Зябь осталась такой же, как была: голубовато-зеленый шарик в звездной системе, изобилующей обломками планет и планетоидов, взорванных в давно забытых галактических войнах и оставленных туземцам на память, чтобы космонавигация не казалась им скучной. Шарик плыл в черноте, как будто прошлое никак его не касалось. На нем обитало сколько-то миллионов аборигенов, которых тоже мало касались дела минувших эпох. Ларсен невольно хмыкнул: а что их вообще касается? Вопросы сохранения сонной жизни? Цены на брюкву? Сплетни о соседях?

Черта с два только это. Теперь, хотят они того или нет, их также касается авантюра, затеянная Советом архистарейшин, авантюра, в которой – Ларсен был в этом уверен – кое-кто из старых пеньков, составляющих Совет, уже успел разочароваться.

«Топинамбур» не возвращался на Зябь после двух успешных вербовок. Ларсен знал это от него самого. Средств межзвездной связи на Зяби как не было, так и нет, потому что откуда им взяться? Следовательно, на Зяби ничего не знали о вербовке Дара и Хатона. Фатальное упущение со стороны лопухов, считающихся экипажем «Топинамбура»! Не меньшее упущение со стороны выжившего из ума Сысоя, не проинструктировавшего экипаж должным образом!

Им же хуже. Деревенщине пристало копаться в навозе, а не путешествовать по Галактике. Настоящую работу должен делать профессионал.

Конечно, дуракам иногда потрясающе везет, но везение никогда не длится вечно. Для Зяби оно кончилось. Скользкий Дайм не подвел: на Альгамбре Ларсен овладел зябианским корабликом, не встретив ни малейших трудностей, и сам удивился тому, насколько это оказалось легко провернуть. Теперь – всё. Самим зябианам больше никого не завербовать, да и о двух удачах своих вербовщиков они узнают не раньше, чем на их паршивую планету заявится какой-нибудь случайный торговец. Притом информированный!

Ларсен нагло опустил свой старый корабль на то самое поле, громко именовавшееся космодромом, где садился в прошлый раз. Тогда ему пришлось уносить ноги – сейчас он был абсолютно уверен в себе. Он ступил на траву, на сей раз имея в ухе отпочкованный кораблем «сторожок» – тревожное связное устройство, по сигналу которого корабль немедленно явится на помощь. «Топинамбур» по приказу Ларсена остался на орбите, включив режим поглощения электромагнитных волн в световом диапазоне, и не мог быть обнаружен по причине отсутствия у туземцев инфракрасных телескопов. На всякий случай Ларсен захватил с собой и «сторожок» от «Топинамбура».

Он был во всеоружии.

Полуденное солнце теперь стояло ниже, чем в прошлый раз, из чего Ларсен сделал вывод, что близится осень. В остальном поле космодрома не изменилось: все та же трава, кое-где выщипанная уродливым местным скотом, а кое-где и стоящая по пояс, разбросанные там и сям кучки навоза и три-четыре животины, пасущиеся в отдалении. Жужжащие насекомые, пробудившие неприятные воспоминания об осином рое. Низкорослые здания на краю поля. Ларсен туда не пошел, а двинул напрямик к дороге. Через час он уже трясся на попутной телеге по направлению к столице.

– Ты?! – безмерно удивился Сысой, когда Ларсен, имея самый решительный вид, вошел в здание Совета архистарейшин и, небрежно отодвинув опешившего от такого нахальства секретаря, проследовал прямо к дежурному архистарейшине. Им оказался Сысой Кляча.

– Я, – коротко бросил Ларсен. И добавил, дав старикашке немного времени очухаться: – Поговорим – или сразу полицию покличешь? Не советую.

Следствием разговора было то, что Сысой побелел, затем сделался серым и начал хватать ртом воздух. Подслушивающий за дверью секретарь побежал за фельдшерской бригадой, всегда дежурившей при сборище старых развалин, заменявшем на Зяби правительство, а Ларсен, внутренне торжествуя, направился пешком в ту же гостиницу, где жил в прошлый раз. Он шел независимо и гордо, сначала презрительно поглядывая на туземцев, а затем потеряв к ним интерес. И то сказать: что значит победа над такими растениями, каковы зябиане? Грош ей цена. Такими победами не хвастают – это будни. Но выпить толику лучшего местного бу-хла по случаю удачи можно.

Только не в баре. Не хватало еще тереться среди туземцев. Бутылку и закусь – в номер, и настрого приказать, чтобы не беспокоили. Даже если придут от архистарейшин. Потерпят до завтра, не развалятся! Ларсен предлагал им сделку? Предлагал. Ларсен просил их хорошенько подумать? Просил. Теперь пускай они униженно просят его, а он повозит их мордой по столу и – так уж и быть – нехотя согласится. Уже на новых условиях.

