Глава двадцать девятая

Чарли

Май 1947

– Ступай в гостиницу, Чарли. Тебе надо поспать. – В полутьме Финн застегивал рубашку, избегая моего взгляда. Все мое существо еще жило тем, что только что произошло, а я думала, как сказать, что так хорошо мне никогда и ни с кем не было. Но Финн, поняла я, опять укрылся за непробиваемой стеной. – Иди в кровать, голубушка.

– Я не оставлю тебя наедине с твоими мыслями, – тихо сказала я.

Отныне я не допущу, чтоб дорогой мне человек в одиночку сражался со своими демонами.

– Все нормально. Я загляну в кафе. Перед кое-кем надо извиниться.

Похоже, он и вправду приходил в себя. Я кивнула. Мы выбрались из машины и посмотрели друг на друга. Казалось, Финн хочет что-то сказать, но взгляд его упал на мою разбитую губу, и он только поморщился.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

И вот одна в неуютном гостиничном номере я лежала в постели, но не могла уснуть. Сквозь жалюзи проникали желтоватый свет фонарей и приглушенный шум редких машин. Я поглаживала свой живот. С тех пор как я решила не ехать в Веве, Маленькая Неурядица присмирела. Наверное, решила, что теперь можно успокоиться и расти себе расти, пока не придет время выбираться на свет божий. И вот тогда-то она поймет, что свет этот холоден, а матушка весьма слабо представляет, как обустроить ей хорошую жизнь. Ведь до поездки в Орадур я жила фантазией, сочинив уравнение, в котором Чарли плюс Роза чудодейственно равнялось счастливому будущему.

Однако ниточка надежды печально оборвалась.

– Прости, малышка, – ласково сказала я животу. – Мамочка твоя точно так же беспомощна, как и ты.

Не знаю, почему, но я была уверена, что родится девочка. Малышка Роза, подумала я, и вот так она получила имя. Ну да. Еще одна Роза. Моя собственная.

Церковный колокол отбил полночь. У меня подвело живот – окрещенная Маленькая Неурядица жаловалась, что ее не покормили ужином. Удивительно, как даже в горе и шоке организм упрямо требует своего.

– Кое-чем ты уже отметилась, Розанчик, – сказала я. – Тебя еще нет, а я уже в два раза чаще бегаю в туалет.

Натянув свитер, я наведалась в уборную, а затем прошлась по коридору. Под дверью Финна было темно. Хотелось надеяться, что он принес извинения и теперь безмятежно спит. Интересно, он сожалеет о том, что произошло на заднем сиденье машины? Я вот – ничуть. На цыпочках я перешла к двери Эвы, под которой виднелась полоска света. Значит, не спит. Без стука я вошла в номер.

Подтянув к груди длинные босые ноги, Эва сидела на подоконнике и смотрела на темную улицу. В сумраке, скрывавшем ее лицо, она читалась стройным силуэтом без возраста. Если бы не изуродованные руки, ее можно было принять за ту девушку, что в 1915-м отправилась в Лилль… Опять эти руки. С них-то все и началось. Я вспомнила, как меня замутило, когда я впервые их увидела той лондонской ночью.

– Тебя не учили стучаться, америкашка? – Кончик Эвиной сигареты вспыхнул, откликаясь на глубокую затяжку.

Сложив руки на груди, я сказала, словно продолжая наш давешний разговор:

– Понимаете, я не знаю, как быть дальше. – Эва наконец-то посмотрела на меня и вскинула бровь. – У меня был план, четкий, как простая геометрическая задача. Найти Розу, родить ребенка, приспособиться к новой жизни. Теперь плана нет. Но я не готова вернуться домой, где опять начнутся споры с матерью о том, как мне следует жить. Я не хочу сидеть на диване и вязать пинетки.

И самое главное, я не хотела разрушить наше трио, возникшее в синей машине. Исстрадавшаяся часть меня предлагала собрать манатки и рвануть домой, не дожидаясь, чтобы утром Финн дал мне от ворот поворот. Но другая моя часть, маленькая и невероятно требовательная, совсем как Розанчик, хотела продержаться до конца, каким бы он ни был. Кто знает, что свело нас троих вместе и как так вышло, что все мы гонялись за разновидностями одного и того же – наследием женщин, погибших в войнах. Теперь у меня не было пункта назначения и цели, но дорога уходила вдаль, и я не хотела прекращать путешествие.

