивые глаза ее ввалились, голова превратилась в обтянутый кожей череп.

– Пригляди за Виолеттой, если… – Лили выразительно пожала плечами.

– Все будет хорошо, – оборвала ее Эва. – По-другому быть не может.

Этим-то она и жила два с лишним года. Из-за ее предательства подруги оказались в таком кошмаре. Если все закончится благополучно, ее, может быть, простят или хотя бы обо всем забудут. Об этом она думала непрестанно, пытаясь отдать половину своей пайки Лили или своим одеялом укрыть Виолетту, по-прежнему обжигавшую ее ледяным взглядом. Помоги им выжить, и ты искупишь свою вину.

У нее это почти получилось – скоро войне конец. Еще чуть-чуть, и будем дома.

Видимо, в глазах ее промелькнуло отчаяние, потому Лили почти прозрачной ладонью накрыла ее изуродованные пальцы.

– Побереги себя, маргаритка. Без меня будет некому вытащить тебя из беды…

– Не говори так! – Эва испуганно задохнулась и сжала ее руку. Она не потеряет Лили из-за какого-то гнойника. Уж тем более сейчас, когда близок конец мучениям. – Всего-то и надо – сделать надрез и откачать гной. Ты поправишься!

– Вот только немцы не заинтересованы в моем выздоровлении, малышка, – спокойно сказала Лили.

Эва чуть не расплакалась. Тут не поспоришь: тюремное начальство не скрывало, что яро ненавидит эту баламутку.

– Наверное, зря ты устроила забастовку и…

И что еще? Зря не покорилась с первого дня? Зря замышляла побег, зря шутками-прибаутками поддерживала дух заключенных? Будь Лили из тех, кто не высовывается, она бы не создала лучшую шпионскую сеть.

– Все будет хорошо, – упрямо повторила Эва.

Она хотела еще что-то сказать, но в изолятор вошли два санитара.

– Подъем, Беттиньи. Врач ждет.

У Лили не было сил встать самой. Эва помогла ей подняться и оправила ее неказистую серую робу.

– Какой ужас! – скривилась Лили. – Все бы отдала за розовый шелк!

– И сомнительную шляпу? – сумела пошутить Эва.

– Я бы удовольствовалась сомнительным мылом. Волосы – прям пакля.

– Лили… – У Эвы перехватило горло.

– Помолись за меня, пока я там. – Лили кивнула в коридор, в конце которого была операционная. – Мне это нужно. Я написала андерлехтской аббатисе, но твоя молитва, Эвелин Гардинер, мне стократ дороже.

Впервые она назвала Эву ее настоящим именем. Даже после суда они пользовались привычными агентурными кличками.

– Я не смогу молиться, – прошептала Эва. – Я больше не верю в бога.

– Но я-то верю. – Лили поцеловала зажатые в руке четки.

– Хорошо, я помолюсь, – кивнула Эва. – Скоро увидимся. Непременно.

Санитары подхватили Лили под руки и потащили в коридор. Эва шла следом. Выглянула медсестра из операционной, где мелькнул врач, куривший сигарету. Никакой суеты. Никто не стерилизовал инструменты, не готовил хлороформ…

Эву обуял страх. Лили, не ходи туда…

Донесся голос ее подруги, читавшей молитву:

– Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей…

В коридоре столпились женщины, украдкой пробравшиеся в изолятор. Бросая встревоженные взгляды на королеву шпионажа, Луиза Тюлье, принцесса де Круа, Виолетта и другие цветы зла шепотом за нее молились. Санитары прибавили шаг, голос Лили угас. На секунду показалось, что силы покинули ее окончательно – сейчас она разрыдается, рухнет на пол, и ее волоком доставят на операционный стол.

Нет. Лили выпрямилась, вскинула подбородок и бросила знакомый озорной взгляд на подруг. В тусклом свете ее кое-как уложенные волосы напоминали корону.

– Друзья мои… я вас люблю… – тихо проговорила Лили по-французски и, поравнявшись с Виолеттой, вложила ей в дрожащие руки свои четки.

Меж здоровенных санитаров она смотрелась легконогой беззаботной девочкой, плывущей по коридору. Сердце Эвы бухало, точно литавры. Лили…

Перед дверью операционной Лили обернулась и, шаловливо улыбнувшись, послала всем воздушный поцелуй. Эву качнуло, как от удара. Лили скрылась за дверью, из операционной донесся ее веселый ясный голос:

– Вы, как я понимаю, хирург? Не угостите даму хлороформом? Знаете, у меня был просто жуткий день.

У Эвы подогнулись ноги. Она все поняла.

– Обойдется, – сказала Луиза Тюлье. – Нашу Лили плевритом не свалишь…

– Ничто ее не возьмет…

Женщины друг друга успокаивали, но глаза их были полны тревоги.

– Через неделю, а то и раньше, поправится… – Виолетта так стиснула четки, что бусины врезались ей в ладонь.

Надзиратели всех выгнали, в изоляторе осталась только Эва, поскольку у нее подозревали тиф. Свернувшись на койке, она слушала стоны и сдавленные крики человека, которого оперируют без наркоза. Надежда иссякла, плачем не удавалось заглушить мученья Лили. К утру сил уже не осталось, Эва смолкла.

Смолкла и Лили.

Цитата из «Войны женщин» – воспоминаний о Луизе де Беттиньи, записанных Антуаном Редье со слов его жены Леони Ван-Гутт, агентурная кличка Виолетта Ламерон:

Она жила и умерла как боец.