Никуда не денутся, придут. Заев первую стопку копченым хвостом кенгуролика и ощущая в организме полный комфорт, Ларсен подумал, что Сысой, пожалуй, повержен и если не окочурится, то остальные сорок девять старых пеньков в Совете теперь не дадут ему слова сказать. Заплюют со всех сторон отравленной слюной, а то и тюкнут клюкой по маковке. Кстати, вполне справедливо: не берись за то, в чем не смыслишь!

Тем временем Сысой, отпоенный травяным настоем и отвезенный домой, к своему удивлению, осознал, что его дряхлый организм помирать вроде бы не собирается. Хотя следовало бы. И хотелось. Жаль было только помирать вот так – проигравшим, не оправдавшим надежд. Горько и паскудно. Как будто смерть сама по себе недостаточно неприятна, чтобы приправлять ее лишней горечью!

Он лежал, глядя в потолок, когда явился внук Агафон: борода всклокочена, рожа потная, сипит и дышит тяжело – значит бежал. Сообщили. Уважил деда, примчался со всех ног, да только что он может? Утешать?

Не нужны архистарейшине ваши утешения, подумал Сысой. Да только вы не способны это понять!

Наверное, это конец. А если не конец жизни, то тем хуже. Придется покинуть Совет и доживать остаток дней в позоре, скрашенном никому не нужным сочувствием, большей частью фальшивым, хотя и настоящее сочувствие нисколько не слаще. Лучше уж самому наложить на себя руки…

– Дед, а, дед… – позвал Агафон.

– Ну? – Сысой вновь стал смотреть в потолок.

– Дед, все уже знают…

Ну конечно. Новость разнеслась мгновенно. Чего же иного можно было ждать. А этот болван говорит извиняющимся тоном, как будто сам виноват в оплошности деда.

Повесился бы, да нет сил встать.

Как он, Сысой Кляча, по общему мнению, справедливо – что вряд ли – считающийся умнейшим из архистарейшин, мог отправить к звездам неподготовленную экспедицию?! Почему он был убежден в том, что где империя, там закон и порядок? Детская вера, непростительная… Мог бы десять раз сообразить, что, во-первых, покоенарушители встречаются не только на Зяби, а во-вторых, что «Топинамбуру» в первую очередь придется посещать миры дикие, лежащие вне имперской пирамиды. Ведь Галактика все еще больше империи… Архистарейшина – это не тот, кто заразился болезнью под названием «старость». Архистарейшина – это тот, кто, несмотря на болезнь, сохранил ум и добавил к нему жизненный опыт. Архистарейшина мог и должен был уразуметь все это – а вот сплоховал.

Но как можно было обеспечить подготовку? Как, если ни один зябианин, находящийся в здравом уме, ни за почет, ни за деньги не согласился бы на такую страсть, как полет в космос?! Идея выбрать подходящих кандидатов из числа покоенарушителей была не просто верной – она была единственно возможной. И ведь согласился же Совет с этим предложением! Всех обуял патриотизм, все и согласились, друзья и недруги: и Потап Шкура, и Евсей Типун, и Корнелий Пробка, и Парамон Брандахлыст, и Марцелл Пень-Колода, и Метробий Ухват, и Филат Горбун, и Вавила Пузан, и Семпроний Пиявка, и Сципион Хряк, и Ромуальд Дыра, и Демьян Киста, и Мирон Ползи-Поползень, и Домиций Плешь-Врожденная, и Епифан Шиш, и Дормидонт Цыпа, и Лукулл Сиповатый… Отмолчались, не возразили заклятые враги Аверьян Пуп и Эпаминонд Болячка, вообще не верящие в существование Галактики. Гликерия Копыто, единственная женщина в Совете, и та в тот раз не стала выяснять, кто из них двоих выжил из ума, она или Сысой. Приняли предложение. И ему же, Сысою, как и следовало ожидать, поручили исполнение.

Ни на что большее у Совета не хватило ни мысли, ни терпения, а патриотизм очень скоро стал до того приземленным, что хоть вноси законопроект о запрете смотреть на звезды – примут на «ура». Разные-де слухи по Зяби ходят и мутят народ. Шалый мальчишка на «Топинамбуре» напугал каких-то селян. И вообще надо было не заключать идиотский договор, который теперь и не расторгнешь, а жить как жили! Духовенство, опять же, не одобряет… Разве Девятый пророк говорил что-нибудь о космических путешествиях? Какая еще Галактика? Да существует ли она вообще?

Вот и пришлось поспешить с отправкой экспедиции. В надежде на авось. Просто не существовало иного выхода.