– Я поняла, мне нужно какое-то время, чтоб сообразить, как быть дальше. – Я ощупью пробиралась сквозь чащобу мыслей и слов, но Эва сидела неподвижно, как истукан. Я посмотрела на ее руки и глубоко вдохнула. – А еще я хочу услышать конец вашей истории.

Эва выпустила струю дыма. На улице гуднула припозднившаяся машина.

– В кафе вы сказали, что у меня кишка тонка. – Я чувствовала, как колотится мое сердце. – Может, и так. В моем возрасте вы зарабатывали военные награды, я же не совершила ничего и близко похожего. Но мне достанет отваги не возвращаться побитой собакой домой. И хватит духу выслушать вашу повесть, пусть даже очень страшную. – Я села напротив Эвы, во взгляде ее стояли боль и ярость. – Рассказывайте. Дайте мне повод остаться.

– Тебе нужен повод? – Эва перекинула мне сигареты. – Отмщение.

Я чуть не выронила пачку.

– За кого?

– За Лили, – глухо проскрежетала Эва, голос ее полнился яростью. – И за то, что случилось со мной.

Уже светало, когда она досказала свою историю.

Глава тридцатая

Эва

Октябрь 1915

Не имело значения, что она скажет или не скажет. Можно сыпать оскорблениями, или держаться корректно, или мертво молчать – все равно Борделон вскинет руку с бюстом и размозжит ей очередной сустав. Корчась от боли, Эва глянула на свои пальцы и посчитала.

На обеих руках двадцать восемь суставов.

Пока Борделон раскрошил девять.

– Я сдам тебя немцам. – Металлический голос был ровен, хоть в нем и слышалась сдерживаемая ярость. – Но сначала поговорю с тобой сам. И ты мне все расскажешь.

Они сидели друг против друга; Борделон барабанил пальцами по макушке мраморного Бодлера, уже не белоснежного, но забрызганного кровью. Поначалу Рене был неловок, его корежило от хруста переломанных костей. Но вскоре он приноровился, и только вид крови заставлял его морщиться. Роль палача тебе внове, как мне – роль пыточной жертвы, – подумала Эва. Она не представляла, сколько это продолжается. Время растянулось, его отсчитывала пульсация боли в изуродованных пальцах. Мерцал камин; разделенные журнальным столиком, Эва и Борделон сидели в кожаных креслах, словно затеяли обычную партию в шахматы, перед тем как отправиться в постель. Только теперь руки Эвы были привязаны к столешнице шелковым шнуром от халата Рене. Привязаны накрепко, не вырвешься.

Да она и не пыталась. Сбежать было невозможно. Оставалось хранить молчание и не выказывать страх. Эва сидела прямо, хоть ужасно хотелось упасть головой на руки и завопить благим матом. Она даже сумела улыбнуться. Борделон никогда не узнает, чего ей стоила эта улыбка.

– Может, сыграем в шахматы? – сказала Эва. – Ты обучал глупую Маргариту, но вообще-то я играю недурно. Хорошо бы сразиться по-настоящему, а не поддаваться тебе нарочно, в угоду твоему величию.

Лицо Борделона закаменело. Эва едва успела приготовиться к очередному удару, завершившемуся уже знакомым хрустом костей.

Рене усмехнулся, когда сквозь стиснутые зубы она простонала. Сперва Эва решила, что не издаст ни звука, но не выдержала на пятом ударе. Сейчас был десятый. Она не могла притворяться, что ей не больно. И боялась посмотреть на свою руку. Краем глаза она видела, что кисть превратилась в нелепо вздувшееся кровавое месиво. Пока что досталось только правой руке, левая, сжатая в кулак, оставалась нетронутой.

– Кто эта женщина, с которой тебя арестовали? – Голос Борделона подрагивал. – Конечно, она не главарь сети, но может его знать.

Про себя Эва улыбнулась. Борделон и немцы недооценивали Лили. Как и всякую женщину.

– Ее зовут Алиса Дюбуа. Она – никто.

– Не верю.

Борделон не верил ни единому слову. Когда он расправился с третьим суставом, Эва попыталась всучить ему ложную информацию, надеясь этим его остановить. Но Борделон не прекратил истязание, даже когда она якобы заговорила. Хоть новичок в пытках, ремесло палача он постиг быстро.

– Как ее настоящее имя? Говори!

– Зачем? – выдавила Эва. – Ты ничему не веришь. Сдай меня немцам, пусть допросят они.

Сейчас она уже хотела оказаться в немецком застенке. Там ее могут избить, но гансы не питают к ней личной ненависти, как обманутый Борделон. Сдай меня, – мысленно взмолилась Эва.

– Сдам, но сначала вытрясу из тебя информацию. – Рене как будто читал ее мысли. – Раз уж немцы узнают, что моя любовница – шпионка, я должен чем-нибудь откупиться. Можно проще – пристрелить тебя, чтоб не навлекать на себя никаких подозрений. (Пауза.) Вряд ли кто-то станет искать пропавшую официантку.

– Не выйдет. Ты не справишься.

Конечно, он мог ее убить, но Эва пыталась посеять в нем сомнения. Об этом она думала, едва Борделон нацелил на нее пистолет.

– Думаешь, я безропотно позволю отвести меня на какой-нибудь пустырь, где и сгниет мой труп? Нет, я буду орать и сопротивляться. Кто-нибудь нас непременно увидит.

– Можно прикончить тебя и здесь…

– А куда ты денешь тело? Пусть немцы к тебе благоволят, но прибирать за тобой не станут. Как ты незаметно вынесешь труп из ресторана? Это город шпионов – немецких, французских, английских. Все всё видят. Ничего у тебя не выйдет.

Да нет, могло и выйти. Деньги, удача, точный расчет – и все готово. Но Эва нагромождала препятствия нарочно, и в глазах Борделона промелькнуло сомнение. Он не имел четкого плана и сейчас был растерян, хоть виду не подавал. Ты блестяще планируешь, но в отличие от меня не умеешь импровизировать, – подумала Эва. Она поняла, что в непривычной ситуации Борделон теряется, и на всякий случай взяла это на заметку.

– Я бы мог тебя убить, но предпочту выжать сведения, – наконец сказал Рене. – Немцы будут чрезвычайно признательны, если я преподнесу им шпионскую сеть, доставившую столько неприятностей. Насколько я знаю, у них недостаточно улик, чтобы казнить двух арестованных шпионок.

Эва взяла на заметку и это.

Усмехаясь, Борделон побарабанил пальцами по мраморному бюсту, и Эву прохватило холодом, только искалеченная рука горела огнем.

– Итак, кто эта женщина?

– Никто.

– Лжешь.

– Да, лгу! – выпалила Эва. – Ты это з-знаешь и не поверишь ни одному моему слову. Ты понятия не имеешь, как вести этот допрос. Дело-то не в информации, а в том, что тебя перехитрили. Ты меня калечишь, потому что я оказалась умнее.

Губы Борделона сжались в нитку, на щеках проступили красные пятна.

– Ты просто-напросто лживая сука.

– Но кое-чему можешь поверить. – Эва подалась вперед. – Все мои стоны в постели – сплошная симуляция.

Бюст обрушился на большой палец. Эва не успела стиснуть зубы, крик ее вырвался на волю. Может, вопль мой прорвется сквозь парчовые шторы на окнах и толстые стены, его услышат соседи? – подумала она. Нет, никто тебе не поможет, даже если услышит крик. Темный город за окном был все равно что на другом краю света. Пусть я потеряю сознание! – мысленно взмолилась Эва. – Пусть я провалюсь в беспамятство…

Но Рене плеснул ей в лицо водой из стакана, и мир снова прояснился.

– Значит, ты сразу нацелилась заманить меня в постель? – Голос Борделона звенел от напряжения.

– Ты сам полез в ловушку, рохля французская. – Эве удалось издать смешок, по лицу ее стекала вода. – Облегчил мне задачу. Ради твоей болтовни стоило пару минут попыхтеть и постонать…

Прицельными ударами Борделон размозжил последние три сустава на ее правой руке. Эва кричала. В комнате вдруг возникла резкая вонь. Эва поняла, что испражнилась под себя – из нее текло на дорогое кожаное кресло и узорчатый ковер. Сквозь марево боли накрыло жгучим стыдом.

– До чего же ты грязная баба, – сказал Борделон. – Не мудрено, что всякий раз приходилось тебя отмыть, прежде чем отодрать.