Ларсен, конечно, с самого начала пакостил как мог. Ожидать от него чего-то иного не приходилось. Пытался уговорить команду отступиться. Получил по тыкве. Хотел украсть «Топинамбур» и был наказан, жаль, что не людьми, а насекомыми. Все равно пристал к проекту, как банный лист или клещ. После отлета экспедиции сообщил по радио о ее гибели – небось сам и устроил какую-нибудь пакость! Теперь вот выяснилось, что тогда были еще цветочки, а ягодки – вот они. Вызрели.

Наверное, сам Ларсен и стоит за катастрофой, но попробуй докажи это! И где тот имперский суд, куда можно обратиться с иском и доказательствами, буде удастся их собрать? На Суррахе, наверное? Поди теперь доберись до него. К тому же вербовок нет и не будет. Зяби не с кого брать дань, зато на Зябь скоро явятся за данью посланцы Рагабара. Вынь да положь им сразу пять процентов годового дохода планеты! В имперских денежных знаках! Это же… сколько же это получается?..

Конец света. Нет, можно поторговаться насчет отсрочки, но это означает залезть в такую кабалу, из которой, пожалуй, не выберутся и правнуки. Остается или это – или принять условия Ларсена, теперь уже более жесткие, чем прежде. Одно из двух. Выбирай.

Сысой знал: выберут и без него. Совет, разумеется, предпочтет Ларсена как меньшее из двух зол. А его, Сысоя, – вон из Совета как неудачника и вообще выжившего из ума.

Лучше уж уйти самому…

И как можно незаметнее.

Родня, конечно, прибежит с расспросами, от которых станет тошно, и, что еще хуже, с утешениями. Вон как Агафон прибежал. Толку от родни, как от горчичников при переломе ноги… Сделав над собой усилие, Сысой велел Агафону ни под каким видом не пускать никого в дом, пусть хоть ломиться будут. Агафон кивнул и вышел держать оборону. А Сысой, поразмыслив, решил, что помереть, пожалуй, все-таки удастся – если полностью сосредоточиться на этом деле. Основательный подход – залог успеха.

Сначала крутили педали так, что колеса вертоездов не замечали песка и перескакивали через камни. Зачем старались, никто не знал. Когда человек говорит: «Верю тому, что вижу», – он врет. Глаза обманывают, зрению нет полной веры. Человеку необходимо пощупать руками, и тогда он скажет точно, есть предмет или его нет.

В конце концов, мог же «Топинамбур» стать невидимым! Зачем ему это понадобилось – вопрос второй, но ведь мог же, наверное! То ли его потревожил кто-то, то ли просто надоело отсвечивать…

Ох, как все на это надеялись!

Доехав, чуть было не переругались: здесь стоял корабль или не здесь? Сориентировались по следам шин вертоездов, еще не занесенных песком. Здесь он стоял, здесь! На этом самом месте! И каждый, не доверяя другим, прошел по этому месту, вытянув перед собой руки, будто слепой, и каждый из пятерых надеялся наткнуться на невидимую преграду – как будто одной попытки было недостаточно…

Цезарь уселся в сторонке на тощий зад, уткнув локти в колени, а лицо в ладони. Ипат медленно поворачивал голову туда-сюда, всматриваясь в даль и не желая поверить, что корабль все-таки пропал. Ной морщил лоб и жевал губы. Семирамида попеременно бледнела и краснела, но пока молчала. Молчала и Илона, готовая в отличие от Семирамиды не раскричаться, а расплакаться.

Минуты через две Ной подошел к Цезарю, похлопал по вздрагивающему плечу:

– Признавайся: твои штучки?

– Что-о?!

Цезарь так стремительно вскинул голову, что не успел утереть слезы, да и рыдающий вскрик говорил сам за себя. Пилот плакал. Ной выругался и отошел.

– Попробуй только тронь мальца, – басовой гудящей нотой предостерег Ипат. – Сколько у тебя внутри костей?

– Откуда мне знать? – окрысился Ной.

– Вот и я не знаю, а только станет вдвое больше.

– Да я что? – На всякий случай Ной отошел от Ипата подальше. – Ну, ошибся… Первая мысль какая? Кого корабль слушается? Только тебя и его… И не надо мне угрожать! Сам понимать должен: я тут ни при чем. А кто при чем – вот что я хотел бы знать…

– А кто? – Ипат завертел головой, как башней.

– Если не ты и не Цезарь – тогда Ларсен, вот кто!

– А может, местные? – тоненько спросил Цезарь и всхлипнул.

Вместо ответа Ной вдруг зашагал по раскручивающейся спирали, зорко вглядываясь в ландшафт. Минут через пять он помахал рукой – сюда, мол.

– Это что? – указал он, когда все приблизились.