Опять накатила волна стыда, но страх был еще сильнее. Эва даже не представляла, что бывает так страшно. Все кончено – мысль эта металась, точно мышь перед кошкой, изготовившейся к прыжку. Кончено… кончено… Никто ей не поможет. Наверное, здесь она и умрет, как только Борделону надоест ее мучить, и он решит, что проще ее пристрелить. От ужаса во рту пересохло, язык стал суконным.

– Одна рука готова, – небрежно сказал Борделон, отставив бюст. Глаза его сверкали то ли от возбуждения, то ли от позора, что его одурачила девчонка. Как бы то ни было, вид крови, хруст костей и вонь испражнений его уже не смущали. – У тебя еще есть левая рука, с которой вполне можно прожить. Я ее не трону, если ты заговоришь. С кем тебя арестовали на вокзале? Кто руководит сетью? Почему ты вернулась в Лилль, а не осталась в Турне?

Донесение о Вердене доставлено, – думала Эва. – Возможно, это спасет много жизней. Значит, мы с Лили пострадали не зря.

– Ответь на вопросы, и тогда я перевяжу твою руку, опием сниму боль и сдам тебя немцам. Я даже попрошу врача заняться твоими пальцами. – Он погладил Эву по щеке. Прикосновение его было еще одной пыткой, Эва гадливо вздрогнула. – Поговори со мной.

– Ты мне не поверишь, даже если я…

– Поверю, дорогуша, поверю. По-моему, ты сломалась. Кажется, ты сама уже хочешь сказать правду.

Перед глазами все расплывалось. Ужас в том, что она действительно была готова во всем признаться:

Я работала на Луизу де Беттиньи, агентурная кличка Алиса Дюбуа, она руководитель сети. Я бы никогда не узнала подлинного имени Лили, если б не та встреча с кронпринцем на вокзале. Зачем только это случилось…

Руководитель сети Луиза де Беттиньи меньше пяти футов росту, но отважна, как львица. На моем месте она бы не проронила ни слова, даже лишившись всех пальцев.

Или проронила бы? Поди знай, как поведет себя человек, которому раздробили четырнадцать суставов.

Но к столу была привязана не Лили, а Эва, и она могла отвечать только за себя.

– Кто эта женщина? – прошептал Борделон. – Кто она?

Эва хотела презрительно усмехнуться. Но не смогла. Попыталась придумать хлесткую фразу. Но не сумела. И потому просто плюнула в маячившее перед ней безупречно выбритое лицо.

– Пошел ты на хер! Предатель! Ничтожество!

– Благодарю, дорогуша, – выдохнул Борделон, испепеляя ее взглядом, и погладил ее левую руку. Эва сжала пальцы в кулак, но он их распрямил и, плотно придавив к столу, потянулся за мраморным бюстом. Сволочной Бодлер! Эва оскалилась, открыв зубы в крови от искусанных губ. Ее охватил непередаваемый ужас. – Кто эта женщина? – словно забавляясь, спросил Борделон.

Бюст завис над левым мизинцем.

– Я ничего не скажу, даже если бы ты поверил.

– У тебя есть четырнадцать шансов передумать.

Бюст ринулся вниз.

Время расщепилось. Алая вспышка боли, следом черный бархат беспамятства. Голос Рене был подобен стальной игле, сметывающей кошмар яви с благодатью бесчувствия. Выплеснутая в лицо вода уже не действовала, и тогда Борделон нажимал на перебитый сустав – Эва вскрикивала и приходила в себя. Рене неспешно вытирал пальцы носовым платком и продолжал допрос, сопровождаемый хрустом переломанных костей.

Боль накатывала и отступала, а вот ужас был неизменен. Эва съеживалась, пряча залитое слезами лицо, потом выпрямлялась в обгаженном кресле и смотрела в глаза своему палачу, но уже ничего не говорила. Сил не осталось даже на вымученную усмешку.

Когда был раздроблен последний сустав, пришло что-то вроде облегчения. Эва глянула на месиво, некогда бывшее ее руками, и у нее возникло такое чувство, словно она пересекла финишную черту. Наверное, теперь он возьмется за пальцы на ногах… или за колени, – подумала Эва, как будто со стороны наблюдая за собой, содрогающейся в рыданиях. Она пережила такую страшную боль, что ее уже ничто не пугало. Значит, будем молчать и дальше.

Борделон и так уже в большом убытке: ковер испорчен безнадежно, ноль доходов за вечер, соседи растревожены странным шумом в его квартире. Рано или поздно ему придется закончить свои игрища, сдать ее немцам или убить. Эве было все равно. Любой вариант означал прекращение боли.

Вытерпи, – шепнул голос Лили. Подруга всегда рядом. Вытерпи, маргаритка. С немцами начнется другая игра – когда еще они разберутся, где ложь, а где правда. Но сейчас не было сил бояться предстоящей муки, пережить бы нынешнюю.

Вытерпеть. Только и всего. Больше не надо притворяться, носить маску, ходить по лезвию бритвы. Соскочив с лезвия, она угодила в пасть зверя, но зато больше не нужно лгать. Только терпеть.

И она терпела.

Из черноты беспамятства, которое наступало все чаще, ее вывела не пронзительная боль, а нечто, опалившее горло. Борделон запрокинул ей голову и влил бренди в рот. Поперхнувшись, Эва попыталась сжать губы, однако стакан прижался к ним плотнее.

– Пей, иначе ложкой выколю тебе глаз.

Эва думала, что уже достигла вершины страха, но перед ней открывались все новые хребты, которые еще предстояло одолеть. Она разомкнула губы и проглотила добрую порцию бренди, устроившего пожар в желудке. Рене вновь сел напротив, разглядывая ее.

– Эва. – Он как будто перекатывал во рту ее настоящее имя. – Недурно. Ты и впрямь была соблазном. Тебе даже не пришлось угощать меня яблоком. Из никчемности я превратил тебя в музу. И посмотри на себя теперь. Безгласность ужаса, безумий дуновенья Свой лед означили на мертвенном челе…

– Опять треклятый Бодлер? – выговорила Эва.

– Это из «Больной музы». Весьма уместно.

Повисло молчание. Эва ждала очередных вопросов, но Борделон просто ее разглядывал. Она вновь соскользнула в темный омут беспамятства и теперь очень медленно всплывала на поверхность. Боль почему-то утихла. Второе кресло пустовало. Отыскивая Борделона, Эва повела головой, и стены, обитые скользким желтовато-зеленым шелком, поплыли перед глазами. Эва сморгнула. Комната ежесекундно преображалась, точно узор калейдоскопа. Эва тряхнула головой и сосредоточила взгляд на абажуре лампы от Тиффани, на котором был изображен павлин с распущенным хвостом, отливавшим тысячью оттенков синего и зеленого. Эва вскрикнула, и павлин вперил в нее сверкающий взгляд. Все «глаза» на его хвосте тоже обратились на нее. Кажется, их называют «аргусово око». Все они таращились на Эву, со звоном отделяясь от стеклянного абажура.

Я брежу – возникла смутная мысль. Эва опять сморгнула. Павлин никуда не делся – с яркого веера хвоста смотрели обвиняющие глаза. Эву вдруг прошиб пот.

А павлин заговорил, и голос его был подобен визгу, какое издает стекло под нажимом пальца:

– Кто эта женщина, с которой тебя арестовали?

Эва снова вскрикнула. Наверное, рассудок ей отказал, она сошла с ума. Либо Рене подмешал что-то в бренди… Мысль ускользнула, прежде чем Эва успела за нее ухватиться.

– Кто эта женщина? – повторил павлин.

– Я… не знаю… – Эва уже ничего не понимала, она угодила в обитель кошмаров, где все неопределенно. Со столика на нее смотрели широко распахнутые, налитые кровью глаза Бодлера. По мраморным щекам его катились кровавые слезы.

– Кто эта женщина? – хриплым нутряным голосом спросил Бодлер. – Ты же знаешь.

Из высокой изящной вазы на каминной полке грациозно поднимались лилии на длинных стеблях. Цветы зла, навеки заточенные в стекло. Эва жадно смотрела на прохладную воду, омывавшую зеленые стебли.

– Пить, – прошептала Эва.

Язык ее превратился в шершавый булыжник.

– Ты получишь воду, как только ответишь на мой вопрос.