– Ну, яма, – неприятным голосом сказала Семирамида, и видно было: еще одно слово – и она разразится одной из своих знаменитых истерик.

Зато Цезарь понял все сразу, вызывающе шмыгнул носом и сказал голосом, звенящим уже не от боли, а от злости:

– Точно, тут был еще один корабль. Грунтом кормился.

– Ларсен? – тихонько спросила Илона.

– А то кто же!

За криком Семирамиды не стало слышно никого, хотя ругались все, кроме Илоны. А когда истерика певицы кончилась, дарианка сказала очень серьезно:

– Я думаю, он несчастный человек.

– Кто? – разом выкрикнули Цезарь и Ной.

– Ваш Ларсен. Зачем счастливому человеку угонять чужой транспорт? Ему и так хорошо.

Ипат погромыхал внутри себя, как грозовая туча, но сдержался и утих. Зато Цезарь рубанул со всей определенностью:

– Местные – тоже сволочи! Видели же!.. Чего тут не увидеть – город рядом! Могли бы хоть предупредить о садящемся корабле…

– Оно им надо? – отозвался Ной.

– Наверное, они думали, что второй корабль тоже наш или наших друзей, – вступилась за альгамбрийцев Илона. – Иначе обязательно предупредили бы.

Ной поглядел на нее иронически. Затем на Цезаря – задумчиво.

– Ну и что ты собираешься делать?

В ответ Цезарь лишь засопел. Ной зачерпнул из ямы горсть песка, не съеденного кораблем Ларсена, потряс на ладони, отшвырнул в сторону и предложил вернуться к педальным экипажам.

– Они что-то могут? – спросил он, когда это было исполнено, и указал на вертоезды.

– Ездить, когда педали крутишь, они могут, – огрызнулся Цезарь. – Еще стоять могут, когда их не крутишь. А ты чего хотел?

– Да так… Значит, они состоят из обыкновенного металла и прочих обыкновенных материалов без частицы мозгов корабля?

– Так и есть.

– И это все, что ты велел кораблю отпочковать от себя? – недоверчиво спросил Ной. – Не говори мне, что у тебя где-нибудь не припрятан зародыш корабля… Или… не припрятан?

Шмыгнув носом, Цезарь принялся искать глазами камень, чтобы швырнуть его в Ноя.

– Поня-а-атно… – протянул тот. – Командира не спрашиваю, вы с ним два сапога пара. Как можно до сих пор не догадаться заставить корабль почковаться не после вербовки, а до нее, и уносить зародыш с собой, когда уходишь с корабля, я опять-таки не спрашиваю. Это не мое дело. Я спрашиваю о другом: надолго ли мы застряли на этой самой Альгамбре и что нам теперь делать? Что скажешь, командир? Ничего? Тогда думай, а я пока отдохну…

Вскарабкавшись на пассажирское сиденье вертоезда, он небрежно развалился там и принялся обмахиваться платочком.

– Ты тоже должен думать! – крикнула Илона. – Все должны думать!

– Могу предложить идею: вернуться в город, расторгнуть наш договор с правительством, получить назад хатонские веревки и повеситься на них, – невозмутимо ответил Ной. – Пищи и воды у нас нет, денег тоже, и я что-то не заметил, чтобы местные власти горели желанием содержать на полном пансионе пятерых нахлебников. Оплачивать наш перелет на какую-нибудь планету империи они тоже не обязаны. Все, тупик.

– А наш договор? – крикнула Семирамида. – Он выгоден Альгамбре!

Ной неприятно рассмеялся, показав мелкие зубы.

– Выгоден он им или нет, они пока и сами не знают. Надо думать, выгоден, только это выяснится не раньше, чем мы тут протянем ноги. – Он потянулся, зевнул и в самом деле вытянул ноги.

Повисло молчание. Ипат тяжело дышал. Цезарь переводил взгляд с него на Ноя и обратно, но ни тот ни другой не спешили подсказать решение.

– Я не хочу помирать в пустыне! – голосом циркулярной пилы, врезающейся в твердый сучок, возвестила Семирамида.

Кому – непонятно. В общем-то все присутствующие и так это знали, более того, могли сказать о себе то же самое. Поэтому никто не возразил. Несчастнее всех выглядел Цезарь, во-первых, понимая, что Ной прав: пилоту не пристало быть таким беспечным, а во-вторых, потому что ничего не шло на ум. Если бы осиротевший экипаж вздумал растерзать его за оплошность, Цезарь при всем своем опыте побегов не двинулся бы с места.

Так и молчали, пока Ной, которому, как видно, надоело париться на припеке, не спросил Цезаря:

– Ты вроде говорил, будто знаешь, почему Альгамбра до сих пор никем не завербована. Верно?

– Ну, – отозвался мальчишка.

– Я слушаю.