И у лилий глаза были налиты кровью. Мне жажда грудь на части рвет; Чтоб жажды той уменьшить силу, Пускай вино ее могилу До края самого зальет! Могила лилий. Могила Лили. Эва вскрикнула – в узорчатом ковре под ее ногами разверзлась черная яма…

– «Вино убийцы», – сказал мраморный бюст. – Прекрасно, Эва. Кто эта женщина?

Насмешливый голос как будто принадлежал Рене, но самого его нигде не было. Эва видела только зеленые стены, дышавшие в ритме ее бешеного пульса, стеклянного павлина с распущенным хвостом и окровавленное мраморное лицо. И еще черную яму. На дне ее шевелилась какая-то огромная прожорливая тварь. Эва шевельнулась, разбудив боль. Тварь вылезла из ямы и стала грызть ей руки. Эва зажмурилась, чтобы не видеть, как сверкающие клыки впиваются в ее перебитые пальцы. Она закричала, дернулась, и ее вновь накрыло волной невыносимой боли. Вот так она и умрет в полном сознании – ее съедят живьем. Эва зарыдала, безвольно мотая головой. Кошмарная тварь неспешно пережевывала ее руки.

– Кто эта женщина?

Тварь уже сожрала Лили? – подумала Эва. Она ничего не помнила. По загривку ее стекал пот.

– Кто эта женщина?

Эва заставила себя открыть глаза. Надо смотреть в лицо своему убийце. Потом перевела взгляд на руки, ожидая увидеть обглоданные культи, и закричала. Раздробленные окровавленные пальцы не исчезли, однако странно преобразились – их стало вдвое больше и каждый был увенчан не ногтем, но глазом. И все эти глаза одновременно моргали, глядя незряче и обвиняюще.

Так я и есть тварь! – пронзила мысль. Это я убила Лили?

– Кто эта женщина?

Я убила ее?

Эва обмякла, бешено пульсирующий мир померк. Волна за волной накатывали тьма, боль, ужас и скрежет зубовный.

– Пора просыпаться, дорогуша.

Эва разомкнула веки. Но даже резкий свет, ударивший в глаза, не мог тягаться с голосом Борделона, острым, как серебряная игла. Эва выпрямилась, движение аукнулось болью в руках. Во рту пересохло, голова раскалывалась. Рене улыбался, привалившись к окну. Серый костюм, волосы расчесаны и напомажены, в руке чашка с чаем. Яркий свет лился из окна. Значит, утро, – подумала Эва. Но какого дня? Она бы не сказала, сколько ночей провела в урагане боли – одну, две или целый месяц…

Клыки… пульсирующие стены… злобные глаза… Взгляд Эвы заметался по комнате, но в ней все было как обычно. Обитые зеленым шелком стены не дышали, недвижимый павлин застыл на стеклянном абажуре, лилии покоились в высокой вазе.

Лилии. Лили. Сердце пропустило такт, Эва перевела взгляд на Рене. Тот улыбался, прихлебывая горячий чай.

– Надеюсь, так тебе комфортнее.

Эва посмотрела на свои руки, обмотанные чистыми салфетками – этакие рукавички скрыли жуткое зрелище. Одежда грязная, но лицо и волосы обтерты губкой – Рене постарался, чтоб она выглядела приличнее.

– Герр Роцелэр пришлет своих людей. – Борделон посмотрел в окно. – Они прибудут примерно через полчаса. Я решил, надо тебя слегка почистить. Некоторые молодые офицеры болезненно реагируют на увечье женщин. Даже английских шпионок.

Облегчение накрыло, точно лавина. Фрицы ее заберут. Значит, она не умрет в этой комнате, но окажется в немецкой тюрьме. Возможно, все кончится расстрелом, но уже то хорошо, что рядом не будет Борделона. Он прекратил пытки. Сдался.

Я выстояла, – оцепенело думала Эва. – Вытерпела.

Она представила улыбку Лили. Может быть, в тюрьме они свидятся. С ней и Виолеттой. Втроем они выдержат что угодно. Даже расстрел.

– Кланяйся от меня своей подруге, если вдруг окажетесь в соседних камерах. – Рене будто читал ее мысли. – Твоя Луиза де Беттиньи выглядит незаурядной женщиной. Жаль, что мы не встретились. – Он опять прихлебнул чай. Солнечный луч падал на его тщательно расчесанные волосы и гладко выбритый подбородок. – Ты удивлена? Но ты же сама о ней рассказала.

– Я не с-ск-к… – Эва пыталась совладать с непослушными губами. – Я не с-сказала н-н-н… – Ничего – такое короткое слово никак не поддавалось. Язык омертвел.

– Луиза де Беттиньи, она же Алиса Дюбуа, она же еще бог знает кто. Ты перечислила все ее имена. Комендант Хоффман будет чрезвычайно рад узнать, кого содержат в немецком застенке. Главаря шпионской сети. Невероятно, что им оказалась женщина.

– Я не сказала н-н-н… – Эва сделала новую попытку, но столь важное слово опять не получилось.

Я не сказала ничего, – проговорила она мысленно. Еще никогда ей не было так страшно; обуявший ее ужас уподобился нависшей горе, готовой расплющить ее в лепешку. Я не сказала ничего.

И тут вспомнились странные видения, оживший бюст Бодлера…

Рене покивал, наблюдая, как меняется ее лицо. Прежде оно было маской, а теперь превратилось в открытую книгу, передавшую все ее мысли и чувства.

– В одном ты была права – в твоих словах я не мог отличить правду от лжи. Однако добрая порция опия… – Борделон погонял чай в чашке. – …порождает причудливые картины. И подавляет волю. Этой ночью ты увидела нечто невообразимое и наконец-то стала весьма покладистой.

– Я не сказала н-н-н… – Эва уподобилась заезженной пластинке.

– Ошиб-б-баешься, дорогуша. Ты трещала как сорока. И выдала свою подружку Луизу, за что я тебе весьма признателен. – Борделон отсалютовал чашкой. – Вместе с немцами.

Выдала. Слово взорвалось в голове. Выдала. Нет, она не предала бы Лили.

Но он знает ее имя. От кого еще он мог его узнать?

Нет.

Предательница.

Нет…

– Ей-богу, – буднично продолжил Рене, словно не замечая молчания Эвы, – догадайся я сразу, что опий сделает тебя сговорчивой, руки твои были бы целы, а комната моя не провоняла бы дерьмом. Не уверен, что удастся отчистить ковер. – Рот его разъехался в кривой недоброй ухмылке. – Хотя испорченный ковер – невысокая цена за удовольствие искалечить тебя, Маргарита. То бишь Эва. По-моему, оба эти имени тебе не подходят.

Лили у стены, на глазах ее повязка, команда «Целься!»…

Предательница. Предательница. Эвелин Гардинер, ты жалкое ничтожество.

– Для тебя есть имя лучше. – Борделон отставил чашку, шагнул к креслу и прижался щекой к щеке Эвы, обдав ее запахом дорого одеколона. – Милашка Иуда.

Бросок Эвы был не хуже змеиного. Хоть привязанная к креслу, она сумела зубами вцепиться в нижнюю губу своего врага, почувствовав медный вкус его крови, горчившей, как ее собственное злосчастье. Эва стиснула зубы крепче. Борделон завопил и, ухватив ее за волосы, попытался оторвать от себя. Шпионка и ее источник, пленница и захватчик, предательница и коллаборационист слились в последнем кровавом поцелуе. Наконец Рене вырвался. Кресло опрокинулось, Эва ударилась головой об пол, перед глазами ее заплясали разноцветные звезды.

– Сука подзаборная! – Подбородок Рене был в крови, глаза горели бешенством, голос утратил самодовольный покой начисто. – Манда английская! Дешевка! Проблядь!

Витиеватую речь его сменил поток отборных ругательств. Окровавленный рот придавал Борделону сходство с людоедом, кем он, в сущности, и был. Ради выгоды он уже давно пожирал сердца и души. Сейчас он смахивал на прожорливую тварь из кошмарных видений. Но Эва не ощутила даже крохотной радости от этой победы. Ее сломили. С хрустом громче, чем издавали раздробленные фаланги. Она рыдала на полу, но никаких слез не хватит, чтобы смыть ее ужасный позор. Она и впрямь Иуда. Человека, дороже которого никого нет на свете, выдала своему злейшему врагу.

Я хочу умереть, – думала Эва. Рене стих и, прижав салфетку ко рту, отошел к окну. Хочу умереть.

Мысль эта не отступала, слезы текли. Потом пришли немцы. Отвязали Эву от кресла и выволокли из комнаты.